"… Мне не будет в жизни счастья, Я обижен злой судьбой! Ах, зачем я… голубой?!"
— Помнишь, мы с тобой ставили «Голубого щенка»? — смеясь, спросил Злой Эльф. — Да, помню. Нашёл, что вспомнить! — Что? — похихикивая, осведомился Руслан. — Я уважаю пирата… — промурлыкал Злой Эльф. — А я… уважаю кота, — закончил он, хрипя, как пират, и рассмеялся. — Это ты к чему сейчас? Ностальгия о пятом классе школы? — поинтересовалась Людка. — А я артистичный был. Меня тут выбрали на роль Федота Стрельца, — похвастался он. — В классе есть охренительно красивая тёлка, её выдвинули на роль главной героини, она сказала, что будет играть, только если меня сделают Федотом. И — вуаля! Я Федот, блядь! А наш супер попьюлар мэн класса — не Федот! Надо было видеть его рожу! — Зубришь роль? — спросила Людмила. — Да там зубрить нечего. У меня батя сказку про Федота-Стрельца обожал, по Филатову фанател прям. Так что я её почти наизусть всю знаю. Подучу, не проблема. — Странным вы занимаетесь. — Нас всесторонне развивают. Я ж не в Высшую школу экономики поступать собираюсь. Я как б… гуманитарий… — он подобрал правильное слово. Звучит одновременно гуманно и интеллектуально, как «планетарий». Хорошее слово, главное, чтобы не ассоциировалось на созвучии с чем-нибудь неприятным, как гуманоид-пролетарий. Злой Эльф замолчал, решив, что Людка тут же вспомнила, каким слабым учеником его считали, а она это точно вспомнила. Она ведь и сейчас смотрит на него свысока. Слово «творческий» в их школе с презрением выплёвывали, оно приравнивалось к слову «слабый», а слабые звенья обычно заменяют. «Вы уж выберите, — говорила его матери англичанка, — либо он у вас музыкой занимается, либо в нашей школе остаётся». И мать выбрала. Музыку после семи лет обучения Эльф бросил, остался в школе, где благополучно нахватал тонну двоек и трояков, с ненавистью к одноклассникам и учителям перекатился в восьмой класс. В восьмом отказывался ходить в школу, со скандалом требуя, чтобы мать перевела его в другую. Та почти сдалась, но, поговорив с классной руководительницей, снова передумала, ведь классная преподнесла весомый аргумент: «В нашей школе он будет делом занят, а в другой, где одни хулиганы, он у вас сопьётся, скурится и пойдёт по наркотикам!» Аргумент этот мать и предъявила сыну. И разбитая дверь шкафа вкупе со сломанной правой рукой не спасли Эльфа от удела учиться в «гимназии». В восьмом Эльф стал Злым Эльфом: он грубил одноклассникам, перемены проводил у окна один, сидел на последней парте, стал прогуливать, шлялся по улицам вместо некоторых уроков, уходил раньше домой (благо проконтролировать ранний уход было некому), стал посещать баскетбольную секцию (не вполне ясно зачем, так как игрок он был посредственный, ростом высоким не обладал), а в девятом классе, ко всему прочему, стусился со второгодницей и в конце года ушёл, показав школе «фак» напоследок и плюнув в её сторону. В дружбу в пределах учебных заведений он не верил, был скрытный и похож на побитую, но очень злую собаку, самооценка низкая, веры в свои силы примерно такие же. Поэтому, когда он, сдав на «хорошо» все вступительные экзамены в лицей, попал в новый десятый класс, то скорее удивился везению, нежели осознал, что он не «идиот». И вот первого сентября он, наконец, познал, что такое разнообразие. В его новом классе народ был разношёрстный. Радовал предельный минимум задротов и ботанок; тщеславных говнюков он не насчитал ни одного, к своему удивлению. Выбрать, к кому б приткнуться, он не успел, так как его сразу «выбрали», а эту историю мы уже знаем.***
