neXXXt

      Не так Эльф представлял себе свои семнадцать лет. Когда он выходил в советский двор за руку с мамой, будучи кучерявым дошкольником, он фантазировал, что, когда ему стукнет пятнадцать, так как пятнадцать уже казались сверхъестественной зрелостью, он будет уже очень взрослым, способным сам ходить в «стекляшку» — местный местечковый магазин, а у дерева его будет ждать большая пушистая колли. Именно колли, потому что все любили Лесси. И он тоже любил Лесси. Но сейчас ему отчего-то совсем не хотелось иметь собаку.       Все попытки отца завести собаку зарубились на корню. Псина под номером один — грязно-белая фальшболонка, которую отец притащил с рыбалки. Наутро она накатила лужу у двери, мать орала и будила неопохмелённого отца. Лицо его, когда он вышел в коридор и узрел лужу, не выражало рвения и желания сиё непотребство убирать, поэтому фальшболонка отправилась жить к нему на работу, где успешно нарожала новых дворболонок. Потом появился толстенький коренастый щенок-бочок, которого отец выпросил у продавщицы в «стекляшке», но мать отправила вон и его.       Позже батина дочь от первого брака давала во временное пользование своего невоспитанного добермана, вернее, просила взять того на время квартирного переезда. Первое, что он сделал в доме, — задрал заднюю ногу, окатив стену в коридоре, потом сожрал свежеиспеченный пирог с плиты, умудрился сбежать от Злого пятнадцатилетнего Эльфа, когда тот его выгуливал и решил дать собачке побегать. Доберман был пойман не без усилий. Далее оный собачий сын решил спариться с шубой матери Эльфа, чёрный мех которой возбудил его в узком пространстве лифта. Позже этот невоспитанный «Собакевич» сожрал тесто, что подходило на плите, и пропердел весь дом. За полгода он, несомненно, стал лучше и воспитанней, он даже выл, когда его отвозили к изначальной хозяйке. Не прошло и года, как перевоспитанный пёс попал под машину и покинул этот «жестокий-жестокий мир». Так что сейчас Злой Эльф не мечтал о собаке. Вся любовь к животным осталась в детстве, в промежутке между совком, перестройкой и началом девяностых, стыдливо отвалилась как атавизм.       Сидя с Хемулем за одной партой, решая задачки по генетике про спаривающихся котов и вычисляя, какое же с долей вероятности будет у них потомство, Эльф вспоминал свои «звериные истории». Отец очень любил после энной рюмки рассказывать про свои младые годы в Белоруссии, где служил дед во время ВОВ; упоминал говорящего ворона, кота Пирата, наглого петуха, козлёнка Борю и даже своего собственного поросёнка. Рассказывая про поросёнка, отец всегда пускал одинокую слезу, вспоминая, что поросёнка отняли, зажарили и съели, а он даже не притронулся к еде, не смог. Ещё был кавказец Лапан, про того у отца имелся клад занятных историй. Но истории отца не могли сравниться с обладанием своих собственных. У Эльфа имелись такие тузы в рукаве.        Одно из самых ранних его воспоминаний происходило из такого детства, которое обычные люди совсем не идентифицируют. Но Эльф чётко помнил, как он лежит в коляске на балконе, и белая марлевая сетка от мух маячит перед глазами. Солнце бьёт сквозь ветки, прорывается через марлю, тепло, но вдруг нечто гигантское и мохнатое вваливается в его белоснежно-солнечный чистый рай. Косматый «дракон», чудовище мордатое! Бабушкин сибирский кот пришёл проверить новорождённого Эльфа, благо никто коту не мог помешать.       Потом, когда Эльф уже только-только начал ходить, голожопый бродил по коридору и увидел дефилирующего мехового мастодонта, он не смог сдержаться и не потрогать его. Потрогал, получил кошачью оплеуху. Заорал, зарыдал, а бабушка, не ведающая истинной причины, лишь посадила Эльфа на горшок. Эльф помнил ту обиду, что кот его не признал, а бабушка не поняла, а рыдал он от ярости и обиды, что этот чудесный мягкий гигант не позволил его полюбить. Кот тот и впрямь был однолюб, ушёл по балкону прочь за несколько дней до смерти бабушки и больше не вернулся.       Потом начались дачные приключения, почти собственная корова, что давала молоко, которое Эльф ненавидел, и белый с рыжими пятнами телёнок на полянке за дачным домом, тот, что как-то облизал его с ног до головы. Эльф помнил его шершавый тёплый язык. Вспоминались ящерицы, щенки, котята, кролики, собака Филя, английский кокер-спаниель Редик, от английского «red» — красный. Прочь улепётывали лягушки, которым двухлетний тиран отрывал лапки.       