***
Девушки, липшие к Эльфу, всячески пытались втянуть его в сомнительные предприятия. Одна девица из лицея, состоящая в «АНТИФА», сначала долго соблазняла Эльфа самим движением, чувствуя в нём революционный дух, позже стала постоянно заманивать в тусовку марокканцев. Она хитро сулила Злому Эльфу вещества и обещалась найти ему «симпатичного мулата» — догадалась, зараза. Эльф не повёлся: тонкое предчувствие кололо его всякий раз, когда он разговаривал с ней, заглядывал в её серые глаза — что-то казалось в ней опасным, что-то не нравилось. Он стал избегать её, заставил мать выучить, что когда звонит Котова, надо непременно сказать, будто его нет дома. Параллельно в его жизнь внеслась очумелая Серебрякова, узнавшая о нём заочно от своей старшей подруги, что играла в спектаклях роковые роли и была старше Эльфа на десяток лет. Белокожая пикантная красотка обладала мощным темпераментом, она умела брать своё, быть навязчивой, уверенной и очаровательной. И Эльф сдался, возможно, потому, что Хемуль вновь пропала в очередных новых отношениях. Синеглазая брюнетка с вьющимся коротким каре дала бы фору Хемулю. Она быстро распознала в Эльфе «гейскую сущность», но совсем не огорчилась: он привлекал её интеллектуальностью и ироничностью. Серебрякова была вхожа в негритянскую тусовку, куда она частенько таскала Эльфа за компанию. Она всегда громко говорила, громко смеялась, носила длинные пальто, влюблялась исключительно в чернокожих, часто звонила Эльфу домой и заставляла его подолгу висеть на телефоне, слушая её возбуждённые монологи. Порой он уставал от неё и прятался, в точности как его отец прятался от своих обожателей. Семейное. Мать, как цепной пёс, отваживала остро жаждущих, названивающих персон уже не только от мужа, но и от сына. Тётушка Эльфа называла новую подругу «блядью», точно так же, как называла и Хемуля. Отношения с тётушкой у Эльфа накалились докрасна, потому что та помнила его милым и скромным, а сейчас ему звонили «бляди», и с этим ничего нельзя было поделать, разве что лаять в трубку и ворчать, проходя мимо, когда он разговаривал по телефону, вальяжно присев на край стиральной машины. В негритянской тусовке был доступ к лёгким наркотикам, которые доставались почти даром. Многое доставалось Эльфу даром лишь потому, что он был другом самой важной персоны — мисс Серебряковой, которая к тому времени стала постоянной девушкой одного камерунского задиры. Встретившись с Гангста-Джи, или просто Джи, как он прозвал её, что означало — «девушка гангстера», в центре зала в метро, он тут же попал под прицельный эмоциональный трёп. Своего камерунца Феликса она обожала, вдохновенно пела тому дифирамбы ежеминутно, к чему Эльф успел привыкнуть. — Знаешь, что я тебе скажу? — прокричала она, заглушая гул метрополитена. — Не верь нигерийцам. Сегодня придём в «автобус» — я тебе покажу эту подлую паскуду. Всё-таки камерунцы — это не нигерийцы. Камерунцы — отличные чуваки. — Как скажешь, — хитро улыбнулся Эльф. — Я ващет думал у него взять, раз предложил, — сосредоточенно пояснил Эльф, заходя в вагон поезда. Люди окинули их недобродушными взглядами то ли из-за внешнего вида обоих, то ли из-за двусмысленной фразы Эльфа, сказанной громче обычного. Так бывает, когда перекрикиваешь шум, который неожиданно смолкает. — На хуй пусть идёт. Съездим с Феликсом в общежитие на Спортивной, там у чувака своего возьмёшь, только не у нигерийца этого. Нахуй! Я тебе не позволю всякое говно курить. — Джи нахмурила чёрные брови