Мне хочется побыть наедине с самим собой. Я ухожу, ссылаясь на то, что обещал предкам прийти пораньше, а сам долго стою в лестничном пролёте дома, где живёт Руслан. Дом этот, что находится в минуте ходьбы от моего, солидный, не какая-нибудь убогая бетонная девятиэтажка: цветы в подъезде, лифт старого формата с коричневыми дверями, которые складываются гармошкой, стёкла вдоль всего лестничного пролёта от второго этажа до последнего. Только вот освещения почему-то нет, наверняка лампа перегорела. Мгла. Мне только на руку. Стою себе и курю сигарету в нежном холоде сумерек. За окном, по снегу, кутаясь в шарфы и капюшоны, кто-то выгуливает четвероногих любимцев. В свете одинокого фонаря крутятся пушистые хлопья. Мелкий пустобрёх заливисто лает и бегает туда-сюда в нелепом «детском комбинезончике». Хемуль позвала меня развеяться в клуб. Что ж… пойду. Как там это называется? Когнитивный диссонанс? Вполне себе дисгармонично: я и клуб. Но это только кажется. Толкиен, рпг, прогрок и эльфийство ничуть не мешают мне колбаситься под рейв и хауз. Никогда не мешало. Я чётко разделяю две эти субстанции. Одна — это скорее внутреннее состояние, а «пойти на рейв» — это к музыке и внутренней гармонии не имеет никакого отношения. Рейв — он на то и рейв. Стихия, шторм, в который я иногда погружаюсь всем телом, как в ванну. Возможно, он напоминает о животном во мне, о физическом теле, которого так мало. Первый раз я попал в клуб в пятнадцать лет. Недалеко от дома открылось модное место, куда толпами ломилась молодёжь. Первый раз я пошёл один. Отстоял огромную очередь и попал в пространство с оранжевыми космическими диванами, с внушительным рейв-танцполом на втором этаже, который протыкали насквозь цветные лазерные лучи, словно копья пикинёров. Чилаут зона всегда забита народом, а ещё чаще там валялись чьи-то шмотки. Странным образом предки не боялись меня туда отпускать. Они ещё верили в понятие «клуб», которое заложил им советский кинематограф — такой клуб каждую зиму можно видеть в каком-нибудь старом фильме типа «Девчата». Всё чинно, благородно. Ща. Только об одном они забыли, что время незаметно улетело мимо них, «испортило» врождённую нравственность, вспороло наивности брюхо, исторгло наружу похоть внутренностей. Время исковеркало их чёрно-белый фильм с одним осторожным поцелуем в губы. Оно уничтожило коллективистское сознание, выпятив вперёд достоинство четвёртого размера, когда в комнату сначала входит бюст возможностей, а душа человека и его прочее содержимое появляется на глаза последним. Да и то… никто не заметит, потому что четвёртый размер важнее. С ним не поспоришь. Я же ходил в клуб играть какую-то роль, снимать комплексы, раскрепощаться, срывать маску целомудрия, сходить с ума, задыхаться, потеть советским потом, желая, чтобы влага совка покинула меня навсегда, наполниться чем-то кардинально новым. Можно немного разбавить химией, совсем слегка, строго подконтрольно. Химию, как и алкоголь, я переносил хреново и под страхом гильотины не мешал, чтобы кайф не ломать, чтобы без физических расколбасов. Чтобы вернуться домой хрустальным, прозрачным, как фужер, но многогранным… И я, безусловно, пойду с ней в клуб, не в этот сраный «Титаник», который стал «попсовым притоном» со слишком узким входом, будто горлышко бутылки, куда невозможно протолкаться, пока тебе не переломают пару рёбер, а кое-куда поинтереснее. Флаеры перепали от одноклассницы Кваки, которая промышляла клубной жизнью, выглядела она соответствующе. По какой-то личной причине тусовку она собрать не смогла, а одна отправиться по флаерам в «Хамелеон» не решилась. Каким-то образом перспектива безумного вечера попала в цепкие руки Хемуля под её чуткое руководство. — Ты слышал что-нибудь про «Хамелеон»? — хитро улыбаясь, спросила она накануне. Я пожал плечами. — Слышал что-то, но значения не придал. — А зря, — она сделала паузу. — Держись, стой и не падай. Я отведу тебя в гей-клуб. — Я сейчас должен что? Завизжать, как школьница, и засучить лапками? — А почему нет? — потешалась она. — Было бы неплохо для разнообразия! — Вследствие последних событий, я не сучу ножками. — Фу, какой ты занудный, — она опустила уголки губ. — Но я не сказал, что не пойду. — Так вот, — она снова ликовала, — немного истории: изначально это был гей-клуб строго «для своих», и только с этого года стал привечать гетеросексуальную молодёжь, но костяк там остался прежний. Я почти уверена, что тебе понравится. — Вот только не надо вешать на меня свои гей-ярлыки. Меня это бесит. — Ну, знаешь… я для тебя старалась. Последний наш раз в «Титанике» был не очень. Твою гейскую причёску за версту видно. — С каких это пор хаер до плеч стал гейской причей? Ты пойди это Роберту Планту скажи! — Кому? Я лишь качнул головой и тяжело вздохнул, мысленно считая про себя до десяти. — Никому, — прошипел я. Зима — время нудное, его надо проводить с пользой. В тот раз, правда, польза была сомнительная, но это не повод ещё три месяца «мерзлоты» (можно приравнять к «мерзота») сидеть только за партой и в чате Тёмной Цитадели. Я выудил из шкафа свои единственные «брендовые» портки, купленные в модном магазине-палатке на ВДНХ, плюс не так давно я («за хорошее поведение», выражающееся в виде только двух троек по матике и геометрии) был отоварен камелотами, которые отлично справлялись с созданием «грамотного» лука, и в довершение — пирамида из цветных плетёных фенек на руке. Важно внутрь одеться полегче, чтобы не таскаться с лишним шмотом. Встречаемся с Хемулем в метро. Добираемся до клуба, как обычно, раньше времени. Там нас подхватывает взбудораженная Квака — маленькая, коротко стриженная, волосы выбелены, крохотный рост скрывает огромной платформой «swear’овских ботинок». Отдаёт нам флаеры, заходим внутрь, но ждать контрольного запуска приходится на «танцполе-предбаннике», где никто не танцует, только сидят с кислыми рожами, ожидая, когда впустят. И мы сидим. Рожи наши тоже не отличаются энтузиазмом. Хемуль изучает женский и мужской состав, скорее всего, прикидывает в уме возможности. Наконец, словно по какому-то скрытому сигналу, все начинают ломиться куда-то. Я здесь впервые, приходится следовать течению толпы. На входе охранники. Почти не шмонают. Двигаем к туалетам. Они здесь странные: незакрывающиеся кабинки с гальюнами на возвышении, унисексовые, никуда не спрятаны, торчат как бельмо на глазу. Туда постоянно кто-то норовит влезть вдвоём, но охранники бдят. Это им сейчас не всё равно, позже случится вакханалия. Я в это верю. Не закрывающиеся дверцы тому прямое доказательство. Нас тут же находит человек со скромным предложением. Взять у него табл отказываемся, я уже получил свой у Кваки вместе с правом входа, вместе с цветным флаером и открытой улыбкой. Разумеется, я его тут же применил, ожидая чего-то… Народ сыпет, музыка бьёт по ушам, разбивается осколками в груди, раскатывается по лёгким, тела вокруг начинают ритмично дёргаться, их конвульсии завораживают животными импульсами. Хемуль что-то орёт в ухо. Ничего не слышу, чувствуя, что табл медленно начинает действовать. На небольшой сцене-подиуме появляется ведущий, выхватывает в толпе свои первые жертвы. Девушка и парень. Начинаются конкурсы. Сначала что-то невинное, потом жёстче. Одна отказалась. Слезла со сцены под неодобрительные восклицания. На её место пришла другая, вполне готовая мастурбировать парню на глазах веселящейся толпы. У меня первые симптомы от табла. Башка пошла кругом, мутит экран, сгусток тревоги в кадыке, хочется курить, и я закуриваю, чтобы сбить неприятные ощущения. Отвлекаюсь на мускулистых парней, из одежды на них только короткие обтягивающие шорты. Кажется, они заметили, что я на них пялюсь, улыбаются мне, улыбаются всем, улыбаются миру, продолжая по-змеиному колыхаться в клетках на высоте. А между тем я ощущаю, как меня охватывает волна эйфории и вселенского счастья. И я уже «вижу» их, «вижу» всех в этом битком набитом зале. И меня тоже кто-то по-настоящему видит. Хемуль касается меня, танцуя рядом и что-то одобрительно крича. Её лицо довольно, она полна веселья и энергии, как будто это не я, а она вдарила таблеточку МДМА. И я касаюсь её бедра так же ненавязчиво и естественно, как трогают ветки, когда пробираются по лесу. И вот я уже продираюсь сквозь людской лес, потому что меня кто-то поманил за собой. Я чувствую себя так просто и расслабленно… Двигаюсь, как инфузория, касаясь невидимыми жгутиками людей, набредаю на проход в стене, наполненный зияющей чёрной пустотой, но мне отчего-то не страшно. Я, словно старый пират, ныряю в эту «пустоту», и меня подхватывают чьи-то жадные руки. И мне так хорошо от этих скользящих прикосновений. Интуитивно