Откровение

После разрыва с Оптимусом я три дня не выходил из дома. Я рыдал, бил кулаком в стены, рвал на себе волосы. Но когда истерика закончилась, наступила апатия. Как-то сразу мне все осточертело. Я понял, что вся моя жизнь — это дикий безмолвный ужас. А я — дешевка. Я убедился в этом окончательно. У меня нет теперь стимула жить. Я и раньше-то не совсем понимал, для чего я живу, а теперь меня озарило. Ни для чего. Раньше я строил какие-то планы: колледж, семья, безбедная старость. А теперь мне кажется это таким банальным. Зачем мне все это? Я чувствую себя так, будто меня выскребли изнутри. Я чувствую, что не чувствую абсолютно ничего. Ни радости, не печали, ничего. Внутри меня огромная всепожирающая бездна. Всегда ненавидел самоубийц, но мне как-то раз никого не было дома, а мне под руку попался нож. Скучно все это. Я просто равнодушно смотрел, как лезвие нашего идеально наточенного ножа кромсает мою кожу, и ничего не чувствовал. Пока меня не повело в сторону, и я не потерял сознание. Не было печали, как говорится. Мама просто обезумела от ужаса, когда пришла домой и нашла меня в луже собственной крови на полу в ванной. После этого она затаскала меня по психологам и прочим шарлатанам, лишь бы выяснить, что со мной случилось. Эти смешные лысые дядечки в белых халатах и с детскими картинками на стенах кабинета меня раздражают. Делают вид, что все знают. Пытаются втереться в доверие. По статистике у таких людей даже больше проблем, чем у их пациентов. Кого тут еще нужно лечить? В общем, этим моя дорогая и уважаемая родительница ничего не добилась. Лишь вызвала у меня еще большее отвращение к жизни. Я перестал наслаждаться своим существованием. Я также спал, ел, ходил в школу, но все это перестало иметь для меня значение. Но несмотря на все это безразличие моя душа ноет, когда я смотрю на Прайма. Когда он ловит мой взгляд на себе, он избегает смотреть мне в глаза. Он отворачивается. Он сдался. Я его понимаю. Но почему-то меня мучают боль и разочарование. Я не могу себя обманывать. Я скучаю по нему. По его рукам, по его поцелуям. Но каждый раз я убеждаю себя, что так будет лучше. Я не хочу себя обманывать. Я разочаровался во всем. В своей жизни — особенно. Наверное, поэтому я равнодушно, без каких-либо эмоций, стоя на подоконнике, смотрю вниз. С четырнадцатого этажа. Каждую ночь. Дождь хлещет мне в лицо, ветер треплет занавески, а я стою и смотрю вниз в пустоту. Один шаг — и нет меня. Нет больше ничего. Но в такие моменты все мои чувства скручиваются в одну тугую струну. Я кричу, и мой голос тонет в раскатах грома. Небо полыхает огнем, а я кричу. Я чувствую, что что-то шевелится в глубинах моей души. Что-то мерзкое и противное, все, что копилось во мне очень долго, — все это выливается в одну большую истерику. Я сползаю на пол, рыдая и кусая колени. Я ненавижу себя. Я устал от всего этого. Я уже было смирился, что буду гнить в гордом одиночестве, но тут снова появляется он. Промокший до нитки, как бродячий пес, он стоит на моем пороге, опустив голову. Я сглатываю. Я вроде бы спокоен снаружи, но в своих мыслях я уже разнес нашу маленькую прихожую. Все мое равнодушие сразу же куда-то испарилось. Я готов разрыдаться прямо здесь в его ногах, но я всего лишь отступаю назад, пропуская его в квартиру. Помогаю стянуть мокрую куртку, закидываю ее на вешалку. Не задаю вопросов. Кивком головы приказываю ему идти в гостиную. Оптимус молча повинуется. Я плюхаюсь на диван, он робко присаживается на краешек. Молчание затягивается. Воздух душит. Стены сдавливают мою черепную коробку. Набравшись смелости, я спрашиваю: — Ну? Он смотрит на меня так, что мне хочется взвыть. Мысленно я умоляю его не делать этого. — Поговорить хотел. — Говори, — будничным тоном бросаю я, пытаясь скрыть дрожь в голосе. Прайм вздыхает, а затем роняет лицо на ладони: — Объясни мне одну вещь: как тебе удалось из меня сделать послушного болвана? — Он снова поднимает глаза, и мое сердце делает сальто. Я кусаю внутреннюю сторону щеки, чтобы не зарыдать раньше времени. — Я не могу спать, я не могу жить, чтобы не думать о тебе. Я не понимаю, почему… — Оптимус замолкает, запуская пальцы в волосы. Я чувствую, что понемногу моя оборона падает. Я не смогу долго сопротивляться. Потому что я чувствую тоже самое, что и он. Я с трудом удерживаю себя от того, чтобы броситься ему на шею, как сопливая девчонка. Мне многое хочется ему объяснить, но вместо этого я выдаю: — За этим ты пришел? Чтобы поплакаться мне в жилетку? — Я усмехаюсь. — Я не смогу оценить твои страдания, уж прости. — В моих глазах равнодушие, а в голосе – лед, но на самом деле я рву и мечу. Мне легко отыгрывать эту роль бесчувственной