ГЛАВА 8 30 ДЕКАБРЯ
***
Семен Алексеевич, отец Вари, пропустил меня в квартиру слишком быстро, без лишних вопросов, чему я, несомненно, обрадовался, ибо сама Кузнецова описывала своего отца грубоватым, заносчивым и весьма скрупулезным человеком. Мне же он на первый взгляд показался очень радушным и милым дяденькой. Предложил тапочки и проводил на кухню, без лишних расспросов ставя передо мной чашку, через мгновение заполненную ароматным чаем со вкусом чернослива и облепихи. Но вся любезность испарилась, когда Семен Алексеевич устроил допрос: как зовут? Сколько лет? Где учишься? Почему не учишься? Работаешь? А где? И тут я стал улавливать некое напряжение между нами. Мужчина сводил брови каждый раз, когда что-то невнятное слетало с моих губ, затем окидывал оценивающим взглядом, мол, что за петух пришел к моей дочери, и громко цокал языком. А потом и вовсе посыпались расспросы о знакомстве с Варей, плавно перетекающие в нечто личное, интимное. — Как ты относишься к Варьке-то? Не обижаешь? — - Семен Алексеевич вдруг изменился в лице, сощурил свои большущие серо-зеленые глаза, смотря на меня, словно пантера на свою добычу, выжидающе и хитро. Я нервно сглотнул и уставился на его усы, стараясь побороть дрожь в коленях и голосе от такого выжидающего взгляда. — Душа в душу. — без тени лукавства ответил я. — Никита, — на выдохе начал мужчина и закинул на мое плечо свою массивную тяжелую руку, что от неожиданности и ощутимой тяжести я даже вздрогнул, — я у Варьки таких вещей не спрашиваю, покуда стесняется она меня, да и разговоров таких старается избегать, поэтому ты мне ответь. — он немного помедлил, а затем продолжил. — С дочкой моей уже было что-нибудь? Сказать, что я потерял дар речи, значит не сказать ничего. От неожиданности даже поперхнулся чаем, чувствуя, как сладкая жидкость пошла не в то горло и даже нос. Внутри все зажгло. Я непонимающе взглянул на мужчину, стараясь в его серо-зеленых глазах отыскать ответ и понять, к чему он вообще клонит, ведь мы с Варей только друзья. К тому же, если учитывать, какая его дочь порядочная и неприступная, абсурдность вопроса резко набирает обороты. — — Семен Алексеевич, — откашлявшись, хрипло пробасил, — мы с вашей дочкой только дружим. — что-то наподобие улыбки растянулось на моем лице, а лоб покрылся легкой испариной. Кузнецов нахмурился и убрал руку, задумавшись над моими словами, и, когда он думал, густые усы его забавно шевелились, тем самым приковывая к себе мое внимание. Огромные глазищи уставились в одну точку на стене и не смели даже моргать. Волнение и страх овладели мной ежесекундно. Но тихий бас, слетевший с его тонких губ, заставил подпрыгнуть, несмотря на то, что фраза прозвучала тихо. — Подожди! Ты уверен? — спросил он неуверенно, и сложилось впечатление, что спрашивал он скорее себя, чем меня. — Вчера вечером она говорила о тебе явно никак о друге. Ты ей небезразличен. — серьезно выдал Кузнецов, а потом изменился в лице. — А она тебе? — густые толстые брови вдруг неожиданно взлетели вверх, собирая кожу на широком лбу в гармошку. А я застыл в смятении. Ничего не понимая, я закивал головой в знак согласия, словно умалишенный, только лишь спустя пару минут осознав, что подтвердил его предположения. Варя, безусловно, нравилась мне, но я никогда не питал к ней любовных чувств. Да, она была чертовски красива и, чего греха таить, сексуальна, а ее эта неприступность и принципиальность добавляли пикантности, но у меня и в мыслях даже (ну, если не считать пару эротических снов с ее участием) не было влюбляться в нее. К тому же, Кузнецова влюблена в Степанова, со мной она только лишь дружит. Быть может, ее отец имел в виду, что я небезразличен ей, как друг, как близкий друг? Да, именно это он и имел в виду. Повисло неловкое молчание. Семен Алексеевич буравил взглядом стену, нервно постукивая пальцами по столешнице, тем самым еще больше нагоняя ужаса сложившейся ситуации, а я уже строил грандиозные планы своего побега. Но напряженную обстановку спасла виновница ее напряжения. Варя ворвалась на кухню с криками и визгами, кинулась ко мне на шею, вызывая, тем самым, миллион противоречивых мыслей и растерянное состояние. Ее длинные тонкие пальчики обвили мою шею, словно плющ. Она повисла на мне, как обычно виснут маленькие девочки на своих отцах, болтая в воздухе ножками. Кузнецова была очень легкой, девочка-пушинка, как любил иногда называть ее я, поэтому мне было нисколько не тяжело. — Как я скучала, ты даже не представляешь! — визжала брюнетка до того момента, пока не раздалось едва уловимое покашливание за спиной. — Папа! — она