Дофамин

Окно в приемной было открыто, сквозняк ворошил жалюзи, равномерные одинаковые пластиковые полоски беспомощно бились друг о друга и перепутывались. С этим плоским, пластиковым, неживым звуком... - Извините, миссис Колфилд, кондиционер не работает... - робко пискнула девушка за стойкой. - Мисс. Мне все равно. - Доктор скоро примет вас. Я включу телевизор. - Мне все равно, - ну, что "мисс"-то не все равно, надо же... И теперь еще, до сих пор, будто это имеет какое-то значение. Но секретарша пощелкала пультом, и приемная заполнилась жизнерадостными джинглами и звуком аплодисментов. Больше она не делала попыток поддержать беседу, поплотнее закутавшись в свои бумаги, только бы не видеть неприязненно застывшего заострившегося лица пациентки. По телевизору передавали ток-шоу, обсуждали со всеми этими сытыми, напомаженными, счастливыми - я в телевизоре! - ублюдками проблемы подростковой наркозависимости. Речь шла о реабилитации, и ведущий пригласил в студию очередную гостью. Колючая пациентка подняла глаза на экран, изломанная бровь дернулась вопросительно. За тридцать лет высокая блондинка в студии сильно постарела - ей доставляло мрачное удовольствие произносить именно это слово: "старость" для измерения времени, как символ близящейся смерти. Женщины к пятидесяти часто коротко стригутся, а Виктория пошла еще дальше, впрочем ежик обритых волос ее нисколько не портил, молодежная стрижка почему-то смотрелась не глупо, а этак активно, по-деловому; себе она не решилась бы сделать такую, да и вообще к парикмахеру ходить не хотелось - собирала отросшие волосы в пучок. В карьере Виктории было несколько довольно заметных событий на уровне штата, а, может, и выше, несколько раз про нее появлялись какие-то статейки или интервью в прессе, конечно, замужем, дети... Медийная личность, теперь, усевшись на кожаном студийном диване, она принялась рассказывать о том, как ежемесячно проводит бесплатные мастер-классы с зависимыми детьми в центрах реабилитации. Мол, фотография - это не просто хобби. Дети учатся смотреть и видеть, что мир по-прежнему может быть интересным и удивительным, с помощью камеры они создают свой собственный мир, и понимают, что для этого вовсе не обязательно прибегать к веществам... Секретарь за стойкой с удивлением уставилась, как корчится в кресле от смеха пациентка. Мисс Максин Колфилд. Свет в кабинете не горел, только эти специальные стеклянные экраны, на которые врачи вешают снимки, чтобы лучше их рассмотреть. Два таких экранчика сейчас занимали результаты МРТ ее головного мозга. - Что ж... - доктор инстинктивно прикрыл рот раскрытой ладонью, повозил указательным пальцем по щеке, будто защищаясь от того, что ему предстояло сообщить. - Причина ваших головных болей очевидна. Видите вот здесь, это небольшое потемнение?.. Я выпишу рецепт, сильный, хороший препарат, должен купировать боль... - он отвернулся, суетливо принялся рыться в бумагах на столе, избегая смотреть на нее. - Просто скажите мне правду. И я буду знать, что с ней делать. - Что ж. От судьбы не уйдешь. Он замер, выпрямился, сложив на груди руки, все еще полный уверенности, что пациентку необходимо защитить, смягчить для нее новость, но под ее колючим, стальным взглядом сдулся. - Это глиобластома. Злокачественное образование. Такие опухоли, как правило, неоперабельны и активно растут. - Что меня ждет? Тогда он выложил ей симптоматику: обмороки, нарушение речи и координации, рвота, непрекращающаяся головная боль, галлюцинации, расстройства психики - все это, и то, что большинство больных с таким диагнозом умирает в течение каких-нибудь пяти недель после активного проявления опухоли. - Ясно. У вас красивый