neXXXt

      — Приезжай летом к нам на дачу! — выпалил батя, когда Паскаль в очередной раз торчал у меня.       Тот неуверенно пожал плечами, продолжая наглаживать кота, взгромоздившегося ему на колени. Я в разговор влезать не стал, во-первых, потому что рот был набит бутербродом, который имелась необходимость ещё прожевать, прежде чем применять риторические фигуры. Во-вторых, нельзя нарушать правило: «слушай и наблюдай».       — Я тебе на веранде диван поставлю, — запал альтруизма у моего отца ровно пропорционален выпитому, а, судя по всему, сегодня он уже принял недурную порцию.       — А что там делать?       — Рыбалка. Как что?       — Я к бабушке уезжаю на всё лето.       — Съездишь к бабушке, потом к нам.       — Ага, — усмехается Паскаль, — это почти три тысячи километров в одну сторону.       — Далеко собрался. Ладно, передумаешь — диван никуда не денется.       Отец лезет в шкаф и добывает с нижней полки бутылку, прозрачная жидкость — на дне.       — Ёлк! — кричит он с кухни. — У меня водка кончилась. Сходишь?       — У меня ученик сейчас придёт, — доносится из комнаты.       — Ну, вот… и сигареты кончились, — бубнит батяня.       Паскаль тут же вынимает свой Chesterfield и отдаёт отцу, но тот извлекает только одну из пачки, остальное возвращает, потому что «не по понятиям».       — Сходи, принеси мне бутылку водки, — на сей раз обращается ко мне, пока я жую молча.       Уходит в комнату и возвращается с деньгами, у матери взял. Она у нас банк. Протягивает деньги мне. Допиваю чай и сую мятые купюры в карман джинсов. Батя опять замечает серьгу у меня в губе. Уже не критикует, привык. А мне кажется, ему всегда было до фени. Он ведь человек такой. И я, и моя старшая сводная, и мой старший сводный… все мы — свободные, как суки… и упрямые. В плане свободы я, конечно, в меньшей степени. Моя свобода кончается там, где установлено законом главной женщины в моей жизни — матери. И вот я даже порой думаю: если бы я привёл в дом девушку, которая замахнулась бы на мою свободу, насколько не обрадовалась бы мать? Пока что «все женщины моей жизни» — лишь «гипотетические бляди» в маминой картине мира, мы десятилетие соблюдаем с ней нерушимый мирный договор: «делай что хочешь, только следуй простым правилам — будь незаметным». И я… почти незаметный. Либо шляюсь где-то, либо в комнате запираюсь, зато дома в одиннадцать. Красавчик. Интересно, как долго всё это будет продолжаться? Советская жизнь форева? Комната в трёшке с тремя динозаврами и котом. Недавно сообщил предкам, что собираюсь на летних каникулах подработать промоутером — сначала мама хай подняла, потом батя подключился. Сказал, что промоутер — это блядское что-то. Он ещё злой был после бухалова, разошёлся не на шутку. Типа я совсем борзый стал: серьга моя блядская, хаер мой блядский, ещё и подрабатывать блядью собрался. Я ему в ответ: «Ок, бать. Тогда кем?». Мама как всегда безапелляционна: «Учись!» Так что никаких «блядских работ», лишь бы я блядствовал на улице. Учился… жизни. Ей так спокойней. Стань я завтра зарабатывать деньги, давая отсасывать мужикам — всё норм, ведь она не узнает. Но динозавры верят, что я на такое не способен. Вот уроды, а ведь правы же. Вот и вылезает природная брезгливость и самоощущение «избранности». Интересно, у какого процента подростков из моего поколения комплекс «избранности»?       Паскаль подталкивает меня в спину на выход, вырывает из размышлений. Идём в наше местное придорожное «сельпо». В добрые советские времена моего СССР-детства в этом пятиэтажном доме находилась булочная. Там на полках лежали булки и хлеб, которые все трогали специальной длинной лопаточкой — проверяли мягкость, а на кассе у входа продавалась «Сластёна» в жёлтой упаковке с Крошкой Енотом, который пел в мультфильме в чёрно-белом телевизоре, что от улыбки станет всем светлей, и… я улыбался… Когда-то давно мне попался в руки журнал «Крокодил», где на карикатуре мужик щупал той самой длинной ложечкой для хлеба огромные «булки» продавщицы. Но сейчас вместо булочной — сомнительный «сельпо», зато вывеска прежняя на доме.       