***
Хемуль поступила в колледж пищевой промышленности, на вечёрку. Парни из группы явно нуждались в стимуляции. Она позвонила Эльфу и попросила приехать к ней на занятия, встретить. Эльф приехал как миленький. В этом своём новом колледже-лицее он стал откровенно странным, более буйным и «незатыкабельным». Она, конечно, привыкла к нему за пару-то лет, но, возможно… он стал… крутой? Ведь зачем-то она позвала его и пожелала явить согруппникам. За окном разлилась темень, над головой мигали неисправные лампы, группа сидела за старыми компьютерчиками. Хемуль провела Эльфа в аудиторию, не отпустила его руки и спросила преподавателя: — Мой друг. Можно он тихо посидит? — Можно, — приспустив очки на носу, разрешил препод, оценив «странное явление». Пока Хемуль создавала видимость учёбы, то и дело переспрашивая рядом сидящих парней, будто бы не расслышала и не запомнила, Эльф ковырял в носу, потом крутил серьгу на губе, что появилась совсем недавно, как первый манифест инакомыслия. Он смотрел на стены жёлтого компьютерного класса, на серых унылых юношей за пыльными мониторами и размышлял об обывательски простом мире, таком постном, как сухие хлебцы, что крошатся и ломаются при нажатии. В людях этих нет влаги, как нет океана в их тусклых ненаполненных глазах. Аудитория гудит ламповым звуком, шариковые ручки скребут хрустящую бумагу. Как он отвык от такой атмосферы. В его лицее всегда гвалт, люди на партах, препод показывает походку от бедра, стоя на столе, и повторяет: «А теперь — от бедра! От бедра!» А старая режиссёрша Розалия всегда и всех называет умненькими и «такииими талантливыми», не говоря уже о преподе обществознания, который каждое занятие начинает с нового анекдота. Даже физрук у них необычный — большой, усатый, брат какого-то советского футболиста, в столовке даже есть личный стакан физрука с инициалами. Эльф как-то пил из него. В окружении стриженных бобриком голов Эльф казался себе диким диковинным зверем, что забрёл на человеческую стоянку. Половина испугается, половина схватится за вилы и только один, возможно, сочтёт за таинственное явление, примет за спустившегося Бога. После занятий и обмена ничего не значащими фразами и сигаретами, Хемуль с Эльфом отправились к ней домой, чтобы написать письмо «Сучьей фамилии», дабы тот не скучал в армии. Завелась у них такая привычка — писать письмо по ролям. Сначала Хемуль выводила аккуратные строчки, потом вклинивался размашистый почерк Эльфа, каждый писал в своём стиле и то, что считал нужным. Может, кто-то лично не знакомый с Хемулем и Эльфом, сочли бы эти письма хамскими, хулиганскими. Не так принято писать друзьям в армию. Армейцев надо поддерживать, а эти «злодеи» писали о непотребностях и откровенно письменно безобразничали. Писать «армейские» послания любили оба, находя занятие весёлым и отрывным. «Сучья фамилия» всякий раз ждал нового письма и, как позже признался, порой читал отрывки писем вслух, чтобы остальные поприкалывались. Частенько вкладывалась в письмо фотография — либо Хемуля, либо парная — с Эльфом. Фотографировали они на плёночную мыльницу, просили приятелей, сотусовочников или случайных прохожих, потом Хемуль бежала с плёнкой в киоск и ждала сюрприз, всегда выставляя: «печать: все удачные», «бумага: матовая», «размер: 10×15». В одном из таких писем Хемуля понесло, и она написала про то, что Эльфа тянет на мальчиков. Далее шла какая-то скабрёзность про армию и мальчиков «Сучьей фамилии». Хемуль смирилась бы, если бы Эльф разорвал то письмо, но он поржал и продолжил прикалываться дальше. Письмо успешно отправилось в военную часть, а «Сучья фамилия» стоически снёс весь написанный в нём идиотизм и незамедлительно ответил в своей классически дружеской манере. Эльф перестал навещать её в колледже пищевой промышленности, она же с радостью приходила в гости в его лицей.***
