Делай, что должно. Хранители

      Отец из Эфара их буквально пинками выставил и вихрями до перевала подгонял. Впрочем, Аэно на него ничуть не обижался, все прекрасно понимал: Кэльх после той разведки боем был не в состоянии не то, что воевать, если что, но и тренироваться. За столом мог впериться в тарелку опустевшим взглядом, и приходилось аккуратно тормошить, вытаскивая из пугающего состояния ухода в себя. А пару раз довелось и пощечинами вытягивать, и об этом Аэно думать не хотел до скрежета зубовного. Еще Кэльха мучили кошмары, он тяжело засыпал и тяжело просыпался — из кошмаров тоже приходилось вытрясать насильно. Аэно изводился, потому что не представлял, как еще он мог бы помочь. Просил, требовал: говори со мной, пламя мое, ну же! Что тебя гложет? Какие еще злые искры прячутся в душе?       Кэльх молчал, отделывался расплывчатыми фразами, что люто злило Аэно, но тот надеялся на совесть любимого. Может, когда у него глаза кругами от недосыпа обведет, тот все ж изволит пожалеть его, поделится тенями на душе, как прошено было?       Ехали в Фарат, да на полпути Аэно передумал.       — Домой едем. Я по сыну соскучился, — поставил в известность, не спрашивая.       Кэльх только кивнул, но хоть улыбнулся. Тоже соскучился, и по родным, и по Лику, о чем хотя бы сказал прямо.       — Времени всего ничего прошло, рысенок, а такое ощущение, будто несколько лет промелькнуло...       Сказал — и опять умолк. Аэно хотелось выть, как попавшей в капкан рыси. Не только от молчания Кэльха, но и от того, что прекрасно знал: стоит только явиться в Фарат, и его оттуда не выпустят без заключенного договора на рождение ребенка. Он и сам понимал — надо, именно сейчас, когда война у порога, но пока еще не вошла в дом. Пока он жив и в полной силе. Но все это понимание представлялось ему растопырившим стальные острия якорьком-«кошкой», раздирающим душу в клочья. Может, еще и поэтому Кэльх молчал? Чуял, но не знал, как поддержать, а от того маялся еще больше, обнимал, засыпая, крепче, подолгу перебирая волосы, ероша и выглаживая.       Но окончательно добило Аэно не это. До края дошел, когда, въезжая в знакомо поскрипывающие на ветру ворота дома Солнечных, увидел две фигуры в белых накидках. Удивился, не опознал сразу, потом разглядел: Шорс и еще какой-то южанин. Вот тогда сам не запомнил, как с седла слетел.       Он бы, наверное, убил Шорса. Всегда собранный, всегда держащий себя в руках, никогда не рвавшийся на рожон, он был готов убивать, не разобравшись. Что-то в нем самом те две схватки с искаженными сдвинули. Остановился с таким трудом, словно не себя удерживал, а голыми руками — рвущийся в небо воздушный шар.       — Где сестр-р-ра? — перекатилось в горле рычание, разгорелись янтарем глаза.       — Тишэ, звэрь, тишэ, — Шорс замер, будто действительно оскаленная рысь перед ним стояла. — Сэстра в порядкэ, в домэ она.       За его спиной так же замер здоровый земляной — напрягшийся, но не делающий лишних движений. А Аэно внезапно сумел расслабиться, едва не пошатнулся. От глаз и чутья не укрылась высохшая, как сломанная ветка, рука Шорса, задавленный гнев, непонимание и еще целый клубок чувств от земляного, в котором все перекрывала тоска, почему-то особенно остро полыхнувшая именно сейчас.       — Прости. Что у вас случилось? Что с рукой?       — С хозяином мэртвой зэмли поздоровался, — вроде и шутил Шорс, а улыбался невесело. — Сэстру защищал, да спас нас обоих Шайхадд, эго заслуга.       За спиной сдавленно кашлянул Кэльх, сжал плечо. Только это снова разгорающееся пламя и уняло. Не на южанина теперь злость была: на искаженных. Откуда взялись, почему руки к Ние тянули?!       — Расскажешь.       