Заходим с Паскалем в магазинчик. Первый отдел — самый востребованный — «винно-водочный», встаём в длинную очередь с сизоносыми и прокуренными «папакарлами» и «джузеппе московского розлива», что посматривают на меня как на диковинного зверя. В морду не дадут. В очереди пара местных. Я — личность знаменитая, долбаный сука, «звезда переулка»! Звёздный, гнида, сын моего звёздного папаши! Батю все любят, он охуенен, надо признать, он им, по-видимому, про меня ни разу никакой херни не нагнал. Возможно, втайне гордится мной, что я первый из его детей, кого пока ещё не вытаскивали из подвала при сомнительных обстоятельствах. Узнаю Лёху из соседнего подъезда, который приютил мою бомжовую кошку Шкурку когда-то. Здороваюсь. Покупаю отцу водку. Странное дело — себе водку ни разу не покупал, а вот отцу за водярой с семи лет хожу. Вот что значит — отбить желание! Купить — купил, а деть некуда. Паскаль приходит на помощь — предлагает засунуть бутылку ему в широкие штаны. Укомплектовавшись, выходим из душного гетто-сельпо, у магазина к нам тут же подваливает какой-то ясноглазый олдовый чувак. Ему крепко за пятьдесят, небритый, несвежий, но глаза удивительно светлые. Кажется, в них отражается летнее небо.       — Ребят, — начинает он, — вот пиздец житуха. Мелочь есть, а?       — А тебе на что? — спрашивает Паскаль, откупоривая бутылку пива, которую он взял себе.       — Да трубы горят. Опохмелиться б надо.       Паскаль усмехается и протягивает ему деньги. Мужик благодарен, ясные глаза его начинают ещё ярче сиять, и он удаляется в душное облако магазинчика. Паскаль замечает в моём взгляде удивление. Да. Я не привык давать деньги, потому что сам не зарабатываю, а дома у нас, сколько себя помню, вечно были какие-то бои по их добыванию. Когда учился в колледже даже специально купил в палатке дерьмовый значок с надписью «Денег нет и не будет». Ходил, носил… чтобы глупые вопросы отпадали. И, признаться, я даже за свои бутерброды воевал. Никому не позволял от них откусывать. Лишь Хемуль развеяла мою школьную убеждённость, что все только лишь спят и видят, чтобы сожрать твой завтрак. Собачьи уличные инстинкты плохо искореняются. Вот и сейчас Паскаль заметил, только понял по-своему. Счёл, что я не одобряю.       — Я ему денег дал только потому, что он честно признался на что. Ненавижу, когда всякие упыри пиздят, что им жрать не на что, а покупаешь им хлеб — они такие типа на хуй иди со своим батоном.       Я почему-то не могу сдержать смех, вызванный фразой «на хуй иди со своим батоном».       — Что ты там опять надумал? — смеётся. — Что за пошлые мозги?       Даёт мне «дружеский» поджопник, а я ему:       — Осторожней! Батино бухло!       Относим бутылку отцу, он истинно благодарен. Натыкаюсь на маминого ученика. Тот ещё жопастый задрот вырос, а ведь мы с ним в детстве часто куролесили. Мама сбагривала меня его родителям, я попадал в их квартиру. Интеллигентная семья, родители — врачи, кандидаты наук, все дела. У парнишки был неимоверный (по моим тогдашним меркам) пазл — С ДИНОЗАВРАМИ! Сами пазлы достаточно крупные, а когда складывалась картинка — занимала всю большую комнату, чётко в размер ковра. Но, если честно, парнишка всегда казался мне избалованным занудой. Вот и сейчас — всякий раз стебётся над моим внешним видом, хотя сам-то далеко не мачо из рекламы Stimorol. Не знаю, какую бабу он склеит. Подстебал снова мои волосы, клеша и музыкальные пристрастия? О, я очень рад. Замечает Паскаля, наконец, и отвлекается на фортепиано. Я тут же вспомнил, как однажды, когда я пригласил приятеля на приставке поиграть и мы радостно орали и пикировались, используя наши уличные клички, этот деятель культуры выдал учительским тоном:       — Отставить клички!       Мы тогда даже застыли с джойстиками у экрана, а мне чётко привиделся его суровый отец врач из МИНЗДРАВа. Стало предельно ясно, кого он копирует. До сих пор копирует. Интересно… я тоже неосознанно копирую своего отца? Что ж… не самый лучший пример для подражания.       Мы с Паскалем покидаем квартиру, вижу, что и батя засобирался, уже накидывает жилетку.       — Ты-то куда? — интересуюсь.       — Не хочу слушать этого…       Отец не договаривает. Антипатия к задроту у нас обоюдная. С улицы слышны фортепианные экзерсисы, а мы с Паскалем намерены выжать из нашего последнего общего дня все соки. На завтра у него билет на самолёт. В «гейском сквере», где стоит памятник героям Плевны, мы валяемся на газоне, потом идём на Маросейку, заходим в эзотерический shop на Покровке, бродим по городу до позднего вечера и никак не можем распрощаться. В итоге снова оказываемся у меня на районе — я и не заметил, как стемнело. Мы зажимаемся между ракушечных гаражей. Здесь нас никто не увидит, сумерки обволакивают сине-фиолетом, и моя костлявая спина вжимается в рифлёную железную стенку гаража, руки скитаются под одеждой, тёплое дыхание, горячая бархатная кожа, неподатливая молния под пальцами, разбухшие пуговицы застревают в петлях. Наши последние часы — моё запретное время.       В два ночи я наконец возвращаюсь домой, поднимаюсь пешком в кромешно-тёмном подъезде. Дома меня ожидает могучий пиздец в лице матери и остервенело накрученного ею отца. Какое лицемерие! Сам-то он никогда не соблюдал кодексы, не учитывал мнения, не заботился об окружающих, плевать хотел на чьи-то беспокойства и недовольства. Откуда теперь эта страсть к фальшь-дисциплине? Если бы я всю ночь читал книгу в комнате, сидел на подоконнике, свесив ноги в окно, крошил рваными бумагами и орал скабрёзности — он бы и бровью не повёл. Всё своё отрочество я шкодил, хулиганил и играл в такие «игры», в какие хотел, какие только мог придумать мой извращённый мозг! А теперь — дома в одиннадцать! Дома, сука, в одиннадцать!       Да. Мы орали с ним в ту ночь, мы впервые орали друг на друга, и я готов был к тому, что он ёбнет мне, как всегда грозился. Манипуляторша-мать — это её рук дело, она его завела и теперь притворно успокаивала. Зачем она этим занимается? Копит в нём ненависть? Копит во мне ненависть? Не боится ли она, что наша ненависть выльется на неё и она останется в старости абсолютно одна? Чего она так боится? Что мы выйдем из-под контроля?       Наконец мы расходимся по комнатам. Я знаю, что, когда проснусь, Паскаль будет уже далеко. Я зол и не до конца удовлетворён, поэтому мастурбирую под душем. И снова чувствую, что зол, а мне всё мало. Мало. Снова мало. Мало. И всё бесит!       Целительные объятия ночи возвращают меня в новое утро. В колледже сомнительное мероприятие «а-ля субботник». Я опаздываю на мероприятие на полтора часа. Когда моя злая, помятая и снова неудовлетворённая морда появляется возле забора, на территории учебного заведения уже пасутся учащиеся с граблями. Я смотрю на то, как они беспомощно и апатично тюкают ими по чёрной земле, и рот мой ползёт в непроизвольной кривой усмешке. Подхожу к сокурсницам.       — Чо за хуйнёй маетесь?       — Принц, блядь, пришёл! — недовольно сдувая пряди с потного лица, отвечает мне одна.       — Убираем тополиный пух.       — Охуеть бесполезное мероприятие.       Предлагаю зажигалку и спалить тут всё к хуям, но слышу за моей спиной визг Галимы Падловны.       — Пришёл, наконец! Быстро иди в подсобку к завхозу! Быстро!       — Захер?! — ору я в ответ.       Сегодня я слишком зол и неудовлетворён, чтобы терпеть эту суку. Хватит мне доминантной мамаши. Ебаные бабы-диктаторши, как они меня заебали!       — Это что за речи такие?! Не с той ноги встал?! Мало того, опаздывает на два часа! Не заставляй меня писать докладную! Тебе мало прошлого раза? Не видать тогда тебе повышенной стипендии!       Начинаю припоминать «прошлый раз». Да. Действительно было. В мае месяце отсутствовал препод по предмету и объявили замену, которую должен был вести наш «Франкенштейн» с проблемой речи, вещать никому не нужные допотопные лекции об аппаратуре и «перфорации», сука, которую он никак не мог выговорить. Разумеется, когда Штиблет Степаныч ловил нас на лестнице, чтобы непременно всех загнать на его доппары, я хамски сбрызнул. Падловна была свидетелем, орала вместе со Штиблетом мне и ещё нескольким подговорённым вслед, чтобы мы немедленно вернулись, а мы вместо послушания нагло удрали и гуляли вдоль Яузы, гуляли почти молча, лирично… в духе европейского авторского кино… благо компания прогульщиков подобралась зачётная: нимфетка, что играла главные роли в спектаклях, страдающий по ней бас-гитарист и волей судеб «молодой сириец, покончивший с собой», да один любитель мистических триллеров и грибов, подкидывающий мне регулярно книги Стивена Кинга. Но за всё хорошее рано или поздно приходится платить. На следующий день я стал звездой колледжа. Утром меня встречали доброжелатели, предупредившие о моей новоиспеченной «звёздности». Красная ковровая дорожка ждала меня в кабинете Рояля Илларионовича, как благозвучно я называл директора с редким именем Ральф.       