***
С новичком что-то не так. Он странный, этот маленький и тощий Рома Волков. Наблюдаю за ним с первой же минуты знакомства. Почему, за что его так невзлюбили Паша и его свита?.. Драку я видел, видел и то, как Волков выхватил нож. Уже готов был выбежать и разбираться, однако паренек совсем не стремился наносить какие-либо увечья одноклассникам. Почему? Он опоздал на урок, я заметил, как опухла бровь. Сильно же его приложили… Рома тяжело дышит и сидит, облокотившись на стул. Глаза закрыл. Он сильно побледнел, на лбу выступила испарина. Что же с ним, черт возьми, такое? Может быть, болеет чем-нибудь? Ходит в теплых вещах, а ведь в классе мне жарко даже в рубашке. Зачем было в таком состоянии идти в школу? Может, у него строгие родители? Мои вот тоже, например, позволяли мне валяться дома, только когда была температура под сорок… Задумчиво смотрю на мальчика. Подойти или не подойти после уроков? Мне бы многое хотелось спросить у него. Может даже помощь предложить. Что-то с ним определенно не так, особенно его глаза. Почти черные, совершенно пустые, холодные. Это не глаза подростка, от его взгляда мурашки по коже. Так смотрят глубокие старики. Вдруг, словно почувствовав мой взгляд, парень распахивает глаза и смотрит прямо в мои. Снова это странное неприятное чувство. Я не смог перенести этого взгляда во второй раз, потому быстро разрываю зрительный контакт, находя спасение в своих бумагах. Через пять минут я все-таки осмелился исподтишка покоситься на Волкова — сидит, отвернувшись к окну. Лицо скрыто за прядями волос, выглядывает только острый кончик носа. Вот он повернулся к парте — я быстро отвожу глаза, не переставая боковым зрением наблюдать. Парень потер бровь, поморщился, сложил перед собой руки и уронил на них голову, став похожим на сплошное черное пятно. Ему точно нехорошо. У меня вроде был в портфеле аспирин, пожалуй, подойду к нему и предложу таблетку. Откажется — его дело, я не настаиваю. Тут Епифанцев решил кинуть пеналом в Воронина, а Воронин, в свою очередь, дал тому знатного пинка. Я тяжело вздохнул — начинается… Одиннадцатый класс, а ведут себя хуже пятиклашек. Это попахивает дракой. Пришлось оторваться от Ромы, встать, и пойти давать наглым мальчишкам подзатыльники.***
Лежу на парте, головой уткнувшись в руки и прикрыв глаза. В голове крутится какая-то песня, услышанная мной недавно на улице. Дает о себе знать голодный желудок, который то и дело урчит, и кажется, что его сжимает стальная клешня. Брр… Вдруг ощущаю теплую руку у себя на плече. По всей видимости, меня пытаются растолкать. Нехотя поднимаю голову — кого там еще принесло? В классе никого, а передо мной стоит Константин Николаевич. — Урок закончился, тебе домой пора, — тихо сказал учитель, убрав руку. Ого, так быстро время пролетело… Киваю и встаю из-за стола. Быстро собираю вещи, чувствуя себя слегка некомфортно под взглядом мужчины. Идиотская тишина давит на мозги. — Слушай, ты себя плохо чувствуешь? Может тебе таблетку дать? Я вздрагиваю от совершенно неожиданного предложения учителя. Откуда такая забота в голосе?.. — Д-да нет, спасибо, все хорошо, — выдавил я. — Я пойду, до свидания. Я направился к выходу, услышав у самой двери тихое: — До свидания. Мне очень хочется есть. Я спустился по лестнице на первый этаж. Столовая должна быть где-то здесь. Я придумал отличный способ немного поесть, чтобы никого не просить и не позориться. В столовках обычно есть хлеб, который дают ученикам, оплачивающим обеды. Но не все его едят, потому остатки сгребают в общую кучу и оставляют до следующего раза. Конечно, воровать — это не дело, но что мне еще остается, когда дома нихрена нет? Со школы не убудет, если я позаимствую немного еды. На первом этаже непривычно тихо. Никого не видно: ни учеников, ни охранников, ни уборщиц. Я быстро прогулялся туда-сюда, внимательно смотря по сторонам. От двери, ведущей на улицу, тянулся длинный коридор. Недолго думая, я зашагал туда. Очутился в небольшом холле с грязновато-коричневыми стенами. Из-за большой двери шел чудесный аромат. Я осторожно заглянул внутрь: так и есть — столовая. И, что самое главное, пустая. Странно, вроде бы что-то готовят, но зачем? Все же разошлись. Супом куриным пахнет. Ох… Я сглотнул слюну и помотал головой, сбрасывая наваждение. На суп мне точно надеяться не стоит. Хотя бы хлеб добыть — уже счастье. Я осторожно просочился в помещение, бесшумно прикрыв за собой дверь. Задача слегка усложняется — здесь есть повара. Так, корзинка с хлебом прямо по курсу. Быстро подошел к вожделенной еде. Я стоял в раздумьях: съесть все сейчас или набить хлебом карманы и пойти домой, когда услышал чей-то громкий окрик. Внутри все похолодело. Твою мать… Меня заметили. Чувствую, как быстро бьется сердце. Что же сейчас будет? Медленно оборачиваюсь и вижу перед собой Константина Николаевича.***
Все-таки не получилось… Может и нет у него температуры. Надеюсь, Рома уже пришел домой и отдыхает в своей постели. А мне торчать в школе до пяти вечера. Неплохо было бы перекусить. Быстро спускаюсь в столовую, по пути поздоровавшись с пожилой уборщицей. Из-за двери общепита веет вкусным запахом варящегося на обед супа. Открываю дверь и захожу. Ну ничего себе! Спиной ко мне стоит не кто иной, как Рома. Эту черную хрупкую фигурку сложно не узнать. Стоит возле корзинки с хлебом. Он есть хочет?.. Подхожу ближе и окликаю его. Он застывает, а потом медленно оборачивается. Разве я так сильно напугал его? В глазах страх, руки трясутся, а сам Волков пытается вжаться в стол. — Ты чего здесь делаешь? — вполне подходящий ситуации вопрос. Нет ничего такого, что парень зашел в столовку, но мне все же интересно. Зачем идти сюда, если день кончился и можно поесть дома? Не отвечает, дрожит и молчит. Господи, ну что ж такое с этим новеньким… Делаю два шага вперед, и тут Рома как-то резко дернулся, словно пытаясь убежать, и вдруг, закатив глаза, начал с хрипом оседать на пол. Что за?.. Быстро подбегаю к Волкову — полулежит, тяжело дыша. Он очень сильно побледнел, на лбу испарина. Тонкие губы плотно сжаты, глаза закрыты. Черт, что делать, что делать? Так… спокойно. Медсестра еще не должна была уйти. Подхватываю парня, оказавшегося совсем невесомым, на руки и бегу со всех ног к медкабинету. Дверь помещения открываю с пинка, врываюсь внутрь, задыхаясь. Медсестра, Тамара Павловна, пожилая полненькая женщина со старомодным пучком на голове, вскакивает со своего места, удивленно вытаращив глаза. — Константин Николаевич? Что такое, что с мальчиком? — обеспокоенно спрашивает она, округлив глаза. Не отвечаю, дыхания не хватает. Молча кладу Рому на кушетку, обтянутую белой простыней. Черное на белом. Он похож на мертвеца. Тамара Павловна все понимает и начинает суетиться вокруг Волкова. Она намочила марлю водой и положила тому на лоб. Потом достала еще кусочек ваты и пропитала его раствором нашатыря. Я поморщился от резкого запаха — никогда не любил эту вонючку. Медсестра осторожно ткнула ваткой в нос Роме. Мальчик дернулся, инстинктивно отодвигаясь, глубоко вдохнул и открыл глаза. Я перевел дыхание и ослабил сжатые кулаки, слава богу, он очнулся.***
Ощущение, что меня укутали одеялом с ног до головы, и я лежу в этом теплом и темном пространстве. Мне тепло и на удивление легко. Прошла, кажется, даже боль в разбитой брови и чувство голода, терзающее желудок. Глубоко вдыхаю в себя воздух, и тут же в ноздри попадает отвратительный запах. Резкий, беспощадный, он приносит невыносимую боль. Я сморщился, пытаясь увернуться, но вонь не пропадала. Потом дошло, что это какая-то вата елозит по носу. Тогда я распахнул глаза, одновременно широко раскрывая рот и хватая воздух, словно выброшенная на сушу рыба. В глаза бьет яркий свет, причиняющий сильный дискомфорт. Надо мной склоняется какая-то женщина с морщинистым лицом и прищуренными сероватыми глазами. Она одета в белый халат. Медсестра? Ах, ну да… Я же опять отрубился. Снова морщусь, пытаясь отстраниться от нее и избегая неприятного дыхания. Надо мной появляется еще одно лицо, гораздо более симпатичное. Константин Николаевич. Так это он притащил меня сюда? Рассеянно смотрю на учителя. Выглядит растрепанным и нервным. И глаза огромные-огромные. Да, точно ореховые, а еще и вокруг зрачка зеленоватые пятна. Красиво… — Волков, ты как? Ничего не болит? — прерывает он мои вялотекущие мысли. Странно, с какого перепугу он волнуется за меня, тем более после того, что он видел в столовке? По идее, учитель должен злиться. Ничего не понимаю… Сажусь на кушетке и мотаю головой. Вижу в его глазах облегчение. Да что за бред? Где ругательства и угрозы? А, ну хотя при медсестре… Наверное, он скажет все позже. Женщина отстраняет Константина Николаевича, садясь напротив меня. — Меня зовут Тамара Павловна, ты новенький, да? — спрашивает она. Я киваю в ответ. — Как чувствуешь себя, встать можешь? — снова вопрос. Пожимаю плечами и свешиваю ноги с кушетки. В глазах уже не темнеет, значит могу. Осторожно поднимаюсь на ноги и подхожу к успевшей усесться за свой стол медсестре. Она достает стетоскоп. — Так, давай я тебя послушаю на всякий случай, задирай кофту, — говорит женщина.***
Я смотрю на Рому, как он разговаривает с медсестрой, встает, и чувствую, будто в груди медленно разжимаются тиски и меня отпускает страх. Все хорошо… — Так, давай я тебя послушаю на всякий случай, задирай кофту, — сказала Тамара Павловна, достав прибор. Парень вздрагивает, словно от удара. Что такое? Он неуверенно мотает головой, но медсестра лишь выжидающе кивает. — Ну, чего мнешься, чай не девочка. Слышу тяжелый вздох Волкова. Мальчик опускает голову, скрыв лицо за прядями волос, и покорно приподнимает свой свитер. Я дернулся. Господи… — Дерешься вот, а потом в обмороки падаешь. За ум-то пора браться в одиннадцатом классе? — с укором произнесла женщина, прикасаясь железной пластинкой к впалой груди Ромы. Я поражаюсь ее реакции. Ну подумаешь, все тело в синяках, царапинах, ссадинах и кровоподтеках, ну с кем не бывает! Мальчишка же. От драк? Не верю. У Епифанцева, известного любителя помахать кулаками, не было таких травм. Все проходили в моем присутствии медосмотр. Ни у одного парня я не видел подобных следов. Взгляд бегает по худому, даже тощему телу паренька, сильно выступающим ребрам, которые можно пересчитать без труда. А когда он поворачивается, чтобы медсестра послушала его со спины, я вижу ряд выступающих позвонков, также покрытых ссадинами. Острые лопатки словно готовы в любой момент прорезать бледную кожу, покрытую сетью голубоватых вен. Чувствую что-то ноющее в груди, разрастающееся и заполняющее ее тугим комком. Кто-то его избивает. Нет, ну надо же что-то делать, надо разбираться в конце концов! Парень снова развернулся, а я не успел отвести глаза и тут же наткнулся на пристальный, злой взгляд из-под длинной челки. Видно, что Роме крайне неприятна и эта процедура, и мое присутствие на ней. Теперь ясно, почему такой свитер, теперь ясно… Медсестра закончила и жестом показала парню на кушетку. — Одевайся и присаживайся, мне нужно кое-какие бумаги насчет тебя написать… Ах, да! Вот, держи, страдалец, — она с улыбкой протягивает ему обычную шоколадную конфету. Тамара Павловна, сколько себя в этой школе помню, всем своим пациентам такие дает, традиция такая. Парень осторожно берет угощение, усаживаясь на койку. Пока медсестра копается в бумагах и документах, наблюдаю за подростком. В душе все еще полный шок, страх и злость на этого пока неизвестного мне мучителя. Рома с трудом разворачивает обертку и откусывает маленький кусочек. Впервые вижу на его лице некое искаженное подобие радости, он прикрывает глаза, тщательно прожевывая конфету. — Я могу купить тебе хоть сто таких конфет, ты только попроси… — мысленно умоляю я его, не совсем понимая, что на меня нашло. Но Волков не попросит. Никогда. У него, наверное, только и осталось, что гордость. Да и эту конфету он взял, наверное, только потому, что не до конца разобрался в ситуации. Ерзаю на стуле. Меня просто съедает изнутри это чувство дикой жалости к нему, не могу и не хочу просто смотреть на то, как мой ученик страдает. Хочется стать для него кем-то большим, чем преподавателем английского языка, о котором он забудет через год. Я помочь хочу, разобраться, поговорить хотя бы с ним. Прерывисто выдыхаю, стараясь не смотреть больше на доевшего свою конфету Волкова. Женщина закончила возню с бумагами, сказала, что мы можем идти, и Рома встал, видимо не понимая, что делать дальше. Я тоже поднялся, кивнул Тамаре Павловне и жестом показал ему следовать за мной. Мы вышли в коридор, и я остановился, обернувшись. Так много хочется сказать. С чего начать? Волков прислоняется к стене и напряженно смотрит на меня. — Вы расскажете все директору? — тихо спрашивает он. В голосе сплошная безнадежность. Я растерялся. Какой директор, о чем он вообще? Меня настолько поглотили все эти невеселые мысли, что я даже забыл, с чего все началось. А, вспомнил. Натягиваю на лицо улыбку. — Нет конечно, за такое к директору не водят и из школы не исключают, — легонько хлопаю его по острому плечу. Рома облегченно выдыхает и молча кивает мне, отходя от стенки и направляясь к выходу. Смотрю ему в спину, я ведь еще не спросил… А надо ли? Конечно надо, так нельзя просто оставлять его! — Стой! — он оборачивается и смотрит на меня. Глаза усталые и измученные, нет даже злобы. Чувствую некоторую неловкость. Вдруг, если я начну что-то делать, ему станет еще хуже? Может мне не стоит лезть и навязываться?.. — Ты это… есть, наверное, хочешь? Может, тебя обедом накормить? — осторожно спрашиваю у замершего Волкова. Конечно, я сказал совсем не то, что хотел. Не смог. Вижу, как он хмурит недоверчиво брови, молча изучая меня взглядом некоторое время, словно оценивая. Я тоже молчу. — Да нет, спасибо, Константин Николаевич, вы и так для меня много сделали, — наконец бормочет Рома. Он явно смутился, плечи нервно напряглись. Ну конечно, чего я ожидал? Что он бросится ко мне в объятья и позволит себя накормить, напоить и спать уложить? Тяжело вздыхаю, гордость это, конечно, хорошо, однако не в ущерб себе. Но я не имею никакого права останавливать его. — До свидания, спасибо еще раз, — говорит парень и уходит. А я так и остался стоять в пустом школьном коридоре, смотря ему в спину и судорожно втягивая в себя воздух.***
Я вышел на улицу и зашагал прочь, щурясь от яркого солнца. Не понимаю, чем я заслужил такое отношение со стороны Константина Николаевича. Даже английский не знаю, понимаю, если бы был одним из его любимых учеников. Он странный. Тратить свои деньги на еду для незнакомого пацана, пытаться ему помочь… Может и бескорыстно, но мне все равно стыдно и неловко. Я безусловно хотел есть, когда отказывался. Очень хотел. Но одно дело — самому себе добывать еду, а совсем другое — когда тебя кормят, как маленького ребенка. Я не привык к доброте. Почему-то добрые слова и действия вызывают у меня напряжение и страх. Тем не менее, я рад, что учитель попался такой хороший. Хоть с кем-то у меня будут нормальные отношения в школе. И зачем я подумал о еде?.. Снова чувство голода. Хлеба-то так и не поел, тупой обморок все мне испортил. Теперь терпеть до завтра, и то не факт, что все получится. Захожу в пустой подъезд своего дома. Днем девятиэтажка кажется необитаемой: адекватные жители разбрелись по своим работам, а неадекватные отсыпаются после очередной тусовки, чтобы ночью снова начать сотрясать дом децибелами и воплями. Я живу на пятом этаже. Лифт у нас не работает: вконец раздолбала местная гопота, а мастера вызывать всем накладно. Конечно, лучше отдуваясь ползти по лестнице, но ни копейки не отдать из своих кровных. Единственный ключ едва не проваливается в треснутый замок. Его сломал еще три года назад отец, когда завалился пьяным, выломал дверь и накинулся на мать, а уж потом избил меня. У него бывает, тогда я просто не был подготовлен. Сейчас реакция стала лучше, чуть что — бегу либо из квартиры, если удастся, либо запираюсь в комнате. На свои деньги я купил крепкую щеколду, отец до сих пор не смог выломать. Тихо захожу в квартиру — мне совершенно не хочется пересекаться с родителями. На днях им должны, вроде бы, пособие принести. Вот тогда будет мне счастье. А сейчас надо посидеть тихо: с разбитым лицом в школе лучше не появляться. Кстати, о лице… Бровь до сих пор болит. Я скинул кроссовки и прокрался на кухню. Чего-чего, а льда и водки у нас в холодильнике предостаточно. Родители за электричество как-то умудряются платить. Беру самый большой кусок, кончиками пальцев ощущая приятную прохладу, и тихо иду в свою комнату, запираясь на щеколду. Все. Можно расслабиться. Усаживаюсь на нагретый солнцем подоконник и открываю форточку. Тут же подул теплый осенний ветерок, пахнущий чем-то вкусным. Кто-то готовит пироги с мясом. Сглатываю голодную слюну и вздыхаю. Ладно уж, терпел раньше, потерплю и сейчас. Прикладываю к брови лед и чувствую облегчение. Сейчас я почти счастлив. Вспоминаю вдруг теплую улыбку учителя. А все-таки, мне приятно, что первый раз в жизни меня кто-то попытался понять. Но ключевое слово здесь — «попытался». Он никогда не поймет, что я чувствую, когда меня избивает собственный отец, а мать даже не пытается меня защитить, апатично валяясь на полу в стороне. Он не поймет, каково это — постоянный голод, поиски работы, конфликты со всеми и вся. Просто не поймет, потому что у него другая жизнь. Любящая семья, друзья, в конце концов. Я всего этого лишен. У меня вряд ли будет какое-то счастливое будущее. Да я о нем особо и не задумываюсь, живу сегодняшним днем. Не умру от голода — уже счастье. Не изобьют — снова маленькое счастье. Я привык. Лед уже основательно подтаял, я сбросил остатки вниз из окна. Облокачиваюсь на стенку и смотрю на небо, наблюдая за птицами. Сегодняшний день будем считать прошедшим нормально.***
А я все стоял, не решаясь уйти и смотря ему в спину, пока парень не свернул за угол и скрылся из виду. Хлопнула дверь. Пора возвращаться к реальности. Я направился в свой кабинет. Время пролетело неожиданно быстро. Заполнял классный журнал, попутно узнав адрес и отчество Ромы. Почувствовал себя к нему чуть ближе. Да и все не покидает меня мысль зайти к нему, ну, как будто случайно, и узнать в более спокойной обстановке, что у него творится в жизни. Я откинулся на спинку стула и с наслаждением потянулся, разминая затекшие мышцы. Попутно глянул на часы. Пять ровно. Пора идти домой. Накинул на плечи легкую кожаную куртку и вышел из кабинета. Быстро спустившись по лестнице на первый этаж, я кивнул охраннику и отдал ему ключ. Наконец-то свобода. Лицо обдувает приятный теплый ветер, пахнущий дымком. Люблю начало сентября, все кажется таким веселым и теплым, да и люди дружелюбные и улыбающиеся, не обремененные еще заботами и холодом. Ага, кроме одного единственного человека, о котором я все никак не могу перестать думать. Интересно, что Рома сейчас делает? И тут же екнуло сердце — а вдруг его опять бьют? Кстати, позвонить домой я не могу — телефона своего парень не оставил в данных. Все крутится и крутится в голове, крутится и крутится… Подхожу к воротам школы, рядом с которыми стоит моя машина — простенькая «Нексия». На большее учительской зарплаты не хватает, но меня и она устраивает. Завожу авто и трогаюсь. Живу в пяти кварталах отсюда, ходить пешком было бы крайне долго и неудобно. Подъезжаю к своему дому, аккуратно паркуюсь у подъезда. В нем пахнет женскими духами и едой. Поднимаюсь на лифте до своего десятого этажа, открываю дверь, и тут же меня практически сбивает с ног рыжий пушистый вихрь по кличке Воланд. Когда мне принесли котенка, я увлекался Булгаковым, и, недолго думая, окрестил живность именем главного злодея. Не прогадал — котище вымахал с того времени раз в десять больше, и характер у него на редкость вредный. Я беру кота на руки, попутно умудряясь закрыть дверь и скинуть ботинки. Идем с ним на кухню, где кот спрыгивает с рук и начинает виться вокруг меня. Открываю корм и насыпаю тому в миску. Все, от кота я избавлен минут на десять, пока он поест, попьет и полежит. За это время я успеваю переодеться в домашнюю серую футболку и черные шорты. Открываю по всей квартире окна и снова иду на кухню, встречаемый довольным мяуканьем. Достаю из холодильника холодный зеленый чай и подхожу прямо с упаковкой к окну. Кот прыгает рядом и трется об руку. Я улыбаюсь, люблю пушистого, несмотря на всю вредность. Да и жить одному так скучно… А тут вроде бы и кто-то живой рядом. Делаю большой глоток чая и смотрю на улицу. Вылезли гуляющие влюбленные парочки, и старухи-сплетницы расселись на лавках. Задумчиво смотрю вдаль, снова вспоминая Рому. Как он там?***