Однажды местную дворнягу, которая вечно торчала с оравой детей на площадке, пырнул ножом увалень-работяга из соседнего дома по причине того, что та залаяла на него и бросилась. Местные бабки латали псину, как могли, новорождённых щенков пострадавшей надо было временно куда-то деть. Мудрые бабки решили всем детям раскидать по одному щенку. Эльфа тоже отоварили. И когда он принёс домой коробку, в которой пищал крохотный слепой комок, мать чуть не упала в обморок. И если мужа бы она тут же отправила назад, то любимого сына не отправила. Разрешила оставить лишь на одну ночь, пока собака лечится. Всю ночь Эльф и даже его родители — оба — поили из пипетки поочерёдно этот пищащий крохотный комок, который оказался упорным щенком, самцом, желающим выжить и победить.       После этой истории Эльфу завели кота, которого взяли у родственников. Плебея, как называла котёнка мать, нагуляла домашняя кошка с дворовым котом. Плебей был белый с чёрным горохом на боку. Он вполне оправдал своё прозвище, потому как порядку и приличному поведению в доме так и не обучился, несмотря на то, что частенько «висел на ушах» за писание в неположенных местах. В то время Эльф был первоклассником и проказником. Решив как-то подшутить над своим родным дядькой, что жил в соседней комнате, Эльф засунул Плебея в шкаф, и кот, разумеется, справил там свою нужду. Юный Эльф был крайне удивлён спустя пару часов, когда дядька с остервенением натыкал зассанной подушкой ему в лицо. В тот день Эльф сам превратился в шкодливого кота, которого макнули, но не в его же собственное ссаньё. Суровая школа жизни. Кот этот прожил всего три с половиной года, умирал мучительно от неизлечимой болезни почек. Умирал в комнате Злого Эльфа, решил, что там ему будет лучше всего умирать…       После этого воцарился долгий животный вакуум, пока Эльф не нашёл на даче тигрокошку, которую отец прозвал Шкуркой. Шкурка была наглая, уличная кошка-подросток, из всей семьи она выделяла отца, постоянно вылизывала тому ноги и одурманенно тёрлась о вонючие носки. Шкурка ничего не боялась, чувствовала себя раскованно. Легко ездила в электричке с дачи в Москву и обратно. В Москве Эльф даже экспериментировал и гулял с ней на поводке. Возможно, зря.       Как-то такса из соседнего подъезда с лаем понеслась, кошка метнулась, вырвалась и залезла на самый высокий каштан на недосягаемую высоту. Эльф понуро ходил под деревом часа полтора, беспомощно «кыская», пытался залезть, но первые ветки были крепко выше, чем его возможность подпрыгнуть. Он уже думал звонить в пожарную, но во двор пришла лихая девчонка, с которой он тоже дружил — в то время дружили всем двором и с близлежащими. Девчонка, долговязая, с длинной растрёпанной косой, ловкая, сама, как кошка, залезла по стволу на каштан, уцепилась за нижние ветки, полезла вверх, выше, дальше. Покорила высоту, где сидела Шкурка, и, цепко ухватив царапающуюся дикарку, спустилась вниз. Вот так девчонка почти «спасла» Злого Эльфа.        Прогулки с кошкой на шлейке после этого казуса окончились, но Шкурка, став ушлой самкой, жаждущей приключений на пятую точку, тихо усвистела в один из зимних дней. Отец вышел покурить на лестницу, Шкурка юркнула за дверь и убежала. Отец печалился. Даже не сразу сообщил Эльфу, что она пропала, знал, что тот огорчится. Несколько дней кошки не было, но поздним вечером в районе полуночи она вернулась, заорав под дверью, осчастливив всех, но не надолго. История с исчезновением и возвращением повторилась. «Потаскух я обратно не принимаю!» — прогавкала мать и сказала, что за такое непростительное поведение отец должен её куда-то пристроить, например, к местному одинокому алкашу. Шкурка чудесно пристроилась у алкаша Лёхи, но свободная душа её требовала приключений и котов, поэтому она сиганула с девятого этажа и целёхонькая убежала, после чего так же возвращалась и уходила (уже через дверь) до тех пор, пока не решила насовсем остаться на улице.       Шкурка стала прародительницей многих полосатых котов, кои обильно наплодились и до сих пор населяют соседние дворы в центре города. Злой Эльф даже познакомился со Шкуркиной дочкой. То, что это её дочь, Эльф не сомневался, потому что тигрокошка один в один, как Шкурка, и с похожим темпераментом каждый день провожала его в ненавистный девятый класс. Она выбегала к нему и после приветственных поглаживаний шла за ним половину пути до школы. Теперь, когда он видел новую молодую поросль тигровых кошаков под кустами шиповника, он верил в то, что это Шкуркины потомки, и улыбался.

