***
Я смотрел на Каренину, как на произведение искусства. Она будто сошла с картины Карла Брюллова. Сидит в чёрном облегающем платье с разрезом, нога на ногу, сверху натуральная шуба неимоверной пушистости, наверное, шиншилловая или нет… не знаю. Выглядит, как подающая надежды на «стать женой нового русского». Эх, чёрт возьми, малиновый бы пиджак мне! Первый раз я увидел её на вступительных экзаменах. Она была ещё девчонка, но очень красивая. Пожалуй, самая красивая девчонка, которую я когда-либо видел в своей жизни. Сейчас уже девица, знает, что она красотка, все оборачиваются на неё на улице. Сам видел, когда мы ходили с классом в музей. Она высокая, но пропорционально сложена; худая, но комплексует по поводу чуть более аппетитных, чем всё остальное, ляжек; плечи покатые, как у картинных женщин девятнадцатого века; идеально прямая спина; тонкие белые руки с длинными пальцами; чёрные слегка вьющиеся волосы ниже талии; фарфоровое лицо со вздёрнутым аккуратным носиком и совершенно бесподобные чёрные глаза с пушистым веером ресниц. Она всегда заливисто смеётся высоким тембром, смеётся по-особенному, как будто героиня фильма «Женитьба Бальзаминова», в ней есть что-то ретро неуловимое с заламыванием рук и драматическим пассажем пальцев, поэтому в классе её прозвали Анной Карениной. Она действительно Анна, но, разумеется, не Каренина. Я не могу не пялиться на неё. Она, словно дорогая вещь, антикварная скульптура, ожившая картина или воплотившийся роман. Наблюдая за ней, я чувствую трепет восхищения от её породистости. Увидев её тогда на лестнице, я ощутил себя стопроцентно гетеросексуальным. По воле судеб, первым экзаменом был диктант по русскому, она сидела передо мной и постоянно вертелась и спрашивала, как что пишется. Да, она была «дурой», если можно так сказать, но настолько импозантной дурой, что это ей шло лишь на пользу. «Дура» в её случае — слишком грубое слово, она… просто немножко глупенькая, не склонная ни к точным, ни к гуманитарным наукам. А как она хохотала… заливисто, задорно, когда пыталась играть на домре. Как выяснилось, у неё совершенно отсутствует музыкальный слух, но… она неимоверно великолепна в этом своём «ничего-не-умении»! Её «ничего-не-знание» и антиинтеллектуальность выглядят романтически вдохновенными. Они естественны и не безобразны, придают особенную пикантность. Я обожаю пялиться на неё, обожаю делать это вообще и в данный конкретный момент в «Презент индефините» и «Презент континиусе». Сижу и разглядываю, какая же она охренительная! Ни одно её движение ни грубо, ни противно, ни убого, чёрт… она действительно идеальна. Божественна, иконографична. А я сижу и отчего-то думаю о том, что Хемуль поработила и поставила пробы на несметном количестве парней, можно смело сказать — она популярна, сродни мейнстримовой музыке: нравится многим, доступна, её можно раздобыть, как кассету за тридцать рублей, её играют по радио, посмотреть на неё тоже дают на MTV с регулярностью так… раз пять в сутки. И самое важное: самому не надо быть особенным, чтобы «слушать такую музыку». Не надо как-то выглядеть, принимать экзотическую веру, окунаться в эзотерику, изучить все тома Карла Маркса или как-то называться. Достаточно быть Иван Ивановичем Необъятным, Непотребко или Обосраковым, чтобы быть с ней. А Каренина? Я же не знаю её с этой стороны, не читал её Библию секса, не в курсе всей подноготной, но… я чувствую… я вижу, что она особенная, как дорогая игрушка. И я буду балдеть и получать визуальные грани удовольствий на этом чёртовом спектакле, играя для неё Федота Стрельца, потому что она попросила, она меня выбрала. Важно то, что я никогда не посмею перейти черту. Она — мой искренний фетиш. Может, со мной что-то не так, потому что как только я испытываю феерическое удовольствие от визуальной составляющей какого-то человека, он становится не человеком, не плодом вожделения, а произведением искусства, и я не могу… не могу, не смею… Какого сорта эта