Под созвездием Орла

— С учёбой как дела? — интересуется Лебедев, неотрывно всматриваясь в неровную, скошенную линию горизонта. На горизонте тем временем собираются пухлые свинцовые тучи. Воздух, бьющий в лицо сквозь приоткрытое окно, плотный и горячий, мягко щекочет ноздри запахами сырости и озона. В машине царит нестерпимая духота: на час с лишним застряли в пробке, выезжая из города, корпус успел раскалиться и теперь медленно отдает тепло в салон. — Нормально, — дёрнув плечами, отзывается Артём. — Сессия скоро? — Скоро, — и, помедлив пару мгновений, неохотно добавляет: — В двадцатых числах. Сдам я всё, Валентин Юрьевич, не волнуйтесь. Лебедев кивает, искоса оглядев его, сильнее сжимает хватку на руле. Артём снова молчаливый, погружённый в себя, скованный непонятным внутренним напряжением. Как пружина: кажется, вот-вот распахнёт дверь настежь и выскочит из машины на полном ходу. И с каждой новой попыткой завязать разговор, хоть как-то разрядить обстановку, словно бы напрягается ещё больше. — Ночью гроза будет. Зря, наверное, поехали. Опять в ответ ни слова, только ещё одно почти незаметное движение плечами: зря, мол, так зря, сами захотели, товарищ полковник, я не настаивал. Настаивал на выходных вне прокаленной солнцем, запаянной в асфальт Москвы действительно Лебедев, и вовсе не беспокойство о грядках с дынной тыквой было тому настоящей причиной. А Артём просто не возразил, как не возражал никогда, если просили о помощи. По крайней мере, до сих пор не случалось. Окончательно всё пошло наперекосяк шесть месяцев назад. У Артёма внезапно умер отец: обширный инсульт. Упал на улице, и даже до больницы довезти не успели. Лебедева тогда опять выдернули в Серпухов: местные умельцы заваливать сроки по госзаказам взялись за старое, близился конец календарного года, и нужно было решить вопрос перераспределения средств. Он и решал, привычно выйдя из зоны доступа — мобильная связь на полигоне стабильностью не отличалась. Звонил ли ему Артём, нуждался ли в помощи или хотя бы словах поддержки именно от него, Лебедев так и не узнал. Вернулся уже после похорон. На поминках всем руководила маленькая деятельная женщина средних лет, сестра покойного, специально приехавшая откуда-то из Поволжья. Артём в основном спокойно сидел на диване в большой комнате, где по-прежнему был крашеный коричневый пол и советские желтоватые обои. Таскал бесчисленные стулья с места на место по теткиному веленью, за столом выпил одну рюмку водки и совсем ничего не съел. — Главное, зла на отца не держи, — попросил Лебедев, когда вышли из квартиры на лестницу: Артёму хотелось курить, ему самому — не пить со всеми по четвертому кругу. — Отпусти его теперь с миром. Он любил тебя, пусть по-своему, но очень любил. Понимание, что остался в целом свете один, старший и последний из своей семьи, и не на кого опереться, и все люди вокруг чужие, сдавливает горло стальным кольцом — Лебедев знает наверняка. Тоже пережил слишком рано. Артём вхолостую чиркнул колесиком зажигалки, выдернул изо рта так и не затлевшую сигарету и улыбнулся. — Да я в курсе. Это вы ещё не видели, какой он раньше был, когда всё у нас шло нормально. Давно, до маминой болезни. И на девять, и на сорок дней скорбящих — в основном, мужчин: коллег с комбината и просто друзей-приятелей — собралось столько, что без лишних слов было понятно: широкой души человек ушел, яркий. Жизненный путь другим освещавший. Лебедеву, по короткому и вынужденному личному знакомству (разговорились всё-таки, пока Артёма в терапии вместе навещали), помнилось, что нервы у него были ни к чёрту и что при каждой встрече с собственным сыном на худом, угловатом лице проступала какая-то безумная растерянность. Словно бы он забывал о существовании Артёма, а потом открывал для себя этот факт заново и совершенно не знал, что с ним делать. — Ну вот и правильно, — неуклюже и невпопад согласился Лебедев. Видно, что-то сильно разладилось в них обоих, и дружба постепенно пошла на убыль. Сперва разговор этот нелепый — не дано Лебедеву утешать, и неважно кого и как сильно хочется утешить. И тогда лучше бы просто рядом постоял, молча. А потом уже вовсе нормально, по-человечески не разговаривали. Артём учится, вечерами