С волками жить...

К концу дня галстук ощущался удавкой. Войдя в гостиничный номер, первым делом Волков ослабил узел и стащил через голову эту чёртову купленную за немереные деньги престижную, но абсолютно не функциональную (разве что действительно удавиться можно) тряпку. Три часа переливания из пустого в порожнее, хождения вокруг да около, прощупывания слабых мест и пускания пыли в глаза, иначе говоря — деловые переговоры с будущим партнёром, вымотали так, будто не языком молол, а вагоны разгружал. Даже взаимодействие с отмороженным на всю голову Мюллером прошло и то легче, чем убеждение перестраховщика Донского стать акционером «Альфы». Волков пристроил трость к подставке для зонтов, стоящей в углу у двери, швырнул по пути галстук на диван и дохромал до кресла у окна. Нога — сволочь, — никак не желала вести себя пристойно без дополнительной опоры. Усевшись, откинулся на спинку и устало прикрыл глаза. Взаимодействие с Мюллером… Совместное убийство — что уж подыскивать какие-то другие слова, надо называть вещи своими именами. Убийство, совершённое с особой жестокостью группой лиц по предварительному сговору. Ему, как организатору, светит лет двадцать. Впрочем, группу доказать сложно. Если вдруг выйдут на него, он не признается ни про роль Мюллера, ни про Серёгу. А ведь Сергей, исключая основную часть… то есть пытки и само убийство — хватит юлить! — сделал всё необходимое до и после: сперва выяснил распорядок дня объекта, непосредственно участвовал в похищении, подыскал идеальное место для претворения плана в реальность, а потом помог утилизировать останки. Волков ухмыльнулся: упрямый мозг опять подсказал обтекаемо-нейтральную фразу вместо «спрятать труп». Человеческая психика всегда подберет наименее болезненный вариант правды. А правда заключалась в том, что Георгий Романович Байков, пятидесяти двух лет от роду, дважды разведённый, своих детей не имеющий (повезло человечеству, повезло, что не оставила эта отрыжка рода людского на земле своего генофонда), был зверски замучен в недостроенном заброшенном коттедже в Ленинградской области, а после нашёл последнее пристанище в болоте неподалёку. И ещё правда — без Серёги ничего бы не получилось. Волков не любил чувствовать себя обязанным, но понимал, что отныне он в неоплатном долгу перед Тарановым. С непослушной ногой он в одиночку ни за что не справился бы с тяжёлым трупом. Даже до багажника вряд ли дотащил, что говорить о паре километров по болотистому лесу под дождём. Да уж, тот марафон по пересечённой местности он надолго запомнит. Как и обряд «погребения». Это только в кино злодеи, взяв жертву за ноги и за руки, бодро раскачивают и забрасывают куда подальше, даже не запыхавшись. Волков дважды падал сам и трижды выпускал из рук свой конец свёртка, пока не получилось. А когда уже смотрел, как трясина медленно и нехотя принимает в себя труп, плотно запакованный в полиэтилен с примотанными двумя железными арматуринами, думал, что сдохнет там же, рядом, сидя на кочке и привалившись спиной к чахлой берёзке, давясь сладкопахнущим дурманом воздухом. А Серёга проделал марш-бросок ещё и с рюкзаком за спиной, в котором пёр два десятикилограммовых блина от штанги. «Для надёжности», — как он пояснил, забрасывая их сверху на погружающийся в топь кокон. — Хорошо погода говно, и лес не грибной, а для клюквы рано, — сказал Сергей на обратном пути. — Нам для полного счастья только свидетелей не хватало. Что это вы несёте, дяденьки? — спросил он писклявым голосом, и ответил басом, намеренно окая: — Новогоднюю ёлку взад возвертаем, девочка, шла бы ты нахуй отсюдова! Вот тогда Волков во второй раз подумал, что умрёт. От смеха. Грязный, мокрый с ног до