Я тогда не раскаялся. Вёл себя на ковре гнусноватенько, достойно Злого Эльфа. Так что сегодня я сдался — бросил недобрый взгляд на Падловну и побрёл за граблями. Полчаса выбирал достойные меня грабли, потом полчаса делал вид, что убираю пух, но на самом деле только вслух занудствовал о «бессмысленности занятия». Здорово, когда рядом есть те, кто выполняет указания и следует правилам. Хорошие девочки всё сделали за меня, поэтому я бросил чёртовы грабли и отправился тусить с распиздяями под предлогом «уборки реквизита». Пока мы ржали и кидались тряпьём, мой давний марихуанный друг, как и все старшекурсники, защищал диплом в актовом зале наверху. Я ещё не осознавал, что больше не увижу их под этой крышей никогда, и меня это нисколько не беспокоило.       Среди реквизита мы раскопали советскую мягкую игрушку неизвестной масти. При более внимательном изучении выяснилось, что существо являлось когда-то ушастой чёрной собакой — какое совпадение, я тоже чёрная собака, если верить китайским гороскопам. Интересно, через сколько лет я так же потускнею, а мой природный чёрный выцветет до псиво-коричневого? Не хочу думать о скоротечности жизни и решаю предать советскую собаку тёмному магическому ритуалу, благо моя «некрофилическая» сокурсница в балахоне со скелетом жаждет безумия. Мы и ещё несколько человек хватаем забытый потрёпанный реквизит и несёмся на улицу. Трамвай звенит, входя в резкий поворот. Водитель дребезжащей «Газели» притормаживает на повороте, мы бежим мимо, желая «выкидывать фокусы», нам всё равно над кем — и чёрная советская псина с пуговицей-глазом, висящим на дохлой нитке, летит прямиком в открытое окно и падает на место рядом с водителем, где по-настоящему испуганный пассажир отмахивается от неё, как от чумной дохлятины. Мы едва не давимся от истерического хохота, мне даже кажется, что я паду здесь жертвой сардонического надрыва, но здравый смысл заставляет меня драпать с места преступления. Мы скрываемся среди мелких переулков, не переставая галдеть и сходить с ума, потому что в нас кипит городское лето.       На стене метровый плакат с Борей Моисеевым. Я поддаюсь очередному необъяснимому порыву — сдёргиваю плакат, стараясь не попортить Борю. У меня на него свои планы. Я аккуратно сворачиваю цветастого Бориса в трубочку, потом мы возвращаемся в колледж окольными путями, я стараюсь не палиться, пробираюсь в гардероб, зная, что наши частенько кидают там шмотки и рюкзаки. На крючке замечаю ветровку одногруппника, которого жадно окучивают наши скромницы, а он лишь нелепо всасывает воздух и облизывает губы, отвечая им безоружной улыбкой. Мне кажется до одури смешным мой сиюминутный импульс — и я засовываю в карман этой куртки, ждущей хозяина, сложенный плакат с Борей Моисеевым, которому мы уже успели разукрасить поярче глаза и написать какую-то скабрёзную «памятную надпись» на имя сокурсника. Вовремя. Диверсия совершена, я довольно ухмыляюсь, видя, что ничего не подозревающий чувак идёт за своей курткой. Я уже испытываю странную эйфорию, представляя, как он найдёт плакат, например, сидя в пригородной электричке. Я прямо-таки вижу: вот он прощупывает карман, ёрзая задом на твёрдой деревянной скамейке. На соседнем сиденье, скорее всего, играют в карты работяги с ЗИЛа, потому что они вечно занимают по нескольку скамеек на всю свою братию. Вот они уже пускают бутылку водяры по кругу и закусывают, потому что Ерофеев форева. Москва-Петушки — правда долбаной русской жизни, а мой одногруппник в недоумении развернёт там плакат с пожеланиями от Бори. И меня злодейски будоражит при мыслях обо всём странном и «запретном» в антураже соцреализма, но фантазиям не суждено сбыться. Он сразу обнаруживает плакат, разворачивает его при мне, снова втягивает воздух, вздыхая, и печально улыбается, вытягивая губы. Смотрит на меня снисходительно. Понял, чья выходка.       А я хватаю рюкзак и отправляюсь в актовый зал, запоздало желая застать хоть чью-нибудь защиту диплома или хотя бы финальный показ. Эйфория и истерическое веселье резко покидают меня, сменяясь опустошённостью и новой волной неудовлетворённости собой. Что ж… чёрная собака внутри меня будет ждать, безропотно, стоически.