Делай, что должно. Хранители

      Ниилела не слишком хорошо запомнила свою первую поездку на дракко. Сперва впечатления были настолько необычны, что не удержались в памяти во всех подробностях, потом же, и очень быстро, они смазались единообразием и перестали волновать кровь.       Холод ночью сменялся жарой и духотой днем. Мешал дахат, норовил сползти и натереть краем лицо. Потом она забыла о нем, но могла поклясться, что не в силах вспомнить дату, когда это случилось. То ли до Урматта, то ли после Тшаллы. Или где-то посреди песков? Они ехали и ехали, от оазиса к оазису, держа путь к самому сердцу пустыни, где остановились лагерем те, кто пытался вернуть в эти земли жизнь. Шорс рассказывал об этих людях на привалах, когда пережидали самый зной и стужу. Рассказывал, как поднимают водные жилы, как весной на пустыню обрушиваются редкие, но обильные ливни — и тогда можно понять, дали ли усилия хоть какой-то результат. Потому что именно тогда лучше всего обустраивать новые оазисы, сажать растения и укреплять источники.       Сперва она не поверила, что поднять воду в пустыне — занятие не из простых. Шорс дал ей убедиться в этом на своем опыте, остановил дракко на рассвете и кивнул:       — Мы недалеко от одного из малых оазисов. Давай, вода здесь рядом.       — Но... — Ния растерялась. — Я даже ничего не чувствую!       — Отпусти свою силу глубже, в песок. Попробуй нащупать водоносный слой. Он не так глубоко, как тебе может показаться.       Остывший за ночь песок странно пересыпался под пальцами: для надежности Ния вылезла из седла, опустилась на колени, зарываясь в песок ладонями, будто внезапно решила сменить стихию на Землю. Она и ощущала себя земляной, потому что не чуяла ничего. Сухость, сухость, одна сухость вокруг, хоть в стороны, хоть вверх, в безоблачное небо, хоть вниз... Но Шорс бы не стал шутить, в этом она тоже была уверена, поэтому закрыла глаза, потянулась ниже, еще ниже. Ощущение было такое, будто песок лопатой перекапывала, вот этими самыми руками втыкала ее и отбрасывала все новые и новые порции, а он сыпался и сыпался обратно. Ночной холод еще не ушел из тела, когда начинала. Когда наконец услышала отклик, уже давно вся взмокла, дышала тяжело, не веря.       — Это... это неглубоко?!       Шорс серьезно кивнул:       — Именно так, дочка. Здесь, в окружении оазисов, водоносные слои давно подняты и укреплены, чтоб в любой момент можно было вызвать родник. Похоже на частую сеть: есть просто переплетения нитей, а есть вешки, словно узорные узлы. Так мы готовимся к тому, чтобы, если понадобится, верней, когда понадобится, — мужчина сделал особенный акцент на «когда», — разом поднять много источников.       — И... Отбросите пустыню назад, одним ударом? — Ниилела встала, отряхнула руки. Песок прилип к вспотевшей коже, смахивался неохотно, и она все терла и терла ладони.       — Именно. Только для этого понадобится слаженная работа всех магов воды и земли этого мира. Вот отчего так важно нам упрочить мир меж Темными и Светлыми землями.       От такой перспективы голова шла кругом, но одновременно Ния представила, как это будет... Попыталась представить. Не получилось, но все равно, дух захватывало от понимания, какие же огромные силы потребуются, чтобы завершить работу не одного поколения. Почему-то она была уверена, что водяные жилы поднимали не десятки — сотни лет. А ей вот повезло родиться, когда грандиозная работа подходит к концу. И поэтому она жадно вглядывалась в горизонт, гадая, когда это случится. Доживет ли она? Или её дети?       Оазис, точнее, будущий оазис Датнаш оказался мало похожим на все виденные по пути. Не было еще и намека на ставшие привычными серебристые стены эст ассат, да и обычных глинобитных тоже не возвели еще. Зато были шатры — расписные купола из плотного войлока, поставленные, на первый взгляд, хаотично и в голой пустыне. И был колодец — уходящая в невообразимую глубину трубка из спекшейся, магически спрессованной глины. Вода в нем плескалась где-то там, в толще земли, чтобы вынуть ведро с драгоценной влагой, нужно было уронить его привязанным за длинную веревку, которую потом приходилось накручивать на ворот из неизменной кости дракко. Вообще, как заметила Ния, здесь, в пустыне, было очень мало металла и еще меньше дерева. Почти везде, где их можно было без ущерба заменить костью, так и делали.       Еще в Датнаш были люди, и вот тут Ниилелу ждало новое потрясение: она воочию убедилась в том, что Темные земли огромны, а народностей на них живет много, и человек с севера Ташертиса очень отличается от жителя юга, а обитатель восточной степи будет совсем не похож внешне на выходца из западных лесов. Но было и то, что роднило их: сперва Ниилеле кинулся в глаза высокий рост темных. Как-то до этого момента мимо сознания проходило то, что и она, и Аэно, и прочие светлые гораздо ниже взрослых темных. Здесь же, чтобы смотреть в глаза любому магу, ей приходилось задирать голову. Даже подростки уже были выше нее! Чуть позже пришло осознание еще одного: откуда бы ни прибыл на передовой форпост борьбы с пустыней маг, какой бы стихии ни принадлежал, он быстро вливался в общее дело, становился своим. Братом, сестрой, сыном, дочерью. Вот о чем твердил ей Шорс!       