оживилась и встала на ноги, поправляя задравшийся свитер. — Вы уже познакомились? Боже, я так рада! — и она снова кинулась обнимать меня. Я стоял, как вкопанный, боясь даже вздохнуть. Семен Алексеевич недоверчиво окинул взглядом, спрашивая, мол, чего стоишь, как истукан, обними, раз небезразлична! И под натиском властного взгляда мужчины руки будто ожили и сомкнулись кольцом на спине Вари. — Никита! — взвизгнула малышка, — Я тебя убью! Куда ты пропал? Не звонил! Не приходил! Даже на сообщения не отвечал! Я же волнуюсь! — затараторила она быстро-быстро, на ходу снимая с себя пуховик и мокрую от снега шапку. Злость внутри меня от таких претензий достигла максимума, и я уже было не начал извергаться в ответ, говоря о запретах ее благоверного, как вовремя вспомнил о существовании Семена Алексеевича, следившего внимательно за счастливой и раскрасневшейся от смены температуры дочерью и молчаливым и ничего не понимающим мной. — Много работы в последнее время, ничего не успеваю. — пробубнил в ответ и только сейчас обратил внимание на китель, висевший на балконе. Ее папа полицейский. Теперь понятно, для чего был создан допрос и более-менее дружелюбная атмосфера. Сначала приманить мышку, расположить ее внимание к себе, а после вцепиться своими огромными хищными лапами прямо в горло и разодрать, безжалостно и жестоко. А потом мы сели пить чай втроем. Семен Алексеевич задавал вопросы дочери, та бесстрашно на них отвечала, а когда прозвучал вопрос, касающийся нашей с Варей дальнейшей жизни вместе, ему кто-то позвонил, и мужчина вышел на балкон, прихватив с собой пачку сигарет и фирменную, кажется, даже с гравировкой, зажигалку. — Ты что ему тут наплел? Какая совместная жизнь? — шикнула Кузнецова, притянув меня за локоть к себе, когда дверь за ее отцом закрылась. — Киоссе! Я убью тебя! — Я напел? Я всего лишь пришел в гости, а тут твой отец. Кажется, это он принял меня не за того, кого надо! Потому что с каких это пор я небезразличен тебе? — шикнул в ответ я. Брюнетка поджала губы и уставилась в одну точку, очевидно, прокручивая вчерашний день в голове. И пока она думала, мои догадки подтвердились. Семен Алексеевич принял меня за Свята. Ну конечно, кто еще может так сильно волновать ее дочь? Конечно же Степанов. — Папе это не понравится! Если я скажу, что он ошибся, что ты — это не тот парень, про которого я вчера рассказывала, он огорчится, ведь ты тут уже наверняка что-нибудь наплел! — голос брюнетки на конце фразы дрогнул, глаза сузились от злости. — Что ты ему сказал такого, что он мило тебе улыбается, Киоссе! — Он сказал, что я небезразличен тебе, потом спросил, не безразлична ли ты мне. Ну я и кивнул. — глаза Кузнецовой расширились. — А что я еще мог сказать? Нет, Ваша дочь страшила? — Нет! — гаркнула брюнетка. — Он бы тебе по шее дал. Но ты должен был придумать что-нибудь! — она тихо заскулила, а я почувствовал какое-то отвращение ко всему происходящему. — Не может этого быть! Папа тебе улыбается. Ты колдун, Киоссе! — шипела девушка. — Понимаешь, он никогда не питал особой симпатии к парням, окружавшим меня. Полковник, как-никак! А однажды, когда в девятом классе мой одноклассник, а по совместительству и первая любовь, решился проводить до дома, то отец вызывал его на допрос, с тех самых пор ни один парень нашей школы не хотел иметь со мной ничего общего. А тебе он, мать его, улыбается! — после искреннего рассказа, разъяренная непонятно чем малышка пихнула меня в плечо и смерила гневным взглядом. — Как мне теперь знакомить его со Святом? Ведь это он ему должен был улыбаться, Киоссе! Я пытался переваривать информацию по мере ее поступления, но поток был настолько быстрым и неконтролируемым, что я сбился с пути еще в самом начале нашего с Семеном Алексеевичем разговора. Полицейский. Папа. Полковник. Мальчики. Улыбается. По шее. Свят. Допрос. Колдун. Все перемешалось в моей голове в единый ком непонимания. Я хлопал глазами, словно кукла, глупая и искусственная. Озирался по сторонам в поисках ответа, но так ничего и не находил. И такая непривычная в доме Кузнецовой атмосфера стала вдруг давящей и ненавистной. Она будто вытесняла меня. Отдаляла от себя самого. Опять вернулось это глупое ощущение, что я все делаю неправильно. Создаю проблемы себе и близким, лишая возможности решить их быстро и непринужденно, без жертв и прочих тонкостей. — Что ты молчишь, Киоссе! — Варя недовольно окинула меня взглядом. — Сегодня должен прийти Свят. Нет, я, конечно, скажу папе, что ты не тот, о ком я вчера ему весь вечер распиналась, но он уже не будет так улыбаться, он опять включит этого дебильного полицейского и начнет свой допрос. — Малышка, я заварил — мне и расхлебывать. — чмокнул на прощание и смылся из квартиры мгновенно, нарочно не прощаясь с Семеном Алексеевичем.***