я плыву в этой тьме, но кто-то вдалеке зажигает путеводную звезду, маня к себе этой эльфийской магией, и я безропотно следую туда. Вокруг шёпоты, вздохи, тела, руки, горячее дыхание в шею, мягкие прикосновения, а я продолжаю медленно скользить мимо внутри этого горячего лабиринта желаний. Но свет гаснет, магия не вечна, а рядом загорается ещё один тусклый огонёк. — Ты не заблудился? Меня искал? — В кратком колыхании робкого огня, я различаю перед собой парня. Я не стремлюсь отвечать на его вопрос, потому что Тьма сближает нас, я лучше чувствую его, нежели слышу. Метамфетамин наполняет меня безмерным счастьем и пульсирующим желанием соприкосновений, а он будто читает мои мысли. Огонёк зажигалки гаснет, мы, как и все прочие, растворяемся в бухающей басами тьме. Мы шарим в поисках друг друга, с каждой секундой всё импульсивнее и наглее. Всё, что недавно пугало меня и нагнетало панические атаки, растворилось под экс-ти-си… как раз… два… три… И если это ад и самый страшный кошмар, где в бесконечной череде душ, в пропасти между желаемым и действительным, в каньоне похоти мечутся веками алчущие сладострастия, то я буду там. Я уже здесь. У меня есть несколько осязательных отростков. Сначала использую все тактильные, далее язык. Мой отдаёт терпким никотином, а его вкусный, с нотками мяты. И я ищу в его рту этот мятный лист. Мне нравится надвигаться, сосаться с ним, затем резко бросать на секунду и снова искать его в темноте, взбираться на вершину ощущений. Кто-то осветил нас зажигалкой, увидел, возможно, что-то несколько неожиданное для себя — вздох то ли восторга, то ли удивления, то ли восхищения ухает где-то слева, и снова воцаряется обволакивающе мягкая тьма. Наша одежда скользит под биение музыки, что, как биение сердца под таблеткой, рождает экстрасистолы. Незнакомец нащупывает мой член под одеждой, а я, как зеркало, повторяю его движения, и мне не нужно многое, чтобы кончить. Если он продолжит в том же духе, то нескольких фрикций вполне достаточно, заботит только то, как я выйду потом на яркий свет. Слишком долго думать не получается, мне в принципе насрать. Я почти уверен, что позже мне стало бы неловко перед… Хемулем, но… В глаза врезался яркий ядовитый холодный свет от фонаря. Охранники вторглись в наш маленький волшебный ад. Какого хрена им здесь нужно? Да, все знают, что здесь вполне могут ебаться. Кого это волнует? — Совсем охерели! Стул спиздили! — пролаял один из охранников. — Ищи! — Да вот он! — раздался возглас другого. — А ну, слезайте! Вы обалдели, что ли? Вот и нашли они свой стул, уроды, но им этого мало. Разумеется. Они же не отдыхать сюда пришли. Светят прямо в лицо, и мой «незнакомец» почему-то ретируется, будто застеснялся. А мне похер. Они мне эякуляцию обломали. — Давайте-ка… расходимся! Вот с хуя ли? И «незнакомец» мой словно растворился, а атмосфера и табл действуют конкретно, так, что «какие-то копы» пока не могут сломать мою эрекцию. Надо переждать, но охранники зловредны, вторгаются в дуэты и трио, внося какофонию в общую стройную музыкальную ритм-секцию. — Больше не воровать стулья! Запрещено! — снова лает один из охранников как можно громче, чтобы все услышали, и очерчивает лучом фонаря полукруг. Их крепкие коренастые чёрные спины удаляются по коридору, а главный так и вещает, неся подмышкой стул. Я прыскаю от смеха. Меня снова накрывает. Эрекцию сдуло, зато настала волна безудержного веселья. Я протискиваюсь мимо уединяющихся и выбираюсь наружу. Ищу Хемуля. На минуту подумал, что она тоже в «чёрном лабиринте», но замечаю её в танцующей толпе. Одна. Это удивляет меня больше прочего. Она и одна! Ощущаю лёгкий укол ответственности. Приближаюсь к ней. — Где ты был? — кричит, но улыбается, хватая меня за рукава. — У тебя глаза… пиздец… ты бы свои зрачки видел! Я слушаю её, а сам замечаю моего «незнакомца» в толпе: смотрит на меня, я — на него. — Подожди, — говорю Хемулю и покидаю её. — Поедем ко мне? — спрашивает «незнакомец», а я понимаю, что мы даже именами друг друга не озаботились поинтересоваться. Чую, к чему всё идёт. Хоть