***

       Прихожу домой, открываю дверь. Мать на работе — в музыкальной школе, тётка на работе — в библиотеке, зато батя, как обычно, дома. Я не из патриархальной семьи, я привык к негласному матриархату. Сколько бы мы с батей ни выёбывались, оба знаем, что главные у нас — бабы. О чём речь вообще? Сальваторе уже всё это описал в своём произведении. Кто я, как не тёмный эльф? Делаю всё по команде женщин, живу за их счёт, ем с их рук, даже вот пиджаки бесформенные их донашиваю. Советские. Не знаю, как там в других странах, но в России есть особый класс — советские женщины. Они умеют управлять, умеют пахать, они всё делают сами, даже рожают для себя. Как моя мать. А батя сегодня подозрительно активен, собирается куда-то. Трезвый, как стекло. За свои семнадцать лет я различаю тончайшие оттенки его трезвости. Даже если он выпьет каплю спиртного — я буду знать об этом первый. Я почувствую, прослежу по его словам, по манере движений, по глазам. Зачем мне эта способность — чувствовать «грани гранёности»? Приветствую его, разуваюсь, кидаю рюкзак в свою комнату.       — Я к Верке собираюсь, — сообщает он, — ты со мной?       — Ещё бы! — бодро отвечаю я, зная о перспективах. — Мне бы перекусить и поедем.       Я иду на кухню, кидаю тушеное мясо и картоху на сковороду, чтобы шустро разогреть. На часах почти пять вечера. Заучился я сегодня. Надо и впрямь резво валить, иначе тётка придёт и запалит нас. Чугунная сковорода уже шкварчит на газу, я злобно подливаю в неё воду из чайника, чтобы не подгорела еда. Сковородка яростно шипит, выстреливая воду со дна. Я уворачиваюсь, щуря глаза, и накрываю злодейку крышкой. В большую отцовскую пивную кружку из латвийской керамики, которой он не пользуется, потому что пиво пить перестал, предпочитая высокий градус, заливаю кипяток и остывший чай из заварочного чайника. Три ложки сахара — самое то на такую-то бадью!        Верка — моя старшая сводная сестра. Ей было тринадцать лет, когда после развода она досталась бате. Кто-то трепанул, что мать от неё отказалась, а батя воодушевлённо завирал, что она сама его выбрала. Кто здесь был прав, я без понятия, но от своего сына батина первая жена не отказалась. Он стал дельцом с постной миной, мне он не нравился, я ему тоже, с батей он не общался. Чужой такой чувак, а Верка — оторва и авантюристка. Мать моя её ненавидит, а лично мне Верка ничего плохого не сделала. Первое моё воспоминание о ней уходит вглубь восьмидесятых.       Мне четыре года. Мать кладут в больницу с почками. Меня деть некуда. Бабуля моя (мамина) как раз недавно умерла, бате не доверить, где мой дядька был — хрен знает, наверное, в запое или на транквиллах, как обычно. Мать попросила мою вторую бабушку меня приютить. Та согласилась. И что же я помню? Первые дни грусть и тоска, я даже плачу, сидя на горшке. Тихо плачу, потому что знаю, что это стыдно — слёзы слабости. В однокомнатной квартире на Варшавке бабка Надя одна, регулярно запрокидывает стопарик водочки после обеда и вечером, и если сыновья приезжают. Первые дни я был с ней наедине, спал на кровати под цветным ковром. Потом батина первая жена закинула бабке Наде свою дочь Машку от нового брака. Мы с этой Машкой спали в одной кровати, ели за одним столом, гуляли в тихих дворах Варшавского шоссе. Она была хорошая.       