***
Праздник Перелома зимы отмечали везде, по всему миру. Готовились к нему и в Фарате, развешивали фонарики, выставляли в окнах целые композиции из свечей, украшали двери и стены гирляндами зимних вьюнов и еловых веток. Чезара как раз заканчивала возиться с младшими воспитанниками — они целый вечер вчера клеили разноцветные бумажные фонарики, а сейчас их нужно было собрать и развесить в доме, где располагался приют, когда пришел Мино. Прошел в большой зал с независимым видом, остановился в дверях, поглядывая на детскую суету. — Привет, малявки. Здравствуй, Чезара. Уворачиваться от детей было бесполезно, поэтому он и не стал двигаться с места, когда налетели, затормошили, как-то выпросили обещание зажечь в фонариках по магическому огоньку, «чтоб было красиво». — Зажгу, ближе к вечеру. Ну-ка, народ, отпустите со мной мамочку Чез? Совсем вы ее загоняли. В приюте его любили. Несмотря ни на что: ни мрачноватый вид молодого огненного, ни такой же мрачноватый юмор бывшего бродяжки детей не отпугивали. — А меня спросить? — фыркнула Чезара, упирая руки в бока. — Спрашиваю вот, — Мино-Вороненок посмотрел на нее одним глазом, откинул с лица волосы резким, птичьим движением. — Пойдем, Чез. Там сегодня хорошо, тепло. — А мелких я на кого оставлю? — вздохнула она. — А мы сами, сами! — загомонили те наперебой. — Сами все развесим, сюрприз будет! — Тульсу я попросил, она за мелкими присмотрит. — Это если сама на свидание не сбежит, — усмехнулась Чезара, но дети уже обступили ее и подталкивали к дверям. — Да иду я, иду. Дайте хоть плащ накинуть, разбойники! — Все, кыш и цыц, — Мино шуганул детей и сам набросил на ее плечи теплый шерстяной плащ. Створку за ними захлопнули с шумом и смехом, Чезара только головой покачала. Потом глубоко вдохнула воздух, действительно на удивление теплый. С каждым годом зимы становились все теплее и теплее... Поспешно загнав эти мысли подальше, чтобы уж хоть в такой день не портили настроение, она улыбнулась Мино. — Куда поведешь? — Прогуляемся — и на площадь. Я тут... вот... — он вытащил из-за отворота плаща бумажный кулечек с ее любимыми орехами в меду. — Чтоб тебе было не скучно. — Да мне и так... — «с тобой не скучно» Чезара не договорила, только вздохнула, принимая кулек с лакомством. Было уютно и приятно от чужой заботы. Вроде бы мелочь, но Мино, вечно взъерошенный Вороненок, угадывал именно такие греющие душу крохи. Цветок в горшке, сейчас распустившийся белой звездочкой на окне её кабинета; ворох цветной бумаги для воспитанников в вечер, когда она уже и не знала, чем занять неугомонную мелкотню; орехи вот сейчас, когда действительно хотелось перекусить. Вот только, ну... Вороненок же! Всего семнадцать, Огонь обрел лишь год назад. А ей... много больше. И она Хранительница. Ну о чем тут вообще может быть речь? Когда осенью Аэно приезжал в Фарат, они поговорили. Огневик на многое открыл ей глаза в своей непередаваемой манере, когда говорит, вроде, об одном — а ты понимаешь совсем другое. Попенял ей, что совсем забыла о себе, как о женщине, и «для того ли я дурные корни рвал?». О чем он, Чезара так и не поняла, ну так на то это и Аэно-Аэнья. Но разговор заставил задуматься, осмотреться. И заметить, наконец, какими глазами смотрит на нее Вороненок. Влюбленные у него были глаза. И вспыхивали яркими звездочками, когда на нее смотрел. И так хотелось поверить... Особенно когда вел под руку, позволяя грызть орехи и не смотреть по сторонам, просто греясь его теплом. Чезаре и прогулка-то не особенно нужна была, но раз Мино хочется, значит, сходят на площадь, полюбуются ею с утра, на то, как развешивают последние украшения. А потом куда-нибудь в пекарню, поболтать за горячим травяным чаем со сладкими булочками и, наверное, домой. А вечером, может