И она стала равной. Своей. Двух дней не пошло, как появились первые знакомые, как пообвыкла жить в столь странных условиях. Лихо забиралась на дракко, охотно ездила вместе с такой же еще незнакомой с пустыней молодью изучать особенности местных водоносных слоев, в шатер — свой, личный, маленький, только ей принадлежащий — практически приползала, уставшая так, как никогда в жизни не уставала, но странно довольная и спокойная. Ниилела впервые была действительно на своем месте. Не младшая нейхини, которой только замуж и дорога, не мотающаяся непонятно зачем по равнинам и горам вздорная девица. Она была нэх, и её силы и умения были нужны здесь.       Шорс только посмеивался, подставлял плечо, где это нужно было, постепенно отдалялся, но по-прежнему приглядывал, как обещал Аэно. А если не мог сделать это сам, уезжая в пустыню, просил других нэх, так что Ния не чувствовала себя одинокой. Здесь собрались люди слишком многих земель, и чужие особенности вызывали смех и интерес, а не злость или агрессию.       Наверное, именно здесь, пару недель спустя, она впервые мысленно горячо поблагодарила брата за то, что он сделал для нее. Начиная с того памятного разрешения на посещение библиотеки и заканчивая его упоительными рассказами, которые заставили Нию страстно желать увидеть новую землю своими глазами. О возвращении к привычной жизни не хотелось и думать. Ее больше не было — ни той жизни, ни той Ниилелы. А новая, учившаяся до крови из носу, до обмороков; привыкшая вскакивать перед рассветом, чтобы переделать больше дел «по холодку» и ложиться переспать самый сильный зной; обгоревшая на злом солнце пустыни добрый десяток раз до клочьями слезающей кожи; нахватавшая в речь массу новых, звучащих гортанно и резко слов — эта Ния была пока еще мало знакома и ей самой.       Именно эту, новую Нию Шорс как-то раз позвал за собой в пустыню, молча о том, куда и зачем они едут, только глаза щурились от широкой улыбки. И эта новая Ния вопросов не задавала, только ждала, гадала, что же ей хотят показать.       От лагеря ехать пришлось почти на четверть ночного перегона. Ния уже привыкла измерять расстояние вот так, по продолжительности ровного бега дракко, по пути, что проходили над ее головой яркие, острые и колючие звезды. А вот к тому, что она увидела там, в пустыне, привыкать нужно было прямо сейчас, но прежде у нее отнялся дар речи и способность разумно мыслить, осталась только внутренняя дрожь и возможность воспринимать безумие стихий, царящих вокруг. А оно, это безумие, было чем-то схоже с тем, как отзывался Эфар на силу отца. Только там ярились ветра, здесь же...       Сперва дракко ощетинились, приподняв каждую чешуйку, став похожими не на ящеров, а на перепуганных котов с шерстью дыбом. Потом они перешли с плавного бега на осторожный шаг, затем и вовсе легли, и тогда Ниилела ощутила глубинную дрожь земли, заметила, как с шорохом и пробирающим до самого нутра гулом ползут, сталкиваются и рассыпаются барханы.       — Идем, дракко дальше не пойдут, — Шорс соскользнул с седла и протянул ей руку. — Не бойся, дочка.       Ния вцепилась в сухую крепкую ладонь, потому что с непривычки пошатывало, устоять на ногах было тяжело. Да, она прекрасно понимала дракко, которые не хотели лезть на эти взбесившиеся песчаные холмы! Но именно за ними, похоже, и было самое интересное. Там явно работал маг Земли — и точно не слабее отца!       Шорс помог ей взобраться на бархан, оставшийся, кажется, в стороне от творящегося хаоса. Ния уже потом, когда от очередного толчка песок ополз, поняла, что Шорс привел ее на древнюю, рассыпавшуюся от времени и воздействия стихий скалу. Должно быть, когда-то здесь были горы, от которых и осталась-то лишь она одна — ржаво-бурая, крохкая*. Но все это было потом, а в тот момент, когда тряхнуло, казалось, весь мир, и в воздух взвились фонтаны песка, тяжело опавшие, словно пыльный занавес, она увидела, наконец, того, кто все это устроил. Точнее, их было двое. Двое мужчин, которые, чтобы не упасть и устоять на взбесившейся земле, опустились на колени, уперлись руками, низко наклонив головы. Отсюда Ния смутно смогла различить лицо одного из них, когда поднял голову, рывком отбрасывая косу за спину. Он был явно выходцем из здешних земель. Это все, что она могла сказать по перекошенной от напряжения физиономии мага, который и тряс землю.       Да, это был земляной, и он...       — Они поднимают воду? — охнула Ния.       Шорс вряд ли расслышал ее — пришлось повторить, напрягая горло, чтоб перекричать грохот песчаного прибоя.       — Да! — на лице мага, точнее, в его глазах, видимых из-под дахата, читалось ликование.       