нездоровая робость? Как так устроены люди, что, обезумев от красоты, рвутся её покорять? Почему я отступаю? Отхожу на несколько шагов и любуюсь со стороны, словно юный натуралист: «Ах, не спугнуть бы эту племенную кобылку!». Хемулю я никогда не сознаюсь, что Каренина вызывает у меня симптоматику «коллекционера» Фаулза. Интересно: за что мы любим человека? За пол? За гениталии, которые правильные или неправильные для размножения? Не знаю. Если мне нравится человек, то целиком, как сосуд с жизнью, как музейный экспонат, как идеальная форма и содержание. Это не только физическая и энергетическая его составляющая, но и что-то гораздо большее — что-то сродни метафизике. Столько девиц вокруг, их всегда было немыслимо много: в школе, во дворе, на дачах, в колледже, на улице. В Охотном ряду так они выстраиваются рядами на кругу, только и мечтая, чтобы познакомиться — бери не хочу, как бляди на продажу, толпу которых — штук тридцать — привозят на автобусе в сквер неподалёку от дома. Мужики приезжают на иномарках, смотрят, выбирают, увозят… Столько доступного! А мне отчего-то похеру. И только Каренина… с её ужимками, этим дурацким особенным смехом… Мне даже не жаль шиншилл, что превратились в шубу для неё. Лучшая участь для них — стать обрамлением ценного камня «Анна Каренина». Её бы на обложки журналов, снимать в кино, фотографировать без устали, сейчас… пока она свежа и не растоптана большой любовью, её внешняя идеальность недолговечна, как состояние природы… Я слышу щелчок фотоаппарата. Это Хемуль ловит на свою фотомыльницу состояние моей возвышенной задумчивости на фоне ожидания репетиции. — Булку будешь? — спрашивает и лезет в рюкзак. Да, Хемуль — не идеалистическая картина, на Мать Терезу тоже с трудом тянет. Однако с дружескими качествами у неё всё отлично.Прощайте, 90-е. VI
28 ноября 2017 г. в 00:01
Самое первое воспоминание Злого Эльфа уходило в самое начало восьмидесятых. Он словно во сне помнил белую комнату. В каких-то сетках, похожих на продуктовые тележки, лежат завёрнутые во фланель свертки, такие же, как он. Разница лишь в том, что он это всё уже знает, он всё это уже проходил, он жил и видел всякое говно. И одно, что он определённо чувствовал, была злость, сродни: «Что за огромная наёбка? Опять? Опять?!». И всякие там верующие христиане или скептичные агностики скажут, что это чушь собачья да по меньшей мере... антинаучно: чувак обкурился и всё выдумал, а ещё проще — ему это приснилось. Проблема в том, что Эльф проверял свои рассказы сначала отдельно на отце, потом отдельно на матери — все подтвердили истинность его воспоминаний, не скрывая удивлённо открытых ртов. Лишь отец добавил, уронив слезу:
— Он весь в меня. Такой же. Я тоже своим родителям рассказывал воспоминания из младенчества — они поверить не могли.
Эльф отчётливо помнил, как его взвешивали на весах. Это первое воспоминание было окрашено в белое с примесями редких оранжевых всплесков рисунка на фланели. Второе воспоминание было голубым. Вот его вносят в комнату. Из большого окна бьёт свет, в комнате стены окрашены в нежный голубой цвет. Справа кровать. Увидев его, некая женщина с тёмными волосами и носом с горбинкой улыбается и тянет к нему руки.
— Мой? — спрашивает она.
— Ваш. Глаза очень осознанные. Никогда таких глаз не видела. Будет умный. Ну, иди к маме, — его передают в чужие руки, названные материнскими.
Новорождённый Злой Эльф, вынутый из материнского чрева методом кесарева сечения, не помнил миг своего рождения, полагая, что спал в тот момент, когда его вынимали, поэтому теперь были такие проблемы с просыпанием и ненавистью к миру. Родовая травма. А вот сирень на тумбочке в родильной палате он помнил, равно как и своё голубое одеяльце. Помнил красную машину с шофёром, на которой их с новообретённой матерью встречал бородатый улыбающийся человек — отец, как позже выяснится. Помнил, как его первый раз пеленали дома. Бородатый человек был смел и ловок.
— Дай-ка, — уверенно сказал он.