и сморщила веснушчатый нос. — Смотри, — улыбнулась она, подмигнула, как заговорщик, приоткрыв чёрную кожаную сумочку, явив глазам Эльфа пушку, как из фильмов его детства, типа «Полиция Майами — отдел нравов». — Блядь! Это что, огнестрел? — округлив глаза, спросил он, стараясь заслонить её от любопытных блуждающих взглядов. — Ага, — одними губами произнесла она, — Феликс дал мне, чтобы я скинхедов на районе пугала, если приебутся. Мне хватило той хуйни, когда мы с тобой по эскалатору вверх бегом драпали от тех долбоёбов. — Ненавижу скинов. Им лишь бы доебаться. Выйдя на Театральной под непрекращающийся вербальный поток, исторгаемый милым ротиком Гангста-Джи, они прошли мимо ЦУМа и направились к «автобусу» — старому синему двухэтажному кафе-автобусу, служившему местом стыковки чернокожего анклава в городе Москва эпохи нулевых. Поднявшись на второй этаж и продираясь через узкий проход к свободному столику на задней площадке, Эльф пожал пару чернокожих рук: его здесь знали. На втором этаже душно, потому что на улице слишком тёплый апрель. Официант-камерунец угощает чаем. — Для самой красивой девушки и её друга, — с сильным акцентом произносит он. Эльф сначала чувствовал себя не в своей тарелке, но чернокожие в своей массе очень дружелюбные. Пугал только Феликс — длинное чёрное пальто ниже икр, чёрная кэнголовская кепка, наглая физиономия, минимум речи, держится так, будто он в своём районе Бруклина, а не в долбаной Москве, где кругом шарятся скины в подвёрнутых портках. Хотя, чего греха таить, Феликса скины откровенно побаивались, потому что он не выглядел как скромный студент факультета дружбы народов, официант, курьер или раздающий рекламки чел у метро — он походил на гангста-рэперов 90-х, он выглядел серьёзно. Пожалуй, по всему сразу становилось ясно, что чел, жующий зубочистку, перекидывающий её между пухлых шоколадно-розовых губ, вломит им пизды на раз-два. На второй этаж поднялся темнокожий Хоуп, модник в шляпе и перстнях. Он Эльфу нравился, но Эльф лишь визуально пировал, пока тот обнимал за широкий зад свою белокожую подружку. — Шлюха, — прошипела Джи. Эльф вопросительно воззрился на подругу. — И он, и она. Оба — шлюхи. Не смотри на него. Я тебе запрещаю. Он — шлюха. — А потише никак? Можно тут не намекать? — Эльф напрягался из-за её манеры шумно общаться, да и свою ориентацию палить в этих кругах он был не намерен. Пока они пили чай, пришёл Феликс с другом, первым делом засосал свою Гангста-Джи, потом долго бухтел на камерунском со своим другом, пока его гёрл не замандила: — Феликс, хватит, ты знаешь, как меня бесит, когда я не понимаю, о чём речь! — Прости, бэйба… — Слово «прости» Феликс говорил только ей, а когда она нарочито долго и возбуждённо возмущалась, кроя его почём зря, он обычно закатывал глаза, сжимал-разжимал губы, порой вздыхал и коротко отвечал. — Ладно, — с неподражаемым африканским акцентом сдался он, — не хочешь, чтобы мы обсуждали наши дела, давай обсудим что-нибудь другое. — И он уставился на Злого Эльфа. — Ты не злой ни фига, — краем рта улыбнулся Феликс. — Сейчас, возможно, нет — парировал Эльф, понимая, что нелеп со своим ником на фоне камерунца. — Давай. Расскажи нам что-нибудь. — Что? — Что-нибудь о своих сексуальных фантазиях, — и он рассмеялся широкой белозубой улыбкой. Эльф усмехнулся и промолчал. — Что, у тебя нет сексуальных фантазий? Э, как скучно, — добавил он. — Ну, расскажи нам хотя бы, где ты в последний раз занимался сексом. — Феликс! — резко прервала