В Датнаш Ние объяснили: чтобы поднять водоносный пласт, требуется сперва укрепить под ним землю, нарастить если не скальную подушку, то хотя бы превратить песок в глину. Но здесь маг земли явно творил что-то иное. Как бы не передвигал остатки скал, загоняя их в глубины, под водяную жилу, а потом медленно поднимая вместе со всей толщей наверх. Вместе с ним работал и водник, контролируя эту самую жилу. Ниилела во все глаза смотрела на то, как оба мага в очередной раз потрясают мир, перекраивая его нутро. Как водник, касаясь плеча земляного, что-то говорит, и тот, кивнув, напрягается всем телом так, что натягивается на вспухших горбами мускулов плечах мокрая от пота рубаха. Стон земли нарастал, гул стал почти невыносимым... и оборвался, как перетянутая струна. И чуть в стороне от них, в появившейся в результате усилий земляного ложбине потемнел песок.       — Ой, мамочки! — вырвалось у Нии невольно.       Это же какие силы... Какая работа, если так явно теперь ощущается вода, даже тянуться не надо, вот она.       — Идем, дочка, теперь моя очередь.       Оказывается, Шорс пришел сюда не просто так. Его работа начиналась сейчас, и Ниилела только глазами хлопала, понимая, за что этого нэх прозвали Оазисом. Он делал самую тонкую, ювелирную работу: регулировал давление в водяном пласте, чтоб не истощился слишком быстро. Он же бережно закапывал в песок семена, над которыми еще предстояло поработать земляным, взрастить и укрепить будущий источник. Те двое, что работали до него, теперь сидели поодаль, отдыхая, отдуваясь и подставляя восходящему солнцу и ветру мокрые от пота лица.       — Дочка, приведи дракко, — попросил Шорс, сосредоточенно и медленно вышагивающий вокруг источника. В центре ложбины поверх песка уже чуть заметно поблескивала тонкая пленочка воды, еще мутной, взбаламученной крохотным бурунчиком родника.       — Сейчас, — Ния подхватилась, все кидая взгляды через плечо. Хотелось остаться, поглядеть, но раз могла хоть чем-то помочь, надо выполнять просьбу.       Ящеры уже успокоились, когда потянула за поводья, пошли охотно. Наверное, чуяли воду — вон как расправляют кожистые паруса-«крылья» на боках. Жарко им... И впрямь, к роднику уже дракко тянули ее за собой, недовольно шипя и фыркая на натянутые поводья, но послушно умеряя бег. Остановились у воды, уже совсем раскрыв кожистые перепонки, покрытые сверху блестящими пластинками брони, потянулись пастями к влаге. Длинные узкие языки у них чем-то напоминали кошачьи, по крайней мере, пили дракко так же, как кошки — быстро-быстро касаясь воды и ловя капли, «прилипающие» к шершавой поверхности языков.       — Сестричка, не подашь напиться? — позвал земляной, вымотавшийся, видно, до того, что и встать пока не хватало сил.       Он почему-то то и дело касался ладонью лица, проводил по усам и смотрел на пальцы, словно опасался увидеть на них кровавые разводы.       — Держи! — Ния поспешно отцепила от седла флягу, поднесла ему. — Посмотреть? Я немного лечить умею.       — Посмотри, будь твоя ласка, — мужчина улыбнулся ей, припал к фляге, стараясь пить мелкими, неторопливыми глотками, перекатывая каждый во рту, чтоб быстрее отступила жажда.       По виду, был он моложе Шорса, хотя у кочевников возраст отпечатывался на лицах только далеко за полсотни лет. Толстая, припорошенная пылью, черная коса змеей свилась на песке за его спиной, и седины в этой косе Ния не заметила вовсе. А еще у земляного было очень красивое лицо. Узкое, хищное, точеное, с ярко очерченными губами... Это Ния поняла, когда уже осторожно обхватила его ладонями, вслушиваясь, все ли в порядке. И еще это был первый сверстник, кроме брата, к которому она прикасалась вот так. Мысли пролетели в голове и ушли, когда вгляделась внимательней.       — Шорс! — окликнула она, обернувшись, по привычке обращаясь с таким именно к старшему. — Он почти надорвался, к нормальному лекарю бы!       Мелкий сосудик, лопнувший от перенапряжения, Ниилела даже лечить не стала, дело-то пустяковое, просто привкус крови во рту от такого. А вот общую усталость тела, творившего магию уже на внутренних ресурсах, она вылечить не могла. Это вообще лучше лечить таким же земляным, а не воднику-недоучке.       Шорс подошел, укоризненно покачал головой, на что земляной только усмехнулся.       — Зато я закончил, брат, закончил одной ночью, и дальше можно работать с тем, что сделано.       Какой он был! Усталый, осунувшийся, запыленный — а глаза горели гордостью. Удивительные для мага Земли глаза — не привычно-черные, как у многих южан, не яшмовые, хотя сила Земли именно так чаще всего проявляла себя в человеческой внешности. Синие, как у дракко, были у этого мага глаза. Ниилелу бросило в жар, когда поняла, что беззастенчиво пялится на него — в эти невозможные глазищи. Земляной еще усилил ее смущение: поймал за руку, сжал тонкие пальцы.       — Спасибо, сестричка. Нежные у тебя руки.       — Не за что, — она с трудом заставила себя сказать это слово: — брат. Я ничего такого ж не...       — Вода из твоих рук целебнее отвара хисмин, — усугубил маг.       Оба водника улыбались, не скрываясь.       — Сестренка, может, и мне поднесешь глоток? — хрипловато пробасил тот второй, что поднимал жилу.       На это Ниилела смогла только что-то смущенно пискнуть и убежать за флягой к дракко, кляня себя на чем горы стоят: почему сразу две не взяла, дуреха? Рук же две! А голова одна и дурная!       