Аэно окинул земляного внимательным взглядом, встретился с ним глазами. Было неудобно: он был ниже этого здоровяка на две головы, казался с ним рядом тонкой тростинкой. Но глаза первым отвел Шайхадд, явно досадуя на самого себя — Аэно это чуял так же хорошо, как и остальные его чувства. То ли земляной не умел закрываться как следует, то ли у южан это было не принято в гостях. Но рассказы и впрямь пришлось отложить на потом: от дома уже бежала, летела Ниилела, да так, что собственный вопль «Аэно!» обогнала. Сначала на шее повисла, вцепилась, и только потом по ушам ударило.       — Что ты? Ну, что ты? — он крепко-крепко обнимал ее, отмечая, как изменился ее запах — песком и жаром пахнет, насквозь, наверное, за это время прожарилась. Гладил по вздрагивающей спине, по разметавшимся из косы тяжелым кудрям.       — Все хорошо, сестренка. Ну, что ты? Испугалась, да?       — За тебя с Кэльхом! Мне как письма показали... — и разревелась, как маленькая, тут же слезами насквозь рукав промочив.       — Ч-что? Вот буря их раздери... — Аэно еще крепче сжал руки, чуть встряхнул. — Ну-ка, успокойся. Ния!       Повелительный, с перекатывающимся где-то в груди и глотке отголоском рыка, голос заставил девушку прекратить слезоразлив. Она с некоторым удивлением смотрела, чуть отстранившись, на этого нового Аэно. На очень нового брата, и дело было совсем не в пролегшем по щеке шраме. Просто... Просто он повзрослел окончательно. Появилась злость, появилась ярость. Появилось что-то, Ния еще не могла дать имени, но то же чуяла, внезапно, в Саторе. Что-то страшное, но в то же время дарующее уверенность.       — Ты... Ты теперь совсем рысь, — и носом шмыгнула, почти нарочно, надеясь, что хоть немного проглянет прежний брат.       Но он только кивнул — тяжело и как-то так, что стало ясно: он и сам это понимает, и назад, к детству, пути больше нет. Да, он будет ребячиться, играя с сыном, оттает среди племянников и племянниц Кэльха, но в любую секунду будет готов превратиться в разящий клинок.       Возвращение в Ткеш внезапно закрутило, как в водовороте. С каждым следовало пообщаться, начиная от нэх Орты и заканчивая детьми, требовавшими у Аэно новую сказку. Никогда еще у него так трудно не подбирались слова, но вскоре все же сумел переломить себя, речь потекла плавно и завораживающе. Как всегда, краем глаза отслеживал, как по одному и парами проскальзывают в большою «детскую» гостиную взрослые, даже не удивился тому, что пришли южане. Рассказывал до хрипа, словно этим очищал себя и свою душу от чего-то страшного и темного, возвращая свой дар в мирное русло. Принимал стакан воды из рук Нии, откидывался на грудь Кэльха — не расставался с ним, не мог, в одно кресло забирался, садился на колени — и только тогда понимал, что немного отпускает. Смог поговорить с сестрой нормально, прежде чем южанина трясти. Смог разглядеть, как изменилась речь, манера держаться, походка — и как разгораются глаза, стоит ей упомянуть этого Шайхадда, который Сатор. И только головой покачал, когда она, закончив рассказывать какой тот храбрый-сильный-хороший, пожаловалась:       — Только глупый, как не знаю кто! Представляешь, пришел и сказал, что братом мне останется, потому что ни шатра, куда привести, ни дракко, на которого посадить... Аэно, ну почему он такой дурак? Мне он нужен, а не дракко с шатром!       — Он не дурак, сестренка. Он далеко не дурак, — усмехнулся Аэно. — И, знаешь, он прав. Пока ты не получишь благословения отца, пусть лучше себя в узелок завязывает. А вот потом, если что, я с ним поговорю.       — Аэно, ну так я тоже не дура! — почти обиделась Ниилела, даже кулачком в бок ткнула. — За руки подержать разрешила и только, не думай. Но он ведь совсем в сторону уходит, даже не думает хоть что-то... С нами поехал только потому, что лучше нашего тех гадов разглядел, рассказать может!       — Нет, Ния, ты не поняла, — Аэно перехватил ее руку безотчетным движением тренированного бойца, спохватился только в конце и разжал пальцы, готовые раздробить кости. Украдкой выдохнул: не заметила, не сделал больно!       — В тебе-то я не сомневался. Позволь не объяснять, я понимаю его, но...       