скотины, но сейчас она дается мне особенно трудно. К моему удивлению, Оптимус усмехается мне в ответ: — Слышали уже, сыт по горло этим. Хватит уже играть на публику. Мы с тобой тут одни, так будь добр говори со мной откровенно. — Он смотрит на меня в упор, его синие глаза видят меня насквозь. Не выдержав, я отворачиваюсь. — Что ты хочешь от меня услышать? — уже не так уверенно спрашиваю я. — Почему ты играешь со мной в странные логические игры? То подпускаешь так близко, то отталкиваешь очень далеко. Я устал. Я хочу знать правду. Я вздыхаю. Мне трудно говорить о таких вещах с ним. Признаться честно, я и сам не знаю, чего хочу. — Я… я не знаю. — Я устало потираю глаза. На самом деле я знаю, что хочу ему сказать, но не могу. — Послушай, если тебе нужно время подумать, так и скажи, я не буду тебя торопить. Думай, сколько хочешь, но мне нужен твой окончательный ответ. — Оптимус смотрит мне в глаза. — Либо ты со мной, либо мы с тобой пойдем разными дорогами. — Почему ты так упорствуешь? Еще год назад я вообще в принципе тебя не интересовал, а теперь ты никак не оставишь меня в покое. — Я скрещиваю руки на груди и на сто процентов уверен в его ответе. — Потому что я люблю тебя, — произносит он и опускает глаза. Мое сердце грозит разорвать меня изнутри. — Я не понимаю. Я просто не понимаю. Вот он я — весь безраздельно твой, готовый целовать твои ноги и пойти за тобой хоть на край света, — его голос дрожит и ломается. — Я не понимаю, чего ты хочешь. Если ты хотел меня сломать, поздравляю — у тебя это получилось. Теперь я не нахожу себе места и вздрагиваю от звука твоего имени. Теперь я не могу спать, потому что в моих снах ты, в моих мыслях только ты. Чего ты хотел, если не этого? — Прайм в порыве вскакивает с дивана и смотрит на меня, пожирая меня глазами, а мои внутренности сжимаются в комок. Я опускаю глаза. Мне нечего ему ответить. Он возвращается на свое место, а затем спрашивает немного нервно: — Я хочу курить, можно? Я киваю. Он уходит в прихожую и возвращается уже с пачкой сигарет. Пододвигаю к нему пепельницу. Оптимус щелкает зажигалкой и затягивается, блаженно закатывая глаза. Я тянусь к пачке и выуживаю оттуда сигарету. Он смотрит на меня удивленно: — Ты разве куришь? — Было дело, — усмехаюсь я. На самом деле было это всего лишь пару раз, но сейчас я не сомневаюсь, что мне это нужно. Дым обжигает легкие и горло, но я делаю затяжку за затяжкой, пока по телу разливается долгожданное спокойствие. Исчезает подкативший к горлу комок, выравнивается пульс, я чувствую, что меня перестает колотить. Делая очередную затяжку, Оптимус спрашивает: — Почему ты отталкиваешь меня? Постоянно, раз за разом. Я усмехаюсь: — Не нужен тебе такой, как я. Он тушит окурок и уверенно произносит: — Нужен. Еще как нужен. Я тушу сигарету и наблюдаю, как он медленно пододвигается ко мне. Морально готовлюсь дать ему отпор, но все летит к чертям, когда я оказываюсь в его объятиях. — Попробуем еще раз? — спрашивает Прайм. Его дыхание щекочет мою кожу, его прикосновения сжигают меня. Он целует меня в шею, и я таю. В голове проносится целый ураган разных мыслей, и я, скрепя сердце, нахожу в себе силы оттолкнуть его. — Нет, пожалуйста, — тяжело дыша говорю я. — Неужели я настолько противен тебе? — сокрушенно спрашивает Оптимус. — Нет-нет, — поспешно пытаюсь объяснить я, — просто… — я тяжело вздыхаю, — это сложно объяснить. Правда, — я смотрю ему в глаза. Я не могу передать словами, как он нужен мне. Но сейчас я должен отпустить его. Я провожу ладонью по его щеке и чувствую, как слезы горячими волнами текут по моему лицу. Он несколько минут ошарашенно смотрит на меня, а затем прижимает к себе. Я цепляюсь за его футболку и тихо всхлипываю, пока он ласково гладит меня по спине. Так мы сидим несколько минут. Пока я не произношу: — Ты должен уйти сейчас. Завтра выпускной бал. Я скажу тебе, что я выбрал. Оптимус и кивает. Вздохнув, отпускает меня и идет в прихожую. Я плетусь следом. Он молча накидывает куртку, надевает мокрые ботинки. Я стою рядом, обнимая себя за плечи. Прайм берется за ручку и оборачивается: — Ну, я пошел. До завтра, — я киваю. Он открывает дверь, делает шаг за порог и возвращается. Притягивает меня к себе и целует. Крепко и горячо. Я теряю голову. Я закидываю руки ему на шею, не желая его отпускать вообще когда-либо. Он мой, он только мой. Запыхавшись, Оптимус отпускает меня и, счастливо улыбаясь, произносит: — Пока, - я, заливаясь краской, мямлю что-то неразборчивое, а он легко касается моих губ своими на прощание и уходит, закрывая за собой дверь. Я сползаю по стенке на пол и, обняв колени, понимаю, что впервые за долгое время я по-настоящему счастлив.