Добро пожаловать в нигде

      Потайной ход был узким и извилистым, но, как хотелось верить, необитаемым. Темнота здесь не была молчаливой: тут и там раздавались в самый неподходящий момент шорохи, скрипы, невнятные бормотания…       — Постарайся не шуметь, — шепнул Адам, прижимая к груди норовящую отправиться на поиски приключений руку. — Стены здесь поразительно тонки. Господин Беррингтон пользовался этим ходом, когда хотел незаметно проследить за обитателями дома.       — Проследить? — переспросил Роуэн. Рука, вырвавшись на волю, подбежала к стене и пару раз подпрыгнула. При детальном осмотре обнаружились две крохотные прорези чуть выше уровня глаз: очевидно, предок не планировал, что пользоваться «системой наблюдения» будет кто-то ещё. А вон и ещё одна. И ещё, чуть левее…       — … не можем сейчас отступить.       — Балемон! — воскликнул Роуэн и тут же, вспомнив о тонких стенах, зажал рот обеими руками. По счастью, по ту сторону стены его не услышали.       Убедившись, что Адам не собирается уходить, Роуэн заглянул в прорезь, стараясь не представлять, как это выглядит с той стороны. Наверняка какое-нибудь весёлое клише вроде безглазого портрета, сквозь который можно заглянуть в комнату. Там, за стеной, оказалась небольшая гостиная. Как-то иначе представлялось подобное помещение в столь богатом доме: покрупнее, что ли, пограндиознее. А тут вам клетчатые диванчики, кружевные салфетки и прочее старушечье великолепие. На краю дивана, не заботясь об обивке, кляксой расплылся Балемон. Из-за дивана высовывалось красное щупальце Уфолога; обняв торшер, меланхолично качалась из стороны в сторону косматая старушенция. Может, это она в ответе за обстановочку?       — Ты думаешь, молодёжь справится? Я вот им не доверяю. Они умерли слишком недавно, и пары веков не наберётся, — проскрипела старуха и тряхнула головой. Из её волос посыпались дохлые мухи и парочка крупных пауков.       — Зато они не спорят, когда им говорят выполнить задание, а просто делают. Когда мы закончим с подготовкой к ритуалу, не забудьте поблагодарить «молодёжь» за нашу общую свободу.       Стремясь расслышать получше, Роуэн навалился на стену. Стена ответила возмущённым треском, слишком громким, чтобы его можно было не услышать. Балемон и старуха вскинули головы и уставились в одном направлении. Не переставая про себя перечислять все известные ругательства в адрес своей неуклюжести, Роуэн отшатнулся и налетел на Адама. Тот успокаивающе похлопал по плечу.       — Пойдём — и лучше не отставай. Этот ход проходит через весь дом. Выходов немного, и может статься, что ты потеряешься тут на веки вечные.       Вновь зазмеился узкий туннель — бесконечный и оттого нагоняющий тоску.       — Прапрадед, или кем он мне там приходился, действительно ходил здесь? Мог бы сделать что-то поуютнее, — пробурчал Роуэн, когда в лицо в очередной раз кинулся клок паутины.       — Господин Беррингтон пользовался сим проходом весьма и весьма редко: ему, титулованному экзорцисту, ничто не мешало смело идти через комнаты и залы. Ни один из обитателей дома не мог бы навредить человеку столь крепкой веры, носящему при себе вдобавок два набора осиновых кольев и пистолет с серебряными пулями… Пришли!       Адам коснулся того, что казалось сплошной стеной — и панель на удивление бесшумно отъехала в сторону. Из образовавшегося прохода пахнуло плесенью, ладаном и едва-едва — плавящимся воском: в тёмной часовне горело несколько свечей.       — Святой отец! — позвал Адам. И он явился на зов — человек в чёрной рясе с белоснежным воротничком, но с улыбкой столь маслянистой и неприличной, что скорее он походил на сутенёра, явившегося на тематическую вечеринку. В такт каждому его шагу качалась верёвка от туго сжимавшей лиловую шею петли.       — О, приветствую вас в моей скромной обители, дети мои! — хрипло и почти томно протянул висельник, раскидывая руки. Всем сердцем пожелав, чтобы этот ходячий труп не кинулся обниматься, Роуэн на всякий случай встал за спиной Адама.       — Святой отец, мой спутник желает исповедоваться, дабы очистить душу от греха.       — Очистить… кто бы не желал освобождения! — прохрипел священник и, точно галстук, одёрнул петлю. Мучивший вопрос всё-таки вырвался:       — Если вы сами грешник, запертый здесь, то как вы можете отпускать грехи?!       — О, сын мой, неисповедимы пути Господни, и жизнь посмертная порою оказывается благочестивей смертной; уж много лет минуло с того дня, как своими руками накинул я на шею сию петлю, и все годы эти крест мой — освобождать заблудшие души…       — Вы ещё и самоубийца, — пробормотал окончательно деморализованный Роуэн. Священник возмущённо развёл руками:       — А что мне оставалось делать, сын мой? Сограждане мои пожелали вослед за юным Эдгаром возвести меня на костёр. Я же, признаться, не испытывал желания породниться с Девой Орлеанской столь ужасным путём, и предпочёл совершить суд собственноручно. Глупцы, они даже не пожелали слышать, что юноша был сам Сатана и много дней соблазнял меня с настойчивостью куртизанки… кхм, но о моих ли грехах мы должны говорить ныне? Ежели память не изменяет мне, исповедоваться явились вы!       Стремясь замять тему, святой отец заходил туда-сюда по часовне. То и дело налетая на вездесущих двуликих ангелов, он бормотал себе под нос:       — Признаться, я не очень помню, как это делается. Ну да ладно, Господи не жесток и простит даже тех, кому неведомы нужные слова, лишь бы покаяние было искренним… На колени, сын мой!       Хотя благоговейный ужас всё сильнее сменялся острым ощущением идиотизма ситуации, Роуэн послушно опустился на колени и неумело сложил руки в молитвенном жесте. Главное — не передёрнуться слишком уж явно, когда головы коснётся мёртвая рука.       — Вспомнил! Надо говорить через решётку. Кабинки тут нужной нет, но всё поправимо… — порывшись в сундуке у стены, преувеличенно радостный священник извлёк на свет искорёженный кусок металла, вероятно, некогда бывший решёткой для гриля. Затем он покосился на Адама.       — А вам настоятельно рекомендую заткнуть уши — тайна исповеди, знаете ли! Вознесём же, как это там, молитву Господу нашему, или что-то вроде… Скажи, сын мой, ведомы ли тебе молитвы?       — Нет, — покачал головой Роуэн. Несмотря на все ужасы, пережитые за последние несколько часов, ему хотелось не каяться, а в голос хохотать. Святой отец почесал в затылке:       — Что же, отпускаю тебе грех сей, ведь не столь важно знание слов, сколь желание обратиться к Богу. Теперь же настало время для покаяния; молви, дитя, в чём грех твой!       — Ну… — Роуэн неопределённо пошевелил пальцами. Со знанием, что там считается грехом по меркам церкви, у него, атеиста в третьем поколении, было несколько туговато.       — Позволь помочь, — опустив решётку, висельник проникновенно заглянул ему в глаза своими, покрытыми алой сетью лопнувших сосудов. — Есть ли средь грехов твоих, скажем, блуд?       — Чего?       — Случалось ли тебе — возможно — заглядываться с мыслями непотребными на женщину?       Думать пришлось недолго:       — Нет. Ни разу. С гарантией.       — На мужчину, быть может? — как-то странно прищурился святой отец и плотоядно облизнулся. Делать нечего, исповедь есть исповедь:       — Случалось.       — Ах, дитя моё, найди мне и средь праведников того, с кем не случалось… — явно думая о чём-то своём, священник мечтательно уставился в потолок. — Быть может, расскажешь подробнее? Не из желания моего услышать о деяниях греховных, но только лишь во имя искупления твоего.       Роуэн поперхнулся, и священник, приняв это на свой счёт, примирительно вскинул руки:       — Ох, уж и спросить нельзя… Продолжим же. Покайся в том, что гнетёт и тревожит; и, сделай милость, поскорее, у меня назначена встреча.       Решив не уточнять, какого характера встреча и с кем, Роуэн лихорадочно заговорил. То, что вроде как было грехами, он выдавал оптом, на всякий случай: пускай прощает, лишним не будет. Святой отец вопросов больше не задавал, лишь мерно кивал в такт словам, иногда косился на поблекшую заплесневелую икону за спиной и пару раз проверил, насколько плотно у Адама заткнуты уши. Наконец, выдохшийся студент назвал свой последний грех — им оказалось желание всего дурного придирчивому профессору — и замолчал. Священник потёр лоб, явно мучительно припоминая, как завершают исповедь.       