по-прежнему подрабатывает в автосервисе, ещё, наверное, с девочкой встречается — оттого и рассеянный вечно, слушает и будто не слышит. Странно, что раньше как-то находил время звонить и в гости заглядывать. Слово своё, три года назад данное, держит по-прежнему — и на том ему огромное спасибо, мог бы и не. Теперь уже точно не мальчик — мужчина, и в глазах даже порой мелькает что-то такое… горькое и мудрое, очень зрелое. Смотреть на него, как взрослеет, меняется, ищет себя в мире — выясняется вдруг, что Лебедеву это всё очень нужно. Наблюдать за рассветом чужой жизни, чтобы хоть немного осознавать биение собственной. — Погоди, — просит он, когда добираются по колее до просевших стальных ворот: едва мотор глохнет, Артём отщёлкивает ремень безопасности и хватается за дверную ручку. — Ты не… Не помнишь, я уголь брал с собой? — Не помню. Наверное, брали. И быстро вылезает наружу, избегая еще одной, заведомо провальной попытки начать беседу. Иногда Лебедев случайно сталкивается у торгового центра с Питоном, и от него, ни о чём даже не спрашивая, получает целый массив данных. Что Руса ещё по осени забрали в армию, и он неплохо там устроился, пишет иногда в социальных сетях, скоро должен выйти на гражданку. Что Женька-Евгений сдуру поступил на системщика, институт почти не посещает и летнюю сессию, наверное, не одолеет. Что сам Питон отучился в автошколе, но никак не может сдать на права, дважды уже проваливался и в обоих случаях — на эстакаде. А Артём иногда выматывается настолько, что засыпает прямо на потёртом кожаном диване в гараже. В мыслях зреет один-единственный, предельно простой вопрос: «Что с тобой происходит?» Лебедев почти задаёт его, натыкаясь на глухую стену там, где раньше смотрели открыто и делились всем — каждый раз, месяц за месяцем. И каждый раз себя останавливает, потому что не имеет, на самом деле, права лезть в чужую жизнь. Захочет — расскажет, никак иначе. И вечером, разобравшись с водяным насосом и очистив от сорной травы дорожку, за чаем после ужина он начинает по-другому, совсем без вопросов: — Если у тебя проблемы, я ведь помочь могу. — Да нормально всё, Валентин Юрьевич, — как заведённый, повторяет Артём, внимательно разглядывая чаинки на дне широкой армейской кружки. — Нет проблем. — А что есть? — А что есть, вы не поймете. Вокруг ильичёвской лампы под щербатым плафоном кружатся назойливые зеленые мошки. Мерно гудит, вибрируя, старенький, но рабочий «Север», исправно охлаждает воду. За окном всё совсем стихло и потемнело, на склонившейся к самому козырьку полувысохшей вишне не дрожат листья, в сенях сгустилась такая плотная мгла, что разглядеть из кухни можно только верхние ступени приставной деревянной лестницы в мезонин. Близость бури уже ощущается в воздухе, и крошечный отголосок её Лебедев вдруг замечает в потемневших глазах Артёма. — Так объясни. Я постараюсь. — Много выпить придется, чтоб вообще начать. Да чего вы взялись-то, товарищ полковник? Сказал же… — он осекается, раздражённо кусает нижнюю губу, отворачивается к старым настенным часам. — Мне позвонить надо. — Потом, — непререкаемым тоном произносит Лебедев. — Договорим — и хоть всю Москву обзванивай. Одной рукой, не глядя, открывает скрипучую тумбу, выставляет на стол бутылку водки без этикетки. Больше года назад початую, но что ей сделается, водке-то, если изначально не палёная. На лице Артёма сквозь усталую, злую обречённость медленно проступает удивление. — Вы чего?.. — Пей, — просто предлагает Лебедев. — Если надо так — пей. И еще есть. Если надо. Сам же открывает, плещет прямо в недопитый прозрачный чай. Артём пристально, неотрывно смотрит на его руки, как за игрой в наперстки. Где-то вдали, над полем за маленькой старинной часовней, глухо гремят, сталкиваясь, тучи. — Я вас никогда не спрашивал: зачем вы со мной возитесь вообще? Столько лет. Лебедев некоторое время раздумывает над ответом, неопределенно качает головой. — Из-за дочки вашей? Я что, до сих пор похож на неё чем-то? — Начнём с того, что я с тобой никогда, как ты говоришь, не «возился». Жизнь так в прошлом складывалась: мог что-то для тебя сделать — это мне ровным счетом ничего не стоило. Потом уже ты меня здорово выручил. Вот и… — Артём