быть, получится уговорить Вороненка остаться, когда дети улягутся, и просто посидеть вдвоем у камина, помолчать. Спокойное, тихое счастье. — Чез, — Мино поплотнее запахнул на ней плащ, остановившись у одной из арок напротив выхода на площадь. — Я попросил Шатала отпустить меня. У нее екнуло и замерло на мгновение сердце. — Хочу помогать тебе в приюте. Мне с мелкими легче находить общий язык, чем со взрослыми в его гостином доме. — И, как всегда, меня оба даже не спросили, — снова вздохнула она, скрывая радость. — Мино, я тебе только рада буду, а уж мелкие... Ты понимаешь, что тебя сегодня задушат в объятиях, как им скажешь? — Да ничего, переживу как-нибудь, — он отмахнулся, ухмыляясь краем рта. — Значит, рада? — он потянул ее дальше, его тепло то накатывало волной, то отступало. Мино явно волновался, но отчего? Спросить? Спросить она так и не успела, они уже вышли на площадь, пока еще немноголюдную, там работали только те, кто развешивал последние украшения и фонарики. — Чез... — юноша снова остановился, повернулся к ней лицом, впервые глядя прямо в глаза, так необычно, не склоняя голову к плечу, как она привыкла. Темные глаза блестели, словно он был немного пьян, но вином от него не пахло точно. А потом, отступив на шаг, медленно, как через силу, опустился на одно колено. — Нэх Чезара Отважная... — голос дрожал в глубине горла, как у молодого ворона. Сердце Чезары невольно замерло, а потом зачастило так, что голова закружилась. Да какая тут отважная, когда Мино... Или... или не от того площадь кругом идет? — Мино! — только и смогла выдохнуть, когда накатило чем-то омерзительным, противным самой сути. Один из рабочих, обмывавших купол Совета от уличной пыли, внезапно раскрылся, будто нэх, но изломанный, грязный... Искаженный! А потом Чезара закричала, не в силах сдержаться. Потому что ни один лекарь не может спокойно смотреть, как кто-то убивает себя, буквально вплавляя в камень, иссушая тело и улыбаясь, безумно улыбаясь истончающимися губами. Считанные мгновения — и первая мумия гротескным украшением застыла на куполе. Мино, уже вскочивший, закрывая ее собой, заорал во всю силу легких: — Тревога! Хранители Фарата, тревога! Искаженные здесь! Огонь, еще совсем немного контролируемый им, окутал всего, превращаясь в мощные вороньи крылья за спиной и отгораживая ими Хранительницу. А на купол бросались все новые искаженные, раскрывались, заполоняя площадь...***
— Нет... — кто-то выдохнул, одним коротким словом озвучивая все отчаянье, навалившееся, когда кровь ухнула в колодец. Там, внизу, ворочалась Стихия. Там вода несла отраву все дальше и дальше. А в небе над замком медленно начинали закручиваться облака. Там зарождался смерч. — Нет, нет, нет! — сжала кулачки Ния, запрокинув голову, глядя вверх, в каменный потолок коридора, в котором остановилась вместе с другими лекарями. А потом ударило. Стихия кричала, Стихия корчилась от боли. Стихия звала, просила чего-то. Падали на колени маги, выли, отвечая ей, рвущей тела и души. Все, без разбору: водные и огненные, воздушные и земляные. Потому что к зову Воды присоединились другие три, и кричал, надрываясь, Аэно: — Нет, нет! Только теперь он отвечал зло и отчаянно ревущему Огню, выжигавшему самое нутро, что-то требующему от него и от других. Нет — потому что не мог, просто не мог — и понимал это — принять на свои плечи такую ношу. Слишком тяжело, он бы не справился. И неосознанно закрывал собой Кэльха, тоже корчившегося от давления Огня, словно от пытки. — Нет! И Огонь отступил, прекратил терзать внутренности раскаленными рысьими когтями. Аэно еще чуял его вовне, но иначе. И чуял, что Кэльха тоже отпустило, давая ему вздохнуть. А потом буквально ослепило: Огонь шагнул в подвал. Шагнул, переступая через других магов, еще