Миры и Грани Шестигранника. История 25. "Дети вырастают"

Чутье Тени вело его по герцогству, словно компас. Но потребовалось две недели, чтобы отыскать младенца в одном из крупнейших городов Рузата. Будущий Страж-Жизнь в самом деле оказался сиротой, и его без зазрения совести использовала гильдия нищих. Тень, не понаслышке знавший, чем поят и кормят профессиональные нищие младенцев, чтобы те почти все время спали, рассвирепел и уничтожил гильдию, вырезав нищих. — Это не поможет надолго, узнав, что здесь гильдия перестала существовать, появятся эмиссары из других городов, — говорил он Савиору, сосредоточенно шаманя над младенцем. Испортил рунами пол в гостиничном номере, где они остановились. Почти разгромил три лавки травников, пока нашел приемлемые ингредиенты для своих снадобий. — Мы не слишком сильно опоздали, он будет здоров. — Такой маленький, — Савиор с опаской смотрел на брата. — Это хорошо. Через три дня отправимся в какое-нибудь местное захолустье посимпатичнее, купим там дом и обоснуемся. — И чтоб озеро рядом. И лес. И кладбище. Вэрилан пообещал найти самую лучшую в этом краю глушь, с озером или рекой, лесом — лесов тут было вдоволь, герцогство поставляло его на верфи империи, а местные маги старательно восполняли убыток, подращивая высаженные сосны. Неудивительно, что будущий Страж-Жизнь народился в краю, где большая часть магов была целителями и природниками. — Буду бегать, разминать лапы, — мечтал Савиор. Выехать удалось не сразу и даже не через три дня. За здоровье и жизнь малыша, которого назвал Сигеллом, Вэр перестал опасаться только через неделю. Как раз переждали три дня нудного серого дождика, наняли плотника, чтоб поставил опоры для тента, да шорника, который этот тент на повозку приспособил. Купили колыбель, из тех, что местные матери вешали на вбитый в потолок крюк, пристроили на опору. Все время, пока выхаживали малыша Сигелла, Вэр учил Савиора местному наречию. Схватывал тот на лету, привыкший зубрить языки. Как уж там Вэр вызнавал, куда отправиться, он так и не понял, но до этого забытого богами уголка Рузата они добирались еще две недели. Как раз к концу лета и приехали. Деревушка на берегу сонной неширокой речушки была маленькой, жила охотой и бортничеством, мужчины еще изредка нанимались в лесоповальную артель в соседние деревни. Тем не менее, пустующий дом в Оленьем Броде, как называлось сельцо, нашелся. — Только тама, эта, колдун жил, — с опаской рассматривая седого, но молодо выглядящего мужчину и его спутника, аккуратно держащего на руках младенца, предупредил староста. — Три лета, как помер. — А что за колдун? — живо заинтересовался Савиор. — Чем занимался? — Из некромансеров, вроде, милчек. Скотину от хворей заговаривать не умел, деревья растить — тож, зато чучело воронье у него по хате разгуливало. — Здорово-то как, тушка ворона! Себе приберу! — Дак истлело, поди, все. Сырость, то-сё. Крышу перекрыть бы, полы там… — А что, милейший, за справедливую плату согласятся ли мужики мне помочь? — лучезарно усмехнулся Вэр. — Чтоб к зиме в доме жить можно было с дитем малолетним? — Дак за плату — отчего ж не помочь? Постоялого двора в селе не было, откуда ему тут взяться — глухой угол. Но двух мужчин с младенцем пустили на постой в одном из домов, где нашлась и кормилица для Сигелла — у хозяйки свой мальчишка был чуть постарше, на месяц или два. Вэр не скупился на оплату, так что через неделю старая избушка колдуна, располагавшаяся на отшибе, у самого леса, сверкала новенькой соломенной стрехой, побеленными стенами и перестланным полом. Небольшая печь-мазанка была прочищена и протоплена. Денег, награбленных в Храме, хватило и на закупку припасов на зиму, Вэр специально отрядил для этого Савиора с другими мужиками на ярмарку, выдав целый список, чего купить. Оставаться с ребенком некромант сам отказался — побоялся не справиться, хотя что там было справляться-то? Малыш, оправившись от отравы, большую часть