головы, он стоял под усиливавшимся дождём и хохотал, глядя в небо. И знал — он всё сделал правильно, нельзя было иначе. Сомнения, стоит ли доводить план до полного завершения, а именно — посылать ли видео Дэну, появились при просмотре записи, уместившей несколько часов действа всего в сорок две минуты. Ради этой съёмки и нанимался Мюллер, но результат получился не совсем таким, как Волков рассчитывал. — Зачем вы оставили звук? Это было важно мне, а тот, для кого делалась эта съёмка, и так знает, за что убили Байкова. — Он в курсе обо всех жертвах? — уточнил Мюллер. И, не получив ответа, продолжил: — Эта небольшая беседа полностью раскрывает характер нашего пациента, и превращает месть в справедливость не только для вас. — Вам-то какая разница? — хмыкнул Волков, вынужденный признать, что резон есть. Сомнительно, чтобы Дэн знал о судьбе четырёх предшественников. Но надо ли ему вообще знать о них? Информация даст запоздалое осознание опасности в полной мере и может вызвать новую волну страхов. Мюллер пожал плечами: — Так всё же интереснее смотреть, а основные излияния я вырезал. И я хочу одну копию для себя. Вернее, в подарок для друга — Клаус коллекционирует снафф-видео, — заметив, что Волков недовольно нахмурился, добавил: — За половину суммы от моего гонорара. Вы мне больше ничего не должны. Волков пристально взглянул на собеседника — красноречивый жест, мог бы и промолчать про копию, проверить все равно бы не удалось. — Хорошо, одну копию, — сказал он медленно, глядя прямо в холодные серые глаза за стёклами очков. — Кстати, ещё тогда собирался спросить, да забыл — что вы писали на теле? — Небольшое наставление. Если ваш мальчик… Что вы так смотрите? Догадаться, почему и для кого велась съёмка, было не так уж и сложно после вашего допроса. Я не гомофоб, и мне нет дела до ваших пристрастий. Так вот, если ваш мальчик достаточно внимателен и умён, он поймёт, что прощать и забывать ничего нельзя, нужно извлекать урок из всего, что преподносит тебе жизнь. — Философски, — сухо заметил Волков, стараясь скрыть, что ему крайне не понравилась догадливость Мюллера. Он вновь стал смотреть на экран, пытаясь представить, что видит всё впервые. Стремясь понять, какие эмоции может испытать Дэн при просмотре: страх, ненависть, отвращение? Или облегчение и моральную удовлетворённость? Насколько он знал своего рыжего — удовлетворённость вряд ли, разве только подсознательную, в которой тот не признается и сам себе. Но если у него хотя бы мелькала мысль отомстить лично, то это видео должно вправить ему мозги. Убить убийцу — самому стать убийцей. Для Дэна Волков такой судьбы не хотел. И всё же, с экрана действие воспринималось более отстранённо, наверное, из-за того, что отсутствовали запахи. Тогда, когда всё происходило в действительности, воздух был густо пропитан вонью крови и дерьма, насыщен эманациями страданий и боли — он пьянил, сводил с ума. Но при виде распростёртого тела опять откуда-то из глубины сознания, души, сердца — где там рождаются чувства? — поднималась чернота гнева. Жаль, что убить можно лишь однажды. Когда он стоял за камерой, сохранять холодную голову было ещё труднее: острое желание оттолкнуть Мюллера и забить эту гниду самому пусть неэстетично и тупо кулаками, но превращая лицо в месиво, кроша зубы и ломая кости, несколько раз заставляло его делать пару шагов вперёд. Останавливало лишь понимание, что тогда Байков умрёт слишком быстро. Сидя рядом с Мюллером и сжав кулаки до побелевших костяшек, Волков с внешне бесстрастной, как он надеялся, физиономией, расфокусированным взглядом смотрел вперёд. Но видел не вскрывающие ребра руки на экране, а картины. Заключённые в широкие позолоченные