Ниилела тоже поняла, прикусила губу: вот дура-то! Могла б и подумать, ведь видела уже такое, видела! Пусть и мелкая тогда еще была, но прекрасно запомнила взгляд брата на Кэльха. И как только могла не понять, не сравнить — Сатор ведь сейчас на нее так же смотрел!       — У отца за меня попросишь? Я знаю, он злиться будет, ветра над горами как бешеные взовьются, но... Аэно, пожалуйста! — И руку сжала, вцепилась, в глаза заглянула: не откажет же брат, который все вокруг видит?       — Попрошу, птичка-тапи, — он улыбнулся, глядя, как надувает губки от детского прозвища.       Но потом рассмеялась, поцеловала-клюнула в щеку.       — Мы в Фарат все вместе, да? Я потом домой хочу. Не только из-за Сатора. Шорс... Может быть, кто-то из наших лекарей сумеет ему руку вернуть?       — В Фарат... Да. Ния, я хочу тебя попросить. В Фарате мне придется искать женщину, которая согласится родить ребенка для меня. Ты... не оставляй Кэльха одного, пока буду это делать, ладно?       — Бочку воды приготовлю, на всякий случай, — пообещала Ния.       Может, она и не понимала всего, что творили Аэно с Кэльхом — да и кому вообще Хранителей понять? — но уж какой Кэльх убитый, видела прекрасно. И связать эти две вещи могла.              Поездка в Фарат, обычно приносящая если не радость от встречи со знакомыми, то, максимум, раздражение: опять Совет, опять маета, в этот раз показалась Аэно затянувшимся кошмаром. Только вот выдернуть из него было некому. Кэльх сам запутался, глядел больными глазами вслед, когда Аэно уходил, оставляя его на попечении Шатала и Нии. Глядел и не двигался, только устраивался с каждым днем все ближе к огню, зло и нервно грызущему толстые поленья.       Не успокаивало ничего. Хорошее или просто нормальное мелькало и тонуло в липкой мути: Замс, библиотека, где сидели по утрам все вместе, даже южане присоединялись, дивились и искали что-то свое, но тоже об искаженных; внезапно — Вороненок-Мино, смешной и встрепанный, обретший Огонь; Чезара, ее приют, куда Аэно приходил рассказывать сказки гор; прогулки, на которые вытаскивал, сам не понимая, зачем. Только потом, перед самым отъездом дошло: чтобы Вороненок с Чезарой подольше рядом побыли, парнишку к ней так и тянуло, а она о себе как-то подзабыла, и вспомнила лишь с легкой руки Аэно.       О том, что было кроме, думать было тошно. Как будто породистую кобылу выбирал, прикидывая, чтобы потомство покрепче получилось. Оказалось, для подобного дела у Хранителей есть своя небольшая канцелярия, куда стекаются запросы и предложения. Скулы сводило от небрежно брошенных перед ним бумаг: «Заполните внимательно». Сколько сил уходило на то, чтобы просто держать себя в руках. Не взвиваться на равнодушно-понимающий взгляд сидящего в приемной канцелярии нэх. Он чувствовал себя так, как должно быть чувствует дикий зверь, которого загоняют в клетку острыми пиками — и не огрызнешься. Только и того, что здесь были вежливые разговоры и уговоры: «Аэно, вы ведь умный юноша, сами должны понимать...». Он чувствовал себя далеко не умным и уже не юношей. Тоска наваливалась на плечи каменными глыбами, прирастающими с каждым безрезультатно прожитым в Фарате днем.       Когда на стол перед ним в очередной визит легли бумаги, сначала не понял. Думал, еще что-то надо. Оказалось, нет: «Вам нашлась подходящая нэх, посмотрите и скажите, нужна ли встреча». Горечь из горла не сглатывалась, пока читал — внимательно, заставляя себя вчитываться в каждое слово, обдумывать все. Водница. Это чуть не заставило сразу отложить лист, но... не все ли равно? А нэх сильная, слабые ему и не подойдут, объяснили уже. Да и не совсем чистая Вода, такой в Ташертисе почти и не встречалось. У земляных дочка народилась. Причина, по которой нужен был ребенок, была расписана твердым, чуть угловатым почерком: хочет отправиться в пустыню, но дочь у родителей одна, нужно продолжить род, прежде чем уезжать. Работа тяжелая, женщине и надорваться можно, потом никаких детей не будет. Поэтому готова оставить ребенка и отказаться от всех прав — не тащить же его с собой в пески.       