делает большой глоток из кружки, давится и кривится, но стоит Лебедеву потянуться к нему через стол, вскидывает голову и глядит с вызовом, сквозь выступившие слезы. — Ну, ну. Запьешь, может, нет? А вообще как-то так люди обычно сходятся, и дружат потом. Привык я к тебе, наверное, вот и всё. Извини, если чем обидел. — Да не нужна вам моя помощь, — повысив голос, отрезает Артём. — И по-настоящему никогда не была нужна, вы о ней даже не просили. И сам я вам не нужен, ну какие мы с вами друзья, Валентин Юрьевич? Вы и я? Застыв на месте, Лебедев беспомощно приоткрывает рот, силясь оправдаться — и снова не находит слов. Потому что, может, здесь-то и кроется вся правда: друг из него никакой, а он и почувствовать, осознать это уже не способен. Просто-напросто разучился, когда, в критическую для себя минуту оборвал все контакты и зажил отшельником, даром что в самом сердце страны и оставшись на службе. Лет пятнадцать назад считал себя неплохим другом: камень за пазухой не прятал, не злословил за спиной, никогда никого не предавал и вообще любую подлость осуждал всячески, в трудное время не отворачивался, в светлое — не завидовал. И теперь, вроде бы, не утратил этих качеств, но, может, забылось что-то ещё, важное, даже необходимое. Слишком давно он ни с кем не был настолько близок и никем настолько не дорожил. — Вы собаку усыпить хотели за то, что она больная. И со мной захотите так же. Ну, не усыпить, но выкинуть, вычеркнуть и забыть. Нет человека, нет проблемы, правильно? Вы же правильный, практически святой. — Ты что несёшь? — разом успокоившись, обрывает его Лебедев. — Вам не надо знать. Понимаете? Просто не спрашивайте, и никому хуже не будет. Физически невозможно захмелеть с одного глотка, машинально отмечает Лебедев про себя, физически невозможно, но, кажется, именно это сейчас и произошло. С каждой секундой речь Артёма всё больше напоминает бессвязный бред, он снова отпивает из кружки, прижимает ко рту кулак и опускает плечи. Изнутри снова пробирает холодом, когда Лебедев пытается сопоставить свои наблюдения с этим сумбурным потоком фраз: первыми на ум приходят мысли о наркотиках, следом — прочая уголовщина, вплоть до массового убийства с особой жестокостью. — Я вас люблю, — говорит вдруг Артём, очень тихо и подавленно. — Не смотрите так. — Ладно, — смирившись, заключает Лебедев. — Тебе хватит, развезло совсем. Зря я вообще начал, чёрт дернул, ты же мальчик ещё… Давай ложиться, утром всё проясним, главное, не руби с плеча и выводы за меня не делай раньше времени. — Нет, вы не поняли, — пальцы стискивают кружку с такой силой, что, кажется, вот-вот сталь погнется. — Я вас люблю. Хочу. Как, ну… Я гомик, наверное. Не знаю. Правда, не знаю, это вообще только с вами так, больше ни с кем. Может, по взгляду, полному искреннего, безграничного отчаяния, может, именно по набору слов, которые Артём почти выплёвывает, словно они жгут ему губы, но Лебедев как-то сразу понимает: это не шутка, не розыгрыш. То самое, искомое — вот оно. Не наркотики и не убийства. — Чушь какая. — Ну, конечно, — Артём улыбается одними губами. — Для вас — да. А я думал, крышей поеду, когда мне на выпускном наша староста в туалете отсасывала, а я кончить не мог, пока вас вот так же, на коленях передо мной, не представил. Против собственной воли Лебедев тоже представляет себе это, будто видит на картинке, и давится воздухом, мелко трясет головой. — Волосы дыбом встают, да? Мерзость же. Вы бы никогда, я знаю. — Я тебе в отцы гожусь, Артём. Ему кажется правильным напомнить в первую очередь именно об этом. Сама мысль о том, что кто-то, кто угодно, может предпочитать в постели людей своего же пола, не вызывает в душе ничего. Лебедев в жизни видел множество по-настоящему ужасных, отвратительных вещей, и совершенно точно гомосексуализм в данном списке и близко не значится. — Не годитесь. То есть, это я вам в сыновья не гожусь. Не согласуется оно, Валентин Юрьевич: сыновняя привязанность и то, что вы мне по ночам снитесь. Разворачиваете лицом в подушку и трахаете, как в порнухе. Я бы сдох, наверное, от счастья, если б вы правда так сделали. С кем-то другим Лебедев обсудил бы это совершенно спокойно. Заметив, что предпочитает в постели