экстази ещё действует, глобальная эйфория меня не одурманивает: я хорошо помню приключения моего зада на январских праздниках, я ещё склонен к лёгкой форме мизофобии и паранойе. Мне, мать его, спокойней будет вернуться домой и самому вздрочнуть. Я всматриваюсь в его глаза, в его лицо и понимаю, что в темноте для тактильных взаимодействий он был ничего — уверенный и опытный, старше меня, но не намного, но сейчас, при свете, вижу: он, просто напросто, не годится. Внешность его мне не нравится: маленькие близко посаженные глаза, типаж лица… скользкий. Если бы не «мет», я бы на него никогда не запал. Просто сегодня мне было насрать, мне хотелось этого, я получил почти весь максимум, какой желал. Нет. С ним я не поеду. Он мне не нравится, и я не хочу служить ему «телом». Мотаю головой. — Извини, — говорю. — Не получится. Может, телефон оставишь? Он кивает, отыскивает в карманах какой-то клочок мятой бумаги. И даже шариковая ручка у него есть. Запасливый. Пишет телефон, примостя бумажку на коленке, протягивает мне листок. — А звать-то тебя как? Напиши, а то непонятно, кого к телефону просить, — улыбаюсь я. Он коряво выводит: «Костя». Отлично, Костя, на хрен мне не сдалось твоё имя, Костя, но долбанная учтивость и этикет требуют… Я покидаю его, возвращаюсь к Хемулю и, пока мы танцуем, любопытства ради посматриваю украдкой на него. Вижу, как он таращится масляными глазами на парней в клетках, он действительно скользкий тип, есть в нём что-то патологическое, гнусное. Если большинство «педиков» такие, тогда я понимаю, почему их так ненавидят. Мы с Хемулем не остались до утра. Во-первых, моя мать сожрёт меня с потрохами. Эта домашняя тиранша заставляет всех жить по её правилам, подкрепляет правила открытой диктатурой, угрожает своим здоровьем и что я «её в гроб загоню, останусь со своим папашей, который всё пропьёт», а ему на меня накласть. Я у него третий. Здесь она делает акцент на том, что ещё и от последней, то есть нынешней жены, с которой детей изначально не планировалось, потому что мать считала себя детонепроизводной, но ошиблась. И я, её «жучочек», «солнышко» и «грибочек», который должен оправдать её светлые мечты. Все эти уменьшительно-ласкательные прозвища ненавидел ещё будучи трёхлеткой. Со мной многие поспорят, что трёхлетки ничего не понимают и мнения у них нет. Есть, это Я вам говорю! У меня было! Так вот, мать… она умеет мастерски накручивать батю, а его топорщащаяся борода и вращающиеся в орбитах глаза — зрелище не для слабонервных. Поэтому… при любом раскладе я должен быть дома ночью. Она ведь не ляжет спать, пока не удостоверится, что я вернулся. Во-вторых, предки Хемуля тоже не поощряют «клубных отвисаний». В-третьих, завтрашнюю лабораторную по физике никто не отменял. Мы успели на метро и ехали в полупустом вагоне. — Что там сегодня было? — спросила Хемуль. — Я же имею право знать! Безапелляционно. Впрочем, как обычно. — Ничего не было, — отрезал я. — Поразвлекался, и будет. — Даже так? — она прильнула ко мне, ухватившись за ткань куртки. — Лен, — назвал её по имени, чтобы она врубилась, что от её «кудахтанья» над моей «неустроенной личной жизнью» меня потрясывает. — Ты сама-то… всегда всем звонишь? Здравый наезд остудил её. — Я думала, ты захочешь повеселиться, — она взяла меня за руку. Руки у неё такие тонкие, длинные и гладкие. Всегда поражался. Колечко на безымянном пальце. Золото с мелким зелёным камушком. Родители ей подарили на Новый год. Любят её. Балуют. Может, поэтому она раскованная. Прикосновений не избегает, я бы даже сказал — «злоупотребляет». И если это всё намёки, то… намёков я не понимаю. — Мне выходить… Завтра увидимся… — я аккуратно высвободился. Поезд начал тормозить, неся нас в первом вагоне через всю станцию. Она крепко обняла меня на прощанье. Поцелуй в губы. Сколько же раз это было! Она. Я. Эти её прикосновения. Мчащиеся прочь вагоны. Встречи и прощания на станциях. Приветственные объятия. Руки в замок. И, самое смешное, завтра мы опять сядем на весь день за одну парту. А мне… чёрт возьми, мне снова писать ей лабораторную…