Вечером приехали родители и Алиска. Мама по-прежнему разговаривала со мной нехотя, вызывая, тем самым, массу вопросов у сестры, но в ее затуманенном взгляде читалось волнение и беспокойство о своем непутевом сыне. Она переживала, волновалась и, уверен, пыталась придумать оправдания моему поступку, только пока ничего дельного на ум не приходило, именно поэтому она сохраняла нейтралитет по отношению ко мне и обменивалась парой-тройкой фраз, касающихся быта. Папа же делал вид, будто ничего не знает о списке, хотя я на сто процентов был уверен, что он узнал о нем в тот самый злополучный день, когда мама нашла тетрадь. У родителей не было секретов друг от друга, поэтому они считали должным рассказывать не только о своих тайнах, но и о тайнах других людей. Делились ими, правда, только между собой, тем не менее, я страстно желал, чтобы отец ничего не знал о дурацком списке. Но, увы и ах! — Пошли! — в комнату ураганом влетела Алиска и начала упрашивать меня хотя бы на несколько часов выйти из своей берлоги, чтобы нарядить елку, которую они везли из самой Рязани. — А я говорю, пошли! — Ладно-ладно… — без особого энтузиазма я поднялся с кровати и поплелся вслед за сестрой, которая, радостно визжа, вприпрыжку отправилась в зал. Пышная искусственная ель уже томилась в ожидании, когда мы преобразим ее с помощью красочных, переливающихся на свету игрушек и разноцветных гирлянд. И пусть она не пахла так, как моя первая в детстве елка, морозной свежестью и смолой, она все равно уносила в другой мир, позволяя на мгновение обо всем забыть и жить сейчас. В старой коробке из-под пылесоса лежали прошлогодние игрушки красных и золотистых цветов. Просто у мамы слабость: чтобы все было в одной цветовой гамме. Поэтому каждый год наша елка пестрила двумя-тремя основными цветами. Красный, золотой, серебряный, белый, синий — все зависело от главных цветов наступающего года. Да, моя мама была помешана на этом. И в цвет основной палитре покупались салфетки, скатерть, свечи, различные украшения. Мама верила, что если новый год встречать по всем правилам и в полной боевой готовности, то на ближайшие двенадцать месяцев счастье не покинет дом, а всех твоих близких настигнет удача. Мы лишь снисходительно улыбались и любовались конечным результатом. — А ты веришь в Деда Мороза? — спросила Алиска, цепляя на лапку ели крупный шарик красного цвета. — Я всем говорю, что нет, а на самом деле верю. Он существует, иначе зачем тогда про него говорят и пишут ему письма? — А я верю в тебя! — и тут я накинулся на сестру и начал ее щекотать. Она извивалась на полу, словно змея, пыталась убрать мои руки и спастись, но я, будучи сильнее и гораздо ловчее ее, продолжал щекотать. Мне нравилось, когда она звонко смеется, и лицо ее заливается краской. — Хва-а-а-атит! — визжит громко-громко. — У меня сейчас живот лопнет! Я отстраняюсь и даю Алиске отдышаться. Она, растрепанная и раскрасневшаяся, смотрит на меня с притворной грозностью, а потом не выдерживает и вновь заливается смехом. Я прижимаю ее к себе и заключаю в объятия. Просто очень сильно люблю! Она приводит в норму дыхание, поглаживает руками мои спине, затем откидывает голову и смотрит прямо в глаза, как любит это делать мама. Пару секунд мы молча разглядываем друг друга, затем сестренка поднимается и поспешно уходит, бросив у самой двери, чтобы я никуда не уходил. Она возвращается ровно через минуту с какой-то маленькой коробочкой в руках. — Вот, — Алиса протягивает мне коробочку, — это мне Степа подарил вчера, сказал, чтобы я открыла его подарок в новогоднюю ночь. — сестренка смущенно улыбается. Коробка была обмотана оберточной красной бумагой с переливающимися на свету елочками. На крышку была приклеена бирочка с именем моей сестры и именем отправителя. Я расплылся в блаженной улыбке, посчитав поступок Степы безумно милым и романтичным, но уже через секунду мне стало ужасно стыдно перед собой. Цель найти девушку до начала восемнадцатого года так и не достигнута, и вряд ли мне это под силу. Завтра последний день, за один вечер не возможно влюбиться в человека. — А что ты Варе подаришь? Она будет с нами встречать Новый год? — неожиданно спросила Алиска. — Варе? — сдвинув брови на переносице, я включился в разговор. — А, Варе. Это секрет! — Давай позовем ее к нам? Она классная. — я лишь улыбнулся, ничего не ответив сестре, но мысленно соглашаясь с ее словами. Варя действительно очень классная…