Я проснулся от гулкого удара чего-то тяжелого об соседнюю стену. Вздрогнул, распахивая глаза и садясь на кровати. Сердце стучало, сильно отдаваясь в груди толчками. С перепугу я подумал, что дом валится — о таком нас уже не раз предупреждали, мол, уже пять лет, как пора делать капитальный ремонт. Но денег, как всегда, ни у кого нет и вряд ли будут, особенно в нашем доме. Когда я более-менее успокоился, до меня дошло, что стены рушить решил наш сосед. В его привычках были пьянки до утра, оканчивающиеся побоищами, драками и криками. Эх, жалко, такой хороший сон видел. Теплый, домашний, еще солнце вроде светило… Глянул на будильник. 6:40. Ну, супер. С раздраженным вздохом откинулся снова на кровать и минут пять поизучал потолок. Я теперь уже не засну. И что прикажете мне делать целый час? Я все-таки встал и подошел к окну. Полумрак, дворник подметает улицу. Кое-где одинокими темными фигурами проходят люди, спешащие на работу. Курить хочется сильно. И есть. Конечно, можно и работу попробовать найти, но у меня уже просто нет сил. Ни на что. Еще и в школу пошел. Вчера вечером опять упал в обморок в своей комнате. На этот раз меня никто не тащил к медсестре и не тыкал нашатырем в лицо. Поэтому провалялся я на полу достаточно долго, приходя в себя. Интересно, сколько я еще так протяну? Если я в школе опять не смогу взять хлеба, то дня через два точно помру. Скучные у меня похороны будут, если они вообще будут. Родители вряд ли почуют запах разлагающегося трупа прямо у них под носом. Вздыхаю и отворачиваюсь от окна. Надо, наверное, одеться и идти в школу. Они могут и проснуться, тогда нормально уйти без разбитой морды мне не получится. В конце концов, можно просто проторчать возле школы на лавке во дворе, если охранник не пустит. Наскоро одеваюсь, беру сумку и выхожу из комнаты. Крадусь в коридор. Какое-то движение сбоку заставило меня нервно оглянуться. Я стою напротив открытой кухни, а там сидит мать. Она тоже смотрит на меня опустошенным взглядом, рядом стоят бутылки. Боже, какая же она была когда-то красивая… Сейчас ее некогда пышные светлые волосы спутаны и покрыты сероватым налетом, розовые пухлые щеки запали, став такими же серыми. А глаза… Я помню, как она часто улыбалась мне, и ее голубые глаза просто сияли. Сейчас они глубокие и темные, как у побитой собаки. Это отец ее довел, начав пить. А она просто не нашла в себе силы взять меня и уйти от него. Любовь — это очень странная вещь, порой даже непонятная. Для меня во всяком случае. Я никогда не пойму, как можно любить такую опустившуюся свинью, которая каждый день тебя избивает и спаивает. Мама смотрит на меня долгим взглядом, и мне кажется, что по ее щеке катится одинокая крохотная слезинка. А я просто стою и молчу, мне нечего ей сказать. Я бы с радостью нашел хорошую работу, наплевав на свою слабость, заработал бы денег, устроив мать на лечение в хорошую клинику… Но нет, она не возьмет эти деньги. Скажет отдать их отцу, потому что это он болен, по ее словам. И именно ему нужно лечение. Для этой твари сейчас лучшее лечение — гильотина. Я вздыхаю и качаю головой, в горле стоит комок. Не могу больше смотреть ей в глаза. Ухожу в коридор, краем глаза увидев, как мама опустила голову на стол. Молча надеваю кроссовки, выхожу из квартиры. Дверь уже не закрываю, да и зачем?.. Спускаюсь по лестнице вниз на улицу, вдыхаю свежий утренний воздух, не испорченный еще выхлопами автомобилей. Когда я подошел к зданию, было уже ровно семь утра. Охранник, полноватый мужик лет пятидесяти с обширной блестящей лысиной, не обратил на мою скромную персону никакого внимания, продолжая мирно посапывать на своем стуле. Что ж, мне же лучше. И тут меня осенило: а куда мне, собственно, идти? Расписания нам вчера не давали, спрашивать я всяко не стал бы… Вряд ли уроки будут проходить в одном кабинете. Я уже собирался подняться на третий этаж и поискать кого-нибудь доброго, кто укажет мне верный путь, как вдруг увидел, что по коридору ко мне кто-то идет. Когда человек подошел, я смог наконец его нормально разглядеть. Это был солидный немолодой мужчина, одетый в классический серый строгий костюм с галстуком. На носу у него сидели аккуратные прямоугольные очки в тонкой оправе, а еще от него сильно пахло одеколоном. Он удивленно смотрел на меня, в то время, пока я разглядывал его. — И что Вы тут так рано делаете, молодой человек? Жажда знаний лишает сна? — он улыбнулся своей шутке. Я недоуменно на него поглядел, ничего пока не отвечая. — Кстати, я тебя раньше не видел здесь, — продолжил он, как-то быстро переходя со мной на «ты». — Ты не тот новенький, часом? — Да, перевелся из 572 школы, — кивнул я ему. — Ага-а… — протянул он задумчиво. А мне все еще было любопытно — кто он такой? — А вы учитель? — спрашиваю у него. Мужчина усмехается. — Не совсем. Рад познакомиться, директор школы, Герман Львович. А тебя как величать, молодой человек? Пиздец. Директор. Как хорошо, что я ему еще не успел нагрубить. На душе некое облегчение. — Волков… Рома Волков, 11 «А». А вы не подскажете мне, куда идти на урок? — осмелев, спрашиваю я. — А я, кстати, за этим и шел, — улыбнулся директор и повел меня к небольшому стенду в коридоре, ведущему к лестнице. На доске висели листочки с уроками от пятых классов до девятых. Так, а старшие где? Мужчина, тем временем, извлек откуда-то такие же белые листочки и пришпилил их к доске. А, ну вот и десятые с одиннадцатыми. Я внимательно изучал расписание на неделю. Так, сегодня среда, значит первой у нас литература. Потом физика, алгебра, география и последним стоял английский. О, значит я снова увижу Константина Николаевича. Почему-то от этого на душе стало немного легче. Впрочем, я отвлекся, надо бы переписать расписание, дабы не ходить лохом. Достаю из сумки тетрадку и ручку, быстро списываю текст. — Доволен? — спрашивает, наконец, молчавший все время Герман Львович. Киваю ему, убирая тетрадку в сумку. — Ну тогда вперед, молодой человек, учиться, учиться и еще раз учиться, как говорил товарищ Ленин! — весело напутствовал меня мужчина и чинно удалился. Странный он какой-то… Но зато он не похож на мою прежнюю директрису-стерву. Та бы сейчас наорала, типа с хрена ли я так рано делаю в школе. Поднимаюсь на третий этаж, где по моим соображениям находится 309 кабинет литературы. В школе пусто и темно. Кое-как разглядев цифры на двери, захожу внутрь и включаю свет. Так, отлично, у меня есть шанс занять последнюю парту. Прохожу туда и усаживаюсь на место. Я положил голову на стол в скромной надежде поспать хотя бы десять минут. Минут через сорок в класс начали вползать первые ученики. Ботаны, конечно же… Вот и эта девчонка пришла, которая на меня пялилась вчера. Снова пялится, что ж такое-то. Влюбиться успела? Ну ничего-ничего, быстро разлюбит. А основная часть класса во главе с этим уебком пришла со звонком. Конечно, я был удостоен самых презрительных взглядов и насмешек. Да насрать, главное, что больше в драку не лезут. Но, стоило войти в класс пожилой преподавательнице, они как-то явно присмирели, переключаясь на тему урока и мгновенно забывая обо мне. Начался урок, конечно же, со знакомства с новичком, то бишь мной. Преподавательница мне понравилась, кстати, зовут ее Инна Михайловна. Этакая добрая бабушка, заботящаяся о своих родимых внуках. Все рассказывали, что прочитали за лето, выкрикивая названия книг вслух, а Инна Михайловна, кивая головой, задавала разные вопросы типа понравилась книга или нет, чему она учит и так далее. Урок прошел быстро, прозвенел звонок, и народ ринулся в коридор. Я вышел, как всегда, последним, и пошагал на физику. Ненавижу, к слову, физику. Весь последующий день прошел как-то уныло и серо. Я познакомился со всеми учителями, даже ответил у доски по алгебре, получив, что странно, четверку. Наконец, последний урок. Английский, чтоб его… Опять показывать себя лохом перед учителем. Еще странность — меня волнует его мнение. Так, ладно, будем надеяться, что трогать меня Константин Николаевич не станет. Звонок, толпа подростков, несущаяся в класс и я, заходящий последним. Все как обычно. Тут же встречаюсь взглядом с учителем, пару секунд он смотрит на меня, в его глазах кажется, радость? Ну, впрочем, я тоже рад его видеть. Киваю, и мужчина быстро отворачивается от меня к классу. Прохожу к своей первой парте, раскладываю вещи и молча сажусь.***
Утро не то, чтобы не задалось, но явно началось не очень хорошо. Сначала Воланд умудрился залезть на балкон и застрять там головой между спицами моего старого велосипеда. Поэтому я вскочил раньше на полчаса из-за его громкого возмущенного мяуканья. Пришлось лезть в эти дебри и выуживать кота. Раскормил тушу на свою голову. Теперь страдаю. А он еще и кусается, засранец. Уже потом, на кухне, обрабатывая себе царапины на руках, доставшиеся в награду от кота, я ждал, пока вскипит вода в чайнике. Я быстро выпил кофе, завтракать не стал — не опоздать бы; оделся, привел себя в порядок и, погрозив рыжей наглой туше кулаком, отправился на работу. Рома, Рома, Рома… В голове только это имя, я увижу его, снова увижу! И на душе радостно как-то и одновременно тревожно за парня. Ну ничего, сегодня я должен все спросить и узнать. А в школе все завертелось… За лето я успел отвыкнуть от всего этого. Разъяснить семикласснице это, помочь пятикласснику с тем-то, дать подзатыльник девятикласснику за громкий мат — уже через три урока у меня начала болеть голова. В буфете, слава богу, буфетчица напоила меня не только чаем, но даже дала таблетки от головы, чем спасла меня на весь день. Наконец, ко мне пришел мой одиннадцатый класс. О, какое счастье, никто друг друга не убил, все как всегда довольные и ржущие. Последним, как всегда, заходит Рома, и все. Сердце начинает биться куда быстрее, как только вижу его бледное и хмурое лицо. Я, наверное, так бы и пялился на него, но вовремя опомнился и спешно отвернулся. Волков вызывал во мне какие-то совершенно неведомые ранее чувства. Нежность, тоска, желание помочь и утешить, одним словом — сделать все, что в моих силах, чтобы ему стало лучше. На губах заиграла улыбка, глаза засверкали, на щеках играл румянец, а еще — чтобы он начал разговаривать. Но от мысли, что мой Рома сейчас окликнет какую-нибудь девушку или парня и начнет непринужденно болтать, мне стало нехорошо. Сердце сжалось и будто под дых ударили. Я быстро повернул голову, молясь всем богам сразу, чтобы мои фантазии так и остались фантазиями. Увидев, что парень сидит, откинувшись на спинку стула, и задумчиво смотрит в окно, меня будто бы отпустило. Я медленно выдохнул, чувствуя себя последним идиотом. С каких это пор мне становится так плохо от мысли, что мой ученик будет с кем-то общаться? И, сдается мне, что вовсе не из-за того, что он будет общаться, а из-за того, что он будет общаться с кем-то, кроме меня… Все, хватит. Нужно нормально провести урок, ученики уже недоуменно смотрят на меня, перешептываясь между собой. Со вздохом встаю и обвожу взглядом класс, останавливаясь на Волкове. — So, good morning, children, Iʼm glad to see you today. Как можно беззаботнее объясняю ученикам новую тему. Хотя, в одиннадцатом классе новых тем-то и нет, все повторение. Сегодня, например, повторяем простое будущее время. Закончив теорию, я раздал ученикам листочки с тестами, сказав в оставшееся время до конца урока их прорешать. А сам уселся за свой стол и посмотрел, наконец, на Рому, от которого я так старательно отвлекался способом урока. Парень даже не пытался ничего писать, он просто сидел и черкал что-то в своей тетрадке. Вот уже прозвенел звонок, и подростки, покидав мне листочки на стол, убежали. В классе остались только я, Рома и Катя, лучшая ученица класса. Единственная из девушек, к которой я хорошо отношусь, потому что она хотя бы думает о своем будущем и старательно учится. Рома встал, кинул тетрадку с ручкой в сумку и подошел с листочком к моему столу. Он аккуратно положил свой лист поверх остальных работ и пошел обратно собирать вещи. Я глянул на тест, где была написана его фамилия дерганым почерком с наклоном влево. Пусто. Рома даже не пытался отвечать на вопросы. Ну, а что я хотел? Парень же не изучал английский раньше. Надо бы на дополнительные пригласить. О, так я же уже приглашал, первого сентября! Только он не пришел, да и не до дополнительных было. У меня перед глазами все еще стоит сцена, как он передо мной, в столовой, испуганный, падает в обморок. Интересно, он хоть ел что-нибудь с того дня? И ведь кажется мне, что нет… — Тебя ведь Рома зовут, да? — вдруг раздается голос девушки. Я смотрю на то, как она подходит к Волкову и смущенно улыбается. Парень в ответ молча кивает, продолжая собирать сумку. Я бы расценил этот жест, как отказ разговаривать, но Катя не сдается. — А я Катя. Катя Смирнова. Хочешь… Хочешь, будем общаться? — робко предлагает она. Рома, наконец, поворачивается к ней. Я задерживаю невольно дыхание, а вдруг он ответит «да»? Так, ну и что с того? Успокойся. Я веду себя сейчас, как ненормальный и озабоченный, честное слово! А еще как эгоист. Мой, не мой… Конечно же не мой. Парень, тем временем, качает головой Кате и отвечает довольно отрывисто. — Прости, не нуждаюсь в общении. Да и ты не порть себе жизнь, общаясь с такими, как я, — спокойно говорит он. Девушка опускает голову, краснеет, бормоча какие-то извинения, и пулей вылетает из кабинета. Мы снова остаемся наедине. — А какой ты? — вдруг вырывается у меня вслух. Рома вздрагивает, поворачиваясь ко мне. В темных глазах какая-то грусть. Он косо усмехается и качает головой. — Подслушивать нехорошо, Константин Николаевич. — Я и не подслушивал, а услышал случайно, — и почему мой голос звучит виновато? — Простите, я не хотел, — он тоже осекся, видимо подумал, что перешел рамки. — Да ничего страшного. Бывает, — я снова натягиваю улыбку, но ее он уже не видит, собирает вещи. Вижу, как Рома уже делает шаг к двери, и тут меня осенило: дополнительные! Ну конечно. Окликаю Волкова, и тот послушно оборачивается ко мне. — Ром, останься на пять минут, мы с тобой так и не обсудили дополнительные занятия, — говорю ему, наблюдая за реакцией. Если честно, я сперва подумал, что он меня проигнорирует и уйдет, но нет, подросток так же спокойно садится на парту и смотрит на меня. Я, совершенно не зная с чего начать разговор, просто смотрю на него. Темные глаза сейчас абсолютно ничего не выражают. Он скрещивает руки на животе и чуть ссутуливается. Так я и думал, он опять не ел. Господи, ну неужели это так трудно попросить у кого-нибудь поесть, пусть даже и не у меня? Он же умрет так от голода! Вдруг я замечаю, что парень слегка приподнял бровь, вежливо выражая ожидание. Ах, ну да, я же все это время молча сидел и пялился на него. С чего бы начать. Ох… Для начала, конечно, самое основное — необходимо подтянуть его по языку. Да какое там основное… Основное — с проблемами его разобраться. Если с первым явных неприятностей не видится, в конце концов — я учитель и могу назначать дополнительные уроки, то со вторым куда сложнее. — Ты же знаешь, тебе необходимы дополнительные занятия. Я надеюсь, ты подумал об этом? — начинаю с простого. Дожидаюсь утвердительного кивка и продолжаю. — Хорошо. Видимо, нам с тобой придется заниматься каждый день после уроков, чтобы ты нагнал ребят. Честно говоря, у нас в школе английский не настолько сильный, как в других — он тут почти никому не нужен — так что проблем быть не должно. Кивнув самому себе и, не обращая внимания на молчаливость Ромы, заканчиваю свое вступление. — Только вот по пятницам не смогу с тобой оставаться, у меня собрание допоздна, потом еще дела дома… Слышу глухое «угу» и подытоживаю: — Значит, договорились. Каждый день, кроме пятницы, будем заниматься с тобой. Поначалу по одному часу, а дальше посмотрим, — честно признаться, я надеялся, что мы, как минимум, потратим час на обсуждение будущих дополнительных. А он сидит и молчит, как воды в рот набрал. Кстати, наверняка ведь, кроме воды у него давно во рту уже ничего не было. Конечно, я бы мог и силой парня оттащить в столовую и заставить поесть, но тогда я окончательно потеряю и так небольшое ко мне доверие с его стороны. — Ты себя хорошо чувствуешь? Ничего не болит? — Да, все нормально, знаете, я пойду наверное. Мне домой надо, — тихо сказал Волков, слезая с парты. Но… А что я ему скажу? Ну нет, хватит бояться уже, я же обещал себе в конце-концов. — А ты… Ты не хочешь мне сказать, откуда все эти синяки? — и тут же понимаю, что сморозил глупость. Не так стоило начинать, черт. Но поздно. Парень резко вскинулся, в глазах промелькнула та самая злость. — Нет, не хочу. Это мое дело. Спасибо, до свидания, — отчеканил он и пулей вылетел из класса. Замечательно. Просто отлично. Теперь он меня и близко не подпустит, если я попытаюсь еще раз выяснить. Придурок ты, Костя. Я пнул парту с досады, на что она отозвалась сухим треском и покосилась. Дважды придурок.***
Я снова оказываюсь в классе в одиночестве после звонка. А, нет, я еще не один. Та самая ботаничка, ее, оказывается Катей зовут, явно хочет со мной пообщаться. Что она во мне нашла такого интересного? Влюбилась — отлюбись быстрее. Бесит. Я довольно грубо, на мой взгляд, отвечаю ей. — Прости, не нуждаюсь в общении. Да и ты не порть репутацию себе, общаясь с такими, как я. Ну конечно, типичная баба. Тут же расстроилась и быстро вылетела из класса, извинившись. Не жалко. Мне и в самом деле не нужны друзья, знакомые, тем более из одноклассников. Когда я сдохну, не хочу, чтобы все начали носиться и сюсюкать всякую ложь типа: «Какой же он был добрый, хороший, ответственный, как жаль, что он так рано ушел…» Не хочу, чтобы меня помнили. Наверное, это звучит странно, ведь все люди хотят оставить свой след в истории. Но не я. Мне плевать. Я давно разучился уже мечтать о счастливом и светлом будущем, ведь его у меня не будет никогда. Либо не доживу сам, умерев от голода, либо отец таки прибьет меня однажды… А еще учитель опять с вопросами лезет, да еще и с такими. Я вижу, что он волнуется. Но зачем? Он просто учитель, я просто ученик. Вчера ладно — наверное подумал, что я помираю там. Но сейчас уже хватит. Дополнительные какие-то. Нужны они мне… Ладно, я сейчас совершенно не в настроении спорить, да и вообще разговаривать. Мысли о смерти меня немного угнетают, похоже, какая-то часть моего организма явно не хочет еще уходить. Просто послушно возвращаюсь назад и усаживаюсь на парту, выжидающе смотря на Константина Николаевича. Что-то затянулось молчание. Он просто сидит и как-то странно на меня смотрит. Пожалуйста, только не снова вопросы о моей жизни. Вот не надо, спасибо. Думаю уже о том, чтобы окликнуть его, но тут учитель сам приходит в себя, наконец, начиная разговор. Ладно хоть об уроках говорит, уже хорошо. Голос у него действительно приятный. На уроке учитель говорит в основном на чертовом английском, который я не понимаю, и это бесит. А сейчас я могу слушать именно его; он нервно мнет воротник пальцами, глаза отводит. Наверное, не стоило так резко отвечать тогда. Но ведь и правда, хватит уже бессмысленных волнений. А еще к концу дня Константин Николаевич снова стал лохматым, это меня немного даже развеселило. Ему так больше идет, определенно. И еще вдруг впервые задался вопросом — а сколько же учителю лет? Вряд ли больше 35, на мой взгляд. Странно все это, конечно. Сижу, разглядываю. Я никогда еще не смотрел так ни на кого, желая запомнить каждое движение, успеть заметить любую незначительную деталь. Кто он и кто я? У него будущее есть, у меня нет. Он счастлив, я нет. Я скоро умру, а ему еще жить и жить. Мы слишком разные, и все равно, какой-то далекий уголок моей души настойчиво хочет, чтобы Константин Николаевич был тем, кто вспомнит обо мне тихим зимним вечером, сидя в пледе с чашкой кофе. А потом я слышу его высказывание о том, что по пятницам он не сможет заниматься со мной. Вроде бы ничего такого — не сможет и не сможет, собрание и собрание, но последующие слова подобны удару отца под дых. Дела дома. Я успел заметить, что обручального кольца у него на руке нет, а значит дела могут быть только с девушкой. Любимой… Совсем не понимаю, что вызвало такую реакцию. Ну девушка, ну и что. Почему это должно меня волновать? Я не могу найти ответа на этот вопрос, в то же время ощущая, как становится жарко, а мое сердцебиение учащается. Наверное, я просто ему завидую. Тому, что его кто-то любит, о нем кто-то заботится… Завтраки там ему готовит, например. С утра провожает, вечером ласково встречает. Да, наверное, так и есть. На его вопрос могу выдать только сдавленное мычание. Вдобавок, живот вдруг резко скручивает, словно напоминая о том, что на завтрак в который раз ничего не было. В глазах снова начинает темнеть. Ну нет, ну пожалуйста, только не очередной обморок на его глазах! Стараюсь выровнять дыхание и нормально встать с парты. Так, вроде бы отлегло. И тут мужчина снова задает этот вопрос, и меня аж передергивает. Никогда. Никому. Ни за что. Не скажу. Даже Константину Николаевичу. Никто не имеет права это знать, никто! Я выбегаю из класса, лицо горит. Мне плохо… Единственным моим желанием стало сейчас доползти до дома, стрельнуть у кого-нибудь сигаретку и забыться потом сном на кровати. Наверное, стоит прекращать уже «дружбу» с учителем, раз мне так хреново. Он как будто во мне что-то глубоко запрятанное открывает, и мне это совсем не нравится. Все, хватит. Шмыгаю носом. Пора идти домой. Солнце нещадно светило в глаза, когда я вышел из школы. Прикрывая глаза одной рукой, а другой поудобнее перехватив ремень сумки, я шагал по ступенькам. Как раз, когда я спустился, солнце спряталось за облаком, и я увидел, что передо мной стоят те же самые парни во главе с уебком. Так… Очень круто. Они встали так, чтобы не дать мне уйти. Побегу налево — поймает вон тот, с рыжими волосами. Направо мне не даст уйти бритый налысо пацан, одетый в черное. Ну, а вперед я всяко не пройду, ибо там большинство. Они мерзко ухмыляются, разглядывая застывшего на месте меня. Главный вразвалочку подошел ко мне, держа руки в карманах джинсов. — Ну чего, мелкий, ножичек твой тебе сейчас не поможет, — говорит он мне, наклоняясь к моему лицу и обдавая запахом дешевой мятной жвачки. Морщусь, никогда не любил мяту. Смотрю в глаза парню, краем глаза замечая, как пацаны снова образуют вокруг нас кружок, дабы не дать мне сбежать. Местный король гопоты, похоже, еще что-то мне втолковывал своим отвратительным голосом. А на меня накатывает дикое раздражение и злоба, я сжимаю кулаки крепче и бросаю на пол сумку. Потом поднимаю голову на него, словно принимая вызов. Нет уж, урод, мне давно хотелось выместить на ком-то все накипевшее, так что ты вовремя подвернулся. Он слегка удивлен, это видно по его глазам. Но в следующий же момент пацан замахивается и с силой ударяет меня по лицу. Черт побери, где моя реакция?! Морщусь от боли и злобы, тут же набрасываясь на него и колотя по всему, куда только руки доходили. О, я попал ему в солнечное сплетение. Со злорадством наблюдаю, как уебок охает от боли и отшатывается от меня, громко матерясь. — Ах ты пидор! — орет он и валит меня на землю. Чувствую спиной тупой удар об асфальт, но ничего, это не больно. Запускаю руки в его волосы и дергаю на себя изо всех сил, от чего он снова воет от боли, яростно колотя меня по ребрам. Но я не чувствую совсем ничего, все заменила злоба. Мне удается залепить пацану кулаком в нос, от чего он теряет контроль и я оказываюсь сверху на нем. Отлично. Пользуясь ситуацией, молочу его кулаками по телу, а уебок пытается пнуть меня сзади. Или не он? Слышу чей-то громкий голос, и, кажется, кто-то пытается меня отодрать от пацана. Ну уж нет, уроды, я его добью! Каким-то образом мы поднимаемся на ноги и сейчас просто стараемся причинить друг другу как можно больше боли, сцепившись руками и пинаясь ногами. Я снова замахиваюсь, но вдруг я вижу за его спиной директора. Что за…? Мужик, весь красный и злой, тянет гопаря на себя. А меня, в свою очередь, тоже обхватывают сзади за талию и так же тянут назад. Да блядь, какого хрена?! Я еще не закончил! Злобно рычу и верчусь в руках человека, держащего меня. Да дай же мне закончить! — А ну успокоились оба! Развели тут петушиные бои! — орет директор. Парень, которого он держал, перестал вырываться и теперь злобно смотрел на меня. Из его разбитой брови текла кровь. Я злорадно усмехнулся — око за око, бровь за бровь! Извиваться я перестал, успокаиваясь и вставая прямо. Ах ты черт, все-таки больно он меня… Закусываю губу, дабы перетерпеть. Меня как-то плотно прижали к себе, и я чувствую довольно приятный запах одеколона. А еще руки очень теплые, и держат хоть крепко, но не причиняя никакой особой боли. Но кто?.. Я оборачиваюсь, поднимаю голову, насколько позволяет это мое положение, и вижу перед собой испуганные глаза Константина Николаевича. А, так это он. Снова он. — Константин Николаевич, отпустите этого, и пусть идут впереди нас! Удумали, а?! Сейчас быстро разберемся! — распаляется директор, в свою очередь отпуская пацана. Тот фыркает и отходит подальше, демонстративно отряхивая свою одежду. Учитель тоже отпускает меня, и я чуть ли не выпадаю из его рук на асфальт. Агрессия, придававшая мне сил, куда-то испарилась, оставив мне очередную боль от синяков и полумрак в глазах. Глубоко вздыхаю. Так, где-то сумка