Аэно аккуратно сложил листы анкеты стопочкой. Секретарь обеспокоенно глянул на него:       — Не подходит?       — Подходит, — заставил себя разжать стиснутые до хруста зубы Аэно. — Встреча будет завтра, в саду на Третьей Соловьиной, в два пополудни.       — Передадим, — нэх что-то зачеркал у себя, Аэно не глядел, что.       Хотелось сбежать к Кэльху, а с ним — куда угодно, подальше, хоть в Неаньял, лишь бы не идти никуда завтра. Но взял себя в руки и пошел.       Водница оказалась крупной девицей с угловатой, крепко сбитой фигурой и по-мужски массивными кистями рук — сказывалась кровь земляных. Неразговорчивая, она окинула Аэно взглядом и пожала плечами: мол, ну что нашлось, то нашлось. Уточнила только, где и как будет расти ребенок. Он даже не нагрубил: воспитание, горское воспитание — какая бы она ни была, это женщина, грубить нельзя. Хотя хотелось попросту спросить: тебе-то какая разница? Ты этого ребенка не будешь ни видеть, ни знать, ни растить.       — В роду нэх Солнечных, — ответил Аэно. — В Ткеше.       — Ага, — только и кивнула. — Мне там же жить, пока ношу?       Ну хоть ясно стало, чего спрашивает. Аэно напряг память — вроде, в бумагах было указано, что не местная, откуда-то из западной части Ташертиса.       — Да, там же. Как я понимаю, принимать тебя в род не требуется? — в голосе вопроса почти и не было, не нужен был ей чужой род.       — Нет, — только и отмахнулась девица.       Только когда сговорились о времени отъезда и разошлись, Аэно понял, что не помнит её имени. Не прочитал, не спросил... И желания ни малейшего не было.              Путь из Фарата в Ткеш за четыре года обрел для Аэно ощущение легкости и радости — но не на этот раз. Сейчас ему казалось, что его связали по рукам и ногам и требуют подняться так до самой вершины Янтора. Казалось, что задыхается и замерзает, хотя осень в этой части Ташертса была теплой и ласковой, напоминая лето Эфара. Знакомый протяжный скрип ворот заставил очнуться, вынырнуть, оставить Кэльха на попечении Ниилелы, а самому вести будущую мать своего ребенка знакомить с нэх Ортой. Ее имя упорно не желало всплывать в памяти сразу, хотя прежде никогда таких проблем с запоминанием имен у Аэно не возникало.       Закончилось все тем, что его просто выставили вон. Нэх Орта лично проводила его до двери и за спиной захлопнула, посоветовав не маяться дурью и идти, куда хочется. А хотелось... Хотелось бегом по лестнице, за дверь с так и не заглаженной птицей, нацарапанной детской рукой, к Кэльху, почти не замечая, как утекла, испарилась Ния.       Наверное, у него были совсем дикие глаза. Или выражение лица. Или что-то еще, потому что Кэльх встревожено глянул, потянулся обнять. Аэно знал, что ничего не сможет объяснить, не выдавит из себя ни слова. Надеялся только на то, что Кэльх прочтет его настежь распахнутую душу, готовую хоть вывернуться обнаженной сутью.       Обнимались долго, но сердце так и частило, не желало успокаиваться. Уткнувшийся в макушку Кэльх наконец не выдержал, шевельнулся.       — Рысенок, можно тебя кое о чем попросить?       — Ты мог бы и не спрашивать, леа энно, разве я могу тебе в чем-то отказать? — прохрипел Аэно, кашлянул.       — Первый раз — со мной.       Слова упали, поначалу не давая себя осмыслить. В смысле, первый раз, в смысле, с ним? Кэльх, чуя это, заговорил снова:       — Целовался ты впервые не со мной. Я... помню то письмо, Аэно. Которое ты сжег. И все понимаю. Но сейчас...       