женщин, сразу добавил бы: ответа не будет, но не осуждаю. Может быть, и правда стоит прекратить общение на некоторое время, и тогда всё само уляжется, пройдет. Но правда в том, что прекратить общение с Артёмом он не может. — Я когда вас только увидел… Не помните уже, наверное, а я вот помню. В подъезде вашем. Лучше б просто мимо прошли, но вы же святой. Обогреть захотели сирого и убогого, да? Как же иначе. У вас взгляд такой был: потерянный, ищущий. И я ведь вообще ничего про вас не знал, что вы за человек, может, псих какой-нибудь, маньяк, отлавливаете мальчиков по подъездам, насилуете и трупы расчленяете. Никаких гарантий у меня не было, понимаете? Но даже если бы с окровавленным ножом там стояли, я бы всё равно за вами пошел. По первому зову. Хотя не совсем уже был мелкий, слышал, что и как бывает. — Почему? — совершенно без выражения интересуется Лебедев. — Да я бы что угодно сделал, лишь бы вы меня тогда искали. Вообще что угодно. Буря за окном, тем временем, набирает силу. Очередной раскат грома врубает сигнализацию на машине, но Лебедев и ухом не ведет. Уют маленькой дачной кухни, где каждый предмет знаком до последней трещины, и дикие, совершенно неожиданные слова, произносимые человеком, которого он привык считать частью своей семьи — может, и от безысходности, может, просто так совпало, какая теперь разница? — всё это вместе разом переносит Лебедева из реальности в комедию-фарс. Артём залпом допивает свою водку с чаем, уже не морщась, резко поднимается с места, и его заметно ведёт. — Я один раз с парнем пробовал. Лебедев хмурится, поднимает руки в универсальном жесте капитуляции, без слов уговаривая его замолчать, отложить всё-таки до утра. Слепая и безумная вера в то, что утром ситуация будет выглядеть проще, и решение само найдется, не уходит, хотя логики ей явно не достаёт — как любой вере. Что тут в принципе может стать проще за одну ночь? — Нет, слушайте, вы же этого хотели, — Артём смеётся, слегка запрокинув голову, потом выпрямляется и продолжает, глядя на Лебедева сверху вниз. — Не знал уже просто, как быть. С девочками иногда вообще не получалось, а иногда — так, что лучше б не получилось. Нашел приятеля одного, у него был ещё приятель, у того — ещё приятель… Короче, длинная цепочка. Чтоб никто точно не узнал, понимаете? И парень этот сам был такой, знаете, не трепло. И гомик, причем открытый, не стеснялся этого. Без понятия, может, ему уже просто все мозги отбили на районе, я не стал спрашивать. Пришёл и выложил ему всё как есть: что мне надо попробовать, понять, в себе разобраться. Он меня послал сначала. А потом согласился, когда я под дверью его квартиры сел и предупредил, что просто так не уйду. Хотите расскажу, что дальше было? — Нет, — твердо произносит Лебедев, тоже поднимаясь на ноги. — Давай мы сейчас не будем это обсуждать. — Нормально всё было. Пока мне вдруг не начало казаться, что я не под ним, а под вами лежу, и что это вы меня… — Артём. Шагнув вперед, обогнув маленький квадратный столик, Артём с неожиданной силой вцепляется в плечи Лебедева, неловко тычется губами в подбородок, ведет носом по щеке вверх — всё очень быстро, не давая времени отстраниться. Короткая и уже по-мужски жёсткая щетина колется, а запах спирта от чужих губ настолько плотный и яркий, что Лебедев, сделав глубокий вдох, чувствует, будто сам опрокинул рюмку. — Как раз тот случай, — медленно, едва ли не по слогам замечает он, отступая на полшага назад, — когда фантазии не стоит воплощать в действительность. Артём подается следом, и целует уже в губы, коротко и робко, и вся бравада разом слетает с него, а застарелое, безнадёжное отчаяние — нет. Искажает открытое юное лицо в болезненной гримасе. Лебедев тоже перехватывает его за плечи, прямо над локтями, собираясь всё прекратить. И просто не ждет, что Артём вдруг резко опустится, почти рухнет перед ним на колени, выскальзывая из невольных объятий. — Вы мне жизнь сломали, Валентин Юрьевич. Произнесенное жарким, сбивчивым шепотом, это не звучит как упрёк — скорее, как ещё одно признание. Но Лебедев, тем не менее, вздрагивает всем телом, и когда чужие пальцы решительно тянут вниз резинку спортивных штанов вместе с бельем, молча вжимается