рамы куски человеческой кожи с нанесённой поверх тонких узоров краской. «Интересное хобби», — наверное, говорили Байкову гости. Наверное, хвалили его вкус и мастерство. А эта сука, этот нелюдь хранил в телефоне фотографии. С разных ракурсов, на разных этапах, но с одним итогом — в раме на стене. Четыре картины. Кому они достанутся в наследство? И ведь никто никогда не поймёт, не узнает о происхождении материала, не заподозрит, что любуется не искусным тиснением, а шрамами… Если бы Дэну повезло меньше, то и он стал бы предметом интерьера, оригинальной вещью, украшающей гостиную. Чернота добралась до глаз, закружила водоворотом. — Господин Волков, вам нехорошо? — голос Мюллера донёсся будто сквозь шум прибоя. Не думать, не вспоминать, блокировать. Ну же! Не допустить повторения инсульта. Нельзя позволить. — Всё хорошо. Одеревеневшие губы почти не чувствуются — плохо. Давай, давай, загоняй черноту обратно, нельзя ей расползаться, иначе поглотит. Думай о чём-то нейтральном, простом и незамысловатом. Не время помирать. «А помирать нам рановато, есть у нас ещё дома дела» — песня из громкоговорителя на всю улицу, Первомай, везде красные стяги, пахнет весной и шальным ощущением свободы. Толпы людей: взрослые с транспарантами, дети — одной рукой держатся за отца, в другой флажок или гелиевый шарик… Как он тогда завидовал этим детям в свою первую самоволку из детдома, даже не знал чему больше — обладанию волшебным шариком, который отпусти и взмоет в небо, или тому, что им есть кого держать за руку. Сколько ему было? Лет семь-восемь? Ох и попало же потом за отлучку… Зато вернулся не с пустыми руками, какая-то женщина подарила флажок на круглой деревянной палочке. И уже ему завидовали все в группе. А он был счастлив и горд. Прав был Моррисон: детское счастье — его нам не понять. Крик Байкова вернул Волкова в настоящее. Чернота отступила, превратилась в глухую боль за глазницами, привычную, терпимую, уже не пугающую. — Зачем этот крик в конце? Он же молчал. — Конечно, в тот момент, — Мюллер выделил интонацией «тот», — он молчал. Даже, если бы был жив к концу, не смог бы кричать. Как только плевральная полость сообщается с внешней средой — давление в ней равняется атмосферному, лёгкое спадает, крик невозможен. Но он не молчал раньше. — На его губах появилась лёгкая улыбка. С подобным выражением лица, наверное, Торквемада подносил факел к хворосту под очередным еретиком. — Всего-то наложить звук в нужное время, а согласитесь, какой эффектный финальный аккорд. Этот крик просто изумителен по звуку и глубине заложенных в нём эмоций. Можно слушать как музыку. У Волкова не в первый раз появилось иррациональное ощущение, что он общается с инопланетянином вроде Хищника, залезшего в человеческую оболочку. Но его присутствие рядом действовало похлеще адреналина: организм, всеми фибрами чувствуя инаковость и возможную опасность, вернулся в тонус рекордными темпами, даже боль прошла. — А это зачем? — он кивнул на появившиеся кроваво-красные буквы на чёрном фоне. — Меня вдохновила ваша фамилия, не скрою. Ну и какой же фильм без морали? — приподнял одну бровь Мюллер. — У вас есть мораль? — не удержался Волков. — Разумеется, — небрежно ответил Мюллер. — Но, как и у вас, господин graue Wolf, она весьма отличается от общепринятой. — Менее пафосно её оформить вам религия не позволила? — Моё чувство прекрасного, — отозвался Мюллер насмешливо. — Вы принимаете мою работу? У меня самолёт через четыре часа. — Да. — Приятно было с вами познакомиться, — светским тоном произнёс Мюллер, протягивая руку для пожатия. — Но надеюсь, мы с вами больше не увидимся. — Взаимно, — честно ответил Волков, коротко сжав в ответ его ладонь