***
В лицее очередная репетиция, Злой Эльф играет пажа Иродиады в спектакле по Оскару Уайльду. В коротких монологах по сценарию страдает по молодому сирийцу, который в свою очередь страдает по Саломее. Полуобнажённый, завернутый в простынку-хитон, субтильный, он идеально вписывается в эту эпизодическую роль. Трагедия на устах, влюблённый взгляд, который он посылает на сокурсника, играющего воина. Концентрированная страсть пажа Иродиады пронзает сирийца, пока тот восхищается ножками, похожими на две маленькие голубки. Возможно, никто и не оценит, как он вжился в роль. «Молодой сириец убил себя! Молодой начальник убил себя! Тот, кто был моим другом, убил себя! Я подарил ему маленькую коробочку благовоний и серьги, сделанные из серебра, а он теперь убил себя! Ах, не предсказывал ли он, что случится несчастье… Я сам предсказал это, и оно случилось. Я знал, что луна искала мертвого, но я не знал, что его искала она. Ах, зачем я не скрыл его от луны? Если бы я скрыл его в пещере, она бы не увидала его…» Хемуль наблюдала за Эльфом с третьего ряда. Решила, наконец, навестить его, а то пропал совсем. Она заревновала и немного взволновалась, когда выяснила, что он зависает с чернокожими, поэтому сегодняшний день она проведёт с ним, тем более, что её новые отношения снова потерпели крах. В роли пажа он казался самозабвенным, либо что-то случилось, о чём она пока не имела представления. Слишком мечтательный, малословный и витающий в своих мыслях, но она его разговорит. После репетиции Хемуль бесцеремонно внедрилась в ряды переодевающихся, приблизилась к пажу Иродиады, он как раз скинул простыню, служившую хитоном, оголив свой худой торс. «Так и остался мальчишкой», — подумала она. Уж сколько торсов она перевидала, а он не покрупнел за три года, только вымахал. Был ведь ниже неё на первом сентября. — Давай помогу, — она расплылась в неподражаемой флирт-улыбке, — ты так всё размажешь. У меня есть жидкость для снятия макияжа. Не дёргайся, умоляю, будешь весь в золотых блёстках. — Можно и не смывать. Отсюда сразу в «Красную шапочку» — бабки зарабатывать, — пошутила одна из сокурсниц. — Не пройдёт отбор. Там только качки, — хихикнула другая. — Да ладно, им как раз Эльфа для разнообразия не хватает. — И ты смолчал, — тихо проговорила Хемуль, — даже не отмочил типа «ты, детка, не понимаешь, я — эталон рокера семидесятых, если ты не в курсе», — Хемуль попыталась спародировать друга. — Я тебя не узнаю. — Давай свалим побыстрее, я тебе кое-что расскажу. — А я с Капитоновым рассталась. — Давно пора. Странно, что только сейчас. Я же говорил, что он только и грезит, чтобы съебать из своего Сарайска и поселиться в твоей квартире. К чёрту военных. — Ну-у-у… красиииивых, здоровеееенных… — Хемуль мечтательно почти пропела. Эльф посмотрел на неё из-под бровей, достал сигареты и толкнул тяжёлую дверь, выходя во двор. У входа в колледж разорялась Галима Падловна, выясняя, почему удрали с дежурства. — Валим, — тихо процедил Эльф, — иначе эта пизда сейчас заставит нас убираться. Они быстро скользнули за её спиной и рванули к задней калитке. Выскочив на нейтральную территорию, запыхавшаяся Хемуль довольно призналась, что давно уже ни от кого не убегала. — Только от парней, — подметил Эльф. — Ой ли… скорее они от меня убегают с регулярностью. — Есть мысли, куда пойти? — На Манегу. — Не, давай я тебя в одно место свожу, развеешься для разнообразия. До вечера они бродили по городу. Заморосил мелкий дождичек, и, лишь когда они прошли мимо ЦУМа и завернули к автобусу, Хемуль поняла, куда её заманили. — Предупреждаю: чернокожие — это не моё. Они слишком чернокожие, я не люблю экзотику. — Тебя здесь никто спаривать не собирается. Зайдём чаю выпьем. — У тебя деньги появились или? — Я сегодня стипендию получил, — улыбнулся Эльф, — уж повышенной степухи-то мне на чай хватит. Эльф по-свойски поднялся по узенькой лестнице на второй этаж. Приятный оранжевый ламповый свет наполнял помещение теплом. По стёклам скользили капли дождя. Пока Эльф пожимал пару шоколадных рук, Хемуль ощутила себя не в своей тарелке. Уверенность её куда-то исчезла. В этом аквариуме жили слишком необычные морские рыбы, не попадающиеся в широтах «Бирюлёво-Западное». — Гибби, принесёшь нам чай чёрный с лимоном? — Эльф протиснулся на сиденье у окна, взглядом показывая, чтобы Хемуль располагалась. Гибби кивает и уходит. — Ты с кем-нибудь из них спал? — Хемуль шепчет и округляет глаза. — Нет, — отсекает он. — Я просто знаю их и всё. — Слава Богу, значит, я ничего не пропустила. Она вроде расслабляется. — Просто ты сказал, что этот твой смуглый кучерявый… — У него казахские корни. Это другое. А вот Гибби, например, одинокий. Обратила бы своё внимание. Он такой типа положительный чувак. Плюс ты много теряешь, не зная, как это — целоваться с чернокожим, — он усмехнулся. Вот и приехали. Он уже над ней прикалывается, подкалывает, что знает больше. — А ты, значит, пробовал… — Один раз — случайно, это было типа на спор по приколу, я не знаю ни одного чернокожего гея. И лучше потише… — Эльф метнул несколько беспокойных взглядов по