Об итальянской лексике

Orgoglio — гордость.

— Что тебе помешало его простить? Утро после грозы было свежее. Клаудио широко распахнул окно — влажный тяжелый воздух затрепал занавески, неприятно скользнул по ногам. Стало зябко, по спине побежали мурашки, захотелось забраться обратно под одеяло, горячее, смятое, но Марко тошнило от воспоминаний о том, как он под ним засыпал вчера. Растрепанный, задыхающийся, с искусанными губами и взмокшей шеей, как будто весь сначала пронизанный током, а потом — брошенный в темный и душный омут, где ничего, кроме отголосков недавнего удовольствия и грязного, липкого, но такого желанного ощущения использованности, не было и не могло, наверное, быть. — Тебе так понравилось лезть мне в душу? — Маркизио усмехнулся — горько и странно, — ладонью скользнул по оконной раме и отошел назад, не оборачиваясь даже к Марко лицом. Была видна только его спина — загорелая, ровная и исчерченная царапинами. — А в нее давно кто-то лез? Вератти стал одеваться — лениво и медленно, словно до завтрака был еще час, а не всего лишь двадцать минут. Время и правда тянулось, как патока, будто тоже устав после стремительного и искрящегося вчера. — Вчера ты казался не так разговорчив. — Вчера было слишком хорошо, чтобы говорить. И Марко не врал. Ему действительно было хорошо — чертовски и непозволительно. Почти так же, как было мерзко сейчас. — Ты под меня лег, чтобы об этом спросить? — Клаудио поправил воротник поло, взглянул мельком в зеркало и небрежным движением уложил непослушные, влажные после быстрого душа волосы. — Ты можешь не отвечать, — Вератти зачем-то пожал плечами и, проглотив тяжкий вздох, поднялся с кровати. С улицы вновь потянуло влагой. Марко закрыл окно. — Моя гордость. Тихо захлопнулась дверь, и мягко раздались за нею шаги. В этом шуме холодный, брошенный небрежно ответ словно эхом отдался от стен. В номере не осталось от Маркизио ничего, кроме этого тяжкого, гулкого, ядовитого отголоска: ни запаха, ни забытых часов, ни остывающего тепла. «Ну а где же твоя, Марко?»