была… Поворачиваюсь, наконец, всем корпусом назад. Константин Николаевич тоже весь растрепанный, но бледный, в отличие от директора. А еще у него очень обеспокоенное лицо, но учитель уже ничего не говорит, просто смотрит на меня и все. Я поднимаю сумку и закидываю ее себе на плечо. — Пошли в школу, быстро! Вы двое, впереди пойдете, и без глупостей! — угрожающе говорит Герман Львович. Молча иду вперед к школе, ко мне присоединяется и этот уебок, толкнув меня плечом и оставив за собой первое место в забеге до кабинета директора. Я лишь злобно зашипел, так как сзади почти вплотную шли двое мужчин. В таком быстром темпе мы дошли до двери, расположенной в конце коридора. Директор вышел вперед, открыл дверь и зашел внутрь первым. За ним — Константин Николаевич, а потом и мы с уебком. Герман Львович уселся за свой стол, а мой классный руководитель встал за ним, все еще смотря только на меня. Мы с уебком встали напротив стола, бок о бок. Я мрачно уставился на директора — он вытирал платком потное красное лицо. Наконец, он закончил, и уставился на нас. — Ну и что все это значит? Паша, ты ведь так спокойно закончил прошлый год! Почему опять драки? — раздраженно спросил мужчина. А, так значит, его Пашей зовут. Приму к сведению, но для меня он все равно уебок. — Я не причем, это он полез в драку, Герман Львович! — возмущенно говорит уебок, разводя руками. Наглая ложь. Директор смотрит теперь на меня. — Это правда? — задает вопрос уже мне. А меня почему-то пробивает на «ха-ха», все начинает казаться безумно нелепым и смешным. Ну конечно правда, что вы! Я же тут главное зло и заводила! И еще в глазах конкретно начинает темнеть, а живот скручивать от боли. Я скривился и таки прыснул от смеха. — Что смешного? — раздается из темноты голос директора. А я уже ржу почти в голос. Может, просто истерика? — А кому вы больше верите? — издевательским тоном спрашиваю у него. Голова кружится, и я опираюсь рукой на шкаф, стоящий недалеко от стола директора. — Это что за вопросы такие, Волков? — недоуменно спрашивает он. Действительно, что за вопросы такие. Ха! Ха-ха-ха! Не дождавшись от меня адекватного ответа, директор снова переходит к уебку. А мне совсем плохо… Черт. Мурашки по телу бегают, в глазах темно, и еще тошнит. Если я наблюю в кабинете директора, меня точно исключат. Поэтому надо отсюда бежать. — Герман Львович? — окликаю его в полной темноте, царящей в моих глазах. — Чего, Волков, созрел для извинений? — Нет. Я выйти хотел, в туалет. Можно? — голос слышу словно издалека. — Что, сейчас?! — директор явно охренел. Я киваю головой. Ой, не стоило, стало еще хуже… Кажется, коленки трясутся. А еще мне очень и очень холодно. — Мне очень надо, правда. — Ладно, Волков, иди, только быстро. Мы еще не закончили, — отпускает он меня. Я разворачиваюсь и наугад бреду к выходу, держась за стену. О, отлично, попал с первого раза. Рядом с кабинетом есть туалет, вот туда мне и надо доползти. Я вползаю в помещение, захожу в кабинку и запираюсь. Нащупываю бачок и склоняюсь над ним. Организм долго ждать не стал — меня сразу начало мучительно выворачивать собственной желчью над унитазом. Это еще больнее, чем удары. Живот скручивает от рвотных позывов, а выблевать, в общем-то, нечего. Трясущимися руками держусь за ободок унитаза. В глазах уже не кромешная темнота, но все же некий полумрак. Рвать меня закончило минут через пять. Все горло саднило и горело, будто бы я выпил кислоты. Осторожно поднимаюсь, держась руками за живот, немилосердно ноющий. Смываю за собой едкую субстанцию и выхожу из кабинки, держась опять же за стенку, обклеенную кафелем. Мне хочется пить… Тут были раковины. Я поднимаю голову и сталкиваюсь взглядом с Константином Николаевичем. Да он что, преследует меня?! Он выглядит вроде испуганно, я плохо это вижу из-за темноты в глазах. Напускаю на себя невозмутимый вид — хватит мне уже того, что учитель один раз увидел мою слабость. Нет уж, дудки. Я сильный, и у меня все отлично. Склоняюсь над раковиной, включаю воду и начинаю умывать лицо и хлебать из ладоней отдающую канализацией жидкость. Ну да, отлично… Меня снова перекручивает от боли в животе, и я, не удержавшись, тихо зашипел. Знает, сука, куда бить… Тут же слышу легкие шаги за спиной, это мужчина подошел поближе. — Ром, тебе совсем плохо? Где болит? — нервный голос. Я не отвечаю, боль все еще не проходит. На глаза наворачиваются невольные слезы, дыхание совсем сбилось. Ну что же это такое? Все уже конкретно плывет, и я заваливаюсь на бок, упираясь спиной в раковину. Плохо, плохо, плохо, очень плохо… Даже не представляете себе, как мне плохо. Учитель, кажется, обхватил меня за плечи и почти потащил на выход из туалета. Я безвольно плетусь за ним, еле перебирая ногами. — Мне лечь… Надо… Сейчас… — с трудом выговариваю слова. Он не отвечает, ведя меня куда-то дальше. Слышу, как мы входим в какое-то помещение. А потом меня кладут на что-то мягкое, покрытое гладкой кожей. Ох, так лучше. Ложусь на бок и скрючиваюсь, держась за живот. Константин Николаевич где-то суетится, потом снова подходит ко мне, и на мой лоб опускается что-то холодное и мокрое. Тряпка, наверное. Так полегче, но живот это не спасет. Меня трясет от холода, вот бы сейчас одеяло… Словно услышав мои просьбы, меня укрывают чем-то не слишком толстым и пахнущим одеколоном. Вкусно… Глубоко втягиваю в себя воздух. Кажется, я засыпаю. Слышу тихие голоса, директор вроде и Константин Николаевич. Я пытаюсь прислушаться к диалогу, но силы меня вконец оставляют, и я проваливаюсь в темноту.***
Когда Рома убежал, я остался сидеть в классе, занимаясь самобичеванием. Сегодня, к слову, мне еще предстоит проверить тесты, которые писали шестые классы. Нужно сосредоточиться и отвлечься, наконец, от мыслей про Рому. Я раскладываю на столе стопки листков, достаю ответы и ручку. Так, начнем, пожалуй, с этого… Быстро зачеркиваю неправильные ответы, краем уха прислушиваясь к шуму на улице. Странно, вроде бы кто-то орет, но ведь все уже ушли давно. Может, подготовительные пришли? Любопытство все же меня пересиливает, да и тесты надоели, и я встал. Подошел к открытому окну и выглянул, тут же отшатнувшись назад. На улице, прямо по центру школьного двора, стоит группка парней, а в центре этого кружка яростно дерутся двое. Одного я сразу узнаю по черной одежде, и сердце в пятки уходит. Рома. А второй — похоже, Паша. Некоторое время я просто пялюсь на то, как Рома заезжает кулаком Епифанцеву под ребра, и тот отпрыгивает, явно громко матерясь. Потом, наконец, до меня доходит, что это срочно нужно прекращать. Я выбегаю из кабинета и несусь к директору, прекрасно понимая, что одному мне не справиться. Сейчас я волнуюсь только за Волкова, ведь Паша в отличной спортивной форме, в отличие от моего Ромы. И снова. Мой. Сколько раз я уже употребил это слово? Сам сбился со счету. Врываюсь в кабинет директора. Герман Львович сидит там за своим столом, читая какие-то документы. Он неспешно поднимает голову, и его глаза удивленно расширяются. — В чем дело? — спрашивает он. Я немного отдышался и нашел в себе силы ответить: — Там… Одиннадцатый класс во дворе потасовку устроил. Большего сказать попросту не успеваю, потому что директор вскакивает из-за стола, роняя на пол свои бумаги. — Что?! — воскликнул он и быстро поспешил наружу. Я быстро выхожу следом. На улице ситуация уже кардинально поменялась. Теперь Паша валяется на полу, а Волков сидит на нем верхом, яростно молотя того кулаками по груди и животу. Я вижу на его лице какую-то безумную злость, он рычит, как зверь. Это зрелище несколько завораживает, я просто пару мгновений стою и смотрю на Рому с долей восхищения. Но, когда я замечаю, что Паша вот-вот скинет его с себя, я понимаю, что нужно что-то делать. Видимо, Герман Львович думает о том же. Он, полный гнева, кричит им что-то, но парни не реагируют, продолжая драться. Они уже поднялись на ноги и сцепились руками. Я подбегаю к ним и резко обхватываю Рому поперек талии, пытаясь оттащить его от Епифанцева. Парень в моих руках извивается и рычит что-то нераздельное и злое. А меня словно током ударило. Впервые прикасаюсь к нему. Чувствую под руками его тонкое тело, резко выступающие ребра, и снова внутри все сжимается от жалости. Он все еще дергается, но я все же намного сильнее, поэтому мне удается оттащить парня как можно дальше от Паши. Впрочем, Епифанцева тоже теперь держит сам директор. Я машинально прижимаю Рому к себе плотнее, руки сами собой скользят по его телу, теперь это больше походит на объятья. Перед самым носом его затылок, пахнущий чем-то неуловимо-вкусным. Все же не сдерживаюсь и почти что зарываюсь ему лицом в волосы, но Рома вдруг оборачивается, и я испуганно отстраняюсь. Его темные глаза с легким удивлением смотрят на меня. Наверное, стоит разжать руки, да? Но я не отпускаю, не хочу отпускать. — Константин Николаевич, отпустите этого, и пусть идут впереди нас! Ишь чего удумали, а?! Сейчас быстро разберемся! — раздается резкий окрик директора. Мы с Ромой одновременно вздрагиваем, и он отворачивается. Я со вздохом ослабляю хватку, и парень отходит от меня, слегка шатаясь и отряхивая одежду от пыли. Герман Львович прикрикивает на ребят, веля им идти вместе перед нами, а сам подходит ко мне, жестом указывая мне идти тоже. Ну да, я же классрук, сейчас и мне достанется по полной программе. Но это неважно, мысли сейчас заняты только Ромой, и им одним. Я иду прямо за Волковым, разглядывая его тощую спину, обтянутую вконец испорченным черным свитером. Хочу снова его обнять, все никак не забывается это странное, но, в то же время, безумно приятное чувство его близости. Директор заходит в свой кабинет, за ним идут парни, а я уже самым последним вхожу и закрываю дверь. В кабинете было ужасно душно, как чисто физически, так и морально. Епифанцев тут же встал у стола, небрежно опираясь об него рукой. Рома же подошел ближе к шкафу. А потом Герман Львович устроил им разбор полетов. Он явно старался не кричать, но его голос то и дело ненароком повышался. Паша, конечно же, всячески отрицал свою вину, сваливая все на Рому. Я смотрел только на него, и видел, что его это не устраивает. Но парень не произнес ни слова, пока директор сам не обратился к нему. Рома как-то криво усмехается, когда директор уточняет у него подробности. Он весь бледный и руки трясутся, незаметно старается прислониться к шкафу. Директор еще что-то говорит про бессовестных детей, и вдруг Волков становится совсем белым. Вижу, как он нервно сглатывает слюну и поднимает голову к Герману Львовичу. Просит выйти… Потом Герман Львович кивает мне: — Проводите его, а то убежит ведь! — говорит он и снова переключает внимание на Пашу. Быстро выхожу вслед за Ромой. В коридоре его нет, значит пошел он в директорский. Я захожу внутрь помещения и прислоняюсь к стенке. Вдруг, слышу хрип и звук рвотных позывов. Ох, черт, его тошнит? Слышу из-за двери кабинки раздирающий кашель, потом — звук смываемой воды. А потом дверь открывается, и оттуда вываливается Рома, бледный, с полуприкрытыми глазами. Он скользнул по мне расфокусированным взглядом, и, держась за кафельную стену рукой, подошел к раковине, где начал умываться и пить воду. Волков уперся обеими руками в края раковины и опустил голову, тихо шипя. У него дрожали плечи и парень тяжело дышал. Все, я больше не могу это выносить и ничего не делать. Подхожу к нему и разворачиваю к себе лицом. — Ром, тебе совсем плохо? Где болит? — стараюсь хотя бы разговорить его, нельзя, чтобы он молчал. Он лишь что-то хрипит, прижимаясь спиной к раковине, глаза влажно блестят. Рома медленно начал заваливаться на бок, и тут я подхватил его под руки, прижимая к себе. Потом я взял его за тощие плечи и потащил в учительскую. Он что-то шепчет про то, что ему надо лечь. Сейчас, сейчас ляжешь, потерпи чуть-чуть… Затаскиваю его в учительскую и осторожно укладываю его на кожаный диван в углу помещения. Он съеживается, обхватывая себя руками. Я быстро достаю платок, смачиваю его водой из кулера и кладу ему на лоб. Рома вздыхает с оттенком облегчения. Его сильно трясет, и я, недолго думая, стягиваю с себя пиджак и укрываю парня. Весь под пиджак он не поместился, но хотя бы большая часть тела укрыта. Волков отворачивается к спинке дивана, прижимая к себе импровизированное одеяло. Я погладил его по напряженным плечам, стараясь успокоить. — Константин Николаевич? Что тут происходит?! — раздается от двери голос директора. Я нехотя встаю и подхожу к нему. — Роме плохо стало… Я, наверное, сам с ним поговорю, когда ему легче станет, хорошо? Думаю, впрочем, что он и так понял, что поступать подобным образом не стоит, — говорю максимально спокойно и по-деловому. Герман Львович кивает и уходит снова в свой кабинет. А я выхожу в коридор. Через минуту тут появляется изрядно раскрасневшийся Епифанцев. Вот тебя—то я и ждал. Руки трясутся от злости, когда я хватаю его за плечо и почти насильно усаживаю на длинную лавку, стоящую на протяжении всего коридора. — Вы чего?! — возмущенно спрашивает пацан, округляя глаза. — Значит так, Епифанцев. Если ты ему что-то повредил, если Волкову станет еще хуже — пеняй на себя. Я лично добьюсь того, что тебя упекут во взрослую колонию по 111 статье, понял? Тебе уже есть 18, так что ты прекрасно все понимаешь, я думаю. И никакой богатенький папочка потом не поможет тебе, зеку, получить достойное образование. По жизни с клеймом пойдешь, — зашипел я на него, сжимая плечо пацана. А он испуганно молчит. Видимо, не ожидал. Да я и сам от себя такого не ожидал… Но как только вспоминаю Ромкино белое лицо, у меня сразу сносит крышу. Никто в этой школе его больше пальцем не тронет, никто. Паша быстро кивает, и я отпускаю его. Он хватает сумку, выплевывая уже издалека ругательства в мою сторону. Я глубоко выдыхаю воздух, успокаиваясь, и иду в учительскую, к Роме. А он все так же лежит на диване, как-то судорожно прижимая к себе мой пиджак. Дыхание, правда, у него выровнялось, и, когда я снял платок с его лица, я увидел, что глаза у него закрыты. Он уснул. Ну и хорошо, ему нужно отдохнуть. Я присаживаюсь рядом на край дивана, рассеянно гладя парня по волосам, по плечам. Он очень красивый, когда вот так спокойно лежит с закрытыми глазами. Вздыхаю. Влюбиться в своего ученика? Уже даже и не спорю. Могу, умею, практикую. Я сидел рядом с Ромой, наверное, часа три. Все смотрел на его лицо, такое расслабленное и спокойное сейчас. Он лежал так же неподвижно на боку, уткнувшись носом в мой пиджак. Это было даже как-то трогательно и немного по-детски. Но даже во сне Рома не улыбался. Я аккуратно убрал ему пряди волос с лица, заводя их за уши. Ненароком коснувшись пальцами его щеки, я почувствовал, какой парень горячий. У него явно поднялась температура. Плохо… Епифанцева убить сейчас готов, честное слово. Мне, наверное, стоит сходить за аптечкой в медкабинет, надеюсь, охранник даст мне ключи. Я встал с дивана и кинул последний взгляд на спящего парня. Ничего, Ром, все будет хорошо. Охранник сидел на своем посту, мирно попивая горячий кофе и смотря по маленькому телевизору футбольный матч. Я подошел поближе и постучал по столу, привлекая к себе внимание. Мужчина нехотя поднял голову и посмотрел на меня. — Вы не дадите мне ключи от медкабинета? Мне аптечка нужна. — Ключи? Ах, да, конечно, сейчас, — охранник откинулся на стуле назад и открыл небольшой железный шкафчик на стене. Внутри на крючках висели ключи от кабинетов. Сейчас они почти что все были на местах, так как большинство учителей ушло по домам. Мужчина достал нужный маленький ключик и протянул его мне. — Ага, спасибо большое, я мигом, — поблагодарив его, отхожу от поста, направляясь к нужному кабинету. Дверь открывается с трудом, они что, замки вообще не меняли ни разу? Наконец, захожу внутрь и включаю свет. Так, аптечка должна быть в том белом шкафу у окна. Так и есть, вот и белый ящик с красным крестом. Я достаю оттуда аспирин и закрываю его. Выйдя из кабинета, автоматически кидаю взгляд на наручные часы. Ого, ну надо же, уже полседьмого! А он все еще не проснулся… Кстати, у меня вдруг появилась гениальная идея, как уговорить его что-нибудь съесть. Отлично. Вернув ключ охраннику, я быстро зашагал к столовой. Там обнаружилась лишь одинокая уборщица, меланхолично протирающая столы тряпкой. Кивнув ей, я подошел к буфету. Там был чайник и пакетики чая и сахара. Поставив кипятиться воду, я прошел к кухне. Там тоже была какая-то женщина, одетая в застиранный фартук. — У вас осталась еда какая-нибудь, здравствуйте, — окликаю ее. — И вам добрый день. Да тут немного супа и бутерброды с обеда… Пойдет? — растерянно спрашивает повариха. Так, ну суп я Роме всяко не понесу, хотя не помешало бы. А вот бутерброды — самое то. — Давайте бутерброды, — говорю я. Она кивает и начинает суетиться по кухне. Вскоре четыре куска хлеба с колбасой оказались у меня. Поблагодарив женщину, я снова прошел к буфету, где уже закипел чайник. Я заварил пакетик черного чая и кинул туда два кусочка сахара. Все готово, теперь можно уже вернуться к Роме. Дверь в учительскую приходится открывать ногой, ввиду занятости рук. Я ставлю все на стол и оборачиваюсь к Волкову. Все еще спит. Снова присаживаюсь рядом и жду. Через час я начал волноваться. Понимаю, что у него стресс, что он вымотан как физически, так и морально, но столько спать — это уже не совсем нормально. Кладу ему руку на лоб — очень горячий. Черт, надо было градусник взять из аптечки. Ладно, я уже туда не пойду… Не хочу уходить. Сейчас я наклонился к нему совсем близко, так, что его горячее дыхание чувствовалось на щеках. Пользуясь случаем, рассматриваю его лицо, ведь когда еще мне выдастся подобный шанс? Белый лоб, тонкие темные полоски бровей вразлет, глаза, сейчас прикрытые, зажмуренные. Синяки под ними сейчас видно еще сильнее. Губы бледные и обкусанные, а на щеках совсем свежие царапины, уже слегка покрасневшие вокруг. Мне кажется, что я могу рассматривать его часами. Казалось, стоило принять свои чувства, как все стало куда проще. Нет больше тех душевных терзаний, сомнений и мучений, можно просто сидеть вот так, аккуратно убирать смоляные прядки с его лба и не думать ни о чем. Но тут же вскакиваю. На щеках — лихорадочный румянец, я ощущаю это по тому, как они горят. В голове каша, а все вокруг начинает ужасно шуметь. Лай собак и сигнализации машин, доносящиеся с улицы, громкое тиканье минимум трех разных часов в учительской, ровное дыхание Ромы и мое собственное шумное. О чем я думаю? Он же ученик. Он мой ученик. Бог мой, и даже больше — он парень, черт возьми! Становится жарко, несмотря на то, что я стою у приоткрытого окна в одной тонкой рубашке. Мысли, прежде не посещавшие меня, решили взять реванш и нахлынули резко, единым потоком. Я никогда не был против подобных отношений, толерантно относясь ко всем таким людям. Но, черт возьми, я не ожидал, что и со мной такое случится, что я так полюблю. И кого? Мальчика, который младше меня на 13 лет. Снова усаживаюсь на диван. Мне плохо. С одной стороны — Волков не девушка. Но это не столь большая проблема, как сперва кажется. Главное — он несовершеннолетний. И еще одно — он ведь не верит ни во что, это видно по нему, по его поведению, по взгляду. Он никогда не полюбит. Я не знаю пока что, что сделало его таким, но пока это неважно. Я помассировал виски. Что я могу дать ему? Много ли? Да, немало, как бы самонадеянно это ни звучало. Но нужно ли это Роме? Захочет ли он чувствовать что-то, кроме ненависти и пустоты? Голова шла кругом. Хотелось бы знать, что парень сам думает. На миг представляю наш разговор. В мыслях вижу, как он улыбается и отвечает согласием, обнимая меня. Почти физически ощущаю, как он прижимается ко мне всем телом, садится мне на коленки. А я глажу его по тонкой спине, обещая ему все, что он захочет… Снова становится жарко, и мне трудно дышать. Из моих фантазий меня вырывает хриплый кашель, раздавшийся сзади меня. Я резко оборачиваюсь на звук и вижу, что Рома сидит на диване и нервно оглядывается по сторонам. Очнулся, наконец-то он очнулся! Меня заполоняет какая-то безумная радость от этого значимого для меня события. Парень тем временем болезненно жмурится и трет лоб рукой. Так, аспирин. Я подхожу к кулеру, стоящему в помещении, наливаю воды в пластиковый стаканчик и возвращаюсь к Роме уже с таблетками в одной руке и стаканом в другой. Он на меня не смотрит, продолжая тереть лоб. Снова сажусь рядом, пододвигаясь чуть ближе. Трогаю парня за плечо, и он поднимает голову, смотря мне куда-то в район подбородка. — Вот, выпей, станет легче. Это аспирин, — тихо говорю ему, протягивая стакан и таблетки. Он закидывает в рот две штуки и залпом выпивает воду. Потом Рома откинулся на спинку дивана и выдохнул воздух, прикрыв глаза. Мой пиджак сполз ему на колени. Я осторожно забираю стакан из его ослабевшей, такой же болезненно-горячей руки и кидаю его в мусорку. Вспоминаю про чай. Я снова подхожу к столу, беру кружку и возвращаюсь. Он опять открыл глаза и растерянно на меня смотрит. Я протягиваю ему кружку: — Держи, согреешься. Рома неуверенно берет кружку, обхватывая ее двумя руками. Потом делает первый глоток, и снова на меня смотрит. — Мы где? — уже своим нормальным тихим голосом интересуется он. — В учительской. — А где все? Почему темно так? — он отпивает еще немного чая. — Ты спал долго очень, сейчас восемь уже, — сверяюсь с часами на всякий случай. — А вы чего не ушли тогда? Могли бы здесь оставить, — парень слегка морщится, потирая живот одной рукой. Ну да, уйду я, конечно. Бросить тебя одного? Да ни за что. Я так и не нахожу, что ему ответить. Вся моя напускная смелость, проявлявшаяся минут десять назад в воображении, испарилась. Поэтому я просто молчу и отвожу глаза. Он тоже молчит, слышно только, как иногда всплескивает чай в кружке. И тут я вспоминаю про бутерброды. Появляется ощущение, что эта тема для меня настоящее спасение. Встаю и подхожу к столу, неловко подхватывая тарелку и относя ее к дивану. Рома смотрит сперва на тарелку, а потом на меня как-то удивленно. Так, пора приводить в действие свой план. Присаживаюсь рядом, притворно устало вздыхая, смотрю ему в глаза и ровным голосом выдаю: — Ром, тут такое дело… Я понимаю, что ты у нас всегда не голоден, — тут в моем голосе таки промелькнула нотка иронии. — Но Герман Львович сказал тебя обязательно накормить, и даже купил тебе бутербродов. Он сказал, что у тебя будут проблемы, если ты их не съешь. Ты же не хочешь, чтобы нам с тобой головы открутили из-за какой-то там еды, ведь правда? — да, звучит это ужасно коряво, но это — моя последняя надежда. А Волков слушает внимательно, слегка склонив голову. Глаза прищурены, но, похоже, поверил. Медленно протягивает руку и берет бутерброд. Какое-то время просто на него смотрит, с видом ребенка, рассматривающего новую диковинку. А я сижу весь на нервах, даром, что не подпрыгиваю на месте от волнения. Потом, наконец, Рома откусывает маленький кусочек, и меня отпускает. Он пораженно смотрит на кусок хлеба и колбасы, будто увидел их впервые, и тут же нервно откусывает еще. Покончив с первым, он тут же хватает с тарелки и второй бутерброд, также быстро съедая его. Когда на тарелке остается только россыпь крошек, он поднимает взгляд, кажущийся немного виноватым. Видимо, не ожидал от себя такого… А я вот не удивлен и только широко улыбаюсь ему. Поел. Поел! Эта маленькая победа словно придает мне сил. Рома кладет тарелку на колени, водя по ней кончиками пальцев и задумчиво перекатывая по ней оставшиеся крошки. Но головы не поднимает и на меня не смотрит. И молчит. Вздыхаю и встаю, забирая тарелку с его колен. И уже около стола слышу совсем тихое и едва слышное, сказанное мне в спину: — Спасибо. Губы сами собой расползаются в улыбке, а в груди сердце замирает, чтобы уже через несколько секунд застучать еще быстрее. Осознание, неожиданно появившееся в голове, уже не пугает, а только странно греет изнутри. Люблю, люблю, люблю.***