терзаемых их Стихиями, шагнул на окровавленный пол — и кровь вспыхнула яркими язычками пламени, оставляя чистый камень. Замс, объятый Чистым Огнем, заменившим ему одежду, спокойно шел к провалу колодца, оставляя за собой цепочку следов. Вторым ударил ветер. Чистый, свежий ветер, несущий запах снега и гор. Он взвился вихрем совсем рядом, расшвырял в стороны обрывки ткани, закутывая Аирэна в полупрозрачные одежды. Нехо не шел — плыл над землей, направляясь к замершему у колодца Замсу, и ветра оставляли ровный чистый след, не давая ему коснуться ногами и капли оскверненной крови. Вот тогда Аэно и сорвал горло в безумном крике, осознав все, до последней капли. Броситься следом за отцом ему не дал Кэльх, схватил, крепко прижимая к себе, не позволив шевельнуться. Воздух выбрал — а нехо Аирэн принял этот выбор. Осознанно, иначе не могло и быть. Иначе такую ношу и не принимали. Зашумела, зажурчала вода, хлынув из коридора. Поток окатил лежащих, омыл камни, принес с собой одетую в хрустально поблескивающие струи Таялелу. Следом вбежали, оскальзываясь на мокрых камнях, Шорс с Ниилелой, и у Аэно снова зашлось сердце: если терзания водника он видел давно, то сестренка, раз здесь сестренка... Дальняя стена взорвалась, пробитая мощным ударом, пропустила Шайхадда, слепленного из серого камня и сейчас как никогда напоминающего живое существо. Он распался, рассыпался грудой щебенки, выпуская идеальную статую: Сатора, покрытого тончайшим слоем земли. Нию удержал Шорс. Как удержался при этом сам — Аэно не понимал. Но, видно, все дело было в зрелости водника, в том, что он был взрослее и крепче держал себя в руках. — Сатор, Сато-о-ор! Отец! Они ничего не могли сделать. Только ждать и смотреть на живые воплощения Стихий, на тех, кто принял в себя их мощь, не побоявшись ответственности. На тех, кто сделал свой последний выбор, в надежде... Надежде? — Ния, — голос сипел и хрипел. — Шорс... Вы — их корни. Держите крепко. Иначе те, кто только что был людьми, превратятся в удэши, безумных духов Стихий. Аэно с ужасом вспоминал слышанные в детстве сказки, теперь, только теперь понимая их по-новому. Не вымысел это был, а если и был — то самую малость. Что... Что если в Оке Удэши действительно «спит» маг, принявший на себя подобную ответственность? — Отец, — хрипом, рвущимся из груди теплом. Но нехо Аирэн даже не обернулся. Не было там нехо. Стихии, воплощенные и обретшие способность касаться друг друга, стояли над оскверненным колодцем. Смотрели, внимательно, не по-людски. А потом запрокинули головы и запели. Грохот обвала смешивался с журчанием родника, треск лесного пожара — с посвистом вольного ветра. Люди не могли издавать таких звуков, но сейчас — издавали, и все выше взлетала песня Стихий, все размеренней и слаженней.***
Драгоценной мозаики купола было почти не видно. Обрывками, кусками, фрагментами мелькала она между впаянных в камень тел, истлевших уже до костей. По лицу Чезары катились слезы, настолько больно оказалось видеть подобное. И больно в прямом смысле: там, под куполом, корчилась Земля, билась, в судорогах, пытаясь отринуть привнесенное извне. Площадь очистили, вспыхнувший бой с искаженными сместился куда-то на улицы. А Чезара так и сидела у стены, глядя на изуродованное место силы через почти затухшее пламя Мино. Сидела, гладя брусчатку площади, будто спину больного ребенка, шептала бездумно: — Тише, тише, деточка, мы поможем... Все будет хорошо. Мы тебя вылечим... Мино развернулся к ней, не до конца, только чтобы неловко, боком, повалиться на ее колени головой. Его лицо заливала кровь из носа, из уголков глаз — это и заставило очнуться. Он ведь защищал ее. Неопытный, едва-едва наученный зажигать магические огоньки, он закрыл ее щитом из огненных крыльев, принимая на себя