Вместо ответа Аэно запутал пальцы в его волосах, отшвырнув куда-то на пол заколку, потянул, впился жадно в сухие и вздрагивающие губы. Понимание пришло и заполнило раскаленной лавой, заставляя задыхаться теперь по иной причине: забывал, что можно и нужно дышать, забывал все и вся, отдаваясь этому поцелую и забирая без остатка себе. Кэльх был прав — свой первый поцелуй он отдал давным-давно. Только не Иринии, а своей горской подружке, и было это больше в шутку, чем всерьез. Так, ребячьи шалости, девчушка даже не восприняла это как что-то особенное, потому и разрешила. А сейчас было не до шуток: казалось, пьет огонь Кэльха и напиться не может, сам так же наполняя его своим.       — Не... Не так, Аэно, — выдохнул Кэльх, когда невольно шагнули к кровати.       Тот замер. Как вообще — не так? Близости — настоящей, того, что зовется соитием, у них не было, хотя бы просто потому, что Аэно четко знал: ни один из них не женщина. Были ласки, от которых сносило голову, поцелуи по всему телу, прикосновения... Но так...       — Как ты захочешь, пламя мое, — а в голосе растерянность: как же?       Кэльх смутился, покраснев ярко и жарко. Но почему-то вот именно теперь начал напоминать сам себя, когда потянул, усадил, просто обнимая и рассказывая, чтобы не было между ними вопросов:       — Один водный нэх решил исследовать, почему и как образуются такие пары, самими Стихиями соединенные. Целую книгу написал, я у Замса её нашел, еле продрался: воды налито... Но если её вычерпать и повнимательней приглядеться, там можно было найти интересные вещи. Большую часть я уже и так понял, а некоторое... Водники! — вышло возмущенно и наконец-то живо. — Все бы им куда не следует лезть. Но тут он разобрался, что и... и мужчинам можно, если исхитриться. Аэно... возьмешь меня?       — Ты... Я... Да как же? — Аэно хлопал глазами и тоже краснел, как и всегда, начиная с кончиков ушей, уже догадываясь — как, и боясь своих догадок.       Когда Кэльх наклонился к самому уху, обжигая дыханием, шепча, будто не одни в комнате были, будто услышать кто мог, Аэно вспыхнул весь, и от слов, и от губ, почти касающихся кожи. И только моргал, когда Кэльх встал и начал искать что-то на столе. Его бросало то в жар, то в дрожь, он тоже поднялся и дошел до двери, проверяя, накинут ли крюк на ушко. Конечно, нет, Ния из комнаты ушла после его прихода, и вообще удивительно, что он об этом вспомнил. Пришлось исправить оплошность. Он развернулся и наткнулся на пронзительно-яркий, как перед танцем или боем, взгляд.       — Дверь... запереть...       — Сюда и так никто не войдет, — тихо отозвался Кэльх. Протянул, поймал за руку, вкладывая в ладонь флакон, потянул к кровати, отпустил в последний момент, стягивая рубаху и ложась на спину. Его пламя наконец-то успокоилось, он пришел в согласие с собой, решил — и получил ответ, который позволил гореть дальше, пережить любые невзгоды. И на Аэно он смотрел открыто и доверчиво, раскинул руки: я твой, вот, бери.       Аэно навис над ним, сейчас еще больше чем когда-либо похожий на рысь, сгорбившуюся над своей парой. Неторопливо, словно завороженный, наклонял голову, рассматривая заново, как в первый раз. Флакон грелся в кулаке, но Аэно пока забыл о нем, хотелось сделать что-то... чего до сих пор не делал. Кроме того, что попросил Кэльх, просто... от души, самому.       — Какой же ты, леа энно.... Какой ты... чистый... — слова сами скользнули на язык. И больше Аэно не говорил, опуская голову, чтобы попробовать эту чистоту на вкус, распробовать ее до конца. Раньше не решался. Теперь решился на все, и Кэльх только вскрикивал, пронзительно и почти жалобно, не в силах сдержаться, ни когда было больно, ни когда было хорошо. А хорошо — было, не соврал тот водник.       После у Аэно были до крови искусаны губы, а у Кэльха на бедрах темнели щедрые россыпи синяков. И снова слиплись к утру, потому что разжать объятия после всего было невозможно. И разжимать их Аэно не хотелось до острой боли в сердце. Но пришлось.       — Иди, рысенок, — проснувшийся Кэльх притянул, поцеловал бережно, не в губы, в висок, не с желанием, успокаивая. — Я посплю еще немного, не волнуйся... Все будет хорошо.