Никогда бы не подумал, что пара бутербродов и кружка чая способны так улучшить мое самочувствие. Головокружение стало проходить, тошноты не было и вовсе. Единственное, что сейчас сильно напрягало — озноб и боль в голове. Наверное, температура. Впрочем, Константин Николаевич вроде как аспирин мне дал, так что скоро должна и температура пройти. Я растерянно смотрел на опустевшую тарелку. Мне даже не верится, что только что я съел мой паек на месяц. Именно за месяц, по приблизительным подсчетам, в моем желудке оказывалось такое же количество еды, как я съел сейчас за один раз. А в комнате явно повисло некое напряжение. Почему-то мне сейчас крайне неловко поднимать голову и смотреть на учителя. Он вдруг встал, и я от неожиданности вздрогнул. Константин Николаевич забрал у меня из рук тарелку и отошел к столу, все так же не произнося ни слова. И тут же я понял, отчего ощущаю некое смущение. Обо мне заботились, дали поесть, просидели со мной до вечера, даже таблетками накормили. Я признавал это, скрепя сердце. Такие очевидные и элементарные вещи я не переносил хотя бы потому, что ко мне прежде так никто не относился. С самого детства. И я к этому привык. А сейчас мою систему просто сломал человек, с которым мы знакомы всего два дня. Я вдруг осекся. Черт. Да, стоит признать, была еще одна причина. Такой заботы все-таки иногда хотелось безумно, но, понимая, что мне ее не от кого получить, я запрещал себе даже думать о подобном. Но стоило поблагодарить Константина Николаевича. Эта мысль словно заранее освобождала меня от всей скованности и нерешительности, а потому, затаив дыхание, я едва слышно произнес: — Спасибо. Вот и все. Сказал. Поблагодарил за все. Он и в самом деле сделал очень многое для меня, пусть для других это мелочи. А я умею быть благодарным. И тут же посмотрел на него, вернее, на его спину, ибо он отвернулся к столу. Плечи на какой-то миг приподнялись, но тут же опустились. И все. Никакой реакции. Константин Николаевич постоял так минуту, а когда обернулся, на его лице играла легкая улыбка, но последующие слова никак не относились к моей фразе. — Ну, поел? — он глянул на меня, и, не дождавшись ответа, продолжил: — Тогда я сейчас пойду, отнесу посуду, а ты собирайся. Тебе же уже полегче, да? Я киваю головой и начинаю сползать с дивана. О, а это что? Пиджак? Какое-то время просто тупо смотрю на вещь, пытаясь понять, откуда она взялась. Потом до меня доходит, я помню, как меня тогда чем-то накрыли. Так значит, это был его пиджак? Ну надо же. Константин Николаевич уже ушел, а я окончательно уже встал, аккуратно повесив пиджак на спинку дивана. Я обнаружил, что стою на линолеуме, покрывавшем пол кабинета, в одних носках. Да твою мать, я сейчас со стыда сгорю! Представляю, как он стягивал с меня обувь бомжа, пока я валялся в бессознанке. Позор-то какой. Кроссовки обнаружились рядом с диваном, и я быстро натянул их на ноги. Сумку свою я нашел висящей на стуле. Закидываю ее на плечо и обвожу взглядом комнату. Так, вроде все. А, нет, пиджак его еще забрать надо. Вот теперь точно все. Вскоре вернулся учитель, и я молча протянул пиджак владельцу. Через пять минут стоим у двери. Я жду, пока Константин Николаевич справится с замком и закроет кабинет, в школе уже темно, и сделать это нелегко. А мне очень хочется спать. Лечь, укрыться своим, пусть драным и тонким, но все же одеялом и уснуть… — Эй, ты снова спишь? — раздается надо мной голос учителя. Я нехотя открываю глаза и мотаю головой. Меня снова знобит, и я по привычке обнимаю себя руками в попытке согреться. Мы вышли на темную уже улицу, залитую тусклым светом фонарей. Константин Николаевич подвел меня к машине, припаркованной рядом с подъездом школы, и остановился. Я с недоумением посмотрел на него — чего мы встали? Учитель обернулся и посмотрел на меня. — Знаешь, я тут подумал… В общем, твои родители, наверное, разозлятся, когда ты так поздно появишься дома… — тут он замялся. О, это вы верно подметили, не факт, что они сейчас спят. Ночью отец обычно чаще всего начинает кутить, я то всегда в комнате запирался, а тут приду с улицы… Мордобоя не избежать. Я тяжело вздохнул. И тут Константин Николаевич продолжил: — Хочешь, можешь у меня переночевать, а утром пойдешь домой. Если что, я объясню все твоим, — он замолчал и отвел взгляд. А я стою и охреневаю. Медленно так, со вкусом охреневаю. Он. Зовет. Меня. Домой? Это… Странно. А как же «дела дома», о которых он говорил мне тогда? — А ваша жена против не будет? — все же решаю разъяснить ситуацию. Не всем дамам нравится присутствие бомжеватого вида пацанов у себя в квартире. Он смотрит на меня весьма удивленно, приподняв брови, а потом издает легкий смешок. — Не женат, — все так же усмехаясь отвечает учитель. О, неожиданно. Я то тут уже выстраивал в мыслях, что у него и дочка в розовом платье есть, и девушка такая аккуратненькая, в фартуке у плиты… Учитель опять поломал всю мою систему. Ну. Терять мне все равно нечего, я даже не хочу расставаться с Константином Николаевичем, ведь его общество мне куда приятнее, чем очередные пьяные маты и кулак в морду. И я начинаю конкретно замерзать. — Хорошо, я согласен, — киваю ему. Он выглядит не менее удивленным, чем я минуту назад. Потом мужчина как-то нервно улыбнулся и первым сел в салон. — Садись, — он жестом показал мне на сиденье рядом. Мы остановились у многоэтажки, и я вылез первым. Учитель поставил машину на сигнализацию, и мы прошли в темный подъезд. — Опять лампочка сломалась, ну что ты будешь делать… — тихо сказал Константин Николаевич, пропуская меня вперед. Велика проблема — у меня в подъезде о слове «лампочка» даже не слышали. Мы зашли в лифт, который, к счастью, оказался освещен, и поднялись на десятый этаж. На лестничной площадке оказалось всего три двери, мы подошли к простой черной, с номером 142. Учитель открыл дверь, и я скользнул внутрь. Внутри было темно. Я вошел, тут же делая еще пару шагов, давая войти и Константину Николаевичу. Сзади послышались шаги и щелчок выключателя. Тут же загорелся свет, и я невольно зажмурился. Слишком ярко. Пока я стоял, привыкая к свету, мимо меня прошел учитель. Судя по шороху, он снимал ботинки. И вновь скрипнул паркет, а после дверь. И тут же я услышал его голос: — Ты не стой там, раздевайся и иди сюда. Глаза все же приходится открыть, в принципе, я уже почти привык к освещению. Опираясь о стену, тоже снимаю свои ботинки. Больше снимать мне нечего, потому выпрямляюсь и тут же натыкаюсь взглядом на зеркало. Отражение будто в насмешку показывает мое бледное и тощее лицо, обрамленное уже довольно-таки грязноватыми волосами. Отворачиваюсь, раздраженно вздыхая. Бомж бомжом. Иду на звук журчащей воды, доносящийся с конца коридора. Я заворачиваю за угол и тут же налетаю на учителя, вскрикнув от неожиданности. — Черт… Извините, — говорю ему, чувствуя себя крайне неловко. — Ничего страшного. Знаешь, давай ты в душ пока сходишь, я тебе дам что-нибудь из своей одежды, а твою постираем. Ты весь пыльный, — он шутливо улыбается и проходит мимо меня. Я молча иду за ним. Насчет душа Константин Николаевич верно подметил, он мне не помешает. Учитель зашел в некую комнату, а я встал снаружи, не решаясь входить. Вскоре мужчина вышел, держа в руках стопку из одежды и полотенца. Он сунул все это мне в руки и жестом показал следовать за ним. Я покорно потопал за учителем. Мы подошли к двери, выходящей в коридор. — Ванная тут, вперед, — он снова улыбается и пускает меня внутрь. Я закрываю за собой дверь и осматриваю помещение. Всяко лучше моей ванной, точнее, ее подобия. Тут тепло и, что самое главное, чисто. Я положил вещи на стиральную машинку и начал стягивать одежду.***
С ума сойти. Я это сделал. Я осмелился пригласить Рому к себе, и, о чудо, он согласился! Господи, наверное сейчас я самый счастливый человек на Земле. Сижу на кухне и слушаю отдаленный плеск воды в ванной. Ладно, нужно себя как-нибудь отвлечь. Например, заварить еще чая. Одни только бутерброды — это не еда. Ставлю чайник кипятиться, достаю кружку. Сам я ничего не хочу, а вот Роме надо еще поесть. Сзади раздалось тихое покашливание, и я обернулся. В дверном проеме стоял Рома, на котором моя темно-зеленая футболка висела, как мешок, доставая чуть ли не до колен. Вырез ее оголял его резко выпирающие белые ключицы, и я нервно сглотнул слюну. А штаны он вообще подвернул раза в четыре, если не больше. Все это смотрелось крайне мило на нем, как-то даже не агрессивно, по сравнению с его обычными черными одеяниями. — Я это… Одежду там положил, не умею со стиральной машиной обращаться… — растерянно произнес парень, входя. — А, да потом постираем, не беспокойся. Ты лазанью любишь? — я придумал, наконец, чем его накормить. На лице Ромы отражается некоторое замешательство, а потом он недоуменно смотрит на меня: — А это что? — озадаченно спрашивает он. Ох, я же совсем забыл, наверное, Рома никогда даже не видел такое. — Ну, это вкусно, — отвечаю ему. Мастер я объяснять, конечно. Парень пожимает плечами: — Значит, люблю, — безразлично говорит он. Я киваю и ставлю в микроволновку лазанью на разогрев. Повисло молчание, разбавляемое только шумом печки. И тут от двери раздается громкое голодное мяуканье. Ну вот… Проснулся вечноголодный котяра, который сейчас будет требовать себе Ромину лазанью, да побольше. Я оборачиваюсь, смотря, как в комнату величественно вплывает рыжая туша, высоко задрав пушистый хвост. А парень вдруг быстро нагибается и берет кота на руки. — Какой красивый! — радостно ахнул он. Что?! Мне кажется, или я вижу на его лице улыбку? Обалдеть. Рома. Улыбается. Я просто в шоке. Стою и молча пялюсь на то, как парень ласково прижимает к себе кота, гладя его и… Улыбаясь. А Воланд вообще меня поражает — он не очень любит сидеть на руках, даже у меня. Кот просто начинает извиваться и, в конце концов, добивается того, что его отпускают. Но сейчас он спокойно сидел на руках у Ромы и добродушно урчал. Парень уткнулся носом в шерстку на голове животного и закрыл глаза. Сейчас он выглядел таким счастливым… А все мой кот. Я сейчас даже немного ревную парня к коту, докатились. Хочется, чтобы он так обнимал меня, а не Воланда. Вот наглая туша, все у меня отберет! Усмехаюсь про себя. Впрочем, я рад, что Роме сейчас хорошо. — Кошек любишь? — спрашиваю у него, попутно доставая готовую уже лазанью из микроволновки. Он поднимает на меня глаза, носом все так же зарывшись в шерсть кота. — Я всех животных люблю. Абсолютно. Они не как люди, они не бывают жестоки, — мрачновато ответил он мне, снова поглаживая Воланда. Сейчас, с такими словами, он больше похож на умудренного опытом старика-одиночку, чем на семнадцатилетнего подростка. Хотя, с его-то жизнью… Это не удивительно. — Но не все же люди жестокие, — говорю я с тонким намеком на себя. — Не все. Но большинство, — он подходит к столу, садится на стул, все так же прижимая кота к себе. Я молчу, мне нечего на это ответить ему. — Вот, ешь, — ставлю перед ним лазанью и кружку чая. Парень на удивление спокойно кивает головой, ох, ну хоть есть начал. Сказать, что я рад — значит не сказать ничего. — Спасибо… А как его зовут? — вдруг спрашивает он у меня, показывая на кота. — Воланд. — Странное имя для такого ласкового кота, — Рома усмехается, почесывая животное за ушком. — Ты Булгакова читал? — я приятно удивлен. Парень слегка улыбается, смотря куда-то мимо меня. — Читал. Давно, правда… — он замолчал, словно вспоминая. — Лет пять назад, тогда у нас были еще книги. — А сейчас книги где? — удивленно спрашиваю у него. Рома мигом становится серьезным и отворачивается. — Неважно, — тихо отвечает он, взяв в руки вилку. Я вздохнул. Ладно, молчу. — Ты ешь пока, а я пойду тебе постелю, где спать, — тихо говорю ему, и, отвернувшись, иду в гостиную. Наверное, я слегка перегнул палку, слишком много расспрашивая его. Что-ж. Всему свое время.***
Зря я, конечно, про книги проговорился. Хорошо, что вовремя вспомнил и заткнулся. Хорошо, что он не стал допытываться. Учитель ушел, а я остался сидеть на кухне, осторожно поедая некую лазанью. Действительно вкусно. Коту, вон, тоже нравится, судя по тому, с каким довольным видом он ее уплетает. Книги… Да, у нас были книги. А потом отец заставил меня отнести их в скупку и продать. На вырученные деньги он опять накупил себе алкоголя, и все понеслось как обычно: пьянки, веселье, тяжелое похмелье, разбитая морда Ромы. К этому я привык, но вот книги было до слез жалко. Я любил читать, погружаясь с головой в выдуманные миры со счастливыми людьми, которые, даже терпя трудности, все равно находят свой счастливый конец. Я любил представлять себя на месте главных героев, будто бы это я побеждаю чудовищ, будто это меня потом все любят и почитают. Будто бы именно я, обычный сын алкоголиков, сижу, например, с великими воинами за большим длинным столом и ем вкуснейшие блюда праздничного пира. Тогда я был счастлив, даже переставая ощущать чувство постоянного голода и боль в избитом теле. Книги заменяли мне все, и я был не один. А сейчас даже их не осталось. Лазанью я доел. Чувствуя в животе непривычную тяжесть от еды, я встал с пустой коробкой в руке. Хмм… Мусорки обычно находятся под раковинами. Проверил: да, так и есть. Выбросив смятую картонку, я подошел к раковине и помыл за собой вилку. Кот запрыгнул на мой стул и свернулся на нем пушистым клубком. Почесал его спину, и Воланд довольно заурчал. Да ну… Воланд. Я бы его назвал куда более прозаично — Феликс, например. Для кота идеально, я считаю. Да впрочем, о чем я? Это же не мое животное, у меня никогда не будет кошки. Да и не хочу заводить — отец просто убьет кота. И кормить мне было бы нечем… Я выпрямился и слегка поморщился от приступа боли в теле: недавние удары давали о себе знать. А еще снова начало знобить, и боль в голове усилилась. Я устало потер виски. — Пойдем, надо тебе еще царапины обработать, — вернулся Константин Николаевич. Пошел за ним. Зашли мы в небольшую комнату, в которой ярко горел свет. У стены стоял разложенный и застеленный диван. — Посиди пока тут, я за аптечкой схожу, — сказал учитель и снова вышел. Я послушно присел на диван, обняв себя руками. Холодно… Вот и руки снова ледяные, несмотря на то, что у меня температура. Вскоре пришел Константин Николаевич, держа в руках белую коробочку. Мужчина сел рядом и открыл ее. Достав оттуда, по всей видимости, перекись водорода и вату, он снова повернулся ко мне и слегка улыбнулся. — Закрой глаза, чтобы не попало случайно, лицо обработаем сперва, — сказал учитель. Я покорно опустил веки, прислушиваясь к тому, как он открывает перекись и еще чем-то там шуршит. Потом — осторожное прикосновение ваты к моей брови. Слегка защипало, но ничего, терпимо. Он прошелся ватой по щекам, захватив подбородок, а сейчас ткнулся в уголок губы. Вот теперь стало больно, и я поморщился. — Прости, — тихо сказал мужчина, убрав вату. — Все, можешь открывать глаза. Я тут же проморгался. Слегка щипало в глазах, видимо от света. Учитель промокал перекисью новую ватку. Он посмотрел на меня: — Это… На теле тоже обработать надо, футболку снимешь? — Константин Николаевич быстро опустил глаза и начал закрывать пузырек. Я пожал плечами, ладно, надо так надо. Стянув футболку, я повернулся к учителю спиной. Вот только бы побыстрее. Без одежды еще холоднее. Снова ощутил слегка прохладное касание ваты на коже. Мужчина аккуратно протирал все ссадины. Иногда Константин Николаевич касался меня и пальцами, и я чувствовал, какие теплые у него руки. В отличие от моих, вечно холодных, как лед. А еще было непривычно приятно оттого, что меня впервые кто-то лечит. Как тех воинов из книг, которые читал. Сейчас я почти ощутил то самое тепло и защищенность, которые были уже почти забыты за эти годы. Где-то даже промелькнула странная мысль — вот бы всегда так сидеть, закрыв глаза и ощущая на спине теплые прикосновения. Потом учитель тронул меня за плечо, видимо намекая на то, чтобы повернулся лицом к нему. Спереди было не так много царапин, поэтому обработка ран закончилась быстро. Мужчина даже торопился, как мне показалось, и не смотрел в глаза. Я натянул обратно его здоровенную футболку, больше похожую на плащ-палатку, и снова уселся, обхватив себя руками. Константин Николаевич положил мне руку на лоб, потом покачал головой: — Горишь весь — наверное, жаропонижающее тебе надо выпить. Не ложись пока, сейчас принесу воду, — он встал и вышел. От скуки начал разглядывать помещение — интересно, что ж за комната такая? Довольно маленькая: только диван, небольшой шкафчик и окно. Желтоватые обои в каких-то дурацких мелких цветочках. По сравнению с остальным, куда более современным дизайном квартиры, эта комната выглядела каким-то отщепенцем. И воздух здесь был более… старый вроде бы. Хотя возможно — просто лишнее помещение, ведь учитель живет один. Тем временем, мужчина успел вернуться. Он растворил большую белую таблетку в воде и протянул мне стакан. Сделал два больших глотка — вдруг горько — и отдал обратно. — Молодец, теперь давай ложись, укрывайся потеплее, — учитель тепло улыбнулся, поднимаясь на ноги. Он сейчас совсем как моя мама. Когда я был маленьким, она так же сидела возле меня, улыбалась и трепала по волосам. Приносила горячий чай и малиновое варенье. Пела мне песни… Сердце защемило от тоски, я закусил губу и поспешил отвернуться, пряча лицо. Учитель выключил свет, теперь в комнате царила темнота, слегка разбавленная светом из коридора. Ушел куда-то. А потом я снова услышал шаги — мужчина вернулся и подошел к дивану. И тут на меня опустилось что-то живое, мягкое и урчащее. Я быстро обернулся и ткнулся носом в мордочку кота. Ох… Притягиваю животное к себе. — Спасибо, — слегка дрожащим от эмоций голосом говорю я темному силуэту учителя надо мной. Слышу — усмехнулся легонько. Как будто даже увидел, что улыбается сейчас. — Всегда пожалуйста, спокойной ночи, Ром, — и он вышел, плотно прикрыв за собой дверь. Что-то определенно не так. Воздух не может быть пушистым. Несмотря на эту странность, открывать глаза не хочется. Мне тепло и очень уютно. И пушисто. Но вдруг какая-то часть необычного воздуха, похоже, попала мне в нос, и я чихнул. Громко так, сразу же распахнув глаза. Воздух тут же перестал казаться меховым: кот, а это именно он лежал на моей груди и тыкался своей шерстью мне в нос, перелез ко мне на колени. Кот? Что здесь забыл кот? И вообще, что с моей квартирой? Где облупленный потолок и драные стены? Я потряс головой, сбрасывая с себя сонное оцепенение. Ах да, точно, я вспомнил. Вчерашний вечер, лазанья и Константин Николаевич. Я потянулся и почесал кота за ушком. Воланд заурчал, чем снова вызвал мою улыбку. Какой же он хороший, пушистый, добрый… Отвлекся от кота ненадолго, осмотрев комнату. Довольно светло уже, да и птицы на улице поют. Интересно, сколько сейчас времени? Я сел на диване-кровати, свесив ноги вниз. Воланд спрыгнул на пол и выгнулся, вытянув вперед передние лапы. Потом кот встал ровно, задрал хвост и вышел из комнаты через полуоткрытую дверь. Я тоже поднялся, поправив сползающую футболку. В квартире, кстати, было очень тихо. Я направился на кухню. В коридоре — еще одна дверь. Открытая. Мимоходом заглянул туда — пусто. Двуспальная кровать, аккуратно застеленная, и еще какие-то шкафы и письменный стол с ноутбуком. Я так понял — это комната учителя. Хм, странно, а где же он сам? Зайдя на кухню, я огляделся: тоже нету. Ушел? Поискал глазами какие-нибудь часы. Таковые обнаружились на микроволновке, точнее, на ее экране, где обычно высвечивается время приготовления. Полвторого. Значит, Константин Николаевич в школу ушел. Ну что ж, ладно. Не знаю, можно ли что-либо съесть, ведь он не предлагал… Задумчиво уставился на холодильник. Кот подошел ко мне и начал усиленно тереться об ноги. А, была не была, живность тоже есть хочет. Я открыл холодильник, осматривая внутреннее пространство: дофига всего. Столько еды в жизни не видел. Глаза зацепились за яркий пакетик с нарисованным котом. Ага, значит корм. Достав пакет, я продолжил осмотр. Себе нашел что попроще: колбаса и хлеб. Быстро делаю бутерброд и кладу все обратно. Черт, все равно как-то неловко. Будто ворую. От смущающих мыслей о том, что правильно, а что нет, меня отвлек кот. Он настойчиво мяукает и бодает меня головой. Я открываю пакетик, и меня обдает не самым приятным запахом. Фу, как кошки это едят? А хотя чего я возмущаюсь? Сам бы съел такой еще позавчера. Наглею. Поискал миску, куда сыпать корм. Она нашлась на полу, под окном. Я насыпал туда мелкие кусочки черт-знает-чего-там-кладут-им-в-корм и отошел к столу. Кот занялся едой, а я поставил кипятиться чайник. Пока вода закипала, жевал свой бутерброд всухую, рассеянно наблюдая за животным. Вот чайник вскипел. Я налил кипяток в кружку, которую достал заранее. Чайник поставил обратно на место, оглядываясь в поисках, собственно, чая. А, вон стоит некая посудина с темно-коричневой жидкостью. Я налил заварку туда же, наблюдая, как смешиваются два цвета. Осторожно подношу кружку к губам, делая первый глоток. Вкусно. Горячий чай с утра — что может быть лучше? Вдыхаю аромат, прикрыв глаза. Вот так, наверное, нормальные люди проводят каждое утро. С чаем, с едой, с любимым животным или человеком. Мне впервые представился шанс пожить такой жизнью хотя бы один день. И я благодарен судьбе за такой подарок. Вышел из кухни, преследуемый довольным Воландом. Остановился около двери в спальню учителя. Любопытство таки пересилило — я зашел в комнату. Огляделся по сторонам: довольно уютно, стены обклеены неброскими обоями шоколадного цвета, большое окно занавешено шторами, тоже темно-коричневыми в тон. Письменный стол, который я видел уже раньше возле окна. Ноутбук черного цвета был закрыт и выключен. Его трогать всяко не буду. Тем более, я уже нашел то, что в этой комнате было для меня самым интересным. Шкафы, показавшиеся мне сначала сплошными и закрытыми, оказались со стеклянными дверцами. А в них были книги. Множество книг, толстые, тонкие, разноцветные, однотонные. Я что, попал в персональный рай? Восторженно пялюсь на чудесные полки, словно маленький ребенок, впервые попавший в магазин со сладостями. Черт-черт-черт, я хочу все это прочитать! Робко подхожу к одному из стеллажей, разглядывая корешки книг. Большинство оказались научной литературой самых разных направлений, это мне не очень интересно. Я поднял глаза выше. О, вот они! Художественные произведения, даже вижу мою любимую — «Мастер и Маргарита». Я не прочь ее перечитать, ведь в последний раз открывал так давно. Осторожно вытягиваю книгу из шкафа. Ох, этот запах бумаги, как же я по нему скучал. Почему-то мне кажется, что выносить книгу из комнаты — кощунство, потому я усаживаюсь на кровати и бережно переворачиваю первую страницу. «В час жаркого весеннего заката на Патриарших прудах появилось двое граждан. Первый из них…» Чтение захватило меня полностью, я снова очутился в любимом мире Москвы 30-х годов. Снова ощущал себя непосредственным участником тех событий; сидел в психушке с Бездомным, смеялся в театре над трюками Коровьева и Бегемота, смотрел на то, как из камина на бал выходят нарядные люди — бывшие трупы, летел по воздуху со свитой Воланда, смотрел, как казнят Иешуа. Все это безумно увлекло, да так, что когда я оторвался, наконец, от книги, прочитав последнее предложение, в комнате уже царил легкий полумрак, а надо мной стоял Константин Николаевич с легкой улыбкой на губах. Я испуганно вздрогнул, вдруг ощутив себя вором, пойманным на месте преступления. — Здравствуйте, — пробормотал я, аккуратно закрывая книгу и откладывая ее в сторону. — И тебе привет, — учитель сел рядом, потянувшись. — Ну как, понравилось? Судя по тому, что ты не видел и не слышал меня минут десять, то очень, — мужчина шутливо рассмеялся. А у меня от души отлегло: не злится. Хотя, почему я решил, что учитель будет ругаться? Сам не знаю. Но нужно что-то ответить, потому я кивнул головой и глянул на Константина Николаевича: — Да, очень. — Хорошо, что ты проснулся. Ты спал два дня, я уже начал волноваться. Ты себя нормально чувствуешь? — обеспокоенно спросил он. Я округлил в удивлении глаза. Как два дня? Ничего себе. Еще никогда не вырубался так надолго — наверное, сказался стресс. — Я… Да нормально, — кивнул головой. — А сколько времени? Все же довольно нагло с моей стороны торчать в его доме два дня подряд, ну неудобно как-то уже… Мужчина кинул взгляд на наручные часы: — Пять часов ровно. А что? — Мне домой надо… Ну, просто, я и так уже тут долго пробыл, мешаю, наверное… — сбивчиво пробормотал я, теребя уголок футболки в пальцах. Учитель вздрогнул, а потом вздохнул. — Кто тебе это сказал? Вовсе не мешаешь, я ничего подобного даже не думал, — ответил он тихо. Константин Николаевич просто вежливый, я все понимаю. — Мне все же пора. А одежда моя где? — чувствую некое смущение и еще дикое сожаление: я и сам не хочу уходить, но здравый смысл побеждает. Мужчина встал, опять же со вздохом, и поманил меня за собой рукой: — Ладно, пошли, она в ванной, — ответил он, выходя из спальни. Я последовал за учителем, смотря ему в спину.***