***

      Лагерь Датнаш готовился к празднику. Ниилела не постеснялась спросить, к какому именно. Оказалось — Первой Росы. Это символизировало наступление осени, и вроде как должна была пойти на убыль невозможная жара, в чем лично Ния очень сомневалась.       — Ночи станут холоднее, — говорил Шорс.       Вот в этом сомневаться не приходилось. Но пока Ния особых перемен не замечала.       Праздник этот не был привязан к какой-то определенной дате. Его приход определяли водники каким-то своим чутьем. Светлорожденной предрекали, что и она этому научится, а как же. Через пару лет так точно будет чуять влагу в воздухе пустыни, как заправская кочевница.       Пока же старшие женщины готовили угощение из того, что добыли на охоте мужчины. А те, в свою очередь, готовили подарки. Нию к подготовке привлекали наравне с остальными девушками. Ради праздника не жалели ни топлива, ни пищи: посредине лагеря, на том, что условно именовалось тут площадью, в добром десятке медных казанов тушилось мясо, благоухая пряными травами, упревала зерновая каша с сушеными фруктами и медом — редкостное лакомство: раздобыть в пустыне мед было делом весьма опасным. Да, тут водились пчелы, и были они совсем не похожи на тех, к которым Ния привыкла у себя в горах. Дикие, крупные, мохнатые и очень ядовитые, они собирали нектар с пустынных растений в тот краткий период весеннего цветения, что наполнял безжизненные пески буйством красок и ароматов. Потом впадали в спячку на большую часть года. Найти гнездо поблизости от «диких», природных оазисов было большой удачей и смертельным риском. И все же находили, забирали не все соты, оставляя ровно столько, сколько требовалось рою, чтобы не погибнуть.       Готовили шурпа — вываривали крупные кости и выбивали из них мозг, резали тонкими полосками хрящи из крыльев дракко, кусочками — сердце, печень и легкие, мозг, и все это тушили в молоке тех же дракко. Когда Ния узнала, что эти ящеры — не совсем ящеры, что своих детенышей они тоже кормят молоком, у нее случился острый приступ удивления пополам с умилением. А еще понимания: так много надо узнать, так много спросить... Но при этом не надоедать окружающим, хотя, будь ее воля, забрасывала бы вопросами. И вообще, стоило, как Аэно, завести себе книгу для записей, чтобы не забыть ничего. Это она сглупила, что не взяла. Приходилось полагаться только на собственную память, расспрашивать, если было место и время. Всех: Шорса, если он оказывался рядом, того земляного — Сатор Шайхадд его звали, людей в лагере во время отдыха, сейчас — женщин за готовкой.       А когда готовка была закончена... Тут наступило и вовсе что-то невообразимое: женская часть лагеря огородила себе уголок у колодца и после принялась прихорашиваться. Там еще с утра выставили на яростное солнце кожаные мехи с водой, чтоб согрелись. Никто не стеснялся — вот в чем был подвох. Мужчины в эту часть лагеря вовсе и шагу в это время сделать не смели. Это было так странно, что Ниилела даже не краснела, хотя глаза были, как две плошки: виданное ли дело, такое творить! Но предвкушение праздника было сильнее, к тому же, она надеялась, что получится еще хоть словом перемолвиться с Сатором...       Земляной запал ей в память. Ния пока сама себе не хотела признаваться, но и в душу тоже. Что-то в нем было такое... Только вот она — дочь Эфара, нейхини. А значит, никаких опрометчивых шагов, сначала присмотреться, что да как, каков собой. Ну, внутри. Внешне-то хор-рош, смотреть и смотреть бы. Она ошиблась: он был молод, но все же постарше нее. На десять лет старше, уж об этом вызнать труда не составило, особенно когда рассказывала с огромными от восторга глазами о том, что увидела там, на месте будущего оазиса Датнаш. Старшие женщины не преминули просветить о том, кто таков, как зовут, чем дышит, чем живет. Даже прозвище перевели, посмеиваясь. Песчаным червем его обозвали, да не они, а пришлые. Мол, как-то срочно нужно было сказать о надвигающейся буре, дракко не было, пешком — не успеть. Вот и собрал землю, заставил её ожить, да не просто ожить, а превратив в громадную песчаную змею. Водились тут такие, слепые и кольчатые, действительно на червей похожие, Ния своими глазами видела. Только парень по молодости обиделся и назвался по-своему, чтобы звучало гордо. А то — «червь»...       Прозвище Ние нравилось. Было в нем что-то... похожее на шорох осыпающихся дюн, на шелест песка по их гребням, спрессованным ветром в монолит. Шайхадд... И в то же время — твердая надежность каменного ложа под водной жилой. Ния не могла себе запретить думать о нем, не хватало на это сил.       