поясницей в кухонную тумбу. Какой-то частью сознания, не охваченной ужасом, он отмечает, что у Артёма по-женски тонкие запястья. В ушах набатом гремит: всё правда, всё так и есть. Это его, Лебедева, вина, в чём бы она не состояла. — Мне одна из тех, с кем в конце концов получилось, говорила: нет ничего более универсального. В смысле, неважно, кто именно тебе отсасывает. Можно закрыть глаза и представить кого угодно. В золотистом полумраке зрачки у Артёма расширены, а радужки обретают цвет грозовых туч, затянувших к вечеру небо, и он смотрит на Лебедева опять снизу вверх, как годы назад, с таким голодным, преданным вниманием, и руки у него слегка дрожат, но ровно до тех пор, пока не касается обнаженной кожи. Сперва просто скользит ладонью по стволу вверх-вниз, плавно и медленно, с поразительной уверенностью, потом, не разрывая зрительный контакт, вытягивает шею и кругом лижет головку. И длинно выдыхает, совсем расслабляется, и обхватывает губами плотно. И Лебедев при всём желании не смог бы представлять на его месте кого-то другого. Осознание, что вот так жадно, бесстыдно, с полной отдачей, забирая глубоко, до самого горла, его ласкает именно Артём, совершенно парализует. Девятнадцатилетний запутавшийся в себе мальчик, с которым Лебедев когда-то поступил неверно, и вот куда это их в итоге завело. Он возбуждается, вопреки абсурдности ситуации, довольно быстро, потому что очень давно уже никто не касался его так (и вообще никак), и тело теперь может помнить только тактильный голод. Правой рукой Артём сжимает его бедро, чтобы сохранять равновесие, левой оглаживает мошонку, и когда член с влажным звуком выскальзывает из его рта, от ярких, припухших губ к головке тянется прозрачная ниточка слюны. — Хотите, на лицо, хотите — проглочу, — непривычно низким и хриплым голосом говорит он, как о чём-то совершенно обыденном. — Мне в любом случае понравится. Лебедев слышит его будто сквозь толстый слой ваты. И, кажется, действительно нравится, не морщится и не пытается сплюнуть, только опускает руки на собственный пах, сжимает через джинсы и смотрит, смотрит, смотрит. У Лебедева резко слабеют ноги, пытаясь найти дополнительную опору, он случайно смахивает на пол пустую сахарницу, и фарфоровые осколки разлетаются по всей кухне. — На счастье, — глухо произносит Артём. Почти безотчетным жестом Лебедев запускает пальцы в короткие темно-русые волосы на его макушке, и Артём вдруг всхлипывает, резко сгибается пополам и крупно содрогается всем телом. Отходняк его накрывает под утро. Сквозь рассветную полудрёму Лебедев слышит скрип лестницы — совсем рассохлась, как бы ступени под кем-нибудь из них не провалились — потом осторожные шаги рядом. Артём правда старается, вот только бесшумно покинуть старый, целиком деревянный дом практически невозможно. Даже умудрись Лебедев заснуть этой ночью, уже услышал бы. С тихим шорохом снимается с крючка олимпийка, босые ноги втискиваются в старые кеды. — И куда? — негромко интересуется Лебедев, не поднимаясь с широкой лавки под войлочным спальным мешком вместо матраса. — В город. Утром уже надо в сервис заехать, я забыл совсем, — не оглядываясь, врёт Артём. — На электричке доберусь, спите, Валентин Юрьевич. Извините меня. Может, так бы и лучше. Уйдёт, и «дружба» их на этом совсем кончится, Лебедев знает наверняка. Просто исчезнет, растает как дым и никогда больше не объявится. А там переболеет это всё, конечно, какие его годы. Правда в том, что Лебедеву он всегда был нужен гораздо больше, чем наоборот. Как никто другой и никогда, как воздух или высший смысл. Не потому, что любовь его так велика, а потому что больше ничего у Лебедева нет, кроме этой любви. И если для того, чтобы оставить Артёма теперь рядом с собой, нужно видеть его по-другому, называть как-то иначе и делать что-то, для него важное — пусть так. — Иди сюда. Обувь только сними. — Зачем? — Иди, иди. Вчера говорил «по первому зову», так давай хоть по второму уже. Вдвоём на лавке тесно, лежать приходится боком, и худое тело, прижатое к груди острыми лопатками, напряжено до предела. Лебедев осторожно касается губами колючего затылка, шепчет: «Поспи ещё, просто поспи». И как-то даже засыпает сам, пусть всего на пару часов.