Ещё бы… Он ведь для него был уже третьим, это у неё он первенец. Что с ним делать-то, непонятно, даже когда тебе сорок два года. Эльф никогда не забудет то неистребимое чувство стыда, когда отец пеленал его.
Потом — улыбающаяся сухощавая и высоченная старуха в очках, бабка по материнской линии. Её домашние тапочки напоминали ему каноэ — такие же узкие и длинные. Помнил он и то, что родители после его рождения почти сразу поругались и отец пропал. Пропал на несколько месяцев. Мать пошла работать, а он стал бабушкиным достоянием. Позже отец вернулся, привезя прогулочную коляску, и в семействе ненадолго возник мир. Одинокая тётушка его в то время жила и работала в ГДР, поэтому регулярно присылала посылки — большущие коробки с печатями и непонятными буквами. Из них магически появлялась одежда и книги. Эльф сразу стал запоминающимся ребёнком, потому что дефилировал по переулку в немецких шмотках. Ещё тетушка присылала красивые немецкие полотенца, их мать вешала на кроватку, чтобы он любовался и развивал чувство прекрасного. На полотенцах распускались цветы, вставали на дыбы лошади, превалировали картины сельской жизни и пасторальные мотивы. Позже к стене над ним прикрепили гобелен с оленями, что мирно паслись на лоне природы под буйными цветущими деревьями.
Когда ему был год, он сильно заболел, врачи не смогли вовремя распознать начинающийся круп, поэтому к нему с регулярностью три раза в сутки ездила платная неотложка. Колола антибиотики. Он помнил то время белых халатов и потом ещё долго начинал орать только от одного вида врача. Вся эта канитель с болячками что-то подорвала в его нервной системе. Он подолгу заходился неостановимой истерикой, бросался на пол и бился там до тех пор, пока мать не вывозила его на улицу. Только на воздухе он успокаивался и спал. В возрасте двух-трёх лет ему стали сниться кошмары, от которых он вскакивал ночью в ужасе. Его даже водили один раз к невропатологу, там он рассказал содержимое своих снов. Врачи улыбнулись, посмеялись и сочли его вполне себе здоровым и адекватным. Именно там, в кабинете невропатолога, он впервые стибрил игрушку. В детской районной поликлинике на него напала клептомания, которую он впоследствии ещё долго в себе не мог истребить, вплоть до шестнадцати лет. Он с регулярностью воровал игрушки в детском саду, в поликлинике, в гостях, в песочнице во дворе, потом на даче у друзей, потом в девяностые стал потакать себе и зазывать друзей тырить жвачки с лотков и мороженое прямо из местного сельпо. Закончилась эта эра клептомании так же неожиданно, как и началась. Сама собой.
Два года — это время бунта и революции. Он ещё не растерял духовный опыт прошлых жизней, ничего не боялся, был свободным, смелым и подавал надежды как растущий революционер. Эльф как раз научился говорить. Он долго молчал со сведёнными бровями, кои запечатлелись на всех чёрно-белых фотографиях, а потом заговорил. Всё. Напалмом. Как пулемёт. Если его пытались кормить, он строго отвечал: «Я хам!», что означало «Я сам!». Он не мирился ни с чем, что ему не нравилось. На даче мать запирала его в небольшом садике, огороженном забором, чтобы он не сбежал, а предпосылки к этому имелись. Он боролся изо всех сил. Орал во всё горло: «Гуять хочу! Хочу гуять!» Этот ор мог продолжаться сколько угодно. Его душа требовала прерий! И да… он сбегал. Потом его искали всей деревней, а он прятался где-нибудь под кустом и хихикал, видя, как отец и мать носятся по пыльным деревенским улицам. Он ставил опыты над ними, изучал это зыбкое слово «привязанность».
На даче у него даже появились первые друзья: Антон и Андрей. Однажды мать снова пролопоушила, потому что готовила обед и заковырялась на кухне, а Эльф опять сбежал. Нашла она его спустя полтора часа у Антона. Эльф пришёл к другу сам, пообедал там, попил компот и уже собрался лечь с другом спать, но мать испортила всё, впрочем, как обычно. Мать потом в ужасе вспоминала то лето, ведь маленький Злой Эльф дал ей прикурить. Только специально сооружённый загон с забором смог остановить его рвение, но не остановил его риторический бунт. Мужик растёт — понял отец.