основной удар искаженной Стихии. Руки сами потянулись, прижали. Всю дрянь, всю грязь — счистить с этих угасающих перьев, отбросить вовне, где... где её нужно было уничтожить! Никогда еще Чезара не чувствовала чужую стихию, но здесь как ударило: там, под куполом, ведь и Огонь бился! Это он не давал захватить Землю! — Выжгите! Выжгите эти кости! Крик Хранительницы разлетелся над площадью, и собравшиеся защитники оборачивалась, сначала к ней, а потом к куполу. Взлетали руки, рвались в небо струи огня — а потом обрушились на камень, и Земля задрожала от боли. Выжигать — всегда больно. Но заразу нужно выжечь, а потому нет иного выхода. Только удержать бьющуюся Стихию, вцепиться пальцами в ставший податливым камень, бросая всю себя вниз, туда, где рождалась дрожь. Держала Чезара, держал, широко расставив ноги, Шатал Опора. Держали другие земляные нэх, по всему Фарату, держали, что есть сил, не давая земле выгнуться дугой, круша хрупкие людские жизни. Скатился в далеком замке с кровати Чемс Кровь Земли, вжался в камни, чувствуя, как движется глубоко внизу лава, набухает, жаждет прорваться... И захрипел, снова разрывая земную твердь там, где это уже однажды случалось, отводя удар. Не было сейчас просто нэх — все они, все как один, становились Хранителями. И держали, надрываясь, истекая кровью, Силой, держали Стихии. Они, просто люди, сейчас подпитывали тех, кто стал аватарами Стихий, кто очищал и усмирял их, пропуская через себя. И песнь Стихий набирала силу, становясь все чище, сливаясь воедино, где уже не разобрать было голосов — только общую мелодию. Мир рыдал от боли и одновременно ликовал, очищаясь. Через кровь, через боль, уничтожая все, противное его сути. Сжимали друг друга четыре пары рук, соединяя Стихии в круг, неразрывный и единый, очищая проклятый колодец, сводя на нет все попытки искажения. Где-то глубоко под замком ухнуло — и взметнулся вверх столб воды, выплевывая уродливый черный сгусток, спаянную волей Стихий отравленную кровь. Его тут же раздробило, размололо в пыль, изжарило в пепел, уже безвредный, смытый хлынувшей обратно водой. Справились. Смогли. Хватило сил. — Зовите! — пробился через гул стихий хрип Аэно. — Ния, Шорс, зовите их обратно! — и всем сердцем, всей своей силой, всей надеждой: — Отец! Тебя ждет мама! — Сатор! — голос Ниилелы дрожал от слез. — Сатор! Вернись ко мне! Шорс кричал что-то на своем языке, но не слова сейчас были важны. Стихии не понимали слов, зато прекрасно чуяли тепло людских душ. И вздрогнул, подняв голову, земляной. Забеспокоились воды, примолкли, потеплели ветра... Только огонь ревел все так же ровно и яростно. Никто не звал Замса, некому было. Они отступали, трое из четверых. Шагали неуверенно, оставляя позади единение, которое не снилось ни одному магу, оставляли позади почти безграничную силу. А то, что раньше было Замсом, сделало первый шаг по освободившемуся кругу. Осыпалась каменная корка с человеческой кожи, оставляя обнаженным смуглое сильное тело — и Пламя распахивало крылья, словно обнимая тех, кто оставался здесь. Стекали пенящиеся ручейки с высокой женской груди — и расплескивались огненные пряди по плечам в невесомом пируэте. Смирялись вихри, отпуская из своих объятий тонкостанного воздушника — и смеялся Огонь, смеялся, танцуя по кругу, поднимая в прощальном жесте руки. Только на один-единственный, краткий, как удар сердца, миг в нем проглянул тот Замс, что еще не запер себя в скорлупе отрешенности, чтобы удержать бушующий Чистый Огонь внутри. А потом — осыпался легким серебристым пеплом, растаял, будто и не было. Хрупкая человеческая оболочка не могла удерживать Стихию бесконечно. Только цепочка выплавленных в камне следов завершала круг, и дышалось легко, привольно. Последней вспышкой Огонь очистил Льяму.