Хемуль рвалась всю неделю зайти ко мне, а я не против, пусть посмотрит на наш творческий ад. Сегодня как раз репетиция, я играю Укротителя для «Строптивой» в пьесе по Шекспиру. Сами сели на парах и состряпали «модерн вершн», осовременили, извратили, опохабили, тёлки решили внести «клубнички» — сделать главных героев геями, принесли печатную версию Лариске — она одобрила. Хотя чего удивляться. Уже давно репетируют спектакль на троих по пьесе «Сирена и Виктория» драматурга Галина. Штука занятная. Лариска не любит нафталин, ей пикантности подавай. Сирену — прожжённую бабёнку в летах — играет наша харизматичная «роковая женщина», Викторию — брюнетка-нимфетка, а Константина — наш непризнанный Дон Жуан. Справляются отлично. Выглядит всё современно, несмотря на то, что пьеса семьдесят седьмого года, но даже на звук актуальна. Так чего удивляться, что Лариска одобрила и нашу бредозную идею. На роль Укротителя почему-то сразу выбрали меня, аргументировав короткой фразой: «Ты хамло, нам такой и нужен». Нужен — так нужен, всё равно маюсь без дела, как и вся группа, потому что наши три «звезды томительного счастья» заняли собой всё внимание Лариски. Она же понимает, что выводить ей оценки за семестр нам всем, а не артистичной троице. Вот тут-то и началась паника. Перелопаченную пьесу с видоизменениями она прочла, одобрила и потребовала предоставить список, кто из ху. Кое-кого назначила сама. Лично. На роль второго гея никто не отважился идти, все вдруг резко закомплексовали, разве что под сиденьями в зале не попрятались. Она возвела свои горящие гневом очи на присутствующих и, по-видимому, «потенциальные геи» её не удовлетворили. — Позвать мне Воронцова со второго потока! — проорала она. Воронцов был доставлен девчонками, сначала пытался брыкаться, мол, он не успеет выучить, но Лариска тверда, как кремень, и двухметровый рокер был-таки низвержен на роль «строптивого гея». В спектакле имелась лишь одна сцена, которую придумала сама Лариска. И сегодня мы её опять репетировали, потому что сцена — козырная, а мы вяленые, паршиво справляемся. В первый раз, когда мы взялись за неё, Лариска орала на меня как резаная, что я «как мудак стою и пялюсь в потолок, в то время как должен желать его и как актив уламывать и укрощать». Но я справился, и если бы Воронцов меньше забывал свои вирши, а я меньше ржал по пути, то всё стало б совсем замечательно. А Хемуль пришла. Мы репетируем сегодня на первом этаже, в перекуре как раз поймал её у подъезда. Декабрь. Колючий мороз не позволяет мне подолгу курить. Выдыхаю облако дыма пополам с паром, бросаю окурок мимо урны, машу ей, чтоб она поторопилась и сразу заходила внутрь. Ещё в дверях она целует меня, оставляет привкус блеска для губ. Приглашаю её в аудиторию смотреть репетицию. Она сияет, довольная, провожает хищным взглядом наших всевозможных парней, спешащих на перекур. Девицы же шипят ей вслед, сдабривая открытое недовольство кислыми ухмылками. Ещё бы. Она им не нравится. Учись она со мной — оттрахала бы половину лицея. Пусть радуются и молятся своей богине-матери о том, что она здесь лишь «в гости». В крохотном зале, кроме преподши актёрского мастерства, несколько человек — страдают бездельем, ждут, когда мы начнём. Весь бабский коллектив умотал ловить Воронцова. Хемуль в зале, сидит во втором ряду и улыбается во весь рот. Я притаился за занавесом, пока на авансцене высоченный Воронцов метает вирши, как молнии, и одновременно мечется туда-сюда, стеная о роке, судьбе и подставе. Я выпуливаюсь