Наверное, через неделю приехал, наконец, мой отец, сказал нам: «Привет, шпана!», сказал так, словно мы просто чьи-то дети, и вынул из-за пазухи котёнка, отдал бабке Наде. Потом они выпили, посидели, он снова уехал, как чужой… Он всегда был таким… неуловимым мстителем, авантюристом, разбойником, партизаном, пиратом, капитаном дальнего плавания. Он появлялся неожиданно, почти не проявляя ко мне отеческой любви и внимания, и исчезал в неизвестных направлениях. Этот «солдат удачи» вёл себя так всё моё детство. Он как пожар… пёк всех вокруг своей энергией и внутренней силой, этой чёртовой харизмой. Она разливалась по комнате, опьяняла всех без водки. Все мечтали о его появлении, ждали, звали… И в тот вечер… так же. Он пришёл, одурманил всех, накурил пространство однушки терпким «Беломором» и ушёл. Нас стало больше на одного. Плюс кот. Бабка Надя, Машка, я и кот.       На следующее утро к нам приехала ещё и Верка. Она подняла нас с Машкой с кровати и погнала в душ, двоих. Мы, голые, в мурашках, стоим в обшарпанной жёлтой ванне, а Верка поливает нас из душа прохладной водой. К такой холодной воде рафинированный я не привык. Потом Верка гуляла с нами, кормила варёной картошкой и селёдкой — захудалым продуктовым набором, имеющимся в холодильнике бабушки Нади, поила нашего нового кота молоком из блюдечка и сделала нам газетный бант на верёвке для игр с котофеем, потом спала с нами на этой кровати под ковром.       Да. Мне было четыре. Я понял тогда, что люди — сложные организмы. Мы для кого-то плохие, для кого-то хорошие. Всё зависит от обстоятельств. Но тогда, ютясь с двумя девчонками на одной кровати, я понял что-то. Нас было трое. Мы — дети наших родителей, что спутались как волосы на ветру, как нитки макраме. Кто из нас чей сын и чья дочь, было уже не важно — это хитросплетение судеб ничего для нас не значило. По крайней мере… для меня.        Я быстро умял мясо с картошкой, допил чай и сообщил отцу, что готов. То, что он ждал меня лишние десять минут — это уже подвиг. Уходя — уходи… Это его девиз. Я чудом застал его дома, почти на пороге, а он предложил поехать с ним и даже подождал. Может, звучит ерундово, но я-то знаю… Уж я-то знаю, как он не любит ждать.       Мы садимся в трамвай и едем к Верке в огромный сталинский дом на Садовом кольце. Она со своей семьёй занимает коммунальную квартиру целиком. Подъезд тусклый, старый, сырой, лифт выглядит опасно, пахнет кошачьим ссаньём. Мы с отцом погружаемся в древний лифт, который то и дело мигает неисправной лампой. Едем куда-то высоко, наверх.       Дверь открывает Веркин муж. Засаленная майка, треники. Широкая морда говорит о многодневном запойном времяпрепровождении. По сути, он добрый мужик, преданный муж, что усыновил Веркиного нагулянного первенца, которого она родила в восемнадцать лет, потом состряпал своего. И по всем параметрам я считался уже дважды дядькой. Особенно круто это звучит, когда я захожу и вижу своего старшего племянника — разница в возрасте совсем незначительная: мне — семнадцать, ему — тринадцать. Мелкому — семь.       В длинном коридоре бывшей коммуналки горит неяркий свет. Я заглядываю на кухню — там тоже тускло, грязно и печально. Я переобуваюсь в чьи-то старые кеды Адидас, прохожу в унылую кухню, скучающую по настоящей хозяйке. Тут старые оконные фрамуги, мелкая форточка открыта. Прохладно. Окна слегка запотели. Из окна открывается вид в тёмный зимний двор. Дух захватывает, высоко. Может быть, ради этой печальной грязной кухни я так рвался сюда. Эта возможность побыть незаметным среди людей, изучить никому не важные детали. Просторная пустая кухня, две плиты стоят у левой стены на небольшом расстоянии друг от друга — символ ушедшей эпохи коммуналок. Замызганная кафельная плитка привечает тараканов — двух крупных прусаков я заметил на стене. Отдыхают и не боятся меня. Видно, что на этой кухне не готовят. В этом доме обычно больше пьют, чем едят. Национальная постсоветская алкотрадиция. Я покидаю грустную кухню и двигаюсь по длиннющему коридору. Некоторые двери закрыты. Я пока не решаюсь открывать их. Затем коридор расширяется, справа комната, где горланят мои племянники. Я вхожу к ним и начинаю совершать лёгкую коммуникацию, осторожно, словно бы попал на остров к туземцам. Последний раз я видел их, когда старшему было лет десять, а мелкий ползал по дому на четвереньках.       — Ух ты, крутой у вас тут вид из окна. Можно посмотреть?       Мелкий подрывается показывать мне вид. Я аккуратно подхожу и понимаю, что нахожусь сейчас в части дома, похожей на флигель. За окном где-то внизу простирается Садовое кольцо. Шума его не слышно, машины лениво ползут в вечерней пробке. Небо почти погасло, крошечные цветные огоньки, как гирлянды на ёлке, убаюкивают усталых водителей и горожан, спешащих домой после рутинного рабочего дня.       — Это… офигенно… — выдыхаю я.       Они, наверное, слегка удивлены моей честностью. Старший подходит ко мне и говорит:       — Смотри, какой вид! А твой дом отсюда видно?       — Слушай… наверное, его можно увидеть, но он прячется где-то там, — и я тычу пальцем в стекло. — Козырная у вас комната. Ничего не скажешь. Есть ещё чем похвастаться? — дружелюбно улыбаюсь я.       Старший увлекает меня за собой, к видаку, разумеется. В большой, я бы даже сказал, огромной комнате, которая, наверное, размером со всю мою трёхкомнатную квартиру, — вот, не совру, шестьдесят квадратов как будто, — на кровати кингсайз лежит Верка с мужем, батя — в кресле, все трое курят и треплются.       — Пап, ты наш спаситель. Вот не поверишь. Всё бабло прокутили, даже пачку сигарет купить не на что.       Всё сразу стало ясно. Мы с батей сегодня — спасители-опохмелители плюс сигареты с доставкой на дом. Я дышу густым табачищным туманом, висящим в комнате, и думаю о том, что хочу курить, но не могу. При своём отце не курю. Причина? Мать. Мать — моя причина. Мать — мой гарант приличной жизни. Она — мой вечный тормоз. Она — мой дрессировщик. Она — мой якорь в пиздеце. Она — подпруга лошади по имени «жизнь». И хоть я его сын, но во мне её стержень, что не даёт мне сорваться в пропасть загулов. Если бы не она, я тоже был бы такой, я бы жил в кутерьме. Я стал бы опасен для себя самого.       По комнате носится чёрная керри-блю терьериха. Верка её обожает, а я вспоминаю Ллойда, который выл, словно предчувствуя свою смерть, но концентрируюсь на Эфке (так собаку зовут). Она бегает, клацая когтями по лакированному полу, хватает зубами мячик и приносит его Верке в зубах. И, пока мой старший племянник роется в играх и фильмах, я замечаю изящную кошку, похожую на Багиру. Она, как и собака, тоже чёрная. Всё ясно — Веркины любимицы. Я аккуратно подкрадываюсь к кошке, что вальяжно лежит, по-царски развалившись в кресле. Глажу её, видя, как она бьёт хвостом с остервенением. Никогда не понимал кошек-баб. Не строятся у меня с ними взаимоотношения. Не любят они меня. Чуют… пидораса.       — Привет, — вдруг Верка замечает меня, — ни хрена ты вымахал! В тот раз мелкий ещё был. Только такой же тощий… но у папы мы все тощие. На меня глянь, — смеётся она, затягиваясь сигаретой. — Пап! — обращается она к отцу. — Вот скажи, почему мы у тебя все такие тощие?       И смеётся. Ответ ей не нужен. Она сегодня — королева Марго, это её личный бал сатаны. Она много курит, много и быстро говорит. Даже отец на её фоне немного сдаёт или, нет, он не жжёт, просто сидит и болтает с ними, и это максимум с его стороны, потому что перед ней нет резона выпендриваться, она — сорная трава… да и я… тоже немного… наверное…       Племяш зовёт к приставке, тут же подтягивается младший. Оба увлечённо начинают мне рассказывать и показывать. Суматоха вокруг приставки нешуточная. Понимаю, что разгорится свара, если и я туда же полезу. Решаю ретироваться в сортир и заодно по пути пообщаться со старой квартирой, рассмотреть её углы. Продираюсь по коридору. В сортире есть где развернуться, в отличие от моего; пыльное окно в кухню пропускает свет; дверь дубовая.       