галстук. - Вы слышали, что я сказал? Вы меня понимаете? - Да. Спасибо. Домой она вернулась с той самой тупой свинцовой тяжестью в голове, которая созревает у основания черепа, чтобы в один прекрасный момент взорваться, расколоть, искромсать череп на мириады осколков, превратить мозг в кровавую каШУ, И РАЗРЫВАТЬ, РАСПИРАТЬ, РАСПЛЮЩИВАТЬ, РАСКАЛЫВАТЬ, РАЗДИРАТЬ, РАСПАРЫВАТЬ, РАЗРУБАТЬ, РАЗДЕЛЫВАТЬ, ИЗНИЧТожать, комкая горло, желудок, кишки и легкие, как размокшую необожженную глину, НЕВЫНОСИМОЙ БОЛЬЮ, ТВОЮ МАТЬ!!! Поэтому сразу приняла новую таблетку, открыла вина, бережно уложила на подушку свой тяжелый пульсирующий затылок. Боль яростно забилась изнутри, выбивая из диванных подушек пыль, вспыхивая на свету алым, пылинки кружатся в воздухе, царапая глазные яблоки. Значит, вот оно что. Пять недель, тридцать, сорок дней - это плата за то, что твой мозг способен изменять пространственно-временные координаты. Это плата за то, что ты вернула все по своим местам! За то, что маленький прибрежный городок Аркадия Бэй по-прежнему есть на карте. За то, что сотня стареньких домиков медленно разрушается на побережье, и с десяток лодок все реже и реже выходит в море за дрянным уловом. Да там рыбы-то не осталось, океаны затянуты пленкой разливов нефти, континенты - пленкой из пластика, в которую пакуют в магазинах пропитанную свинцом и кадмием рыбу, которую потом подают на обед тем детям, которые ищут себе лучшего мира в облаках ангельской пыли, для производства которой... Да ладно, это плата за то, что ты хотела, на самом деле, ты хотела, чтобы жили теперь не они, не они все!.. а одна единственная девушка. Если бы только я знала, что ты есть, что ты живешь где-то, неважно где, просыпаешься по утрам, вдыхаешь соленый воздух, солнце целует твои глаза, я знала бы, что все это нужно и важно - воздух и солнце, океаны и рыба. И люди. Потому что они могут быть с тобой рядом, могут любить тебя, могут помочь тебе, могут заполнить, если вдруг, твое одиночество... С самого начала я знала, что это ошибка. Так не должно было быть! Тридцать лет прошло, и не было дня, чтобы я не хотела вернуться назад, и каждый раз меня останавливало только то, что это был твой собственный выбор. Быть может, я смогла бы остановить тебя, и все бы вышло иначе, но в тот вечер Хлоя, моя персональная религия, мое божество, сама взошла на нашу Голгофу и шагнула с обрыва у подножия маяка, чтобы искупить наши грехи. Ты хотела, чтобы они жили, люди, которые производят свинцовую рыбу, дети, которые вдыхают порошок, чтобы выжить, Виктория и ее дети... И они живут, и производят, и вдыхают, и строят рехабы, и ведут мастер-классы, чтобы хоть кто-нибудь смог поверить, что здесь можно жить... без тебя! Тридцать лет прошло, и не было дня, чтобы я не хотела вернуться назад, и каждый раз меня останавливало... Нет, не только это. Я боялась убедиться, что у меня ничего получится, что этот внезапный дар поворачивать назад время иссяк, и тогда надежда, призрачная и крошечная, как отблеск потухшего огня на фитиле свечи, иссякнет тоже. Ты ли дала его мне, потому что хотела уйти не так?.. несчастной и сломленной?.. И сделала ли я все, что было в моих силах, чтобы все изменить? Сделала ли я?.. Через шесть недель будет поздно! - Хлоя хотела умереть... - прошептала она. И вдруг выкрикнула: - Да, черта с два! Никто не хочет умирать! Никто умирать не хочет! Я не хочу умирать так! Максин решительно встала, с удивлением прислушиваясь к тому, что боль отступила, темный осадок в голове растворился - отличные таблетки выписал этот доктор - мысли ложились ясно одна к другой. Вынув из шкафа старый альбом с фотографиями, она вернулась к дивану, положила его перед собой и уставилась на обложку. Через шесть недель, может быть - никогда... Прежде чем она решилась открыть его, бутылка вина почти опустела, но голова по-прежнему была удивительно ясной. Старые фотографии... Хлоя... Хлоя с отцом на заднем дворе... Снимок со дня рождения... Комната со жгучей надписью на стене: "Все лгут!"