салону, но людей было очень мало, и те — заняты общением. — Вот и верь после таких заяв в твою мнимую невинность и избирательность. — Они слишком крупные мужики. Не люблю, когда много тела и весовая категория не моя. — Ну, а этот твой Паскаль… как его зовут по-нормальному? — Какая разница. Ты знаешь моё отношение к социальным установкам. — И ты ещё удивляешься, что я беспокоюсь. Вот кому из нас двоих крышу сорвало — так это тебе. Замутил с десятиклассником в довес к этому… всему… — Кстати, ты тут пока поторчи, я сбегаю быстро к таксофону, отзвоню домой, чтобы мать не кипятилась. Эльф залез в рюкзак, выудил мелочь и телефонную карту и усвистел, пользуясь тем, что дождь стих. К столику подошёл Гибби с подносом, поставил чайник на стол, попросил разрешения присесть, неловко улыбался и задавал вопросы, которые Хемуль едва понимала на его ломаном русском с дичайшим и всё-таки неподражаемым акцентом.***
На хрен нужна телефонная карта, если таксофоны вразнобой, одни — старого, другие — нового формата? Нашёл работающий и позвонил домой. Плановое успокоение материнских инстинктов. Пусть мирно смотрит «Сегодня» на НТВ. Набрал Паскалю. Долгие гудки. Ответил грубый голос. Отец. Сообщил, что того нет. Может, и к лучшему, иначе он бы сразу начал свой околосексуальный терроризм, а я бы просрал все деньги на таксофон. Возвращаюсь в автобус. Играет медленная музыка, Гибби приобнял Хемуля. Они танцуют в узком проходе между столами. Это так-то она боится чернокожих. Сажусь за стол, сыплю побольше сахара в чай, потому что почти весь день не ел. Сладкий чай — быстрые углеводы. Гляжу — танцующая парочка уже сосётся. Что ж… пусть немного развлекутся. А сам думаю, что пропускаю что-то важное. Капли ещё не высохли на стекле, в них растекаются вечерние огни, а я опять не здесь. Складывается ощущение, что я теряю себя, потому что все мои мысли заполнил один человек, а меня заботит только, не проебал ли я возможную встречу с ним сегодня, сейчас, через час, завтра? Инстинкт самосохранения исчез и подменился навязчивой идеей. Мне страшно, что он — это миф, иллюзия, очередное видение, которое испарится, оставив дождливые капли тоски на стекле. Я смотрю в чашку, где на дне осталось немного чая и россыпь чаинок, и решаю, что с меня хватит. Мне хочется домой, нормально поесть, завалиться с музыкой в плеере на старый диван, и мой рыжий кот обязательно придёт ко мне урчать. В своей комнате я вряд ли пропущу что-то важное, важнее того, что занимает мои мысли. Странно, но Хемуль согласна двинуть по домам. Мы прощаемся с Гибби, который корявыми прописными буквами пишет в записной книжке Хемуля телефон в общагу, дописывает мелкими буковками «звонить до 11». Они напоследок недолго целуются, и мы направляемся к метро. Впервые молча, впервые она не целует меня в губы на прощание, когда я выхожу на своей станции. Трамваи почему-то отказались ходить, снова закрапал дождь, а я поплёлся вдоль путей, старательно прибавляя темп. Вечерами в постсовковой промзоне не слишком-то приятно. Цыгане куда-то испарились за этот год, зато пара бомжей валяется на остановке. По тёмному фабричному району призраком добегаю до дома. В подъезде нет света, ни одна лампа не фурычит. Я стараюсь специально побольше шуметь, с силой распахиваю дверь, держащуюся на одной пружине, на пару секунд тусклый свет от уличного фонаря освещает квадратом лестницу, но я быстро погружаюсь во мрак, по памяти отсчитываю семь ступенек и ломлюсь вверх по лестнице, искренне надеясь не наткнуться на какого-нибудь обблёванного алкаша между этажами. Первая лампочка попадается на третьем, и я облегчённо замедляю подъём. Дома у двери встречает кот. Обнюхивает меня, пока я разуваюсь. Мать занята поглощением новостных программ: весь вечер с канала на канал — жадно хлебает «пустобрёхию» из телевизора. Батя на кухне, ищет заначку. «Столичная» водка в верхнем ящичке, наливает рюмашку. — О, это ты, — замечает меня, лезет в холодильник, достаёт банку с паштетом, черпает чайной ложкой, отправляет в бородатый рот сначала содержимое рюмашки, потом содержание ложки и уходит обратно в комнату. У меня поздний обед. Кот дежурит рядом на табуретке, выпрашивает у меня что-нибудь, хотя не голодный, просто за компанию. У меня в зубах откушенный кусок бородинского хлеба. Я подношу лицо к коту, тот аккуратно забирает у меня изо рта кусочек. Вот такой я «мерзкий». Даже с котом играю в «рот-в-рот» игры. Дребезжит телефон. У меня тут же «экстрасистолическая» нервозная реакция. Спешу быстрее взять трубку. На другом конце провода Хемуль. Я, пожалуй, разочарован. — Привет, — говорит уныло, — чёт я так расстроилась. — Из-за чего? — Мне так мерзко стало. Ты не поверишь. Приехала домой — тут же мыться полезла, пыталась смыть с себя… Молча слушаю её исповедь и тихо прикрываю рукой дверь в родительскую комнату, где орёт телевизор. — Не могу я с чёрными. — Ты ж с ним не трахалась… — неуверенно шепчу я в трубку. — Вот именно, а всё равно прям фу… мерзко так стало. — Забей, тебя никто ни к чему не принуждает. Можешь спать спокойно. О, эта мистическая штука — брезгливость.