Я выхожу и замечаю в коридоре шевеление. Рыжий пушистый ком ускользает в район стиральной машины. Я, стараясь не шуметь, двигаюсь к нему. Там, среди кучи наваленного барахла за коробками, горят два круглых удивлённых кошачьих глаза. Я привстаю на колени и начинаю шебаршить пальцами по доскам пола. Он реагирует. Я смекаю, что кот молоденький — игрив, хоть и напуган. И я аккуратен. Не пугаю его, не спешу, готов скрести этот ободранный пол хоть пару часов к ряду: то перестаю, то вновь шуршу с энтузиазмом. Он уже весь извёлся там за коробками, не выдерживает и выпрыгивает ко мне. Господи, какой же он огромный! Шикарнейший котище! Ощущаю себя снова ребёнком, поддаюсь его очаровательной магии и понимаю, что продал бы мир за этого кота. Какой же он охренительный! Такой красивый! Такой… настоящий, характерный, особенный! Какая там в жопу приставка к ебене матери?! Я тут же забыл о ней, потому что здесь уникальный кот, который доверился мне! И вот я уже глажу его, он не убегает. Господи… он даже урчит. Мы вдвоём на грязном пыльном полу… и шерсть у него тоже пыльная, как этот пол. И ладони мои тут же покрываются клейкой пылью от его меха. Большущий котище, рыжий, как осень, как тёплый октябрь, косматый, как клён. Он поражает меня в самое сердце, и я чувствую, что уйду отсюда только с ним.        Веркин муж отправился на кухню поставить чайник, спугнул его. Кот снова спрятался за коробки, а мне ничего не оставалось, как подняться с колен и пойти следом на кухню.       — Юр, а что за кот такой?       — Рыжий, что ль?       — Да. Такой… офигенный, — я не нахожу другого слова.       — Нравится? Забирай, а то я его выкину из окна на хер! — вспыльчиво говорит он, затягиваясь сигаретой, и громыхает чайником.       Ошеломил меня своей фразой. И, если бы я видел Юрку в первый раз, подумал бы, что это шутка.       — А… почему? — неуверенно мямлю я.       — Да ну… Верка, блин. Купила его за триста баксов! Прикинь, эту тварь за триста баксов. А он ещё и рыжий, блядь! Ненавижу рыжих! Я те реально говорю, пацан, забирай. Не заберёшь — вышвырну его на хер!       Что ж… Повторять три раза мне не надо. Разворачиваюсь на сто восемьдесят градусов, иду к бате. Он уже, вероятнее всего, подбухнул за компанию, пока я с котом возился. Точно. И вышел проветриться до сортира, как вовремя!       — Бать, — говорю, — давай кое с кем познакомлю. Глянь сюда. — И я подзываю его к углу со стиральной машиной. — Глянь, какой охренительный!       Я снова шебаршу по полу, кот узнаёт меня и выходит с желанием поиграть, являет свои солнечные апельсиновые меха и статность. По лицу бати вижу, что он восхищён, как и я.       — Обалденный кот, — говорит.       — Юрка сказал, что я могу забрать его с собой. Я заберу, — не спрашиваю, а утверждаю я.       — Заберём. Ёлка взбесится…       Ёлка — это домашняя кличка матери, чисто между нами. Почему Ёлка? Да хуй знает.       — Не взбесится. Он породистый.       Одобрение отца получено. Теперь надо утрясти некоторые мелочи и убедиться, что никто не шутит. Тусовка плавно перетекает на кухню, Верка с сигаретой в зубах роется в полупустом холодильнике.       — Я купила его за триста баков, прикинь, а Юрке он не нравится.       — Ну, не люблю я рыжих! — оправдывается муж.       — Да забирай, короче, а то Юрка его уже зашугал, вот и прячется всё время.       — Он огромный, сколько ему?       — Не поверишь, — смеётся она, — пять месяцев.       — Котёнок ещё! — изумляется батя. — Красивейший кот, Верк, я у тебя его забираю.       — Забирай, — повторяет она, — а я думала синтезатор вам на время дать. Новый. Купила по приколу. Ты ведь умеешь играть, — она обращается ко мне.       Я пожимаю плечами.       — Да, умею.       — Ну и возьми, а то мои с ним уже наигрались, но они не умеют.       Я бы обошёлся и без синтезатора, я же бросил музыку. А вот кот… блядь… это какой-то божественный день сегодня. Мне кажется, что такого везения не бывает, я окрылён, я… как будто влюблён, чёрт его подери… и всё это просто из-за кота и синтезатора…       В одиннадцатом часу ночи мы возвращаемся домой в пустом трамвае. У меня в куртке за пазухой этот гигантский рыжий кот, сидит и не боится, кажется, счастлив, как и я. Батя рядом, пьяненький, подмышкой синтезатор, замотанный в плед. По скрипучему снегу доходим до подъезда.       — Насчёт кота, если хай поднимется — это всё ты.       — Я, — подтверждаю.       Дверь открывает мать. С порога претензия на лице.       — Мы к Верке ездили, — говорю я, пытаясь предупредить разборки.       Они, конечно, будут, особенно в мой адрес, типа — я-то что там забыл в очередной раз? Расстёгиваю куртку и вываливаю кота.       — Оой! — восклицает мать. — Какой уродливый! Рыжий!       Мы с отцом переглядываемся: почему у них всех эта тупая реакция? Откуда предвзятость насчёт рыжих котов?       — Мам, это сибирский кот. Он породистый. Он котёнок ещё.       Я знаю, чем брать. Плебеев она ненавидит. Что ж, моя стратегия будет проста, тем более, что это чистая правда.       — Его за триста баксов купили.       Вот и тётка моя вышла на общий гвалт. Слышу её снобистское «фу какой». Пусть пофукает, её голос главный «матриарх» не учитывает.       — Как звать-то его?       — Рыжий его зовут, — припоминает батя недавний разговор. Верка так и не удосужилась коту имя дать, а Юрка тупо звал его Рыжий, ему-то всё равно было, как звать скотину, которую он ногой шпыняет.       — Ну что за имя такое? — смягчается мать, разглядывая кота.       Теперь-то она и сама видит его стать и породистость, которая была сперва невнятно подана мной во всклокоченно-из-подкурточном виде.       — Абрикос какой-то, — говорит она и вдруг смекает, что, кажется, случайно придумала ему имя. — Персик, — говорит она. — Будешь Персиком.       Я смеюсь. Он действительно похож. Мохнатый и большой. Остроумно, чёрт побери.       — Пойдём, дам тебе молока, Персик… раз ты теперь будешь у нас жить.       И, пока она заявляет свои матриархальные права на кота, как хранительница очага, я иду и нахожу на антресолях старый поднос из мельхиора, что служил горшком не одному поколению котов. По крайней мере, бабушкиному сибирскому коту он тоже служил. Мельхиор годится Персику. Он ведь… не плебей…        Ночь эта прошла совершенно сумасшедше и бессонно. Синтезатор покоился у меня на столе, а новообретённый кот сходил с ума от фарта, он атаковал мою голову своим котовым счастьем. Он урчал, пытался лизать мне лицо шершавым языком, ложился мне на щеку то одним боком, то другим, тёрся о подбородок, топтался лапками, фурча, в волосах. Такой любви я никогда не ощущал на себе ни от одного живого создания. Это было странно и волнующе. Я спал от силы пару часов, но в семь утра встал бодрый и готовый к новым подвигам. Надо было ехать на учёбу, а полное отсутствие сделанной домашки меня сейчас отчего-то не волновало, потому что у меня был кот. По-настоящему мой. Охренительный кот, который не променяет меня на улицу и кошек. Я не знал, отчего же был в этом так уверен, но, несомненно, был прав.