из-за занавеса, вмиг взлетаю на нагромождение из стульев и сверху прыгаю на спину Воронцова. Считай, акробатический трюк. Он по задумке бушует, стараясь скинуть меня к чёртовой матери, как бык на родео. А я пытаюсь удержаться, но он по-настоящему рьяный, обычно я укатываюсь куда-то вбок, недавно улетел и ёбнулся на пол. Всё по-настоящему. Отыгрываем драки и сопротивления от души. Если бы мы так же отыгрывали наши два сомнительных поцелуя, прописанных сценарием… Но эта сцена с потасовкой и валянием меня по авансцене всем нравится, она зачётная. Все ржут. Комедия получается вполне. И вот я прыгаю, едва не промахиваюсь, потому что он вечно ходит туда-сюда, вцепляюсь в его спину, он вдруг взвывает. Решаю, что это импровизация — типа решил добавить больше эмоций, но он орёт: «Блядь! Нельзя ли помягче?!» Я сбит с толку, отцепляюсь от него, а он вопит, как недовольная чикса, что у него татуировка на спине свежая, я, как обычно, мудак. Ну, извиняйте, мог бы предупредить — наверняка не стали бы эту сцену репетировать сегодня. С чего б я должен, как пророк, догадываться о его «татуировках на спине»? Он взбешён и как будто обижен, уходит размашистым шагом прочь. Вся свита в недоумении разводит руками. Лариска негодует. — Верните его немедленно! — громогласно требует она. — Как он мне надоел со своими закидонами! Гляжу — Хемуля след простыл, куда усвистела? Минут через пять возвращает Воронцова в аудиторию, под руку привела. Вот и ответ. Воронцов хмурит брови и выдавливает из себя: — Давайте не будем, пока тату не заживёт. — А ты додумался! У нас на носу премьера! Не мог повременить со своими татуировками? — голос Лариски пульсирует возмущением. — Открывай сцену на тридцать пятой странице, — говорит она нашему суфлёру, которая скучает в первом ряду. Все давно целиком произведение наизусть выучили — и свои, и чужие роли, а наш Строптивый до сих пор половину текста не запомнил. Даже я частенько в процессе ему нашёптываю ответы. Жесть, конечно, но с ролью строптивого капризного «пидараса» он справляется «на ура», потому что и в жизни капризный, только «гетерас», что, по сути, значения не имеет и строптивости не отменяет. Хемуль снова в своём ряду, сидит и улыбается, а на сцене расставляют стулья кругом, все действующие лица медленно подтягиваются. Я вполуха слушаю давно заученный текст, доносящийся с разных сторон, жду финального момента. Залихватски подымаюсь с места, желая продемонстрировать присутствующим результат плодотворной работы, и требую от Строптивого поцеловать меня на людях. Он с подлинной, как мне кажется, неохотой подходит, слегка наклоняется ко мне и целует в губы. Короткий миг. Но сегодня что-то случилось, потому что я чувствую, как он обхватывает мою нижнюю губу, я ощущаю влагу его рта. Краткий миг затянулся, но ненадолго, потому что он снова взбрыкивает необъезженным конём и, роняя капризным тоном: «Мне нельзя давать такие роли! Нельзя, я говорил! Я предупреждал!» — снова убегает куда-то. Я стою, недоумевая, и понять не могу: что за «менструальный синдром» у него сегодня? Ну, слегка увлёкся, никто ж, кроме меня, этого не заметил. И, если б не его истерика с воплями на весь зал, никто б в жизни ничего не подумал. Цирк-шапито вокруг своей персоны устраивает. Надеюсь, наша комедия от этого лишь выиграет. Лариска с глубоким вздохом опускает руки и объявляет перекур. Я отправляюсь в гардероб, потому что Хемуль снова пропала. Я уже знаю, кого она пошла утешать. В гардеробе тусят. Один чувак мне нравится, только ловить с ним нечего. Просто — позволяю своим глазам пиршество. Сижу в раздевалке на столе и смотрю, как он играет на гитаре и поёт свои растафарианские песни на