Зато в три года он в одночасье стал покладистым и послушным, словно подменили. «Мама, я у Нюши. Мама, я на горке. Мама, я у собаки», — сообщал он и радовался, когда она улыбалась. Но эта видимость покладистости не отменяла его строгий нрав. Как-то он торчал поутру в палисаднике, а к хозяйской внучке, которая всю ночь гуляла и сидела на лавке с парнями, пришла подружка. Она долго стояла у калитки и звала:
— Каролиииина! Каролииина!
Но Каролина спала мертвецким сном. Наконец вышла недовольная бабка и ворчливо сообщила, что «Каролины нету дома». Расстроенная подружка ушла, а Злой Эльф не растерялся и подошёл к бабуле, свёл свои брови к переносице и спросил:
— Вы почему Каролину прячете?
Взгляд его просверлил бабульку насквозь. Она крякнула, ойкнула и проговорила:
— Ну, всё. Прокурором будет!
Был случай, когда он получил от отца нелицеприятное прозвище Павлик Морозов. Что это значит, он не понял, но обиделся. Родители и ещё пара семей, что снимали дом и жили в его разных частях, шутили вечером и веселились, пока хозяйка уехала в город. В большом парнике росли самые прекрасные на свете огурцы. Мать покупала их у хозяйки и делала из них малосольные путём держания их в кастрюле с солёным раствором, на крышку которой батя водружал большущий неподъёмный камень. Дачники настолько разошлись в тот вечер, что решили скоммуниздить себе какое-то количество этих огурцов. И в тот самый злополучный миг, когда хозяйка вернулась с сумками и, устало пыхтя, ковыляла к себе, Злой Эльф громко выпалил:
— А мы тут, Любочка Иванна, ваши огурцы воруем.
Дело замяли исключительно потому, что выходка всех насмешила.
Злой Эльф любил самостоятельность. Теперь он знал, что излишние её проявления приводят мать в состояние обезумевшей наседки, но совсем отказаться от «убеганий» так и не смог. И когда рано утречком Любочка Иванна вместе с крупнокалиберными подругами, которым всем было хорошо так за шестьдесят, направилась на реку, он тоже пошёл. Три бабульки разделись донага и зашли в быструю реку, вода — по щиколотку. Палеолитические Венеры резвились и веселились, а, завидев на высоком деревянном мосту идущего мужичка, завопили:
— Давай к нам!
Эльф с нескрываемым любопытством наблюдал за человеческими коммуникациями. Потом он, конечно, получил нагоняй от матери, но купание неюных Венер того стоило. Пришлось даже задать матери вопрос: «А почему у Любочки Иванны и других бабуль паутина на писе?».
Злой Эльф полюбил изучать людей, наблюдать за ними, также он проявлял интерес к мистическим сторонам этого мира и сновидениям. Незадолго до смерти бабушки он видел в доме пару привидений и, даже повзрослев, так и не смог объяснить себе этот феномен — действительно ли он видел их тогда или… просто увидел во сне или выдумал. На выдумку или сон это было не похоже, потому как слишком тесно переплетались события реала и ирреального. Но факт оставался в том, что хладный труп бабушки на диване в большой комнате его никак не тронул, ему казалось это естественным, он нисколько не испугался и не понял, отчего же так расстроилась мать. Бабушка умерла тихо, спокойно дома во сне… Возможно, лучшая смерть, которую можно себе представить.
Со смерти бабушки в его жизни началась бесконечная круговерть лиц, людей, домов, детсадов, куда его пристраивали. Самостоятельность перестала казаться чем-то недосягаемым. Она была здесь, рядом, осязаема и постоянна. Он учился растворяться в окружающей среде, не испытывать дискомфорта от чужих людей, от их бредовых идей, от их манипуляций с ним. Он привык к многому, но потерял что-то очень важное — ту наглую уверенность, ту память, с которой он пришёл в этот мир, ту дерзость и прямоту. Он размяк, стал жалеть себя, ощущать свою беспомощность и ненужность. Однажды он даже плакал, видя удаляющуюся спину родителя из окна детсада. А потом шёл и делал то, что было необходимо, что от него ждали. Социальная система начала медленно ломать его, обезличивать и подстраивать под себя.