его Джи. — Прекрати до него докапываться. — Бэйба, ёб ты… — сочетание американской бейбы и «ёб ты» африканского розлива звучало бесподобно. — Я, например, последний раз трахался возле холодильника. Друг камерунца что-то произнёс на родном языке и рассмеялся. — Бейба сидела на холодильнике. — Феликс! — снова заорала Джи. — Какой-то низкий у вас холодильник, — съязвил Эльф. — А ты? — не унимался Феликс. — Какие девушки тебе нравятся? — Вот эта ничего… — нашёлся Эльф, кивнув на бейбу. — О, да… Моя бейба всем нравится, — довольно расплылся Феликс, прижав её к себе. Эльф плавал в опасных волнах, учился словесному сёрфингу, чтобы не смущаться, не палиться, не нарываться, находить общий язык с разными людьми. Практикуя условно «городской сталкинг», он становился кем-то на время ради одной цели — наблюдать. Он не желал становиться одним из — он лишь заходил в приоткрытую дверь, как исследователь, оказывался где-то, фиксировал географические и биологические особенности, проводил ориентировку на местности и тихо удалялся, как тем ранним вечером, когда попал в общагу на Спортивной, где Феликс и его крупный чёрный бро, похожий на Нотариуса BIG, разрывали пальцами жирную курицу-гриль, запихивая в рот большие куски мяса, пялясь в экран телевизора, на котором мелькали гениталии, а видик крутил кассету с чернокожим порно. Джи содержание кино ничуть не беспокоило, как и то, как Феликс и его друг варварски поедали курицу, словно женскую плоть. Эльф вышел на лестницу из комнаты общаги, закурил и снова подумал о том, что жизнь не балует его интеллектуальными тусовками. Вся эта хтоническая похоть и земная суть людей тормошили его внутренние скрепы. Он, как его старый кабинетный рояль, сильно расстраивался от грубой неумелой игры по его духовным струнам. Он в очередной раз желал сбежать, что и проделал.***
Пиджак нараспашку, нитки от волочащихся клешей попадают под потрёпанный кедос. Тёплый вечер — это не тот случай, когда хочется домой. Я шёл пешком от метро, думая про «моих женщин», про «их мужчин», про порно, что чернее чёрного, про жирную противную курицу… и мне отчего-то становилось дерьмовей дерьмового, что даже выкуренный в общаге косяк выветрился, обнажив оголённые провода моей внутренней коротнувшей электрики. В клубе, недалеко от дома, сегодня дискотека. Двое парней переходят через дорогу. Сквозь пелену мыслей разглядываю одного — почему-то сердце замирает, ухает экстрасистолой. Весенняя хроника, сердечное обострение. Со мной такое почти никогда не происходит, а тут вдруг… вступило… и я знаю, что он тому виной, потому что просто perfect. Вся «чёрная тоска» отпускает, давая зелёный свет мимолётной эйфории. Решаю идти в клуб. Отчего-то уверен, что позже встречу там этого пёрфект чувака. В наших краях если кто и появляется, то непременно попадает в клуб, больше здесь делать нечего. Замшевый вечер провожает меня ко входу. Я проникаю внутрь, по обычаю иду на верхний танцпол, где всё люминесцентно-лазерно, узнаю от охранника, что rave-танцпол закрыт. Ну, заебись теперь. Эйфория угасает, как и надежда встретить кого-то пёрфект в моей жизни, но делать нечего — лениво ползу в бар, заказываю чай. Бармен неодобрительно смотрит, а у меня сушняк дикий, что аж горло скребёт, чай раскалённый — как издевательство, заказываю к нему воду без газа, лью минералку в чай, пью чашку за чашкой. Залпом. Бармен качает головой, удивляется. — А чё, танцпол верхний не откроется? — спрашиваю. — Не, — коротко роняет