Я уже извелся, стоя под дверью ванной, где переодевался Рома, и все придумывая причины того, почему ему стоит остаться здесь. Но все они, сразу же после их появления в голове, казались мне такими глупыми и детскими, что самому стыдно от себя стало. Вот появился парень, держа в руках мою одежду. Молча взял и отнес к себе, кинув на кровать. Потом вернулся к Роме, который уже натягивал свои кроссовки в коридоре. Он выпрямился, забросив на плечо сумку, посмотрел на меня. — Давай до дома довезу? — как обреченно звучит мой голос, боже. Парень нерешительно качает головой и молчит. — Все, одного я тебя не отпущу, подожди секунду, — уже твердо говорю ему, тоже надевая обувь. Парень прислонился к стене. Накидываю поверх рубашки легкую куртку, беру ключи от авто и выхожу из квартиры первым. Рома следует за мной. Когда мы оказались на улице, было еще довольно светло. Я завел свою «Нексию», парень уселся рядом. Скосил глаза — Рома отвернулся к окну, сцепив руки. Мы подъехали к обшарпанному блочному дому грязно-серого цвета. Я припарковался. Некоторое время сидели молча, словно каждый сейчас что-то переживал внутри. — Может передумаешь? Ты правда не мешаешь, — последняя попытка. Рома покачал головой: — Нет, Вы и так много для меня сделали и мне неловко Вас опять утруждать, — он открыл дверь машины, выбираясь наружу. Я тяжело вздохнул и вылез следом. Рома стоял и смотрел на меня. Ветер слегка развевал его черные волосы и трепал одежду. Не хочу, чтобы ты уходил. Ну поехали обратно, ну прошу. Ах если бы я смог все это сказать. Вместо этого позорно молчу. — Ну… Спасибо, еще раз спасибо большое. Я пойду? — говорит, наконец, парень. Я очнулся от своих скорбных мыслей и неловко кивнул ему. — Да, удачи тебе. Увидимся в школе! — все же удалось выдавить из себя несколько слов. Я сел обратно в машину, кидая последний взгляд на Рому. Он помахал мне рукой и отвернулся, зашагав к подъезду. Проводив взглядом его хрупкую фигурку, я вздохнул тяжело и поехал назад к себе.***
Вот так. Он уехал в свой мир, а я возвратился в мой, пропитанный запахом дешевой водки и крови. Поднявшись по лестнице на свой этаж и встав перед дверью, я долго набирался мужества достать ключ и открыть квартиру. Приник к кожаной обивке ухом — вроде бы тихо, лишь с улицы слышны голоса и пение птиц. Ну, что ж… Тогда вхожу. Ключ поворачивается в замочной скважине с трудом. Стараюсь не шуметь — мало ли, может проснуться отец. Наконец, дверь с легким скрипом отворилась, и я бесшумно прокрался внутрь. Прислушался — слишком тихо, кажется, что дома никого и нет. Но проверять родительскую комнату даже не стал — больно рискованно. Попав в свою комнату, я закрыл дверь на щеколду и почувствовал себя защищенным. Сумка отправилась на пол, туда же полетел и свитер. Все же такое обилие еды за последние дни сказалось на мне крайне положительно — я перестал мерзнуть. Знаю, что ненадолго, ведь само мое присутствие у Константина Николаевича было чистой случайностью, и это больше не повторится. А пока можно немного расслабиться и, возможно, украдкой порадоваться жизни. Открыв в комнате окно, я упал на свою кровать, чувствуя голой спиной прохладу одеяла. Надо мной снова был тот же грязноватый потолок, количество разводов на нем за мое отсутствие не поменялось. В душе было как-то тоскливо… и досадно. Одна часть меня, более наивная и забитая куда-то в самый угол сознания, тянулась обратно к дому учителя, где было так хорошо, где есть книги и кот, где тебя не бьют лишь за то, что попался на глаза. А другая, та, которая преобладает во мне всю жизнь — здравомыслящая и скептическая, понимала, что надеяться мне не на что. Чужой человек в твоем доме — это не котенок-подкидыш; с человеком больше проблем. И трат, конечно же. А я не хочу причинять неудобства учителю — первому человеку, который так тепло ко мне отнесся. Я поерзал на продавленном матрасе, устраиваясь поудобнее, и прикрыл глаза. Нужно немного отдохнуть. — Ах ты с-сука! Ты чего в-вытворяешь.? — я распахнул глаза от звука громкого, сильно заплетающегося пьяного голоса. В комнате уже было совсем темно, а я полностью замерз. Стены, днем серые, сейчас казались желтовато-синими из-за уличного фонаря, свет которого проникал через распахнутое окно. Все это создавало некую больничную атмосферу сумасшествия в помещении. Я сполз с кровати, подошел к двери и прислушался к голосам: самый громкий и отвратительный, с визгливыми нотками, принадлежал человеку, называвшему себя моим отцом. Еще два других, бубнящих что-то в ответ, были мне незнакомы. Наверняка его дружки, которых подбирает на улице и тащит сюда — отмечать знакомство. А третий голос, тихий и ломающийся, словно у подростка, принадлежал моей матери. Она тоже была пьяна, судя по интонациям. Вся дружная компания засела на кухне — оттуда раздавались регулярные маты, звон бутылок и громкий смех. Я нащупал под ногами свитер, натянул его на тело. Вздохнув, снова присел на продавленный матрас. Добро пожаловать в мою жизнь. Так прошел сентябрь и половина октября. Я ходил в школу, получал какие-то совершенно ненужные мне оценки, иногда даже делал домашнее задание. Да и ходил-то я теперь больше из-за Константина Николаевича. После уроков мы начали заниматься, наконец, английским с учителем. А потом, когда заканчиваем, он делает чай и бутерброды. Я уже не стесняюсь. И часов до шести-семи вечера мы просто сидим в школе, разговаривая практически обо всем. Конечно, больше говорит Константин Николаевич, а я предпочитаю молча слушать. Домой звал несколько раз, но я вежливо отказывался. А еще учитель замечательно объяснял мне предмет, повторяя по нескольку раз то, что тупица Рома был не в силах понять. Так что, к концу октября, я владел английским на уровне второго-третьего класса. А в школе начинались каникулы, последняя неделя месяца была полностью отдана на отдых. В пятницу Константин Николаевич все-таки остался со мной на последний дополнительный урок. Мы повторили формы глаголов, еще какие-то правила. Я написал тест, и получил четверку и бурные похвалы моего учителя. Потом, наконец, мужчина с улыбкой закрыл учебник и глянул на меня: — Ну, сам-то доволен? — весело спросил Константин Николаевич, потягиваясь на своем стуле. Я кивнул, тоже относительно расслабившись. Сегодняшний день прошел на удивление гладко, ко мне не приставал даже Епифанцев со своей компанией идиотов. Видимо, вся школа просто радостно настроена перед халявной неделей, и моим одноклассникам было не до меня. — Чем на каникулах планируешь заниматься? — учитель встал и начал складывать книги и тетрадки себе в портфель. Вот интересный вопрос. Я и сам не знаю. Родителям пособие приносили на прошлой неделе, в начале, сейчас уже пропили почти. А еще недавно в квартиру ломились менты, абсолютно без понятия, что отец там натворил, но вечер я просидел в своей комнате тише воды ниже травы. Менты и я — дело несовместимое. Если они узнают, что у неблагополучной семьи есть малолетний ребенок, то меня отправят в приют. А там, говорят, похлеще условия, чем в колонии строгого режима. Так что, на каникулах лучше особо не высовываться из дома. Будет хорошо, если повезет не попасть под горячую руку отца. Все это вслух, конечно же, сказано не было. — Не знаю, как всегда… — неопределенно ответил я, пожимая плечами. По крайней мере, на сегодняшний вечер мне мои планы были известны: стрельнуть сигарету у случайного прохожего, пойти в парк и посидеть там немного на скамейке, наблюдая за утками. Мы с Константином Николаевичем вышли во двор, опустевший уже. Листья с деревьев давно облетели, потому улица казалась серой и неуютной. А сегодня еще и ветрено. И вот этот ледяной ветер забирался сейчас под одежду, неприятно холодя кожу. О таком слове, как «куртка», я забыл два года назад, когда вырос из своей окончательно. Потому зимой таскаю огромный материн ватник, весь вылезший и грязный. А сейчас на мне просто два свитера. Покосился на учителя — вот кому хорошо, он в строгом темно-коричневом пальто и шарфе. Мужчина проводил меня до ворот школы, здесь мы остановились. — Удачи тебе, я может зайду как-нибудь на чай, если пригласишь, — он подмигнул мне, а я слегка усмехнулся. Пригласил бы, если бы не крохотная такая, просто мизерная неприятность в лице пьянющих в стельку родственничков. Не хотелось бы, чтобы учитель видел, как я живу. Стыдно просто, вот и все. Да еще, зная его заботливость, может накатать на них в ментовку, и меня тогда заберут в детдом. — До свидания, и вам тоже… удачи, — глянул на него напоследок — весь такой смешной и растрепанный, ласково улыбающийся. На душе потеплело немного, я отвернулся и зашагал в сторону дома. Там поверну и доберусь до парка. Ну, а дальше все по плану. Каникулы пролетели довольно быстро и относительно спокойно. По большей части я, как и планировал, просто сидел в своей комнате, слушал музыку и методично покрывал рисунками листы бумаги. Помню, что еще во времена моего относительно счастливого детства я даже наивно мечтал о карьере художника, рисуя радужные загогулины и одноногих человечков в тетрадках. Это было двенадцать лет назад. Морщусь от сосущего чувства в животе. За каникулы я поел, наверное, один только раз. Кормить-то некому больше было. Константин Николаевич, естественно, ничего об этом не знал, да и не должен был узнать. Мы вообще ни разу не встретились за все это время. Да я и не настаивал. Не хотелось снова смущаться, снова отнимать его время. В обмороки опять начал падать, довольно часто, впрочем, как и было всегда. В лучшем случае отключался дома, в худшем — на улице. Вот она была не самым приятным местом для того, чтобы поваляться на асфальте — ведь уже конец октября, и на улице минусовая температура. А о том, чтобы оттащить меня хотя бы на траву, ни один прохожий не задумывался. Ну правильно: мало ли, бомж какой-то прилечь решил? Плевать, что бомжу 17 лет. Еще и заражусь от него. Так, наверное, думали эти люди, проходя мимо меня. Вот если бы на моем месте лежала прилично одетая бизнес-вумен, тогда конечно, другое дело. Там даже скорую могли бы вызвать, не то что оттащить. Результатом всего оказался непрекращающийся кашель, раздирающий изнутри. Иногда была и температура, которую сбивал, прикладывая лед к голове. Ну как «сбивал»? Одно название только — мне просто становилось чуть легче, и я мог уснуть. Сейчас вот вроде нет жара, сижу на подоконнике и закуриваю очередную сигарету. Да, у меня они, наконец-то, появились. Просто шел по улице, вдруг увидел в куче мусора у бордюра сторублевую грязноватую купюру. При ближайшем рассмотрении — еще и рваную местами. Но не суть. Это были деньги, реальные деньги, на которые я мог купить себе все, что хочу. И купил. Две упаковки сигарет. Еще осталось десять рублей — на них приобрел пакетик сухариков. Вот как раз доел его минут десять назад. Сигарета обожгла пальцы, и я выбросил ее в приоткрытое окно. Закашлялся, держась руками за горло. В груди все тоже сильно болело, подозреваю, что это либо бронхит, коим часто болел в детстве, либо что похуже… вроде воспаления легких. Попытался вздохнуть — не вышло, все переросло в очередной приступ резкого кашля. Я слез с окна и присел на кровать. Смеркалось рано, как и всегда бывает осенью. Пять часов — и уже темно. Вытягиваюсь на заправленном одеяле. Надо попытаться уснуть. Снилось что-то странное, похожее на бред наркомана. Какие-то безликие люди, пустые дома, в которые никак не мог зайти, ледяной дождь, который ощущался на коже, словно настоящий. Я даже не уловил всего смысла снов, как раздался громкий стук прямо над ухом. Открыл глаза — рядом никого. Снова постучали, и тут до меня дошло, что звук идет от двери. Странно, чего им надо от меня? Встаю, поморщившись от боли в груди, подхожу к двери: — Да? — голос похож на карканье. Мне ответил веселый, что странно, голос отца: — Выходь сюды, купи родителям попить, — он снова путался в словах. Пьяный, конечно же… Я не знаю, что отвечать ему. Вдруг это новая уловка, чтобы выманить меня и набить морду? — Да вылазь, щенок, не буду бить, — уже грубовато говорит отец, снова ударяя кулаком в дверь. Боюсь, как бы не выломал. Вздыхаю. Ладно. Попробую поверить ему. Открываю дверь, выползая наружу. Сразу же в нос бьет резкий запах перегара. Я стараюсь ничем не показывать отвращения, просто тупо стою и смотрю на мужчину, вернее на то, что от него осталось. Отец щербато улыбается мне и протягивает пятьсот рублей. Откуда взял? Неужели с пособия что-то осталось? Я слегка удивлен. А он упирается рукой в стену, нависая надо мной. От его вонючего дыхания меня тошнит. — Значит, так… Идешь в магаз. Купи водки там, что попроще короче… — еле выговаривает мужчина мне. Его немного шатает. Я нервно киваю — лучше не спорить. Иду мимо отца к выходу, с трудом наклоняюсь, надевая кроссовки. Он подошел ко мне. — И только попробуй что-то потратить зря, понял, малолетка? Лично изобью, — угрожает мужчина, толкая меня в плечо. Снова молча киваю и выхожу из квартиры. Купюру кладу в карман. На улице очень холодно, обнимаю себя руками и быстро иду в сторону ближайшего продуктового. Мимо проходят редкие люди, они даже не смотрят на меня, спеша по своим делам. Я заворачиваю за угол. До магазина еще один квартал. Впереди стоит группка мужчин, спорящих между собой грубыми голосами. Местная гопота, наверное. Это плохо. Вот черт… Я не рассчитывал наткнуться на них сейчас, когда на улице уже темно и прохожих совсем мало. Нервно закусываю губу, сердце начинает биться быстрее. Может, пронесет? Я не могу повернуть назад — другие магазины очень далеко, а у меня температура и тонкий свитер. Напускаю на себя самый невозмутимый вид, выпрямляю, как могу, спину, руки сую в карманы. Смотрю только вперед. Я быстрым шагом иду мимо них, вот уже поравнялся с группой. Неужели повезло? Иду дальше, и тут меня все-таки окликают. Все… Внутри что-то оборвалось. — Девушка, сигаретки не найдется? — насмешливо спрашивает голос. Я игнорирую, иду дальше. Напускная уверенность пропадает, заменившись животным страхом. Словно какое-то предчувствие беды овладевает мной, заставляя дышать чаще и громче. И тут мне преграждает дорогу высокий парень, а может мужчина, одетый в спортивный костюм. — Я, кажется, задал тебе вопрос, детка? Или ты немая? — он говорит голосом, пропитанным превосходством и уверенностью. Чувствует, что владеет ситуацией. Почему я не взял нож?.. Этот вопрос отдаленно промелькнул в голове. К нам подходят и другие, кто-то стоит сзади меня, кто-то рядом. Один хлопнул чуть пониже спины, и я вздрогнул. — Слышь, ребят, так это вроде не баба, — растерянно протянул тот, кто ударил. Я лихорадочно забегал глазами по сторонам. Хоть кто-нибудь, кто может услышать… Кто угодно. Но нет. Улица пуста, на ней только я и они. Страшно, мне очень страшно. Нервно сглатываю слюну. — Проверим? — насмешливо отвечает ему другой, приближаясь ко мне. И тут понимаю, что нужно бежать. Оцепенение спадает, и я делаю резкий рывок в сторону, отталкивая одного из мужиков локтем. Тот охнул от боли и отвалился куда-то. Неужели смогу убежать? В груди все ноет от порывистого дыхания, а в глазах начинают плясать разноцветные точки. И тут я чувствую, как меня грубо перехватывают поперек живота и тащат назад. Он перебил мне дыхание окончательно, и я не могу кричать. Лишь хриплю, изо всех сил сопротивляясь ему. Кто-нибудь, помогите, прошу… Я пнул нападавшего по ноге, за что тут же получил отборный мат и мощный удар кулаком в лицо. В глазах поплыло, и я безвольно обмяк в его руках. Сквозь звон в ушах ничего не слышно. Неужели все так и кончится? В этом сыром, холодном переулке, среди толпы быдла? Меня куда-то швырнули, я почувствовал удар об асфальт. Кто-то пнул под ребра, заставив меня разразиться исступленным кашлем. Они громко что-то говорят, я не понимаю их голосов. Как же мне холодно… Чьи-то руки рвут на мне свитер. — Ребят, это точняк пацан! Сисек нихрена! — отдаленно, словно сквозь туман, слышу голос. — Да нихуя, баба-бабой! — надо мной наклоняется смутная тень, он поднимает мою голову вверх, вцепившись в волосы. — Шлюха-шлюхой, даже глазки подвел! Это не пацан! А что у нас такие делают? Пра-авильно… Слышу звук расстегиваемой молнии. А потом в щеку тыкается его член. Чертов урод… — Соси, давай, шлюшка, — шипит он. — Да пошел ты… — хрипло отвечаю, сжимаю зубы. Удар, снова удар. Опять все плывет, но я рот не открываю. Вдруг — пинок под ребра. Чувствую, как боль огнем расползается по телу. Еще пинок, еще, еще… Не выдерживаю больше, вскрикнув. Он тут же этим пользуется, засовывая мне в рот свой вонючий член. Пошел ты. Кусаю его злобно, получив в ответ очередной пинок под дых. Он толкается мне в рот, грубо, сопровождая пинками. А может, и не он меня пинает, ведь удары сыплются со всех сторон. Слышу дружный смех его дружков. Кончил мне внутрь и вышел. Вязкая, горькая жидкость во рту. Я не выдержал, меня вытошнило едкой желчью, смешанной с его спермой, на ботинки урода и нижнюю часть штанов. Ха, на тебе, сука. Ухмыляюсь разбитыми губами. Теперь… постирать придется. Задыхаюсь от отвращения, ненависти и страха, а он что-то орет. Меня трясет, словно припадочного. Пытаюсь подняться, хотя бы даже отползти. Удар ногой по голове — и падаю навзничь. Из носа течет кровь, по щекам — слезы, кажется. Кто-то срывает штаны, врывается в мое тело. Снова боль, резкая, беспощадная, захлестывает от поясницы по всему позвоночнику. Пытаюсь кричать — вместо этого жалкий скулеж. А потом в голове что-то щелкнуло, и все вдруг стало таким далеким… Резкие толчки будто со стороны — боли уже нет. Есть лишь странное безразличие. Давайте, убейте же быстрее. Теряю счет времени, плавая в черной пустоте, заполонившей сознание. Кажется, закончили… Подарок напоследок — еще с десяток ударов по всему телу. Не чувствую. Ничего не чувствую. Мне все равно. Громкое неразборчивое гудение удаляется, оставляя ощущение ваты в ушах — они уходят. Я зашелся тяжелым приступом кашля. Вроде как перевернулся на бок. Внутри все горело, во рту — отвратительный привкус рвоты. Спать… Хочу спать. Закрыл глаза, погружаясь в спасительную темноту. Холодно… Я очнулся, почувствовав легкие удары ледяных капель дождя по телу. Лежу на боку, передо мной какая-то оплеванная серая стена. Лицо стягивает засохшая корка крови. Почему я еще жив? Переворачиваюсь на спину, стараюсь сесть. И тут же через все тело разряд мощнейшей боли. Все вокруг пошатнулось, в ушах зазвенело. Снова завалился. Чуть позже, неловко держась за стену, привстал. По телу словно ездит бензопила, в голове все пульсирует. Натянул штаны, уже не сдерживая крика. Неровные клочья свитера свесились с моих плеч. «Деньги» — промелькнуло в мозгу, и я потянулся к карманам. Пусто. Конечно же там пусто… Как я мог надеяться, что они не обшарят меня? Сейчас меня еще до кучи изобьет озверевший отец. Нет смысла объяснять ему, что я тут не причем. От этой мысли иронично усмехаюсь. Представляю его злобную, орущую рожу, и вот уже хрипло смеюсь в голос. А по щекам, кажется, текут дурацкие слезы. А может, просто дождевая вода. Я ведь никогда не умел плакать. Наверное, отец меня и добьет. Так даже лучше — я не могу больше терпеть эту боль. Опираясь рукой на стену дома, выползаю из переулка на коленках. Улица серая и туманная, солнца на небе нет. Не помню, как я добрался до своего подъезда, как поднимался по лестнице на свой этаж. Руки изодраны в кровь об асфальт. А вот и дверь квартиры. Отец уже здесь. Стоит надо мной, его лицо искажено от ярости. Вот что-то кричит, какой же он смешной в своей тупой злости. Я смеюсь, громко, исступленно смеюсь. А потом падаю лицом в пол от его пощечины. Снова пинки по телу, не пытаюсь закрываться руками. Все равно для меня уже все кончено. Смотрю вдоль грязного линолеума, покрывающего коридор. От окна идет дорожка серого света. Сейчас этот коридор с окном в конце кажется мне тем самым туннелем, который видят перед смертью. Сейчас я должен встать и пойти вперед. Удары по телу вдруг резко прекращаются. Я скашиваю взгляд и вижу свою мать, рыдающую и оттаскивающую кричащего отца в комнату. Зря ты это, мама — вяло думаю я. Не стоит меня спасать, я ведь уже умер. Тогда, в том темном переулке. Всего лишь грязная шлюха. Я слабак и шлюха. Ползу в свою комнату на коленях. Снова закашлялся — на пол брызнули редкие капли крови. Наверное, и легкие отбили. Дверь закрывать не буду — зачем? Спиной к кровати. Под рукой нащупывается нож — он всегда лежит здесь, в укромном уголке за железной ножкой. Почему я его не взял? Как мог забыть? Утро. Комната заливается белым рассеянным светом. Нож открывается легко, с тихим щелчком. Любуюсь блеском стали. Сейчас она выполнит свою последнюю работу. Лезвие легко входит в запястье. Из косого пореза выступает темная венозная кровь. Течет по руке медленно и уверенно. Перехватываю нож. Рука слабеет, и стальная полоска входит не так глубоко, как хотелось бы. Обессиленно разжимаю кулак, и последняя принадлежавшая мне вещь падает на линолеумный холодный пол, с громким звоном отскакивая от ножки кровати и откатываясь в сторону. Равнодушно смотрю, как капля за каплей из рук вытекает моя никчемная жизнь. Что я сделал за все это время? Кому помог, кого полюбил, сделал счастливым? У меня нет ответов на эти вопросы. Наверное, моя смерть — лучшее решение. Для всех. Помню, как в сентябре думал о своих похоронах. Мать может поплачет немного, отец вообще не придет, предпочтя мне водку, как делал это всю жизнь. Устало прикрываю глаза. Вот и все. Время… Для меня его нет. Не знаю, сколько лежу. Может минуту, а может и целый час. В голове играет запомнившаяся мелодия, руки как-то странно дергаются. Словно не мои. Агония? Странно, будто бы даже чувствую чьи-то прикосновения к запястьям. Никогда не верил во все эти религиозные штуки: бога, ад, рай, но… Может, это те самые пресловутые ангелы сейчас трогают меня, стараясь разбудить и проводить в свою обитель? Или же черти, что вероятнее всего, ведь я не заслужил рая. Шлепки по щекам. Незлобно, скорее даже аккуратно. Далекий шепот. Не хочу я никуда идти. Отвалите. Я хочу пустоты и спокойствия, а не какого-то там воображаемого рая с адом. Надо собраться с силами, все это сказать, и пусть они уйдут. Я открываю глаза с трудом — мешает запекшаяся кровь на склеившихся ресницах. Передо мной, окруженный ярким белым светом, сидит Константин Николаевич с перекошенным от ужаса лицом. Он что-то говорит — губы шевелятся, но из-за звона в ушах ничего не понимаю. Что он тут делает? Он что — и есть мой ангел? Но ведь тогда это значит, что учитель тоже умер? Нет, этого не может быть. Он живой, счастливый, сейчас далеко… Мысли путаются в голове. Даже если Константин Николаевич и ангел, то он меня не спасет. Все кончено. Для меня, для него, для всех. И я снова, уже окончательно, уплываю в темноту, запрокинув голову. Спасибо, учитель, за все, и прощайте.***