Женщины выкупались, вымыли свои роскошные косы — здесь не принято было резать волос с самого рождения, ни мужчинам, ни женщинам. Ниилела смотрела на то, как под легким ветерком сушатся эти шелковые пелены, сверкают и переливаются солнечными искрами... и завидовала. А они завидовали — по-доброму, без толики злости — ее тяжелым пепельным кудрям. Вот уж что стоило труда промыть, ополаскивать пришлось долго, долго и сушиться, а потом еще и расчесывать все это богатство. Она даже в сердцах хотела отрезать, как сделал брат — отговаривали все, особенно старшие женщины.       — Что ты, деточка! Нельзя!       — Но почему? — недоумевала Ния. — Отрастет же, а пока удобней будет!       — В волосах, как считают у нас, запас жизненных сил, — усмехнулась ей Варияна, старшая над женщинами лагеря. — Да и просто не принято.       Расчесывали Нию в шесть рук. И косу плели так же, бережно, осторожно, выплетая из своевольных кудрей что-то узорное, что сама Ния только на ощупь и могла оценить. А потом принесли, с миру по нитке, праздничный наряд. Тут-то девушка и ахнула: куда подевались повседневные белые шалва и рубахи! Алые, зеленые, синие, желтые, оранжевые — переплетались на ткани замысловатые узоры, сверкал драгоценный сердоликовый бисер, сухо перещелкивались костяные подвески, украшенные искусно врезанными в кость камнями-кабошонами из редкостного и баснословно дорогого синего и зеленого опала, прохладной тяжестью ложились на ключицы ожерелья из резных костяных бусин, перенизанных с огнистыми топазами.       — Да это ж... Это же не я! — только и смогла выдохнуть Ния, когда одели, посмеиваясь над её восторгами. — Вот совсем-совсем не я!       — Зато какая вышла красавица, — хитро сверкнула глазами Варияна.       Цветной дахат вместо повседневного башта придерживал сегодня настоящий венец с длинными подвесками, края дахата прицепили к браслетам со сквозными прорезными узорами, почти по-горски присобравшими широкие рукава бирюзово-сине-зеленой рубахи.       — Танцевать будешь — акмену оперенью позавидуют!       Акмену назывались здешние хищные птицы, похожие на сокола, только грудка и изнанка крыльев у них отличались ярким голубым оперением, делавшим их невидимками на фоне неба. Ния почти задохнулась: еще и танцевать? Да она же только горские танцы и знает! Они хоть к наряду подходят, а те, которые учила с учителями — о тех и вообще вспоминать не хочется, оставить в пыльных гулких залах. Но щеки вспыхнули не от этого. Если танцы...       — А как принято? Кто к кому подходит? — живо поинтересовалась она, вызвав общий смех.       — Все ко всем. В Росную Ночь стесняться не принято. Нравится парень — идешь к нему, нравится парню девица — и он подойдет. Никто в обиде не останется и без тепла не замерзнет.       Вот тут щеки у Ниилелы и заалели. Если так... ой, что ж будет! Ой, как охота взглянуть на Сатора — ведь наверняка же тоже готовился!       — Особенно мужчин без тепла оставить нельзя никак, они-то для себя воду не грели, — прыснул кто-то, и все вокруг закатились смехом, всплескивая руками.       Быстро убрали ширмы — катился к закату день, мужчины уже кошмы разостлали, подушки принесли, на белое полотно выставили все, что было наготовлено и специально к празднику привезено из обжитых оазисов. И фрукты, и зелень, и вино в пузатых глиняных бутылях — редкость для кочевого народа. Его и было немного, от силы каждому по чарке налить.       Мужчины ждали у кошм — выстроились длинным рядом, красавцы как на подбор, в ярких нарядах, лучших, приберегаемых для таких вот редких праздников. Задорно сверкали глазами: вот воздадут должное искусству женщин, и можно будет разобрать инструменты, а играть хоть на флейте, хоть на катто — двойном барабанчике, похожем формой на песочные часы, хоть на колокольцах, очень напомнивших Ние знакомые горские онни, хоть на струнном чиве, умели все.       К Ние чуть наклонилась Варияна, к которой девушка неосознанно жалась поближе, боясь попасть впросак:       — Сейчас наше время, мы ведем: садись рядом с тем, кого хочешь накормить, угощай. Ты к пище ручки приложила изрядно, так что вправе. Да не смущайся, мужи наши за честь почтут из твоих ручек хоть лепешку с шурпа принять. Ну, идем.       