он. Безнадёжно. Поворачиваюсь на высоком табурете, оглядываю нижний танцпол — срам. Попсовая mtv’шная музыка, толстые тёлки крутятся в лучах прожектора, какие-то гоповатые чуваки в чёрных, блядь, брюках и ботинках с длинными носами зажигают, грубо подкатывая к тёлам. Выкуренный косяк «камерунской травы» не спасёт от этого кромешного российского уёбства. Глупо было надеяться раствориться в мерцающей кислотной черноте, как гепард в саванне, чтобы лимонные лучи вонзились в меня, лазером залечивая дыры одиночества. Сижу, допиваю чай. Что там? Рики Мартин «ливин ла вида лока», ёб твою мать? Вот уж не знаю… такого облома не перекроет даже второй «камерунский косяк». Я резко поднимаюсь с табурета и сваливаю из этого места, которое чахнет месяц за месяцем, хиреет день ото дня. Выхожу на воздух, тёплый вечер обнимает меня, домой всё равно не тянет. Иду в крохотный треугольный сквер, где ещё не включён фонтан, а в августе в нём любят купаться залётные вдвшники. Сажусь на скамейку, уставившись в грязный пустой бассейн. В груди — боль, в душе — чернота, под глазами — синяки наебалова. Краем зрения замечаю, что кто-то прётся, желая нарушить моё «околофонтанное» медитирование. Вижу только ноги в фирменных LA Dub’овских джинсах. — Чувак, что в клубе сегодня? Не в курсах? Поднимаю глаза. Был бы старым дедом — за сердце схватился. Тот самый пёрфект мэн в зоне доступа взгляда, в полуметре от моих ног. Твою-то мать, интуиция. — В клубе, — вздыхаю, — ничего. Рейв-танцпол закрыт по неведомым причинам. Делать там нечего, если только вы не тащитесь с Рики Мартина. — Мы тащимся с Рики Мартина? — спрашивает пёрфект у своего обычного приятеля-крепыша. Тот мотает головой. — Блин, а что это у тебя на шее такое? — Пёрфект прям активный какой-то, без комплексов. Я, как дурак, проверяю, что же там у меня на шее. Замечаю круглые чётки из можжевельника, которые я ношу как бусы. — Бусы… — роняю я и добавляю зачем-то, — из можжевельника. — Ух ты! — воодушевляется он. — А можно понюхать? — Нюхай, — говорю. Он ловко оказывается рядом на скамейке, нюхает мои бусы. Меня всего в этот миг пидорасит, как самого сладострастного пидораса в этом грёбаном российском пространстве. Я понимаю, что чел, кажется, под чем-то лёгким. Возможно, как и я. Только у меня сегодня фаза — я заёбанное нудное мудло, а ему воистину хорошо. И эта аура «хорошести» достигает меня в тот миг, когда он слишком близко, нюхает мой волшебный можжевельник. Ноздри его чувственно расширяются, чёрт побери, сука… он любит можжевельник. Как и я. Я уже вижу божественное провидение в сегодняшнем вечере и череде предшествующих событий. Я интуичу что-то, даже не боясь спугнуть то, что интуичу. Это… какой-то космос сегодня… космос… как предчувствие… — Слушай, извини за вопрос, ты — хиппи, что ли? Это клеша у тебя? — он разглядывает меня как собаку неизвестной породы, а приятель его неловко мнётся рядом, не проронив ни слова. — Это клеша, и… нет, я всё-таки не хиппи. Я — по прог-року больше. — Офигеть, чувак, я клешей на людях давно не видел. Это… круто. — Это всего лишь винтажный ретро-стиль из советского чемодана, — добавляю я, разглядывая, как зачётно он прикинут. Модные лэйбаки сразу бросаются в глаза. Смуглый, высокий, худой, жёсткие чёрные волосы по-негритянски кучерявятся. Либо это последствия «камерунской травы», либо у него очень интересный набор генов. — Был в этом клубе? — сыпет в меня вопросами, как теннисными мячами кидается. — Регулярно бываю, я живу здесь рядом. — Офигеть. А