В первом детсаде, куда его пристроили, собралась международная сборная: в младшую группу приходили даже чернокожие дети и узкоглазенькие. Причина проста: рядом много посольств. Тогда Эльф понял, что такое разнообразие, и счёл его прекрасным и интересным. Ему и теперь нравились инаковости в людях. Отличаться… разве это не восхитительно?
В школу Эльф мечтал попасть. И, несмотря на классную руководительницу в стиле строгого советского режима, которая мутузила его линейкой почём зря, он школу любил и учительницу эту уважал и даже теперь вспоминал с теплотой, потому что наказывала жестоко она равно всех и всегда за дело. Он застал короткую эру школьных форм, был посвящён в октябрята, любил быть дежурным и проверять чужие грязные уши и ногти на входе в класс. Потом торжественно сообщал у доски, что у Вовы Рыжикова уже второй день очень грязные уши, а у Барановой Оли снова не подстрижены ногти на руках, а на ИЗО она ест краску. Возможно, из него получился бы достойный ребёнок советского режима и честный пионер — всем пример, но случился 1991 год.
В тот день он гулял с мамой, когда на улицу, недалеко от метро, выкатили поливальные и пожарные машины; шланги гусеницами валялись на асфальте, готовые разгонять людей. Он ничего не понял, думал, какая-то майская демонстрация, а майские демонстрации он любил: улицы заполнялись людьми, дорожное движение в основном перекрывали, стояли редкие красные палатки, продающие шарики и прочую дребедень.
Мать что-то спросила у скучающего водителя пожарной машины, тот что-то ответил, она перепугалась и быстрее повела Эльфа домой. По чёрно-белому телевизору показывали людей на танках и потом объявили, что без единой жертвы был взят Белый дом. Мир менялся, — понял Эльф, — кардинально. Нечто закончилось, а что-то вот-вот начнётся. И началось. Безденежье, но вкуснейшая американская помощь, которую раздавали в школе в виде больших мешков сухого молока, банки с ветчиной, такой прекрасной вкусной ветчиной со слёзками! Один раз привезли американские сосиски в банках, консервированные! Таких сосисок Эльф не ел никогда. Потом началась «гайдаровщина». Эльф знал, что это ругательное слово, так как мать ненавидела лысеющего мужика с толстой поросячьей физиономией в телевизоре, а он ведь даже похрюкивал при разговоре, и фамилия его была Гайдар, его можно легко спутать со знаменитым Гайдаром — детским писателем — или режиссером Гайдаем, если не знать. И он путал.
Ещё Эльф помнил слово «приватизация» и «ваучеры». Псевдоценные бумажки «Автомобильного всероссийского альянса» мать хранила в своей драгоценной стенке, на полке под комбинашками, а потом выбросила в помойное ведро через несколько лет. Вот она — иллюзорная система ценностей!
Знаменательное событие открытия первого Макдональдса Эльф упустил. Он всегда ел дома и был не приучен питаться в общепите, да ещё и «американском». Зато Руслан и Людмила предали национальную идею, надругались над заветами Александра Сергеевича и побежали праздновать день рожденья Руслана в Мак.
— Что за бред? — усмехнулся Эльф, сидя дома за круглым столом и уминая пирог с мясом.
Голодные девяностые их семья пережила только благодаря пирогам. Мать готовила один единственно доступный по финансам вид: пирог с рисом и яйцом. За маргарином, правда, приходилось поохотиться. Когда нестерпимо хотелось сладкого, отец делал из какао «Золотой ярлык» густую тягучую кашу, которую ели вместо шоколада. На случай откровенной голодухи шёл чёрный хлеб, который нарезался кубиками и обжаривался в подсолнечном масле. А потом всё наладилось, и магазины наполнились разнообразными зарубежными товарами. Эльф всегда проявлял не эльфийский аппетит, а скорее орочий. Когда на Новый год или 8 марта мать задаривали коробками шоколадных конфет, избалованный Эльф выедал самые вкусные из коробок, особенно любил марку Mauxion и обычные водочные. Их он предпочитал проглатывать сразу штук по восемь-девять, балдея от того, как покалывает язык. Да, пожалуй, Злой Эльф был из тех, кого вполне можно приручить вкусной кормёжкой.