И они пошли. Гордо выступали все эти женщины и девушки, гордо несли себя. Ния ощущала себя среди них странно, хотя тоже гордо вышагивала вперед, слыша сухой перестук бусин-подвесок. Смущалась от взглядов, пока не поняла: не только на нее так смотрят. И все воспринимают это как должное, потому что красивы, потому что цену себе знают, потому что... Ой, да много «потому» и «что». И Ния просто тоже приняла происходящее как должное, позволила общему потоку увлечь, закружить, только все высматривала тот камушек, у какого остановиться. Мелькнуло лицо Шорса, ему Ния улыбнулась, но и только, да и тот лишь кивнул в ответ. Еще знакомые: молодые и пожилые, те, с кем она ездила в пустыню, с кем училась и у кого училась. И — Сатор. И — остановиться, опустить ресницы, потому что сердце в груди бухает, только из-за гула голосов и звонкого женского смеха не слышно. А он припал на колено, коснулся обеих рук, забрал пальцы в шершавые ладони.       — Накормишь меня, красавица? Камень из твоих рук медовой лепешкой станет.       — Брось, буду я тебя камнями кормить, — невольно рассмеялась Ниилела. — Ты только самого вкусного заслужил!       И ведь не врала, не лукавила ни капли. Действительно заслужил, всего и разом, как все здесь. Но вот в её глазах — в особенности. И на кошмы повела его за руку, усадила рядом, поражаясь тому, с какой хищной, звериной грацией устраивался Сатор — на расстоянии тепла, соблюдая строгие обычаи кочевого племени. Как с поклоном подал ей свою миску, чтоб наполнила, чем пожелает. Вкусов его Ния не знала, но собиралась узнать. И вообще все-все о нем узнать, потому что невозможно же: как тут вообще двигаться и думать, когда эти глаза рядом? Да они как Око Удэши, в них нырнуть и не выныривать.       Рядом ели, смеялись, перешучивались, хвалили — Ния не замечала. Только его, только то, что говорил Сатор, его немудреные, но искренние похвалы, то, как касался осторожно ее рук, принимая наполненную золотистым вином костяную чару.       — Твоя ласка, Нийя, — так странно выговаривал ее краткое имя.       И вроде бы все так говорили, и вроде просто выражение такое, а все равно щеки горели.       — Потанцуешь со мной? Ну, потом, когда... Только я по-вашему не умею!       — Я научу, это не трудно, — он улыбался, открыто, ярко, от вина стали ярче губы, поблескивали в свете зажженных после заката магических светильников ровные белые зубы. Поцеловать бы, да как резким рывком: нельзя, честь нейхини! Сначала присмотреться, потом — к отцу, разрешения спрашивать, если и впрямь все по душе придется. Воспитание нехо Аирэна было настолько жестким, настолько въелось в самую суть, что Ния даже в руки себя взять смогла. Улыбалась, смеялась, тянула за рукав, когда зазвучала музыка, но и только. А внутри — мысли, мысли, мысли... Снова вспомнился брат, на задворках разума всколыхнулась зависть — ему-то, огневику, было не только можно, но и нужно обниматься, вот бы и ей Стихии подарили огонь! А потом как под дых ударило: а ты бы тогда попала сюда, дурочка? Познакомилась бы со всеми этими людьми — и с ним, с Сатором? Нет? Вот и не гневи Стихии. Зажми себя в кулак, ты дочь нехо Чистейшего рода!       Ния видела танцы горские, горячие, буйные, походившие на схватку больше, чем на что-то иное — мужские. И плывущих, словно гордые орлицы в небе, женщин Эфара. Здесь было иначе. Сатор показывал ей движения — одинаковые для всех, переплетал пальцы и вел под вздернутыми вверх руками других пар, чтобы встать в начале вереницы — «родничок». Обнимал ладонями подчеркнутую шелковым поясом талию и кружил, а она взмахивала руками-рукавами-дахатом и смеялась, уже не в силах сдерживать заходящееся сердце. Хотелось, до потери сознания хотелось, чтоб прижал крепче, чтоб сам — сам! — наклонился, уколол усами... Горели щеки от таких мыслей. Сладко и больно тянуло под ложечкой.       Смогла, удержалась. Удержала себя в руках, не натворила глупостей. Даже когда Сатор отвел чуть в сторону от площади и светильников, в темноту, усадил на песок, на свой разостланный дахат, чтобы отдышалась, чтобы пришла в себя, глядя на огромные яркие звезды — даже там по уму, а не по сердцу сделала. Улыбнулась и спросила:       — А у вас только на праздник женщины выбирать могут?       Он сверкнул глазами, звезды отражались в них, как, наверное, отражались в напоенной Силой воде Ока Удэши:       — Женщина — милость Стихий, их живое воплощение, и оттого кто может связать ее и запретить ей? — говорил, как пел, так мог и брат, завораживая голосом. — Выбор ее священен, и нет разницы, в какую ночь и в какой день года он сделан.       — Я запомню, — серьезно ответила она.       Сатор не позволил себе ничего большего, кроме как согреть ее руки в своих ладонях. Они у него были шершавые от песка, широкие, крепкие ладони. Надежные — приходило в голову первым делом. И после проводил к ее шатру, поклонился на прощание:       — Спасибо за ласку, Нийя. Лучшая Росная Ночь в моей жизни была, — и ушел.       Роса легла на песок искристым инеем.       