дня спал или тихонько гулил в колыбели, начиная похныкивать, только когда пачкал пеленки или проголодался. По дому весело прыгал немертвый ворон и норовил все время сесть на колыбель и умиленно заскрипеть. Смерть — не некромант, но Страж, — обновил его траченные молью перья, тронутый гнилью каркас костей под расползающейся шкурой, и голем-охранник снова был готов нести караул. Охраняя Жизнь. Так всегда было и всегда будет. Восходит Солнце — и к людям приходит следом Надежда. Смерть очищает путь для новой Жизни. И лишь Тень идет меж ними — между воплощениями, оплакивая уходящие и отыскивая, чтобы взрастить и обучить, новые. Вот в чем был смысл его прозвания. — Будь осторожен, малыш. Возвращайся скорее, — напутствовал Савиора Вэр. В кошеле позванивало серебро и медь. Золото на них еще в начале пути, в империи, разменял сам Тень. — Постараюсь. — Кррри, кррри, — ворон клювом поправил одеяльце. Сигелл растянул беззубый ротик в бессмысленной пока еще улыбке и засмеялся. — Иди, Сави, — Тень легко, едва прикоснувшись, тронул губами щеку Савиора и подтолкнул к тропе. Савиор умчался к обозам, трепетно прижимая список к груди. Там его ждала послушная лошадка и старая телега со снятым пологом. Он вернулся на третий день, восседая на куче накупленного добра, гордый до невозможности: справился, закупил все. Зиму переживут. Зимой он еще в людском облике будет ходить на охоту, весной же, после первого полнолуния — обернется барсом. — Не терпится. Хочу лапы. Хочу хвост. Мех. Бегать. Петь. Кататься. — Все будет, малыш. — И тогда ты перестанешь меня так звать? — Никогда не перестану, — смеялся Вэр. — Мой сероглазый котенок. — Я не котенок, я почти взрослый хищник. — Да, Сави. Ты почти взрослый. Ночами, когда затихало все, только с тихим шорохом сыпались с осин драгоценные золотые монетки-листья, Тень склонялся над ним и учил — любви, нежности, ласкам, сладким, как нектар, и легким, как касание бабочки. И горько-соленым, как его кровь, вынимающим душу. Савиор почти не стонал, не хотел тревожить спящего брата. К утру багровые синяки на пальцах Тени желтели и исчезали бесследно. Осень проходила мимо. Учился держать головку, потом с кряхтением переворачиваться Сигелл — Гелли, как ласково называл его Вэр. Кормилица, матушка Майран, продолжала выпаивать его своим молоком. Но в крохотной сараюшке у дома теперь мекала коза, и ее молоко Гелли тоже нравилось. — Он вроде мельче был, — как-то утром сказал Савиор. Вэр долго смеялся, ласково гладил своих сыновей — приемных, но родных. Нежный русый пушок на круглой головенке Гелли и жесткие черные пряди Савиора, похожие на живую тьму, в которые так полюбил запускать пальцы ночами. — Он растет, малыш. Скоро начнет ходить, потом бегать, потом — задавать тысячу вопросов, прямо как ты сейчас. — А он не испугается меня? — Савиор чесался, под кожей словно стаи муравьев бегали. — С чего бы? Все твои братья, не важно, есть ли им хотя бы год — или сотни лет, сразу узнают тебя. Иди ко мне, малыш. Тени, призванные своим Хозяином, ложились на кожу оборотня, утихомиривая зуд. — Потерпи, Сави, осталось немного. Скоро весна. Зима заметала следы серым волчьим хвостом. Сигелл сказал свое первое слово — «папа», а потом «Сави». Шел на руки бестрепетно обоим, прижимался и смеялся, играя с косами. Ночами, когда засыпал измученный любовью Савиор, Вэрилан резал свои волосы — сперва выбеленные пряди, потом — отрастающие к утру алые, вплетал вместе с тонкими полосками кожи в тело длинного боевого кнута. Его рукоять он оплел белой кожей — теми полосами, что вырезал из его груди сам некромант, на каждой из которых собственной кровью выводил руны. Первая весенняя луна взошла в небо золотой монетой, когда он вручил Савиору свой подарок. Тот принял его, восторженно взвизгнул и бешено зачесался — кости готовились к обороту. Вызывать тени Вэр на сей раз не стал, просто обнял, но это тоже помогало. — Смотри, малыш, скоро луна выйдет в свой