мы решили посмотреть, что за клуб, много про него слышали. — Был, может, он и норм, а сейчас скурвился. Вам бы сюда пару лет назад заглянуть — была б тема. — Так-то ты не слишком похож на клубного тусовщика, — улыбается он. — Я налётами… — усмехаюсь я, решаясь заглянуть прямо в его тёмные глаза. Мне кажется, палюсь дико. Сидим втроём на скамейке, присутствия третьего не ощущаю. Мир будто сузился до размера куриного яйца, до капсулы, в которую едва помещаемся мы с ним. Он словоохотлив и не боится тактильных моментов, которых я всегда избегаю, тем более с незнакомыми. В какой-то момент признаётся, что у него сильно болит голова. Может, я знаю, где тут на районе аптека? Говорю, что нафиг аптеку, она скорее всего уже закрылась. — Дойдём до моего дома — я тебе таблетку анальгина вынесу, вообще не проблема. — А это тема, — решает он. — Веди. Приятель его, как тень, послушно бредёт с нами, пока мы пиздим без умолку. Даже неприлично как-то. Хотя по факту — мне похер. Переходим через дорогу, заворачиваем в переулок, идём мимо дома Руслана. Я даже думаю, не встречу ли его тут сейчас, он любит сидеть со своей компанией у исписанного подъезда весенними вечерами. Там на кирпичах сохранились постыдные вирши, которые я писал, учась в девятом классе. Бабки пытали его, кто это мог написать подобную похабщину, но он не выдал. Поворачиваем мимо детской площадки, идём к подъезду. — Слушай, — говорит мой пёрфект мэн без имени. — Я, конечно, понимаю, что это как-то чересчур, но можно к тебе в сортир зайти? — Да не вопрос. Зайди, если надо, — отвечаю. Тихий приятель остаётся курить возле моей девятиэтажки, а мы заходим в прохладный подъезд, а у меня от всей этой истории искрит в заду. Ждём лифт. Я смотрю на прожжённую кнопку, светящуюся красным огоньком. — Прикинь, познакомился с чуваком — играли с ним по сети. — Это твой приятель? — Да, сегодня вот… познакомились. Вот и прояснилось, почему он ходит тихий, как тень. — Первый раз его в реале вижу, а он мне признался, что он гей. Как-то сразу… некомфортно стало. Понимаешь? Да. Я-то понимаю, как и то, что это мой единственный чудо-шанс расставить точки над «и». — Понимаю, — говорю, — сбежал от одного гея, попал к другому. Бывает. Он ничего не отвечает. Не пойму, чего он ожидал от меня и ожидал ли. Попадаем на мой этаж. Нажимаю на кнопку звонка. Мать открывает дверь. — Здравствуйте, — громко здоровается он. Обаятельный засранец, вижу, как мать смотрит на него. Среди моих друзей она лишь положительных задротов видела да скромников типа «Сучьей фамилии», этот выбивается. А своих «наркоманов» я ей никогда не показывал, с чего бы? — Мам, где у нас анальгин? Зайди, — бросаю ему, — сортир в конце коридора. Он сбрасывает кеды, чёрт, какой у него вообще размер ноги? Сорок шестой? Проходит по коридору в самый конец, пока я роюсь в ящиках, нахожу анальгин и наливаю ему в кружку кипячёной воды. Приходит обратно. Обувается, параллельно гладит кота, вышедшего просканировать гостя. — Классный кот. — Персик у нас сибиряк, — влезает с разговором мать. — Персик? Потому что рыжий? — Ну, ты же персики видел? — Абрикос, — смеётся он. — Клёвый. Протягиваю пёрфекту кружку и таблетку. Он доверчиво, не глядя, глотает её. — Мы пойдём. — Когда придёшь? — наседает мать. — Да я рядом тут. За нами щёлкает задвижкой дверь. Спускаемся по лестнице. Останавливаюсь в пролёте. — Блин, сигареты… — Забыл? — А у тебя есть? — Есть. Руки запустил в карманы. — Неприлично как-то вышло. Первый раз в гости