расслабоне, потрясывая короткими дредами. Припёрся Змей — ещё один лилейно-добродушный простак, мелкий и со смешной причёской боксом, как у модников восьмидесятых. Сел рядом со мной, сидит… волосы мне перекладывает и в косички заплетает. Игнорирую сиё приставание, как факт, но разрешаю ему эту лёгкую слабость, хотя сам-то не люблю, когда мне волосы трогают. Ну, да пёс с ним… Пусть думает, что делает мне «эльфийскую причёску». У всех моих сокашников, знающих, что я Злой Эльф, есть неискоренимое желание, как у девушек, так вот и у Змея тоже — придать мне «эльфийский вид». Хотят видеть во мне Леголаса. Может, я и похож чем-то, только черноволосый. Буду считать, что недавняя премьера «Братства кольца» сорвала ему крышу. Подкол такой жизненный: второй «пресмыкающийся» за один год — это слишком. Тот хотя бы качок был, а этот — сплошное недоразумение, хотя он добрый. Даже слишком добрый, как по мне. Я с ним порой треплюсь по телефону за жизнь и как-то шлялся разок по его филёвскому пятиэтажному гетто эпохи Хрущёва: он показывал мне граффити стенки, что не продвинуло его дальше перебирания моих волос. Зато вот с одногруппником его со второго курса мы гораздо дальше продвинулись. Курили шмаль, потом от скуки позволяли себе лёгкие утехи парного самоудовлетворения в тёмной комнате, где окна выходили на Нагатинский затон, на реку, где стояли дырявые и проржавелые суда. На белом снежном ковре их покорёженные коричнево-серые станы выглядели соцреалистическим лозунгом старости и бренности существования. Пока мы мастурбировали, они, словно камни, покрывались снегом под молочно-серым московским небом уныния. Я навязался этому злому марихуанному наркоману сам. Он просто не отказывался, но и не соглашался. Точно так же, как я позволял заплетать мне в волосах эльфийские косички, он позволял мне ехать с ним после пар. Всем казалось, что мы дружим на почве наркоты. Скорее всего, так оно и было, но даже «дружбой» эту связь невозможно назвать. С толпой мы влезали в вагон метро, я сквозь шум и гул спрашивал его: «Куда теперь?», он не отвечал, а я просто ехал с ним. Нагло, без спроса ехал с ним. Или подходил к нему в лицее, если видел, что он пробегает мимо один, и спрашивал: «Сегодня к тебе?» Он лишь пожимал плечами. Я ему был, есть и буду безразличен во все времена. Мы почти всё время молчали, по обкурке шутили. По обкурке же сосались, до дрожи и колотуна. Пару раз позволили себе парную «членомедитацию». Я видел его отца в халате, слышал, как ругается сестра, гладил по морде его старую овчарку, а потом поздно вечером голодный ехал от него в пустом трамвае домой. Я бы пошёл дальше с этим оскорблённым жизнью самодуром, потому что на наркоманов, как я уже говорил, у меня чутьё, практически стояк. У меня есть стопроцентно верная теория о том, что я, будучи по крови потомком выходца из Северной Африки, что мне достоверно известно, купца и «хашишина» (а по той родословной ветке предки мужской линии наверняка баловались и опиатами, уж не говоря, что по русской ветке — сплошь «синяки», да и зачал меня батя, будучи под допингами), — сам я являюсь продуктом с крепким замесом запрещённых веществ в генофонде. Так выходит, что «потребляющих» я чувствую, энергетически. Они притягивают. Мне сложно описать химические реакции в организме, но если проще — их хочется трахнуть и одновременно страшно. Своеобразный животный страх, физический… Только он меня и останавливает, если останавливает. Иду курить, сталкиваюсь с Воронцовым. Подбегает ко мне, давая понять, что разговор есть. Накидываю куртку и нахохливаюсь по-куриному, стоя на крыльце и затягиваясь. — Кто она? — спрашивает. — Подруга школьных дней суровых. — Слушай, она