***

      К Шорсу Оазису Сатор подошел через пару дней. Как раз хватило, чтобы приглядеться к Ние, понять, что по душе да по сердцу. Хорошая девушка, правильная. И стихия — как глоток воды, тот самый, из фляги, что принесла в их первую встречу.       К Шорсу — потому что он привез девушку, он дочкой называл, он опекал. А значит, и спрашивать у него, есть ли родня у избранницы, к кому посылать проверенного друга с дарами. Или, если нет, если одна в роду осталась или от семьи сюда сбежала — не согласится ли сам Оазис старшим родичем стать.       И сперва не понял, отчего сошлись на переносице густые брови старшего нэх.       — Идем-ка, поговорим, брат, — кивнул тот и отправился за границы лагеря, подальше от чужих любопытных ушей. Не то, чтоб кому-то не доверял, просто говорить о таком стоило сугубо наедине.       Сатор пошел следом, тоже хмурясь. Что не так? Вроде бы, все правильно сделал, нигде против обычаев и чисто человеческого не поступился. Значит, не в нем дело?       Шорс остановился там, где еще был виден лагерь, но вокруг не было никого. Вздохнул и не стал ходить голодным дракко вокруг куска мяса:       — Не по руке ты акмену приручить хочешь, Сатор Шайхадд. Девочка — дочь могущественного нэх из-за Граничного хребта, ни он от нее, ни она от рода не отрекались, ее братья за нее порвут любого, как безумный шахсин**. Имя ее рода — анн-Теалья анн-Эфар.       Анн-анн... Что-то такое Сатор слышал, еще совсем в юности, от заезжих стариков. Тогда те прибыли с картами и бумагами, долго сидели со старшими, считали, спорили. О воде, о чем же еще, но он тогда не понимал сути слов. А вот рассказы того белоголового от старости огненного из Счетного Цеха запомнил хорошо. Тот нэх сидел у костра, грелся и рассказывал, а пламя по его воле вздымалось все выше и выше, к самому небу, рождая невероятные картины. Амах Сказитель звали его. И истории потом передавали из уст в уста. О крови земли; о нэх в короне из самого солнца; о море, в котором плавают льдины; о городе сотни островов и тысячи флагов; о великом маге неба, против которого в бою не мог устоять никто.       Аирэне анн-Теалья анн-Эфар.       Не просто не по руке акмену. Такое как мираж — только смотреть да дивиться, не надеясь даже прикоснуться, пусть и рвется к ней душа.       — Я понял, брат.       — Прости, что напоил твое сердце ядом, брат, — сказал Шорс, сжал его плечо ладонью, развернулся и ушел, оставляя Сатора пережить этот удар, как полагается мужчине, без лишних глаз.       

***

      Минула Росная Ночь, канула, как горсть песка в воду, осела на дне воспоминаниями. Ниилела работала, улыбаясь им порой, улыбалась Сатору, если тому случалось оказываться рядом. Земляной уже вполне оправился и бодро ползал по пустыне на своем черве: пока работы, вроде того подъема родника, для него не было, так что он служил гонцом, куда более быстрым, чем любой всадник на дракко. Быстрее него, пожалуй, только воздушник вроде отца был бы.       Иногда Ния думала: а что, если подняться над барханами? Что бы тогда она увидела? В такие моменты она зарывалась в карты, сопоставляла, думала. Сеть оазисов и вешек охватывала пустыню, где чаще, где ячейки были крупнее... где зияли прорехи. Пески были неумолимы, иногда всего искусства, всех сил не хватало, и поднятые источники засыпало снова. Иногда гибли и природные оазисы по воле стихий. Люди переживали потерю — и вставали снова, снова работали до кровавого пота, укрепляя основания водоносных пластов, создавая русла, преобразуя песок в плодородную почву на пределе сил.       Мало, все равно мало. Маги же не механические машины, да и машины тоже ломаются, если слишком сильно нагружать их, так рассказывал Шорс. Здесь нужны еще маги, еще водники. Нужны... как вода. Ей иногда хотелось раздвоиться, чтоб одной частью себя работать и дальше в Датнаш, а другой метаться по Светлым землям, уговаривая, убеждая, собирая тех, кто готов ради мира и ради чужих и чуждых темных — но в конечном счете-то ради себя! — отправиться бороться с пустыней. Может, и впрямь вернуться? Может быть, на языке уже вертится достаточно слов, чтобы уговорить? Или... Или позвать сюда Аэно, он вроде не доезжал, только с чужих разговоров о пустыне знает. А уж брат, да при поддержке Кэльха, кого хочешь уговорит, всем расскажет! Да, наверное, так и сделает. Нужно только спросить Шорса, когда лучше уехать, чтобы никого не подставить, не разрушить завязанные и на нее планы. Она, конечно, постарается обернуться побыстрее, но вот сейчас, к примеру, нужно ехать, проверять, что с дальним оазисом. Проползавший мимо Сатор утверждал, что зелень там пожухла, но сворачивать не стал — что он там в одного сделает? Тут Шорс нужен, чтобы посмотреть, что с источником.       