зашёл и сразу в сортир. — Да ерунда. Забей. Мы смотрим друг на друга. Пауза с прожиганием сетчаток затягивается. Космос… как предчувствие. Магнитное поле. И как-то так само собой происходит, что мы начинаем целоваться. Нас хрен чем разлепишь. Тело моё не верит в происходящее, а в голове крутится мысль «я предвидел, я что-то почувствовал, я знал». Где-то открывается входная дверь. Мы прерываемся. — Слушай, он там внизу, наверное, заждался, — говорю я. — Да и хрен бы с ним. Chesterfield куришь? — протягивает мне сигарету. — Курю всё, — язвлю я. — Блин, а я даже имени твоего не знаю. — Зови меня Эльф. Злой Эльф. — О’кей. А я Паскаль. Спускаемся к скучающему приятелю. Тот явно понимает, что между нами что-то происходит, но виду не подаёт. Паскаль позволяет себе прилюдную тактильность в отношении меня. Мы гуляем по району. Позже я сажаю их на трамвай в сторону метро, Паскаль затаскивает меня с собой. — Поехали ко мне. Я понятия не имею, как устоять перед этим зверским соблазном. Время против меня — по-любому надо быть дома в одиннадцать, иначе начнётся материнская паника. Я вспоминаю свой неудачный «квартирный опыт». Смотрю на этого смуглого чёрта и хочу и одновременно не хочу — не хочу, чтобы всё кончилось сразу в один вечер, а меня выбросили на помойку. Мне казалось, я давно пережил тот первый раз, но на деле — нет. Я снова живо представляю, как меня используют и выбросят. Хоть я не верю, что мой чувственный космос обманчив, но мне по-детски страшно. Впервые за долгое время, потому что сейчас происходит что-то особенное, настоящее. — Я не могу. — Да ладно. Поехали. Ну пожалуйста. Твою мать… все пассажиры пялятся на нас, слушают. — Не сегодня. Давай в другой раз. — А что, если другого раза не будет? Ну пожалуйста. Поехали со мной. — Будет. — Хорошо. Когда будет? — Когда захочешь, тогда и будет. — Сейчас… — Нет. Мне надо домой. Я серьёзно тебе говорю. — Тогда когда? — Завтра. — Давай завтра. Но как? Я не помню, как до тебя добраться. — Ты позвони. — Блядь. У меня нет ручки, нет бумаги. У тебя есть? — он спрашивает тихого приятеля. Тот качает головой. Мне кажется, что я начинаю что-то стремительно терять. — У меня тоже ничего нет. — Ну, всё… придётся ехать со мной, либо… мы можем больше не встретиться, — улыбается он. — Нет. Ты запомнишь номер. У меня лёгкий телефон. — Думаешь, запомню? — Запомнишь. Считай это квестом. — Хорошо. Я диктую ему семь цифр. Он просит повторить, я повторяю. — У кого-нибудь здесь есть ручка? — разоряется он на весь трамвай. Какая-то девушка отзывается и протягивает ему ручку. Ещё бы. Он ведь само обаяние. Пишет на ладони цифры, чернила смазываются, он повторяет номер, как мантру. — Мне выходить. А вам у метро. Чёрт, не могу заставить себя вылезти из трамвая, он держит меня ментальными клещами. Всё — или ничего. Но я выскакиваю в последний миг, спиной вниз. Натыкаюсь на капот притормозившей машины. — Позвони, — отчаянно кричу я в закрытые двери трогающегося трамвая. Во всей этой ситуации неимоверная киношность. С первого и до последнего момента. Не думал, что так бывает в жизни. Бывает, видимо. Когда тебе восемнадцать, а ты встречаешь пёрфект чувака с ником на французский манер. Паскаль. Свалился мне на голову. Никогда бы не поверил, что в сраном парке возле клуба встречу того, кто заставит меня поверить в реальность всех самых идиотских мелодрам. Даже больше — не просто поверить, а на себе прощупать. Сука. Приду домой — первым делом к зеркалу: проверю, не блондинка ли я.