... Комната, где Хлоя вдыхала кислород, а выдыхала боль вместе с терпким и горьким дымком тлеющей в самокрутке травы... Она стала такой за те проклятые пять лет... Потому что... - Я должна была просто написать тебе, - неслышно произносит Максин стынущими губами, едва касаясь лица на безмятежно-глянцевой поверхности старого фото. - Просто сказать тебе, что... Ну, конечно, это теперь, когда жизнь позади это так очевидно!.. Если бы тогда... Тогда! Дрожащими руками она переворошила альбом, еще и еще раз, нервно вскрикнув, прошлась по комнате, вышвырнула из шкафа на пол бумаги, пока, наконец, не заметила одну маленькую старую карточку на ковре. Сердце отчаянно забилось, когда Максин взяла ее в руки и вгляделась. На фотографии она стояла с родителями на фоне нового дома в Сиэтле, куда они только что переехали, даже несколько коробок с вещами, которые они привезли с собой, виднелись рядом. Ей было 14, в кармане у нее лежал телефон, и она могла отправить Хлое короткое сообщение: "Эй, привет! Насчет вчерашнего..." Перехватило дыхание. Все нужно было обдумать, как следует! Что сказать ей?! Что нужно сказать ей, чтобы... Подобрав клочок бумаги, Максин начала прямо на полу набрасывать сообщение. Но вдруг резко поднялась: - Какой смысл, если еще не ясно, смогу ли я теперь вернуться?! Сначала нужно было успокоиться. Она отложила фото на стол, умылась, заварила кофе, но не смогла проглотить его - в горле ходуном ходило сердце. Несколько минут она посидела на диване, пытаясь унять его, и понимая, что это отчаянно бесполезно. Нужно было просто решиться! А если ничего не получиться, что ж у нее есть целая упаковка только что выкупленного лекарства и еще немного снотворного, к чему ждать сорок дней... Максин взяла фотографию и стала пристально вглядываться в нее. Худенькая девочка с веснушками - я, волосы забраны в хвост, застенчивая улыбка по привычке, хотя я уже не ношу брекеты... Когда изображение на фотографии поплыло, и в нос ей неожиданно ударил запах нагретой солнцем городской пыли и бензина, она вдруг отшвырнула фотографию, посидела закрыв глаза. Принимать решение, наглотавшись таблеток, запив их вином, не лучшая затея. Вот только утро ничего не изменило. Она сидела на диване, залитая ослепительным солнечным светом, и смотрела на свою фотографию с родителями после переезда, отчетливо понимая, если теперь ей все-таки удастся отмотать время на тридцать лет назад, это будет означать, что тридцать лет жизни всех на свете людей и рыб просто исчезнут. Не будет той счастливой и рассудительной Виктории с ежиком волос, троих детей, которые звали ее мамой, будет злобная неуверенная ни в чем за модным фасадом соплячка... Да плевать! - Прости, Виктория... Очертания карточки сделались ярче и резче, прежде чем снова поплыли, загудело в ушах и ослепительно белая вспышка взорвалась на сетчатке... Камера выплюнула фотоснимок. Грузовик транспортной компании притормозил перед съездом, сигналя. Мама, совсем молодая, с сияющей улыбкой, сняла руку с ее плеча: - Ну, пойдемте встречать вещи. – В нос плеснуло резким запахом скошенной травы, отцовского табака и... боль пронзила ее от макушки до пяток, будто с размаху вогнали раскаленный гвоздь, пришпиливая ее к тротуару, вспышка не рассеивалась, напротив все ярче расплывалась на сетчатке, затопив мир невыносимым светом. Расплавленная боль заливала все...