Я слушаю какую-то незамысловатую мелодию, доносящуюся из динамиков машины, и смотрю в окно. На каникулы взял недельный отпуск, так как друзья, наконец — то, обустроили дачу и пригласили на новоселье. Планировали остаться на два-три дня, но потом у жены Вовы — моего друга — оказался в четверг день рождения, так что никто никуда не поехал. До субботы сидели на даче, жарили шашлыки и слушали, как Вовка играет на гитаре. Все жалею, что Рому не взял с собой. Стоило пригласить, неважно, как бы друзья это восприняли. Но, как всегда, разумные мысли мне приходят только когда уже слишком поздно. Сегодня мы все встали рано и начали собираться. Вова милосердно согласился подкинуть меня до города. Указал адрес Ромки — приеду в Москву и сразу к нему. Хочу его увидеть, безумно. И снова накатывает сожаление — почему не пригласил? Не взял с собой? — А чего, Кость, у тебя адрес вдруг другой? Переехал? — спрашивает друг, нарушая всеобщее молчание. Кроме меня и Вовы в машине еще его жена. Девушка, вроде бы ее зовут Дашей, молчит, читая дамский роман. — Да нет, дела есть кое-какие. Живу все там же, не волнуйся, — весело отвечаю другу. Мужчина кивает головой и открывает окно джипа — проветрить салон. Лицо обдувает прохладным ветерком, я прикрываю глаза и откидываюсь на спинку сидения. Не выспался, потому решаю немного подремать. — Костик, подъем, приехали! — меня трясут за плечо. Открываю глаза и потягиваюсь. На улице морось и серый туман над асфальтом. Брр… Неприятная погодка. Я вылезаю из машины и тут же морщусь от ледяных брызг дождя, бьющих по лицу. — Ладно, давай, Вов, удачи. Спасибо за шикарные выходные, и что подвез. Пока, Даш! — машу рукой его жене, потом самому другу. Те с улыбками помахали в ответ, и джип, громко заурчав, уехал. Снова стою перед Ромкиным домом. Я был тут всего один раз, да и то внутрь не заходил. Номер квартиры, впрочем, я знаю. Глянул на часы — девять утра. Наверное, спит еще. Рановато я все-таки. Ну да ладно, не откроет — подожду. Захожу в подъезд, где пахнет тухлой капустой и сигаретами. Лифт нерабочий, приходится подниматься пешком. Пока иду, чувствую какое-то странное беспокойство. Что-то не так… Лестничная площадка пустая и холодная. Виновато разбитое окно, из которого вовсю дует холодный ветер с улицы. Странно… одна дверь открыта настежь. Обхожу, смотрю на номер. Да, это его квартира. Почему она не закрыта? Дискомфорт внутри все нарастает, осторожно захожу внутрь. Длинный коридор с дверьми по бокам. Из-за одной доносится грубый неразборчивый голос. Женские вскрики. И глухие звуки, словно удары по чему-то мягкому. Взгляд опустился ниже, на пол. Тут словно Мамай прошел: разбросанные по всему коридору разномастные тапочки, какие-то бумажки, тихо шуршащие от ветра с лестничной площадки. И… темные блестящие пятна на полу. Приглядываюсь — темно-красные пятна. Много… Их очень много. Внутри все сжимается от предчувствия беды. Что тут, черт возьми, произошло?! Я быстро иду вдоль по коридору, заглядывая в комнаты. Кухня, ванная, туалет… Последняя дверь открыта. За ней ни звука. Сглатываю подступивший к горлу комок. Захожу внутрь и тут же в шоке отшатываюсь назад. О, господи… На полу, в луже темно-бордовой крови полулежит не кто иной, как Рома. Он раскинул в стороны руки и запрокинул голову на кровать, привалившись к ней спиной. Из рук… Боже… Кровь, сколько крови… Я подбегаю к парню, сердце стучит как бешеное. На его руках косые порезы, из которых все еще сочится кровь. Зачем?! Зачем ты это сделал? Что же делать, что же мне делать?.. Страшно. Все заполняет леденящий ужас. В оцепенении проскальзывает мысль: «Перевязать». Да, да, нужно перевязать. Ниже места ранения, как учили… Руки на автомате разрывают покрывало его кровати, крепко перематывают импровизированными бинтами запястья подростка до тех пор, пока на них не перестают проступать красные пятна. Я падаю перед парнем на колени. Кто… Что с тобой сделали? Его тело — сплошная рана, Рома весь залит кровью. На лице она уже свернулась, образовав корку. На щеках — две чистые дорожки, идущие от глаз. Прикасаюсь к шее парня, содрогаясь от страха. Вдруг опоздал, я же не мог опоздать… Слабо, еле ощутимо бьется жилка. Жив, боже, он жив! Рома, ну очнись, я должен знать, что ты можешь меня видеть. Шлепаю легонько по щекам. — Ну же! Открой глаза, прошу… — шепчу срывающимся голосом. Меня трясет, и свой шепот слышу словно издалека. И тут Рома слабо шевелится. Как в замедленной съемке вижу, как он открывает глаза и смотрит на меня. Его взгляд ничего не выражает, он пустой. И эта пустота пугает меня намного больше, чем все эти раны. — Рома… — смотрю прямо в эти глаза, стараясь уловить хоть какие-то эмоции. Но нет, просто смотрит и молчит. А потом с тихим хрипом опускает веки и снова запрокидывает голову назад. Его изорванный свитер окончательно сваливается с плеч, и я вижу все ужасные кровоподтеки и глубокие царапины на теле Ромы. «Скорая» — снова мелькнуло в голове. Словно одурманенный, трясущейся рукой достаю мобильный и набираю две цифры. Ожидание ответа врача для меня длится вечность. В ушах — звон, колени дрожат и подгибаются. — Да, я вас слушаю, говорите, — раздается в трубке серьезный голос, кажущийся мне спасательным кругом, который не даст мне погрузиться в черную воду из отчаяния, смешанного с диким ужасом. Что-то мямлю в трубку, язык не слушается. Продиктовал адрес. — Ждите, скоро будем. Не трогайте ничего! — отрывисто бросили с той стороны динамика, и послышались короткие гудки. Телефон выпадает из руки, с глухим стуком ударяется об пол. На ватных ногах подхожу к Роме. Не надо. Плохо на полу… Какие-то отрывочные мысли в голове. Поднимаю парня на руки, перекладывая того на кровать. Рома, мой Рома сломанной фарфоровой куклой лежит на сероватом покрывале. Он не шевелится, голова все так же запрокинута. На автомате стягиваю пальто, укрываю хрупкое тело. Падаю рядом на кровать. Кто, кто мог это сделать? За что? Оцепенело смотрю на свои дрожащие ладони, измазанные в его крови. Есть странное ощущение нереальности происходящего, будто это все — страшный сон. Может, так и есть? С сумасшедшей надеждой щиплю себя за руку. Боль немного отрезвляет, но эта ужасная комната и окровавленный Рома не исчезают. Меня прерывает громкий голос и топот. У комнаты шаги затихают, а потом входит шатающийся мужик в драной майке с грязными разводами, сползающих спортивных штанах и в одном тапке. Его красное, опухшее лицо с крохотными злыми глазками заросло жесткой щетиной, в которой запутались крошки еды. От него сильно воняет перегаром. Волосы — черные… как у Ромы. Это что, его?.. — Х-херли ты спать лег, сучонок? А ты че сел, кто такой вообще нахуй, поднимай его и пусть пахать идет. Ишь… просирать только и может мои деньги, тварь. Ща ты у меня огребешь, уродец! Встал быстро! — орет мужик, делая шаг вперед. Вскакиваю с кровати, сжимаю кулаки. Осознание накатило сразу. Это он. Он сделал это с МОИМ Ромой! Не прощу, ни за что не прощу. Меня снова трясет — теперь уже от злобы. Я подхожу к алкоголику вплотную, толкаю его назад, к выходу. — Хорошо на слабых нападать, да? Удовлетворяешься так, да? Чувствуешь себя крутым, не так ли? — не узнаю свой голос. Искаженный, шипящий, злобный. Кулак ударяется об мягкий жир на лице урода. Он падает на пол и визжит. Громко визжит, махая конечностями. Не прощу! Каким-то образом оказываюсь на нем сверху, молотя его по отвратительной морде. Удар кулаком по губам — и вот он уже не кричит, только повизгивает и хрюкает. Свинья, грязная свинья. Глаза застилает красная пелена, я уже не вижу, куда бью. В голове лишь одно — добить. Добить его до конца, он больше и пальцем не тронет моего мальчика. Рома. Ромка… Я что-то кричу, громко, отчаянно. Ударяю существо подо мной еще и еще. А потом из красного тумана выныривает худенькая светловолосая женщина. Она рыдает и пытается перехватить мои руки. Я словно очнулся, вынырнул из дыма, заполнившего сознание. Свинья подо мной без сознания, вместо лица — кровавая каша. Он сипит. Встал с него, шатаясь. Смотрю, как женщина пытается отволочь урода куда-то в комнату. Зачем, зачем все это? Я чуть не убил… человека? Нет, он не человек. Он монстр. Если бы не она, я бы убил эту свинью. Больше не могу здесь находиться. Вбегаю в комнату, где лежит Рома. Заворачиваю парня в пальто, подхватываю легкое тело на руки. Прохожу мимо женщины, она уже не плачет. Пересеклись глазами. Вот, вот где бывает такая же пустота… В ее глазах, она тоже пустая. Смотрит на Рому в моих руках — маленькую фигурку, замотанную в ткань. Обломок матери. Женщина опускает голову и ложится на пол. Еще одна искалеченная кукла в этом странном спектакле. На улице светло. Дождя уже нет, и вылезли первые люди. Они проходят мимо нас, окидывая любопытными взглядами. Кто-то даже попытался подойти ближе, но, наткнувшись на мой взгляд, предпочел скрыться. Опустил глаза на Рому. Щекой он невольно прижался к моему плечу, глаза закрыты, белое как мел лицо ярко контрастирует с потеками крови. Ресницы, склеенные неровными кусками из-за крови, слегка подрагивают. Опускаюсь на колени прямо на асфальт. Плевать на брюки. Дрожащими пальцами провожу по лицу подростка, убираю слипшиеся пряди волос. Он очень холодный… Из груди вырывается какой-то сдавленный хрип, я опускаю голову, утыкаясь лицом Роме в грудь. Почему, почему все так вышло?.. Громкая сирена скорой. Меня трясут за плечо. Поднимаю голову — человек, одетый в синюю униформу. Что-то говорит, отрывисто, резко. Различаю отдельные слова: — Пострадавший… Носилки, быстро! Зачем вынесли, повредить могли… — из рук выдирают Рому. Зачем? Не отдам! Вцепляюсь в парня. Меня оттаскивают сзади. — Не мешайте. Проходите в машину, — говорит тот же мужчина. Ромы уже нет. Я забираюсь в белую «Газель», тут же стоят носилки. Парень все так же в моем пальто, голова опрокинулась на бок, лицом ко мне. В больнице Рому положили на каталку и увезли куда-то по коридору с зелеными стенами. Я упал на один из стульев, стоявших в ряд возле одной такой стены. Тяжело дышу, в глазах мелькают разноцветные круги и точки. Сколько я уже здесь сижу?.. Никого, никого, кто бы мог сказать мне, как там Рома… Наконец, ко мне подходит невысокая женщина в белом халате. Я вскакиваю со стула и с надеждой смотрю на нее. — Это вы мальчика нашли? — спрашивает медсестра. В руках у нее планшет с прикрепленным листком. Я молча киваю. — Состояние критическое, большая потеря крови, внутренние кровотечения, повреждения некоторых органов, сильное физическое истощение… Трещина в грудине, перелом носового хряща… — тут она замялась и подняла на меня глаза. Что, что еще? Трясет крупной дрожью. — Почему вы замолчали? — выдавливаю из себя слова. Медсестра нервно покусала губу, потом опустила взгляд на свой листок: — Вы ему кем приходитесь? — задает странный вопрос. Причем тут это? — Я… его друг. Говорите же, что с ним, в конце концов! — в состоянии, близком к истерике, повышаю голос. Она тяжело вздыхает. — Характер некоторых травм… И следы на теле… — она помолчала. — В общем… похоже на изнасилование, — выпалила женщина и крепче прижала планшет к себе. — Мужчина, вам плохо? — слышу ее крик издалека. В глазах темнеет. Изнасилование. Моего Рому, моего… Я, кажется, падаю на стену спиной. Женщину больше не вижу, в глазах темнота. Чьи-то руки усаживают на стул, тыкают в лицо ватой с резким запахом. Отмахиваюсь. Снова резко встаю. — Где он? — чужой, каркающий голос. — В реанимации, но туда нельзя! — отвечает женщина. — Да мне плевать! Вам денег надо, да? Будут деньги, я все оплачу. Что хотите, сколько хотите… К Роме, отведите сейчас, я хочу к нему… — бормочу все это, сжимая ее плечи. — Но… — она делает последнюю попытку. — Отведите. Меня. К. Нему. Сейчас же, — шиплю каждое слово по отдельности, тряся женщину за плечи. — Хорошо, хорошо, отпустите! — пискнула медсестра, выпутываясь из моей хватки. — Идите за мной. Ничего не вижу, плетусь за ней, словно в тумане. Меня приводят в маленькую палату с единственной кроватью. Стены — белая плитка, пол такой же. А на кровати лежит Рома, одеяло укрывает его до середины груди. В левой руке — капельница. Грудь забинтована, и на лице тоже несколько повязок. Пищит автомат с кардиограммой. Женщина еще не ушла, стоит рядом и смотрит на меня. — Это запрещено, у меня могут быть неприятности, Вы понимаете? — Я все оплачу, — голос предательски дрожит. Медсестра вздохнула: — Организм совсем не борется, никакого сопротивления. Он не приходил в сознание даже после операции. Мы сделали все, что могли. Сейчас все зависит от него самого, но мальчик, кажется, не хочет поправляться… Мне очень жаль, — тихо говорит она и быстрым шагом выходит. А я стою над Ромой. В ушах все еще звенят последние слова медсестры: Изнасилование… Внутренние кровотечения… Не хочет бороться… Жаль… Взгляд падает на его тонкую, как веточку, белую руку с перевязанным запястьем. И тут я больше не выдерживаю. Падаю на колени возле его кровати. Если бы не я… Если бы не я, ничего этого не случилось бы. Это я во всем виноват, как, как я мог оставить тебя одного? В сумасшедшем бреду прижимаюсь губами к его холодной руке, по щекам текут первые слезы. Рома, Ромка… Мгновение — и я уже громко, отчаянно вою, сжимая его безжизненную руку в своих. Я во всем виноват, только я. Тело содрогается от рыданий. Я ведь не меньший урод, чем тот пьяница. Повелся на глупое веселье, забыв о самом главном. Как мог? Как?.. Утыкаюсь лицом в матрац больничной кровати, горестно и громко кричу, до боли вцепляясь в свои волосы руками. Как больно… Задыхаюсь. Набегают какие-то люди, меня усаживают на стул, вливают в рот едкую жидкость. Потом в лицо брызгают ледяной водой, что-то кричат… Шлепки по мокрым щекам. Почти не чувствую их. — Я во всем виноват, только я… — исступленно шепчу, сам не знаю, кому. Уже не могу плакать, почему-то нарастает сонливость. Они же чем-то меня напоили… Глаза открываются медленно. В палате никого. Только я и Рома, так же безучастно лежащий на койке. Пододвигаю стул вплотную к нему, сажусь и снова припадаю к его руке, устало закрывая глаза. — Прости, прости, прости… — шепчу эти слова до тех пор, пока силы совсем не оставляют меня. Я просидел без сна до утра, держа Рому за руку. Холодный, такой холодный… Он ни разу не пошевелился. Вспомнил слова медсестры и до боли закусил губу. От этого чувства вины мне не сбежать, никогда. Нахмурился, сглатывая подступивший к горлу комок. Нельзя сейчас расклеиваться, хотя бы ради Ромы стоит быть сильнее. Так хочется, чтобы он услышал, что я здесь, я рядом… Ровно в семь утра в палату зашел высокий полный мужчина в очках и белом халате. Я повернулся к нему, все так же не выпуская Роминой руки. — Алексей Петрович, главврач, ну-с, что тут у нас? — представился он, подходя ближе. Потряс пустую уже капельницу. Осторожно проверил бинты на парне, что-то пробормотал и полез в карман. Молча посмотрел на врача, что он собрался делать? Мужчина тем временем аккуратно прижал руку Ромы к телу и воткнул электронный градусник тому под мышку. — В сознание так и не приходил? — обратился он ко мне. — Нет, — почти шепотом ответил я врачу. Голос пропал. — Ни разу? Покачал головой вместо ответа. — Плохо. Нет, если бы мальчик вскочил и побежал, я бы счел это странным, но вот… Хоть бы не кома, чего я сильно опасаюсь, — пробормотал Алексей Петрович, вынимая запищавший градусник. — И температура низковата, всего тридцать пять… Сменим лекарства, — вынес он вердикт, повернувшись ко мне. — Платно? Сколько? Врач удивленно округлил глаза: — Да вы что? У нас абсолютно бесплатная клиника, да мы, наверное, лучшая бесплатная клиника в районе! — он, кажется, возмущен. — Платные у нас только отдельные палаты, — помолчав, все-таки добавил врач потом. — Мальчика в общую палату сегодня переведем с оборудованием. Критических много, реанимаций мало… Ну, сами понимаете, все забито, — развел он руками в стороны. — Не надо ему общую. В отдельную переводите, я все оплачу, — сказал я, поднимаясь. Рука подростка мягко выскользнула из моей. С сожалением вздохнул, но ничего не поделаешь. Нужно съездить за деньгами, вещами. Да и кота надо пристроить. — Хорошо, тогда сейчас оплатите? — спрашивает мужчина, когда мы выходим из палаты. Мотаю головой: — Я приеду через час-полтора со всем необходимым. Мое присутствие оплачивать, надеюсь, не потребуется? — Вы что же, тут жить собрались? — Я его одного здесь не оставлю, — твердо отвечаю врачу, застегивая на ходу пальто. Больше никогда — добавил я про себя. — Хорошо, а спать где собираетесь? Палаты заняты, в отдельной только одна койка, — с долей скептицизма в голосе интересуется мужчина. — Разберемся, — коротко бросаю в ответ. Я быстро спускаюсь из холла отделения на первый этаж и выхожу на сумрачную улицу. В лицо тут же бросается колючий мелкий снег. Дует пронизывающий ледяной ветер. Оглядываюсь на высокое серое здание больницы, сейчас она больше похожа на тюрьму. Даже решетки на окнах первого этажа стоят. Поднимаю глаза выше: во многих палатах уже горит свет. Рома сейчас там один… Эта мысль заставляет отвернуться и быстро зашагать прочь от здания. Район узнаю не сразу, приходится спрашивать у немногочисленных прохожих, как проехать к моему дому. В первый раз за последние пятнадцать лет сажусь в автобус «зайцем». Редкие пассажиры смотрят на меня с неодобрением. Прошел вглубь салона и бегло осматриваю себя. Да, им есть из-за чего кидать косые взгляды. Все пальто в пятнах крови. Его крови… С болью выдыхаю. Брюки в пыли, да и сам я, наверное, такой же запыленный и растрепанный. Плевать. Доехал до дома через полчаса. Уже довольно светло. Быстро забежал в подъезд, добрался до квартиры. Воланд тут же кинулся под ноги, но сейчас не до него. Первым делом принял душ и сбросил грязную одежду. Потом накормил проголодавшегося кота и влетел в свою комнату с большим пакетом, взятым с кухни. Я покидал в него вещи — немного себе, остальное Роме. Взял ноутбук и достал из стола деньги и паспорт. Огляделся — вроде бы ничего не забыл… Хотя, стоп. Мобильный, где же он? Я точно помню, что на дачу Вовы телефон брал. Потом вызывал скорую для Ромы… Черт, я вспомнил. Сотовый остался там, на его квартире. Не хочу и не буду туда возвращаться. Главное, не забыть потом заблокировать сим-карту, но это позже. Сопровождаемый котом, я вышел из спальни, плотно прикрыв дверь. Пакет поставил к входной двери. «Хорошо, а спать где собираетесь?» — промелькнул в голове последний вопрос главврача. Да, чуть было не забыл. Раскладушка всегда была на балконе. Пришлось пробираться через велосипед, чтобы достать нужную вещь. Тяжелая… Отволок ее тоже к двери. Я остановился в легкой растерянности посреди прихожей. Один не дотащу. Это займет слишком много драгоценного времени, а я хочу быстрее снова оказаться рядом с Ромой. В голову приходит только одна идея, и через несколько мгновений уже разговариваю с Вовой по домашнему телефону. — С ума сошел, на часы-то смотри, дружище! Полдевятого ровно… — возмущенно начал было он, но я прервал его сразу же. — Помощь нужна, срочно приезжай. На машине, — коротко говорю в трубку. Не хочу размениваться на долгие объяснения. За что я уважаю Вову, так за то, что он всегда поможет. И неважно, в каком он настроении. Мужчина понимающе буркнул в динамике и отсоединился. Теперь только ждать… Я надел куртку и ботинки. Привалился спиной к стене, оседая на пол. Кот ласково потерся о руки, машинально почесал его по голове. Тут же вспомнился тот сентябрьский вечер, когда Воланда гладил Рома и улыбался. Впервые тогда увидел его улыбку. Теперь мне страшно, что больше никогда не смогу. Снова еле сдерживаюсь, чтобы не впасть в истерику прямо здесь. В голову все лезут и лезут эти плохие, отвратительные мысли. А если он не очнется, если Роме станет хуже?.. Черт, прекрати об этом думать! Яростно трясу головой, отгоняя всю эту черноту. Нельзя терять надежду. Стискиваю зубы крепче. Заползший на колени кот тыкается мордочкой в подбородок. Как странно… Он сыт, и все равно подошел ко мне. Грустно усмехаюсь — неужели чувствует мое состояние? Решил подбодрить? Глажу животное по пушистой спине, на что кот благодарно урчит. На душе стало чуть