зенит, и ты перекинешься барсом. Еще совсем чуть-чуть. — А как обратно? — внезапно испугался Савиор. — А если я потеряюсь в луне? — Что ты, Сави, так не может быть и не будет никогда. Мы с Гелли тебя будем звать. Сигелл закивал и протянул к брату ручонки: — Сави-Сави-Сави! — Тогда я точно не потеряюсь. Луна медленно плыла вверх, все выше и выше, и, наконец, тени людей под ее светом исчезли. — Твое время, котенок, — Вэр чуть подтолкнул Савиора к лесу. — Беги. Савиор потянулся, плюхнулся на крыльцо, поднялся уже на четыре мохнатые лапы, уперся ими в землю. Не барс — подросток, с непропорционально толстыми лапами и пока еще коротковатым для них туловищем, круглоухий… и не с таким, как ему хотелось бы, роскошным хвостищем. Этому барсенышу еще предстояло и перелинять, и повзрослеть, и сменить молочные клыки на коренные. И ходил он неуверенно, его занесло в одну сторону, в другую. Куда уж там бежать — тут бы устоять, а не плюхнуться в едва прикрытую короткой травкой грязь! Он брезгливо поднял переднюю лапу, потряс ею… и понял, что падает. Визг обиженного судьбой барсеныша был полон горя. — Ну что ты, Сави. Мы тебя выкупаем, — Вэрилан старался сдержать смех. Его малыш слишком гордый, чтобы безболезненно воспринять такую обидную неудачу. — Вставай, котенок. Тебе надо научиться бегать на четырех лапах. Савиор поднялся, снова попробовал пройтись… Что ж, план кататься по земле и орать он выполнял. Прошло дней пять, пока он не научился сносно передвигаться, не путаясь в лапах и не пугаясь собственного хвоста, который иногда жил какой-то своей, совершенно отдельной жизнью, то цепляясь за кусты, то вылетая вперед хозяина на поворотах, то суясь под лапы. Последнее было особенно больно и обидно. Но приходил Вэр, гладил, утешал, наливал в глубокую миску молоко и подсовывал под нос на ладони кусочки мяса. Мясо и молоко Савиора примиряли с неудачами. Обратно перекидываться не хотелось, барсом было удобнее спать, теплее. Но на седьмой день, ближе к вечеру, Вэрилан вышел без подношений, с Сигеллом на руках. И два голоса позвали-потянули человеческий разум к поверхности, не давая ему снова отдать власть животным инстинктам: — Савиор, вернись! — Сави! Сави! Инись! Барс заворчал, разглядывая их. — Вернись, малыш, — Вэр наклонился к его морде. — Я соскучился. Савиор обнюхал его. — Вэрилан… — Вот так, молодец. Вставай, моя радость. Вставай. С просохшей земли поднялся, пошатываясь и с трудом удерживая равновесие, уже человек. А ночью, когда Сигелл уснул, Вэр впервые за время, прошедшее с их бегства из империи, перекатился по постели, выгнулся под своим юным любовником. Бесстыдно обнял ногами, подставляя горло, плечи и грудь под губы. Савиор целовал его словно безумный, подстегиваемый весной в висках. И еще где-то, наверняка. Отец сказал бы — под хвостом, но его нет рядом. Зато под ним вздрагивало от слишком поспешного проникновения, замирало и подавалось навстречу такое желанное тело. — Давай, Сави… Возьми меня… Давай! Савиор урчал, терзая его плечо укусами. Синяки с белой кожи все равно пропали к утру, но оба навсегда запомнили, как безумная весенняя ночь сплетала боль и наслаждение воедино. И как Вэр впервые в своей бесконечной жизни прошептал засыпающему Савиору: — Люблю тебя. Утром Савиор задумался: было или послышалось? Потом, позже, уверился: было. Вэр говорил это редко. Очень редко. И только ему. Сигелл слышал от него «ты радуешь меня», «умница», «я горжусь тобой». Те же искренние похвалы доставались и Савиору, но драгоценное «люблю» звучало только для него — в предрассветной тишине, порой — тихим выдохом, одними губами. Словно Вэрилан не верил в возможный ответ. Или не ждал его. — Я тебя тоже, — шепнул однажды на рассвете Савиор. Он впервые видел, как от счастья загораются звезды в глазах Тени, в бездонной черноте расширенных зрачков. Он почти мог осязать и вдохнуть это счастье. Попробовать на вкус — солено-горький, как упавшая ему на губы слеза.