Именно поэтому они сейчас неторопливо покачивались на спинах дракко, а Сатор унеся вперед в своем песчаном черве-змее, указывая дорогу. Ния до сих пор была под впечатлением, она раньше не видела, как земляной работает, как собирается, стекается, будто живой, песок, облепляя его, скрывая фигуру, пока и следа не остается, лишь гладкая текучая поверхность, похожая отдаленно на воду. А потом длинное «тело» приходит в движение — и только барханы брызгами взрываются. Безумно интересно было теперь — как же он дышит в этом коконе из живого песка? То, что земляному можно и не смотреть, куда там он ползет, земля сама все расскажет лучше глаз, она уже знала. Может быть, попросить покатать так... Нет, это уже слишком. Сатор для дела, не для развлечения. Это не отец, которого можно уговорить поднять в воздух, и не брат, у которого Уруш с кисточками на ушах, за которые так забавно дергать. Это Сатор, и он серьезен, когда речь заходит о стихии.       Мысли как всегда съехали на Сатора, Ния украдкой вздохнула, потом пригляделась: они выбрались на гребень бархана, и впереди смутно маячило какое-то буроватое пятнышко. Погиб, погиб оазис, нет в нем больше зелени. Но, может все еще поправимо...       Нет.       Ния не сдержала возгласа, когда спешились, и она увидела ссохшиеся, омертвевшие ветви, опавшую на песок листву. Та шуршала под ногами, хрустела, рассыпаясь в пыль.       — Да как же так...       — Не знаю, дочка, — тяжело вздохнул Шорс. — Такая сильная жила была...       — Я проверю, — прошелестел голос Шайхадда из черве-змея.       Длинное кольчатое тело, изящно развернувшись, метнулось обследовать территорию вокруг оазиса, искать, что стряслось с подземным водяным руслом. А что, если это его вина? Напортачил, работая в Датнаш, хотя тогда он старался контролировать свою силу, но приходилось ворочать каменные плиты на огромной территории, он мог промахнуться, зацепить скальную подушку здешнего источника... И тогда ему вовек не отмыться от позора. Все это Ния додумала сама, уже научилась разбираться, и вслед земляному посмотрела с изрядным сочувствием. Изведется ведь... Попыталась вспомнить карты: далеко ли отсюда, на сколько тянется та древняя каменная гряда? Наклонилась, подняла высохший лист, пока Шорс вслушивался, выискивая воду...       Лист хрустнул под пальцами, и это будто послужило сигналом. Ощетинились, зашипели-зарычали дракко, метнулись прочь, взрывая песок мощными лапами. Ния и сама вскрикнула, отшатываясь и падая на спину: накрыло чем-то настолько удушающим, что глаза аж пеленой затянуло, будто смерть коснулась, засуха, выпивающая все живое. А из песка поднимались три фигуры, вырастали, будто в дурном кошмаре, тянули черные руки... Шорс оказался рядом одним прыжком, схватил протянутую кисть, какую-то костлявую, перевитую жилами, сжал запястье, выламывая. Ния успела только назад дернуться, когда Шорс закричал, высоко и пронзительно. Его пальцы усыхали, скрючивались, будто у годы пролежавшего в песках мертвеца.       Услышал ли Сатор этот крик, а может, учуял мерзость искаженной стихии, но Шайхадд выметнулся из-под песка за спинами Нии и Шорса, изогнул над ними огромное тело и выбросил из пасти длинный раздвоенный язык, который был вовсе не живой плотью, а спрессованным и закаленным его волей до состояния стекла песком. Двузубец пригвоздил того искаженца, что сжимал руку Шорса, к песку, обломился у основания, а из пасти змея выметнулась струя песка, сметая остальных, рассекая острыми песчинками одежду и кожу. А потом пасть Шайхадда накрыла и упавшего сломанной куклой Шорса, и Ниилелу, и наступила тьма. Тьма, в которой можно было дышать, в которой скрипели, терлись друг о друга миллиарды песчинок. Ния лежала, сжавшись в комок, в крошечной полости внутри ползущего по пустыне черве-змея, и дрожала, не понимая: как, почему?       Откуда и здесь маги искаженной стихии?