и выходя в красноречиво распахнутую перед ним дверь. — Да, чуть не забыл, меня просили кое-что передать вашему приятелю, — прозвучало в спину, и он застыл в дверном проёме. Мюллер достал из внутреннего кармана и вручил ему сложенный листок бумаги. — Auf Wiedersehen, Herr Wolf. Прямо в гостиничном коридоре, отойдя от номера всего на несколько шагов, Волков без малейших колебаний развернул листок — мало ли что там подсунул этот психопат для Серёги. «Прости меня, Серёжа. Я давно тебя простила» — оказалось написанным на листке красивым ровным почерком. — Н-да, любовь к пафосу у семейки Мюллеров, похоже, в крови, — буркнул он себе под нос, запихивая вновь сложенный листок в карман брюк. Сам Сергей, получив послание, ничего не сказал. Он разгладил сгиб листка пальцем, и на какое-то мгновение на его лице появилось мечтательно-задумчивое выражение, которое наверняка крайне не понравилось бы Антону, наблюдай он своего любовника в тот момент. Потом Серёга щёлкнул зажигалкой и кинул догорать листок в глубокую керамическую пепельницу. — Треснет, — сказал Волков. — Не треснет, — возразил Сергей. И оба стали внимательно смотреть, как горит бумага. Пепельница с честью выдержала испытание и осталась цела. Таранов закурил, Волков покосился на пачку сигарет, но промолчал. Если уж он не начал снова курить в день убийства, то и дальше продержится. — И что дальше? — спросил Сергей, тщательно вминая окурок в остатки записки. — Ты получил что хотел. Отдашь это Дэну? Он не поймёт. Я — не понимаю. — Я делал это не ради того, чтобы он понял. Даже не ради него самого, — хмуро ответил Волков, оглядывая кухню и подолгу задерживая взгляд на каждом предмете. Прямиком от Мюллера он отправился на Васильевский остров к Сергею, и никто не мешал разговору, в квартире они находились вдвоём: у Антона ночное дежурство, баба Зоя в санатории. Но в тот момент Волков почувствовал сожаление, что их нет. Он взял в руки пачку, покрутил в пальцах, положил обратно и перевёл взгляд на Сергея. — Просто по-другому я не могу. Ты — не понимаешь, ты был против с самого начала, но ты помог. Почему? — Та же хуйня, тёзка, — Сергей прикурил очередную сигарету. — Та же хуйня. По-другому не могу. Тоха мне когда-то сказал: «Так честно». Волков кивнул. — Так честно. Эта тварь должна была умереть. Долго, блядь, и мучительно. А Дэн должен знать. И про меня тоже. — Расскажешь ему? Объяснишь? — Нет, не придётся. На видео всё есть. — Ты что, засветился? — Сергей привстал со стула. — Ну ты и… — Не кипишуй, никаких следов, не подкопаешься. Но он поймёт от кого. Какое-то время они сидели в тишине, думая каждый о своём. — А если он расскажет Тохе? — нарушил молчание Сергей, нахмурившись. Волков перевёл на него взгляд: шрамы на брови и щеке стали заметнее, будто преломили лицо в разбитом зеркале. «Он боится. Сейчас. Не когда похищал человека, не когда тащил труп к болоту, а сейчас. Боится, что его любовник узнает. Ему есть кого терять. Счастливый человек». — Ты ему соврёшь, — безапелляционно заявил он. — Что знать не знаешь, слыхом не слыхивал. Но он ему не расскажет. Уверен. — И лицо Сергея перестало выглядеть криво вырезанной маской, расслабилось, ожило. Солдат по природе — он привык верить командирам и полагаться на их приказы. А сейчас своим командиром он признавал Волка. — Если Дэну потребуется с кем-то обсудить, то, скорее, к тебе придёт. — А я думаю, к тебе. А вот за этот утешительно-сочувствующий тон Волкову захотелось дать ему по зубам. Керамической, мать её, прочной пепельницей. — Нет. Ко мне — нет. Сергей правильно понял интонацию — «не влезай, убьёт», и перевёл разговор на более безопасную, но не менее важную тему: — Что там с Донским? Мутный