тут ко мне подвалила. А я её что-то не хочу. — Чувак, ну не хочешь — не надо. — Да я сомневаюсь. А что… много теряю? — Блин, я её с этой позиции не знаю. — То есть ты с ней не… — он сдабривает разговор разъяснительным жестом. — Нет, — ухмыляюсь я. — Она не в моём вкусе. — Вот и у меня такая ж хрень. Чёт не хочу её. — А что? Сильно напрашивалась? Воронцов корчит гримасу. Мог бы мне и не разъяснять — с его-то популярностью у девиц. — То есть ты не в курсе — фистерша она или нет? — Без понятия, но предполагаю, что… нет. А это изменит твоё желание? — Чёт меня заебали уже… сплошные фистерши, а у меня ручка-то… немаленькая, понимаешь, потом такую бабу трахать совсем не в кайф. — Вон девственниц полно, займись, — киваю я на стены лицея. — Непаханый край. Он огорчённо вздыхает, бросает сигарету и удаляется в тепло. Мне придётся объявить Хемулю о том, что он не выкинул белый флаг, хотя она наверняка сама в курсе. Нахожу её на первом этаже, выясняется, что она уже переключилась на моего одногруппника Мистера Бига. Вот пусти козу в огород. Наш лицей для неё — это целое агросельхозугодье с высокорослыми разноцветными кочанами, так и хочется надкусить каждый. Собирался подойти к ней, но меня окружают девицы. — Ты что за блядь к нам привёл? Ох, даже руки в боки! Как задеты! Как огорчены! — Подругу привёл. А в чём дело-то? — Вот привёл — так следи и держи свою шмару при себе, а то она пошла тут мужиков охмурять. Как же веселит меня эта песня! Шмара моя… — А то… — отрывисто произношу я и покидаю их. Мой корабль отчаливает и двигается прямиком в бухту «Мандашмара». За пять-десять минут моего курения с Воронцовым, озабоченным проблемами вагинального фистинга, Хемуль уже добилась результатов с наивным Мистером Бигом. Это тот случай, когда в высоченном теле живёт ребёнок. Что может он перед искусительницей хай левла? Вот она уже обнимает его, а он всё по стеночке перемещается, комплексует перед приставаниями на виду. Слишком с многими девочками он дружит, слишком любят его наши «условно временные монахини». Все они ментально очень хотят, но не знают как. Это сложный переход от желаний к делу — шаткий подвесной мост над каньоном «я не знаю себя и не понимаю, чего хочу». Первое преодоление либо разочарует их и напугает, либо окажется лёгким, волнительным и сладострастным до такой степени, что они подсядут на «хождение по шатким мостам» ради дозы дофамина, как Хемуль — с разветвлённой системой трасмиттеров, позволяющих соку либидо свободно проистекать и заполнять собою всё пространство её существа. Позже мы опять репетируем до одурения, а вечером едем к Хемулю. Мистер Биг с нами. Трясёмся от Кантемировской в крохотном автобусике новой модели — Бигу приходится согнуться, чтобы влезть, распрямиться на задней площадке ему так и не удаётся, бедняга. Почти сорок минут муки в давке до остановки «Почта». Если Бига в ближайшее время не трахнут, то я не я, а Хемуль не Хемуль. Прощай, девственность, Мистер Биг. Забавный он, смешной. Я бы пожелал ему крохотную девочку-улыбайку, под стать его нраву и на контраст росту, но жизнь и сексуальный выбор — это как советский универсам: бери, что есть, а если чего-то нет — всё равно бери. Выбор невелик, есть вероятность превратиться в Семён Семёныча Горбункова и искать халатик «с перламутровыми пуговицами» до глубокой обрюзгшей старости. Мне думается, что она не за горами и надо больше успеть. Так считает лишь половина мозга, вторая упорно полагает, что я «обойдусь диетой и медитацией». Какую сторону слушать, я пока не решил. Тем более сейчас, когда мать Хемуля кладёт мне свой фирменный салат с рисом и крабовыми палочками — имитацией из сурими. Дома такой не готовят.