легче. Тут прозвенел дверной звонок, и я быстро поднялся, сняв Воланда с колен. Вошедший растрепанный Вова смотрит на меня крайне взволнованно. — В последний раз ты выглядел так, когда просил помочь отвезти отца в больницу. Что случилось? — сочувственно спрашивает друг. А я не знаю, что ему ответить… Молчу, кусая губы. — Давай, рассказывай. Ты сам не свой, даже тогда не выглядел, хм, так… ужасно, — нашелся с определением друг. И я сдался. Сбивчиво рассказал ему все, абсолютно, начиная с первого сентября, когда только встретил Рому. Когда я замолчал, в комнате повисла напряженная тишина. Не знаю, что на меня нашло. Наверное, не стоило все говорить Вове, у которого жена. Мужчина вздохнул и сжал кулаки: — От тебя такого не ожидал. Я не одобряю все это дело, но ты мой друг, и мой долг — тебе помочь. Давай, возьму эту, а ты пакет тащи, — твердо сказал он, поднимая раскладушку. Молча следую за ним, закрываю квартиру. Послышалось громкое мяуканье. — Вов… За котом можешь приглядеть, пожалуйста? Умрет ведь… — пробормотал я неловко, смотря на его спину. — Без проблем, — отвечает мужчина. Мы подошли к его джипу, Вова погрузил вещи на заднее сиденье. Я сел на переднее, назвал адрес больницы. Дальнейший путь прошел в полном молчании. — Приехали, — сказал друг, останавливая машину. Я выбрался наружу, сам достал вещи с сидения. Обошел джип и остановился возле водительского окна. — Спасибо, что помог. Вот… ключи от квартиры. Деньги я верну за корм, — отдаю ему звенящую связку. Вова кивает и смотрит на меня долгим тяжелым взглядом. — Передай ему от меня привет, как очнется, и пусть выздоравливает. Жалко парня, попал так попал. К коту жена приедет, она лучше с ними ладит. Удачи, — махнул рукой и уехал. Я с трудом выдохнул воздух и повернулся к больнице. — О, а вот и вы, — Алексей Петрович уже встречает меня. Киваю. Он подводит меня к окошку с надписью «Регистратура». — Здесь оформите контракт на оплату, мальчика перевели уже, — бросает он и уходит дальше по коридору. Я отдал нужную сумму пожилой женщине в очках, расписался на каких-то бумагах. — Палата №8, это вон туда, направо по коридору, — указала мне она, складывая бумажки. Подхватил все вещи и побрел туда, куда указано. Небольшая белая дверь с цифрой «8». Напротив ванная комната — заметил краем глаза. Осторожно открываю и втискиваюсь внутрь, машинально оглядывая небольшое помещение. Здесь намного уютнее, чем в реанимации. Стены выкрашены в бежевый цвет, на полу чистый линолеум. Большое пластиковое окно занавешено полупрозрачным тюлем. Еще здесь раковина, зеркало и телевизор. Скинул вещи на пол и подошел к кровати. Рома все так же лежит на спине, в синеватой вене на сгибе локтя снова игла от капельницы, в другой, по-видимому, измеритель пульса. Пищат приборы. Одну повязку со лба убрали, и теперь видно темно-красную царапину. Я аккуратно присел на край койки и снова взял парня за руку. Холодная, все такая же холодная… Ближе к полудню позвали на обед. Есть абсолютно не хотелось, но пришлось заставить себя хотя бы запихнуть внутрь пару ложек супа. Пока ел, разглядывал остальных больных. Оказывается, больница-то детская. Вот две взрослых женщины с грудными детьми на руках — пьют чай, на другом конце столовой — группа подростков, на вид чуть младше Ромы. Они весело гудят, у кого-то перебинтована рука, у кого-то — шея. Наверное, с операций. Со мной за столом тоже сидит пациентка — девочка лет десяти. Бинтов на ней нет, так что даже не могу предположить, что с ней. — Дяденька, вы бутерброд не будете? — вдруг спрашивает она меня тонким голосом. Дяденька… Невольно улыбаюсь. — Забирай, — протягиваю ей бутерброд с маслом и сахаром, невесть как оказавшийся на обеденном столе. — Спасибо большое, — пищит она, хватает кусок хлеба и быстро выбегает из столовой. Я тоже встаю, отношу тарелки и выхожу. В палате нахожу медсестру, ту самую, с белым планшетом. Она вытаскивает из руки Ромы шприц капельницы, заклеивает небольшую ранку пластырем. Потом женщина замечает меня и вздрагивает. — А вы чего здесь остались? — удивленно спрашивает она, обматывая трубку со шприцом вокруг железной стойки на колесах. — А где я еще могу быть? — встречный вопрос. Женщина понимающе вздыхает и кивает мне головой. — Да, простите, не подумала. Ох, бедный мальчик… Кстати, можно вас спросить? А почему к нему не приходят родители? Это просто странно, — озадаченно говорит она, уже подходя к двери. А я молчу. Что мне ей ответить? Морально Рома сирота, причем давно. Я понял это в то ужасное утро. Медсестра молча ждет ответа, глянул на нее, вздохнул: — Они очень занятые люди, и, пожалуйста, давайте больше не будем эту тему поднимать, хорошо? — тихо отвечаю женщине, подходя к окну. Вру. Но я не скажу никому правды, Рому заберут, и я больше не увижусь с ним. — Извините. Я приду через два часа, новую капельницу ставить… Всего хорошего, — пробормотала она и удалилась, гремя своим прибором. Молча смотрю в окно. Снег все так же сыплется с темно-серого неба. Какое сегодня число? Я уже не помню. Октябрь, кажется. Ах, черт. Совсем забыл! Я ведь так и не позвонил в школу, не предупредил директора. Снова выхожу в коридор, ловлю первого попавшегося человека в белом халате. — Где у вас можно позвонить? Вернулся с чувством выполненного долга. Пришлось соврать, что серьезно заболел. Директор понимающе хмыкнул в трубку, посетовав на отвратительную погоду. Обещал найти ученикам замену. Ну, вот и все. Все мелкие проблемы позади. К вечеру я уже обустроил себе спальное место у противоположной стены палаты. Сходил на ужин, который пошел гораздо легче обеда. Со мной снова уселась та девчушка, на этот раз с ней была молодая женщина с короткой стрижкой. Мы перекинулись лишь парой незначительных фраз, потом я ушел. В десять часов объявили отбой и погасили свет в коридоре. К нам с Ромой снова зашла медсестра, померила парню температуру. И тут, после того, как запищал градусник, она обернулась ко мне, и на ее лице заиграла радостная улыбка. Что такое? Внутри поднимается робкая надежда, вопросительно смотрю на женщину. — 36,6. Температура пришла в норму! — она, кажется, искренне радуется. Но ее радость не сравнится с тем безумным волнением, охватившим меня в этот момент. Роме становится лучше, а я… я просто готов носиться от счастья по всему отделению! Медсестра вышла, пожелав мне спокойной ночи. Подсел к парню, вглядываясь в его лицо. Все такое же спокойное и бледное. Но рука, за которую уже по привычке взялся, относительно теплая. — Ничего, все будет хорошо… — тихо шепчу парню, надеясь на то, что он сможет меня услышать. Так прошло две недели. Жил по типичной схеме, установленной в отделении: завтрак-палата-медсестра-Рома-обед-палата-Рома-ужин-медсестра-Рома. Врачи ничего определенного о физическом состоянии парня мне так и не сказали, оправдываясь тем, что подросток без сознания, и провести какие-либо исследования попросту невозможно. На это мне каждый раз оставалось только тихо вздохнуть и убраться в палату. С этим ничего не поделаешь. В конце третьей недели я, как обычно, пошел на завтрак вместе с остальными. Девочка и ее мама снова сидели со мной, молча поглощая ложкой овсянку. Я ограничился чаем. Сегодня совсем не спал, что-то мешало, как только удавалось задремать. Какие-то странные видения, шорохи, вспышки… В три часа ночи я не выдержал, встал с раскладушки и подсел к Роме. Так и просидел с ним всю ночь. Зевнув, поднялся из-за стола, отнес стакан и направился в палату. Открыл дверь, заходя внутрь. Глянул на постель Ромы и вздрогнул. Парень… сидел на кровати, сгорбившись. Какое-то время я просто неловко стою у двери, не решаясь сделать шаг вперед. Все слова, все действия, которые так долго планировал, я растерял, когда я увидел эту тощую сгорбленную фигурку на кровати. Лицо парня закрывали спутанные черные волосы, и нельзя было разглядеть выражение его лица. Нет, я вовсе не надеюсь на то, что Рома сейчас обернется и озарит все вокруг улыбкой. После того, что с ним произошло, это было бы даже странно. Поэтому я убираю пустую надежду куда подальше. Нервничаю. Я понял, почему мне неловко — просто боюсь увидеть в его глазах осуждение. Рома будет в этом прав, ведь я действительно виноват, но… Глубже вздыхаю и делаю первый шаг в сторону кровати. Парень не шевельнулся, будто не услышал. Когда сел рядом, увидел, что он уставился на поднятые перед собой перебинтованные руки. Я по-прежнему не вижу его лица, только острый нос из-за прядей волос. — Ром… ты как себя чувствуешь? — не знаю, с чего еще можно начать разговор. Наверное, мой вопрос прозвучал глупо. Молчание в ответ. Он даже не сделал малейшего движения. Долго не решаюсь снова что-то сказать. Осторожно кладу ему руку на плечо — ноль эмоций. — Ну скажи хоть что-нибудь, пожалуйста, — с мольбой в голосе снова обращаюсь к нему, попутно стараясь развернуть парня к себе. Он, как ни странно, поддается и поднимает голову. Молча смотрит на меня, а я в его пустые глаза. Никаких эмоций. Я даже был бы рад, если б увидел хотя бы злость или обиду. Но нет… Все так же, как и в то злополучное утро. -…скажи, — отрывочно повторяю срывающимся голосом. Рома опускает голову и отворачивается, уткнувшись носом в коленки. Смотрю на торчащие лопатки, обтянутые бинтами, а в душе нарастает отчаяние. Лучше закричи, заплачь, накинься на меня с кулаками… Сделай что-нибудь. Хоть что-нибудь, кроме этой пустоты. Дверь палаты открылась, и заглянула медсестра. Что-то удивленно пискнув, она выскочила обратно за дверь, а через минуту вокруг Ромы стояла толпа врачей во главе с Алексеем Петровичем. Меня отогнали в сторону, и я покорно сел на стул. — Как твое самочувствие? Где болит сильнее? Почему ты не говоришь? Рома, ты должен нам ответить, — градом сыплется со всех сторон. В ответ — лишь молчание. Через просветы между спинами врачей я вижу, что парень сидит в абсолютно такой же позе. Через какое-то время они умолкают. Основная масса врачей уходит, в палате со мной остался лишь главврач. Алексей Петрович посмотрел на меня мрачно, что-то записал в планшете, потом со вздохом покачал головой, развел руками и тоже вышел. Рома не изменил положения. Я встал и выбежал из помещения, не в силах больше смотреть. Прижался к стене, тяжело дыша. Подошел врач. — Ну, если только на внешний осмотр опираться… Определенно лучше. Но точно судить нельзя, там еще внутренние были повреждения. Нужно сейчас, по возможности, заставить парня говорить. Ну, а потом — на обследования. Знаете, я Вам раньше не предложил… Но Вы бы в милицию позвонили. Ну, по поводу того, что мальчика… — Три недели прошло, они вряд ли будут заниматься этим делом. Рома не говорит, он не сможет рассказать подробности. Да и знаете… Мне просто хочется, чтобы этот кошмар закончился, не хочу мучить Рому. — Понимаю. Это Ваше дело, Вы, я так понимаю, опекун? — Да. — А документы Ваши можно посмотреть? — На мальчика нет документов с собой, это так необходимо? — Ну, желательно. Впрочем, я не тороплю, привезете, как сможете. Вижу, волнуетесь. Если Вы с ним были близки, может с Вашей помощью он придет в себя.***
Когда я снова открыл глаза, все вокруг оказалось залито белым светом. Неужели я, наконец-то, умер, и меня все-таки отволокли в тот самый рай? В книжках это описывалось так же: кругом все белое-белое. Сейчас моя душа встанет и пойдет к неким воротам. А там уже нацепят картонные крылья и дадут арфу. Смешно. Но постойте. Какого черта? В глазах постепенно нарисовались очертания предметов, а в теле — чувство тяжести и боли. Надо мной потолок с белыми лампами, еще видно бежевые стены и капельницу. Проследил за трубкой, скосив глаза. В душе нарастает мерзкое предчувствие. Взгляд уперся в катетер, воткнутый на сгибе локтя. Нет, нет, нет! Не может быть! Резко сажусь на чем-то мягком, и через все тело электрическим током проходит мощный заряд боли. Тихо захрипел, приходя в себя. Через некоторое время стало легче, и я смог оглядеться. Небольшое помещение, сижу на белой койке, ноги укрыты хлопковым одеялом. На груди — бинты, плотно ее стягивающие. Как же так… Как так вышло?! Я должен был умереть, должен был! Со злостью выдираю катетер из вены, тут же выступает капелька крови. Ощущаю скованность движений кистей рук — запястья оказались плотно перебинтованными. Тупо смотрю на бинты. Почему я жив? Зачем меня спасли?.. В голове роятся мысли, даже скорее воспоминания. Удар, боль, снова удар… Резкие толчки. Горький вкус желчи на губах. Орущий отец. Удары, боль, лицо учителя… Почему же я здесь? Тут на плечо вдруг ложится чья-то рука, разворачиваюсь и снова вижу Константина Николаевича. Он меня сюда притащил. Зачем? Зачем спасать грязную шлюху и самоубийцу? Просит что-то сказать… А что я скажу? В этой жизни все делается против моей воли. Мне даже умереть нельзя, пока не разрешат стоящие выше по рангу! В душе — полное смятение и разочарование. Я резко отворачиваюсь, чтобы не видеть этот сочувственный взгляд светло-карих глаз. Не нужно скрывать презрение за жалостью. Если мы в больнице, значит, учитель уже все знает. Тошно, как же от всего этого тошно… Снова тормошат, на этот раз уже другие люди. Да оставьте же меня в покое! Я только крепче обхватываю колени руками, закрываясь от врачей, как от надоедливых насекомых. Наконец-то они ушли, в палате — полная тишина. Поднимаю голову — никого нет. Снова перевожу взгляд на запястья. Неловко пытаюсь развязать бинты. Не поддаются, негнущиеся пальцы не могут даже подцепить кусок ткани с нитчатой бахромой. Ну почему, почему так?! Снова и снова, до боли в руках атакую чертовы бинты. Никак… С тихим стоном падаю обратно на кровать. Внутри опять все дико болит. Перевернулся с трудом на бок, лицом к стене. От собственного бессилия становится еще хуже, ненавижу себя. Сжимаю кулаки крепче, с мазохистским удовольствием ощущая новый прилив боли в запястьях. Через неделю я смог сползти с кровати, не без труда и боли, правда. Меня водрузили на инвалидное кресло и таскали по всяческим абсолютно бесполезным обследованиям. Говорили со мной, задавали вопросы, ругали за молчание. Я ведь так ни слова никому и не сказал… Да и зачем? Каждый раз, когда меня завозят в палату, встречаюсь взглядом с учителем. Он так и не ушел, продолжая попытки меня разговорить. Правда, последние два дня он тоже молчит. Наверное, и уедет скоро… Никакого сожаления в душе нет. Я тоже скоро «уеду», это лишь вопрос времени. В очередной раз перелезаю на кровать, отворачиваюсь лицом к стене и молча разглядываю трещины и сколы. Сколько я уже здесь? Месяц, два? Я потерял счет времени. Бинты снять так и не удалось. Сегодня Константин Николаевич куда-то отошел, оставив меня в палате одного. Встал, подергал ручку двери. Она не закрывается, нужен ключ… Жаль. Но, надеюсь, что успею. Меня тошнит от этого помещения, от запаха лекарств, от себя самого. Ненавижу все это. Ненавижу себя. Подошел к окну. Открылось. Тут же меня обдало порывом ледяного ветра со снегом. На мне только больничные пижамные штаны противно-белого цвета. Неудивительно, что холодно. Ничего, это пройдет… Сейчас бы сигарету напоследок. Но даже этого меня лишили. Не-на-ви-жу. Со второго раза превозмогаю боль — удается залезть на ледяной подоконник, чувствую холод пластика босыми ногами. Подхожу ближе к оконному проему, смотрю вниз. Высоко… Этаж пятый, не меньше. Глянул на серое небо — откуда-то, видимо за соседним домом некий завод, тянется черный дым. Слышно карканье ворон и людские голоса. Безразличный, серый мир. Безликие прохожие. Теперь меня точно уже никто не вылечит. Решительно делаю шаг в пустоту, на мгновение внутри что-то словно обрывается, а потом ощущаю в ребрах сильнейшую боль. И плотное кольцо рук на животе. Нет! Ну почему опять?! Что-то невнятно кричу и извиваюсь. Меня силой оттаскивают от окна, потом мы валимся на пол. Падаю на колени, чувствую легкую боль. Поднимаю голову — снова учитель. Замечаю вдруг, когда он сидит так близко, что у него красные, опухшие глаза. А еще синяки под ними. Весь трясется. — Что же ты делаешь, зачем?.. — шепчет он. Держит за плечи. Холодно, окно так и не закрыто. Ветер слегка ерошит наши волосы. Зачем-зачем… Да сдохнуть хочется, вот зачем. И мне снова помешали. Даже злости нет, только спокойное осознание своей неудачи и тоска. Опять набежали врачи, захлопнули окно. Пихнули меня на кровать и закрыли одеялом. Устало закрываю глаза. Подохнуть можно и другим способом. И не видеть ваши рожи. Адресую все это дурацким врачам, что-то до сих пор орущим. Заткнитесь вы наконец… Они ушли, словно вняв моим немым просьбам. Перевернулся на живот, уткнувшись носом в подушку. Дышать почему-то трудно, и подушка тут не причем… Голова раскалывается. А еще саднят ребра. Как же плохо. Рядом на кровать кто-то садится. Константин Николаевич, наверное, больше некому. Тихо вздыхаю, пусто внутри как-то. Даже желаний никаких не осталось. Вздрагиваю — чувствую, как гладит по голове. — Ты замерз, давай чаю принесу? — тихий голос над ухом. Молчу. Он встал, чувствую это по прогибу кровати. — Подожди, я мигом, — уже издалека сказал учитель, и в палате снова повисла тишина. Почему… Почему он такой добрый? Со мной, опущенным, неприкасаемым. Вцепляюсь в подушку снизу. Какая-то странная горечь внутри, а глаза становятся мокрыми. Что? Слезы? Но я же не умею… Нет, нет, остановись же. Крепче стискиваю зубы и зажмуриваю глаза. Это неправильно, ненормально. Из последних сил стараюсь не завыть, слезы так и текут. Да что же со мной творится? Тихо всхлипываю, стараясь незаметно вытереть дурацкую воду из глаз и носа. Кажется, вернулся Константин Николаевич. Поставил что-то на тумбочку и снова присел рядом. Только не перед ним… позориться. Уйдите, прошу. Я так не могу. Сглатываю комок в горле, и тут же непростительно громко шмыгаю носом. И тут же замираю, хоть бы не заметил… — Ром, ты что… плачешь? — услышал. Нет, неправда, я не умею. Мои мысли вдруг резко прерывают, обхватывая за плечи и усаживая. Охнул от боли. Через мгновение осознаю, что сижу, уткнувшись носом в плечо мужчины, а он прижимает меня к себе. Снова теплые руки, как в сентябре. Когда все было так хорошо. — Если хочешь плакать — плачь, в этом ничего плохого нет, — шепчет учитель, гладя по спине. И тут меня просто прорвало. Слезы градом текут из глаз, судорожно вцепляюсь в его зеленую футболку. Тихо вою, крепко зажмурив глаза. Что же такое… Я никогда не плакал, никогда. Даже в детстве. А здесь… Словно выкрикиваю всю эту боль, все воспоминания. Когда я стал таким слабым? Захлебываюсь соленой водой, плечи трясутся как у припадочного. Константин Николаевич что-то еще говорит, кажется, зарылся носом в волосы на затылке. Мысли в голове путаются, поперхнулся и закашлялся. Дышать трудно. Почему все так вышло?.. Почему со мной? Больно. Я так же резко прерываюсь, как и начал. Просто кончились слезы и все. Теперь я просто обессиленно лежу на его плече. Если бы учитель меня не держал, то давно бы уже свалился на кровать. Тяжело дышу. Я в первый раз рыдал. В первый раз меня кто-то утешал. Константин Николаевич не отпускает, а я и не сопротивляюсь. Не знаю, сколько так сидим, в полном молчании. Меня все еще трясет. А еще слышу, как у него быстро стучит сердце. — Все теперь хорошо будет, слышишь? Все по-другому, обещаю, — сбивчиво шепчет он, наконец. С дрожью втягиваю в себя воздух. Я бы хотел поверить этому… Очень хотел. Мужчина разжимает руки, я так же остаюсь сидеть на кровати. Учитель протягивает мне кружку. Беру. Горячая… Грею руки, осторожно делаю первый глоток. Глаза сильно болят, да и пальцы все еще дрожат. Мужчина сидит рядом, одной рукой приобняв за плечи. Допив, отставляю кружку обратно на тумбочку. — Ну, лучше? — спрашивает он. Киваю. Сейчас я рад, что лицо закрывают волосы — откуда-то появился стыд и чувство вины. — Больше ты туда не вернешься, — после минутного молчания снова говорит учитель. — У меня жить будешь, — договаривает он фразу голосом, не терпящим возражений. Я вздрогнул. Разве это возможно? Забыв обо всем смущении, удивленно поворачиваюсь к нему. — У вас? Но, как же… Это ведь… — забыл, что хотел сказать. Черт. Теперь выгляжу еще большим идиотом. — Ты все еще называешь меня на «вы»? Мы больше не в школе, и здесь я… — он помялся немного. -…твой друг. Брось официальности эти, — Константин Николаевич мягко улыбнулся. Сказать, что я удивлен — не сказать ничего. Похоже на бред, который мне снится. Так и сижу с вытаращенными глазами. — Но вы… Ты… Эм… Старше… И учитель… — набор невнятных звуков. — Ну и что? Все, тема закрыта, — он смеется и снова притягивает меня к себе. Мне остается только молчать, уткнувшись в теплое плечо. Неужели все действительно будет хорошо? Мне все кажется, что это сон. И я сейчас снова проснусь на своей продавленной кровати. За дверью будет орать отец, плакать мать… Вздрагиваю, отгоняя все эти мысли. Нет, не будет этого. Ругаю себя за паранойю и закрываю глаза, поудобнее устраиваясь рядом с… Костей? Теперь мне его так называть? Снова захлестывает волной смущения, кажется, даже щеки горят. Нет, не могу я так сразу. Мне нужно время; время, чтобы все осознать и понять. А пока я просто посплю.***