он. — Враг моего врага — мой друг, — ухмыльнулся Волков. — Он давно на Левицкого зубы точит. Но ему нужны гарантии. — И прибыль? — И прибыль, конечно… Они тогда проговорили полночи, разрабатывая тактику, просчитывая варианты… Сегодня состоялась очередная встреча с Донским и, в принципе, тот действовал, как они тогда и предполагали на кухне: пытался приобрести не просто пакет акций, а контрольный, в надежде, что Волкову некуда деваться. Он же на пару с Серёгой напропалую врал о прекрасном состоянии дел и всячески демонстрировал, что из желающих влить деньги в «Альфу» очередь. Надо же, кто бы ему сказал лет пять назад, что он окажется в плотной связке с Тараном, получившим своё прозвище не столько из-за фамилии, сколько из-за привычки решать все вопросы лоб в лоб напролом. Но в сложившейся ситуации гораздо важнее изворотливости и умения просчитывать ходы стали его другие качества: порядочность и честность. Сергей, без сомнения, по-прежнему мог наломать дров под влиянием момента, и сперва сделать, лишь потом подумать, но чего-чего, а удара в спину от него можно не опасаться. И в бизнесе, и в жизни. Если каким-либо образом полиция все же свяжет исчезновение Байкова с ними, Сергей не расколется. По крайней мере, не сразу. Надо реалистично смотреть на жизнь: признательных показаний можно добиться от кого угодно и в чём угодно. Будет стоять задача у следствия — и в убийстве Кеннеди признаешься. Но насчёт себя он не волновался: его не до конца оклемавшимся мозгам хватит, наверное, одного сильного удара в голову. Повезёт — умрёт. Если нет, то… — Буду лежать гниющим овощем в тюремной больничке, заебись перспектива, — проговорил Волков негромко, открывая глаза и глядя в окно на не в пример лучшую перспективу: золочёный купол Исаакиевского собора на фоне свинцового неба. Сколько бы он ни приезжал в Петербург, этот величественный вид всегда наполнял душу спокойствием. И напоминал, что все страсти человеческие мелочны и преходящи, а законы и правила вовсе ничего не стоят. Бóльшую часть жизни — сорок лет! — потратил Монферран на создание шедевра, одного из красивейших в мире соборов, а ему отказали быть в нем похороненным, не сочли нужным исполнить последнюю волю. Не той веры зодчий оказался. Люди всегда торопятся решить за бога, кто заслуживает нимба или анафемы, выставляя свою ограниченность соблюдением божественных заветов. Разве заповедь «не убий» можно применить к Байкову? Конечно, нет. Волков ни секунды не раскаивался и не мучился угрызениями совести. И следы они замели грамотно: свидетелей похищения не было, улик в том коттедже не осталось, труп не найдут. Единственное слабое звено — Мюллер, но ему нет выгоды наводить полицию на их след, да и не так уж много у него информации, что-то доказать будет трудно. Хотя нервы потрепать может при желании.  — Ничего, стукач не выдаст, свинья не съест… А в голове уже звучали остальные слова: «По больному месту да калёным швом, по открытой ране да сырой землёй, из родной кровати да в последний раунд…». Раздавшийся стук в дверь помешал мысленно допеть песню Летова до конца. Волков вздохнул, ох уж эта Аллочка, дня не проходило, чтобы она не заглянула в номер поинтересоваться: не угодно ли чего уважаемому Сергею Александровичу, всё ли его устраивает в сервисе. Дорогая девочка и ножки красивые. В другое время обязательно бы озвучил, что ему угодно, но все эти дни он настолько уставал, что было не до неё. Хотя сейчас минет, пожалуй, не помешает, поможет расслабиться. — Войдите! — Ручка двери не шелохнулась. Странно, обычно дважды повторять не приходилось. — Входите, открыто! — повысил он голос. Дверь открылась, но за ней оказалась не Аллочка. На пороге стоял Дэн.