В этот миг что-то сверкнуло в тусклом мерцании свечей, и раздался омерзительный хруст. Роуэн не знал, как по-настоящему звучат ломающиеся кости, но отчего-то сразу подумал именно о разрубленной конечности. Он обернулся — и понял, что в часовне они больше не одни.       Рядом с упавшим Адамом, силящимся удержать на месте полуотрубленную ногу, стояли трое. Они бы смахивали на типичных дворовых готов — все эти декоративные железки и черепа, чёрный макияж притом, что девушка в команде только одна — если бы не выражение чистого безумия, застывшее на лицах. Девица игриво взмахнула окровавленным топором, и острие погрузилось в предыдущую рану, отсекая конечность начисто.       — Прекрати! — от крика Роуэна с потолка посыпалась старая штукатурка. В этот миг он не думал о том, что Адаму не больно, что само его тело создано таким образом, чтобы снова собраться на части, даже будучи полностью расчленённым; хотелось самому броситься под топор, лишь бы не смотреть.       Девица слегка скривила узкие губы:       — Хочешь, чтобы мы оставили его в покое? Тогда, пожалуй, нам не придётся тебя тащить. Подойди, живо!       Роуэн чуть замешкался — в основном потому, что от долгого стояния на коленях ноги затекли — и топор взметнулся снова. Адам коротко вскрикнул и скорчился, словно… от боли? Мысль, что он всё-таки чувствует столь ужасные раны, оказалась столь оглушительной, что подняться не удалось. Красивое слово — защитить… Да тут бы хоть встать для начала!       Два парня, до того стоявших за плечами предводительницы неподвижно, как изваяния, резко оживились. Один из них грубо схватил за волосы — и, несмотря на всю серьёзность ситуации, вырвалось протестующее:       — Эй, отпусти! Я тебе не девица из шотландской деревни, да и из тебя викинг так себе!       — Смеёшься? Возможно, ты не так невинен, как говорит Балемон, — предводительница широко улыбнулась, обнажая неровные острые зубы. — Смеяться, когда твоему ближнему больно, больше свойственно одному из нас.       — Да не, на одного из вас я точно не тяну. Плащика модного нет и макияж не задался, — продолжал отчаянно шутить Роуэн, но, когда голос дрожит, даже самый идеальный сарказм улетит в молоко. На самом деле, он надеялся, что сумеет отвлечь внимание троицы на себя. Быть может, тогда Адам успеет отползти чуть в сторону — этого достаточно, чтобы его хотя бы не ударили ещё раз…       — Погодите! — вдруг напомнил о себе святой отец. — Вы не дали мне завершить исповедь!       — Сгинь, святоша, — плюнула в его сторону девица. Роуэн хотел было ещё разок съехидничать о том, что из трёх противников она одна с трудом научилась разговаривать, но затем заметил нитки, плотно сшивавшие губы парней, и предпочёл промолчать.       — Вы не тронете Адама, если я пойду с вами? — разумеется, уходить не хотелось. И самопожертвоваться тоже не особо. Но, если задуматься, эти сумасшедшие утащат его к своему начальству с щупальцами в любом случае, а так хоть поторговаться можно…       Лицо девицы перекосилось, как смятый воск:       — Не тронем. Не потому, что ты попросил, конечно же. Мужчина, чью семью мы убили, тоже просил не трогать его детей, но они умерли на его глазах. Всё куда прозаичнее: тот, кто пленён домом, как и мы, не может умереть. Но довольно разговоров! Несите его!       — Я и сам пойду! — воскликнул Роуэн, но его уже подхватили за руки и ноги. Он кинул отчаянный взгляд на Адама, но тот лишь слабо дёрнулся, пытаясь подтянуть к себе отрубленные конечности. Рука, очевидно, единственная обладающая подобием самосознания, тревожно бегала рядом.       — Отпускаю тебе грехи твои, и чист ты отныне, аки первый снег, и всё такое, аминь! — поорал вслед священник, а следом в лоб врезалась тяжёлая бутылка. «Святая вода, надо полагать», — успел подумать Роуэн, прежде чем сознание его оставило.