Я всего лишь вышел на минуту из палаты. Одна минута без моего наблюдения — и он уже собрался прыгать из окна. Вошел, а Рома стоит на окне. Внутри сразу все похолодело, и я замер, ведь если бы сделал громкое движение, он бы испугался от неожиданности и мог упасть. Когда я начал медленно, чуть дыша, подкрадываться к парню, тот вдруг сделал шаг вперед. И тогда вся выдержка улетела к чертям — подбежал и перехватил вырывающегося Рому, оттаскивая его назад. Мы упали на пол, парень тут же поднял на меня глаза. На его белом лице они казались пустыми черными глазницами. Но меня страшит не столько этот его вид, сколько сам взгляд. Никаких эмоций. Словно это не он сейчас прыгал из окна, дергался в моих руках, кричал. Смотрю, не отрываясь, на Рому, а внутри поднимается волна отчаяния. Ну зачем ты так?.. Неужели проще взять и уйти, вместо того, чтобы попытаться бороться? На душе огромный тяжелый камень. Это ужасное ощущение беспомощности — я до сих пор не смог добиться от Ромы ни единого слова, а сейчас он снова хотел умереть. Я в который раз сожалею о том, что не могу повернуть время вспять, исправить все ошибки. Вернуться в тот сентябрьский день, когда уехал от его дома, а Рома стоял один. Почему не вернулся? Почему позволил себе уйти? Мы встаем одновременно — я сам, Рому поднимают врачи. Откуда они взялись? Парня кладут на кровать, закрывают одеялом. Мне что-то раздраженно выговаривают. Один закрыл окно, в палате стало чуть теплее. Потом толпа ушла, оставив нас наедине с Ромой, который сейчас лежал ничком, уткнувшись в подушку. Черные волосы разметались по ткани, полностью закрывая лицо. Парень не шевелился. Я присаживаюсь рядом. Прикасаюсь к его волосам, гладя по голове. Рома странно дергается и снова замирает. Случайно ощущаю пальцами его ледяную шею. Да он же совсем замерз! И, конечно, ни слова мне об этом. Вздыхаю тяжело, поднимаясь с кровати. На кухне должен был остаться чай. На пороге останавливаюсь — Рома не двигается. Что-то мне подсказывает, что больше к окну он не подойдет… С легким налетом беспокойства на душе выхожу из помещения. Возвращаюсь с полной кружкой дымящегося чая и тяжестью на сердце. Что же мне делать? Кружку ставлю на тумбочку, снова сажусь рядом. Глянул на Рому — его как-то странно трясет. Уже хочу тронуть его за подрагивающее плечо, уговорить выпить горячее, и вдруг парень тихо шмыгает носом. Я замираю вместе с ним, в шоке вытаращив глаза. Быть не может… — Ром, ты что… плачешь? — ошарашенно выдавливаю из себя. Вижу, как напряглись его плечи, сжалась подушка под пальцами. А дальше… Все произошло неожиданно, даже для меня. На автомате подхватываю подростка и прижимаю к себе. Рома молчит, только дрожит весь. Чувствую под руками остро выпирающие ребра, шершавую ткань бинтов. — Если хочешь плакать — плачь, в этом ничего плохого нет, — сипло говорю я. Прижимаю к себе хрупкое вздрагивающее тело. Рома тихо воет, вцепившись в мою футболку. Я не могу понять, что сейчас чувствую сам, шепча ему всякие глупости, зарываясь носом в его волосы, гладя по тощей спине. Наверное, все-таки я рад, ведь ему наконец стало лучше. Когда люди плачут, они словно выбрасывают все плохое наружу. Больше не остается того, что разъедает изнутри. Теперь все будет хорошо. В сердце снова загорается надежда. Покрепче прижимаю к себе парня, он уже не рыдает, только плечи вздрагивают и слышны тихие всхлипы. Рома лежит на моем плече, не собираясь уходить. Сидеть бы так вечно, но потом вспоминаю, что он все еще мерзнет. Разжимаю руки, он молча садится на кровать, опустив голову. Протягиваю горячую еще кружку — осторожно берет, обхватывая обеими ладонями. Сейчас Рома кажется совсем маленьким, когда сидит так, сгорбившись. Хочу, чтобы он улыбнулся, у меня уже есть для этого подходящая фраза. Набираю в легкие побольше воздуха и смотрю на подростка. — Больше ты туда не вернешься, у меня жить будешь, — твердо говорю Роме, имея в виду его квартиру. Ну и прежнюю жизнь, наверное. Он резко поднимает голову, вижу в глазах удивление, смешанное с недоверием. Как же я рад, что вижу эмоции в его взгляде. Парень что-то мямлит, и я с удивлением отмечаю, что он до сих пор называет меня на «вы». Это даже немного смешно, хоть смех и неуместен в такой ситуации. — Ты все еще называешь меня на «вы»? Мы больше не в школе, и здесь я… — я замялся. Кто я ему? А кем бы хотел стать? Ведь не просто другом, но… -… твой друг. Брось официальности эти, — все-таки договариваю. Просто друг. Еле сдерживаю тяжелый вздох. Рома снова смущенно бормочет отрывочные фразы. Это выглядит очень мило, смеюсь и снова притягиваю к себе парня. И он не сопротивляется. Молча лежит на груди, а потом я слышу тихое сопение. Опускаю голову — Рома спит. Вот так просто, сидя. Нет, ну так нельзя… Лечь надо. Укладываю его на кровать, осторожно вытираю мокрые от слез щеки. И, как-то на автомате, ложусь рядом, почти вплотную. Снова обнимаю подростка за талию. Некоторое время просто смотрю на его спокойное лицо, а потом, поддавшись минутному порыву, прижимаюсь губами к его теплой щеке. Наконец-то такой теплый. Отстранился — и ощущаю на своих губах его дыхание. Как же хочется поцеловать по-настоящему, глубоко. Чтобы он отвечал мне, обнимая руками за шею. Хочу его. Хочу, чтобы был полностью моим. И плевать, что мне тридцать, а ему всего семнадцать. Осторожно провожу пальцем по плотно сжатым губам Ромы, теснее прижимаясь к нему. Тяжело вздыхаю. С чего я вообще взял, что он ответит взаимностью? Быть может, парень просто чувствует одну лишь благодарность ко мне. Как я смогу жить рядом с ним в одной квартире? Насколько меня хватит? У меня никогда никого не было, и я понятия не имею, как вообще строить такие отношения. Нет, опыт с девушками был. В 11 классе встречался с одной… Были вместе месяц, мотаясь по всяческим кино и паркам, разумеется, за мой счет. А потом расстались, нашла другого. Даже не помню, как ее звали. Но все же, тогда было намного легче: возраст один, характеры более-менее схожие. Потом в институте тоже девчонка была… Так, чисто для развлечения, как делали все студенты. Ничего серьезного и долговременного. С Ромой куда сложнее, да и после того, что с ним произошло… Спасибо хоть за то, что он не шарахается от каждого прикосновения. Ложусь рядом с ним на подушку, задумчиво перебирая пряди черных волос. Зеваю устало — сколько я уже не спал?***
Странно просыпаться и чувствовать, что тебя обнимают. Причем очень крепко. Не скажу, что мне это не нравится — все-таки тепло. Но довольно тесновато. Поднимаю голову, попутно ослабляя хватку учителя. Он спит. Выглядит усталым, лицо грустное. И волосы лохматые совсем, отросшие немного. Сколько он терпел все мои выходки это время? Мне ужасно стыдно. Сам я, наверное, не лучше выгляжу. Глаза до сих пор болят, в голове гудение. Осторожно высвобождаюсь из кольца рук мужчины, усаживаясь на край еле слышно скрипнувшей койки. Потираю виски в слабой надежде унять боль. В палате довольно прохладно. Или у меня просто поднялась температура? Думаю, медсестры, если таковые рядом есть, дадут мне таблеток — а потому тихо поднимаюсь на ноги. Больно… Но я справлюсь. Вытянул из-под мужчины одеяло, накинув на него. Если не температура — значит, тут правда холодно, и он замерзнет. Настала моя очередь об учителе заботиться. Вся прелесть больниц только в этом. Как только я выполз в коридор, меня тут же окружили медсестры. Они с удивленными лицами разглядывали меня, довольно вежливо попросившего таблетку. Лекарство я получил, плюс меня отвели в столовую, где я съел ужин. Впервые за долгое время на душе спокойно. Костя… Черт, как же тяжело так его называть… Уже проснулся. На коленях у него включенный ноутбук, от которого учитель оторвал взгляд сразу же, как только я вошел. Снова улыбается, словно и не было той грусти на его лице. Присаживаюсь рядом. — Где был? — Ужин, — короткий ответ. Голова только начинает проходить, и много говорить не хочется. Смотрю на экран ноутбука, какой-то неизвестный мне сайт. Костя пощелкал еще на какие-то ссылки, набрал текст на английском, а потом закрыл вкладку. — Хочешь, фильм посмотрим какой-нибудь? — спросил он, открывая папку на рабстоле. — Хочу.***
С того дня Рома начал быстро идти на поправку. Без вопросов принимал лекарства, ел, ходил на обследования. Я чуть ли не прыгал от радости. Настроение у парня тоже явно поднялось на несколько планок. А сегодня нас выписали. На дворе — 30 декабря, стоим у больницы. Рома в моей куртке, я — с пакетом и раскладушкой. Сыплет мелкий снег, а по улице туда-сюда снуют люди с нарядными пакетами в руках. Канун Нового года — время суетливое и веселое. Раньше встречал праздник с друзьями, но теперь буду с Ромой. От этой мысли сразу широко улыбаюсь, подставляя лицо снежинкам. — Это… А можно мне пачку сигарет купить? — вдруг тихо спрашивает Рома. Мы стоим у ларька, поджидая нужный автобус. — Ты куришь? Только этого не хватало… Кивок в ответ. — Знаю, звучит, как нотация… Но вредно же, пойми. — Я знаю. Пожалуйста, купи пачку, больше ни о чем не прошу… Кость, — он вдруг в первый раз за все время называет меня сокращенно. Вздрагиваю от неожиданности. Я так не хочу ни в чем ему отказывать, но сигареты… Черт, такая сложная ситуация. И вдруг парень добавляет: — Я постараюсь бросить, правда, — снимает капюшон. За все это время у него сильно отросли волосы, которые сейчас развеваются. А еще щеки чуть покраснели на морозе. Все это очень красиво выглядит, плюс еще в темных глазах столько просьбы… Я побежден. — Тебе какие?***
Первое, что я увидел, когда вошел в квартиру учителя, было рыжее мохнатое облако, с громким мяуканьем налетевшее на мои ноги. Воланд, конечно же это он! Черт, я так соскучился. Так рад видеть кота, рад снова вернуться сюда. Какое-то совершенно непривычное чувство счастья охватило меня. Не снимая даже куртки, упал на колени и обнял животное. Кот замурлыкал, и я уткнулся носом ему в шею. И тут же через меховую подушку слышу веселый Костин смех: — Не успел войти, а уже к коту! Давай, успеешь еще натискаться, снимай куртку, — он закрыл дверь и поставил пакеты и раскладушку на пол. Учитель прав, конечно же, но я же так скучал… С неохотой отпускаю Воланда и поднимаюсь на ноги, расстегивая молнию на пуховике. Вдруг чувствую руки Кости у себя на плечах и вздрагиваю от неожиданности. Он подошел совсем близко, я даже чувствую его дыхание на затылке. От этого по телу резко побежали мурашки, и я замер. — Я помогу, — вдруг сказал мужчина и начал стягивать с меня куртку. Он повесил ее на крючок и, похлопав меня по плечу, прошел в свою комнату. Я остался стоять в коридоре. Почему я чувствую… сожаление? Стоя под теплым душем, который я решил принять сразу, дабы смыть больничный запах, задаюсь все теми же вопросами. Просто… в последнее время, когда учитель рядом, я все время чувствую какое-то смущение, смешанное со странной радостью и волнением. Запрокидываю голову, подставляя лицо потокам горячей воды. Что же я все-таки чувствую к нему? Ведь после всех этих… Даже не знаю, как назвать… ситуаций, учитель меня не бросил, не оставил одного, как сделали бы все люди. Костя терпел все мои выходки, не говоря при этом ни слова. А я вел себя, как полный подонок. Вздыхаю. Стыд, благодарность и что-то еще, такое странное и необъяснимое сейчас перемешались внутри, заставляя сердце биться быстрее. Я не привык к такому, поэтому сейчас чувствую себя беспомощно. Раньше на первом месте стояли боль, одиночество и постоянное чувство страха, умело маскирующееся под агрессию. А сейчас на меня обрушился целый шквал совершенно противоположных эмоций. Что мне делать? И как вести себя с этим? Оседаю на пол, так же запрокидывая голову и прижимаясь к стенке спиной. Досадно… Ну почему никто не объяснял мне про все это? Почему я обречен вечно разбираться во всем сам, пока другим детям все рассказывали опытные и любящие родители? Через полчаса я все-таки вышел из душа. Снова в Костиной одежде, болтающейся на мне мешком. Кот идет по пятам. Захожу на кухню в надежде выпить кружку чая, и тут же вижу учителя, точнее его спину. Он стоит, смотря в окно, обхватив себя руками. Воланд мазнул по ногам пушистым хвостом и громко мяукнул, привлекая к себе внимание. Костя тут же обернулся, и я вздрогнул, встретившись с ним взглядом. Почему он такой грустный? Сейчас учитель выглядел так, как будто вот-вот расплачется. Что случилось? — Ты долго, — снова улыбается, как ни в чем не бывало. Неловко прохожу дальше. Что происходит? — Грелся, — стою у чайника, трогая его пальцем. Холодный… Нажимаю на кнопку и снова поворачиваюсь к учителю. А тот снова отвернулся к окну, приняв ту же позу. Да что такое? — Что-то не так? — тихо спрашиваю, усаживаясь на стул. На кухне повисло тягостное молчание, нарушаемое лишь шумом закипающей воды. Костя вздрогнул, будто очнувшись. Потом обернулся, растерянно смотря на меня. Снова это подавленное лицо. — Нет, ничего. Знаешь, я, наверное, тоже в душ схожу. Если хочешь, поешь чего-нибудь, что найдешь, — сбивчиво пробормотал он, спешно выходя из кухни. Чайник запищал, и я встал. Из душа не раздается ни звука. Налил себе кипятка в кружку, кинул туда пакетик чая. Тихо… Слишком тихо. Делаю первый глоток, и тут, наконец, в ванной начинает шуметь вода. Втягиваю в себя воздух и продолжаю пить свой чай. Может я сделал что-то не так?***
Я сильно ошибался, когда думал, что смогу спокойно находиться с ним в одной квартире. Рома в душе, а я стою, тупо уставившись в окно. Уже смеркается, сыплет крупный снег. Обнимаю себя руками и нервно закусываю губу. Больше не могу так. Я чуть не сорвался, тогда… в коридоре. Он был так близко, эти тонкие плечи, длинные уже волосы. Рома, Рома, Рома… Я скоро сойду с ума. Мои тягостные мысли прервало мяуканье кота, и я машинально обернулся. Парень стоит в дверях и смотрит мне прямо в глаза. С растрепанных волос еще капает вода, стекая по шее. Завороженно проследил за одной капелькой, нервно сглотнул. — Ты долго. Рома приподнимает брови и проходит к столу с чайником. Футболка слегка сползает с бледного плеча. — Грелся, — коротко отвечает он, тыкая в чайник пальцем, проверяя воду. Я отворачиваюсь к окну, крепко зажмурив глаза и вцепившись до боли пальцами в подоконник. Надо успокоиться, срочно надо успокоиться… — Что-то не так? — сзади раздается тихий голос и скрип стула. Нет, неужели заметил? Что-то бормочу в ответ и вылетаю из кухни. Щеки горят огнем. Забегаю в душ, прижимаясь спиной к холодному кафелю. А потом обессиленно сползаю на пол, закрыв пылающее лицо руками. Я должен все ему рассказать. Должен. Но не могу. Просто не могу. Я поднялся на ноги, закрыл дверь на щеколду и включил на всю мощность воду. А потом уселся на край ванной. Из горла невольно рвется тихий вой, который стараюсь заглушить, закусывая собственный кулак. Почему все так сложно?***
Сегодня 31 декабря, и я первый раз в своей жизни наряжал елку. Костя куда-то ушел, предоставив это занятие мне. Мой первый Новый год… Я водрузил на искусственную зеленую ветку последний яркий шарик и глянул на экран телевизора. Уже восемь часов, и по всем каналам идут развлекательные программы. Сел на кровать, бездумно разглядывая веселые лица ведущих в сверкающих костюмах. Я знаю, что многие говорят: «Как встретишь Новый год, так его и проведешь». Раньше я в это не верил, да и какой мог бы быть праздник в моей семье? Отец напивался, мать тоже, а я сидел в своей комнате и смотрел на салюты за окном. В детстве даже загадывал желания. Которые, впрочем, не исполнялись. Лет в четырнадцать я перестал даже смотреть на фейерверки, предпочитая этому сон. Но сейчас… Сейчас в душе поселилась надежда. Может все налаживается? Я так хочу в это верить. Чуть раньше помогал учителю накрыть стол. Тоже стоит рядом с кроватью, напротив елки и телевизора. Чуть подумал и налил себе шампанского. Надо же когда-то его попробовать. Сделал первый глоток и с непривычки закашлялся — пузырьки быстро лопались во рту, а вкус был просто потрясающий. На экране скакал какой-то чудак в костюме попугая, вкупе с веселыми пузырьками на языке и приятным тянущим ощущением в животе, это показалось таким смешным, что я не удержался и захохотал в голос. Костя вернулся часов в десять, когда я уже был изрядно навеселе. Перед глазами немного плыло, и я глупо улыбался неизвестно чему. Все кажется таким хорошим, добрым, уютным… Я счастливо втянул в себя воздух. Мужчина плюхнулся со мной рядом на кровать и тоже улыбнулся с легким укором. — Ну и кто разрешал шампанское трогать? — не сердится, я это вижу. Поскольку вопрос был чисто риторический, я промолчал, все так же улыбаясь и болтая ногами. Костя тоже налил себе остатки из бутылки и уставился в экран. Человек-попугай уже давно ушел со сцены, его заменила девушка-блондинка в чересчур обтягивающем ее отнюдь не стройные формы красном платье. Она что-то пела, мерно покачиваясь в такт музыке. На экране высветилось время — 23:50. Через каких-то десять минут наступит Новый Год… Из моих радостных мыслей меня вырвало легкое похлопывание по плечу. Я слишком резко обернулся к учителю, из-за чего перед глазами немного задвоилось. — Вот, держи, с Новым годом тебя, — он сунул мне в руки какую-то коробку. Я вздрогнул — подарок? Мне? Опустил глаза — на белом картоне нарисован телефон. Резко поднял глаза, встречаясь с его теплым взглядом. — Но… Это же очень дорого! И я, — тут я снова отвел глаза и замялся. — Я не думал, что ты… подаришь что-то. И сам не брал ничего… Ну вот, я окончательно смутился и замолчал. Щеки горят и руки трясутся, как у припадочного. — Ничего страшного, глупый, — он, кажется, улыбается, судя по голосу. — Но… Дорого… — мямлю что-то в ответ. Так стыдно, я ведь ничего не могу подарить ему. Я ведь даже не знал. Он осторожно берет коробку из моих рук и кладет ее на стол. Удивленно поднимаю голову, чуть ли не натыкаясь на его подбородок. Костя совсем близко. В голове что-то гулко стучит, когда слышу его шепот: — Для тебя ничего не жалко, — руки обнимают за талию, притягивая ближе. Я замираю, ощутив знакомые уже мурашки по телу. Его глаза очень близко, слишком… близко. Резко вздрагиваю, когда чувствую его губы на своих. Что?.. От неожиданности зажмурился, вцепившись пальцами в его водолазку. Я не успеваю даже ничего подумать, как Костя отстраняется и резко притягивает меня к себе, так, что я оказался почти лежащим у него на груди. Тяжело дышу, приходя в себя. Это было… приятно? Я сглотнул, плечи невольно дрожат. — Ром, я… — слышу его сбивчивый голос словно через подушку. — Знаешь… Я тебя люблю. Очень. И насчет подарка… Просто останься со мной, это будет самым лучшим подарком, — с трудом выговорил он, дрожащими руками прижимая к себе полностью дезориентированного меня. И замолчал. «Люблю»? Что?.. Но как же это… Ничего не понимаю. В который раз сглатываю комок в горле. Я ведь даже не знаю, что это. Что такое любовь? Как я могу знать? Вспомнил все то время, пока он был рядом. И свои последние ощущения. Неужели — то самое? И значит все то, что чувствую я… тоже она? Я, наверное, так долго молчу… Слышу, как быстро бьется его сердце, почти в такт с моим. Неужели и правда любит? Любит так, как в книжках, прочитанных мной? Тогда… Пусть научит и меня. В душе не осталось ничего, кроме твердой решимости. Если все то новое, что ощущал я, такое незнакомое, и из-за этого манящее к себе, все эти мысли, вся эта безумная смесь чувств… Дальше мысли совсем вылетают из головы, оставляя только одну — я этого хочу. Отстраняюсь слегка от мужчины, поднимая голову. Такой растрепанный, раскрасневшийся, губы дрожат. В его глазах словно вижу отражение своих эмоций. А еще сумасшедшую надежду и тепло, смешанное с горечью. А потом Костя опускает взгляд. — Если ты скажешь «нет», я пойму, правда. Не буду держать, купим тебе квартиру, будешь жить один, поступишь в универ, я помогу, все будет хорошо… — абсолютно безнадежным голосом сбивчиво бормочет он. И правда любит. В груди чувствую сладкую тяжесть. Прерывисто втягиваю в себя воздух. Хочу. — А что, если я скажу «да»? Костя резко поднял голову, неверящим, почти сумасшедшим взглядом смотря на меня. Какой же он… милый сейчас. Теперь я точно знаю, что делать. Потому сам уже обвиваю его шею руками и неловко прижимаюсь. — Научишь меня… любить? — это говорю уже ему в губы. Когда Костя уже сам нежно, до дрожи во всем теле, отвечает мне, полностью перехватывая инициативу на себя, я слышу бой курантов по телевизору. Тихий невнятный стон ему в губы — воздуха… Руки учителя скользят под футболкой, заставляя выгибаться дугой от странного удовольствия. Запрокидываю голову, тяжело дыша. Крепко вцепился в плечи мужчины, закрыл глаза. А он припадает губами к шее, скользя языком по кадыку и ниже, к ключицам. Последние остатки выдержки летят к чертям, и я чуть ли не в голос вскрикнул. Как же… хорошо. Футболка как-то незаметно перекочевала на пол, а я — спиной на кровать. Костя навис сверху, снова целуя уже в районе уха. В глазах конкретно уже двоится — то ли от шампанского, то ли от возбуждения. Неужели сейчас я, он… — Хочу тебя, — словно подтверждая, шепчет прямо в ухо, опаляя частым горячим дыханием. Вздрагиваю, облизывая пересохшие от волнения губы. Даже не верится, что это говорит мой учитель, всегда такой мягкий и осторожный. Не сопротивляюсь, закрывая глаза и позволяя ему делать все, что захочет. Мужчина покрывает все тело быстрыми поцелуями, доводя меня до состояния, близкого к бессознательному. Судорожно обхватываю его спину, цепляясь за нее, как утопающий за соломинку. Возвращается к губам, одновременно стягивая с меня основательно жмущие штаны. Чувствую себя совсем беззащитным, лежа под ним сейчас, совсем обнаженным. В полумраке отчетливо вижу горящие глаза Кости, очертания его тела. Еще свежи воспоминания о той холодной ночи, потому нервно втягиваю в себя воздух. Но сейчас ведь все будет по-другому, верно?.. Откидываю голову назад. Одной рукой легко разводит мои дрожащие коленки в стороны, устраиваясь между ними. Что-то хрипло шепчет в губы. А потом, вместе с поцелуем, чувствую его пальцы, намазанные чем-то скользким, кружащие у заднего прохода. Снова покрываюсь мурашками и автоматически пытаюсь свести ноги. Страшно… Сердце бьется как безумное, я зажмурился, вцепившись руками в покрывало. Костя оторвался от моих губ. — Расслабься, не будет больно… обещаю, — срывающимся голосом шепчет мне в ухо. Он говорит что-то еще, но я уже не разбираю слов. Глубоко выдыхаю, заставляя мышцы расслабиться, позволяя проникнуть глубже. Он задел какую-то точку внутри, и все тело пробило словно электрическим током, от чего я резко прогнулся, громко застонав и прижимаясь к нему всем телом. В ушах стоит громкий звон, каким-то отдаленным уголком сознания замечаю, что внутри уже больше, чем просто пальцы. Я обхватил спину Кости ногами, вплотную прижимаясь к его телу. Закусил губу, пережидая резкую боль. А он подхватил меня, усаживая сверху. Снова целует, что-то шепчет. Все первоначальное неудобство почти полностью перекрывается волной удовольствия, и я уже не замечаю, как сам двигаюсь в такт его уверенным движениям, насаживаясь еще глубже. Хорошо, как хорошо… Перед глазами скачут разноцветные точки, еще пара толчков и я не выдерживаю, с громким стоном изливаясь себе на живот. Следом и он, я чувствую, как внутри разливается обжигающее тепло. Я обессиленно упал на кровать, закрывая глаза. Кажется, Костя снова целует меня, убирая слипшиеся волосы с лица. Я тяжело дышу. Словно издалека чувствую, как вытягивает из-под меня покрывало, вытирает кожу. Замолчал и гул телевизора. А потом чувствую снова тепло его тела, вслепую прижимаюсь к моему, теперь уже совсем моему, учителю. Он укрывает нас одеялом. Что-то шепчет, гладя по спине. Наощупь нахожу его шею, зарываюсь в его волосы, притягиваю к себе. — Люблю, — успеваю заплетающимся языком произнести единственное слово, прежде чем шампанское берет свое, и меня уносит в теплую темноту сна. — Щенок, а ну принес отцу попить! Ты куда дел все мои деньги, ублюдок?! — слышу над ухом громкий крик отца. Как будто он стоит рядом, а я лежу на кровати. Внутри все холодеет, нет, нет, нет! Опять ударит, опять пошлет вечером за водкой, неужели все было сном?! С тихим хрипом я открыл глаза, и тут же зажмурился от яркого света. Полежал немного, давая себе привыкнуть. Тело слегка ломит в районе поясницы. А еще меня сзади крепко обнимают. Как мог, повернулся, чуть не столкнувшись лбом с учителем. Ореховые глаза смотрят с нежностью, тут же нахлынули воспоминания о прошлой ночи. Черт, щеки горят… — Доброе утро, — Костя тихо смеется и осторожно целует в искусанные вчера губы. Я выдыхаю с облегчением, всего лишь дурной сон… Отголосок прошлого, не более. Ничего, я скоро забуду это все, нужно только больше времени. А сейчас я больше не хочу ни о чем думать. — Доброе, — тихо говорю в ответ, утыкаясь носом в шею мужчины. А на лице появляется широкая улыбка. Лучший Новый год в моей жизни.