neXXXt

      В то лето пришлось сменить место дислокации. Дачная хозяйка баба Ксеня умерла, больше некому было вставать в пять утра, лазать через забор, устраивать пожар в пристроенной кухоньке и говорить Эльфу, что пора обниматься с девушками, а не с котами. Злой Эльф ощутил внутри щемящую пустоту. Хоть бабуля и не имела никакого отношения к его семье, но за десять лет съёмной дачи стала почти его личной бабулей. А как она уговаривала Персика, чтобы он заделал красивых котят с её кошкой! Но Эльф тогда лишь зло пошутил, что кошка для его кота слишком стара. И это глубинное чувство тоски — оно родом из детства, когда мать оставляла его с рыжеволосой, коротко стриженной бабушкой одной из учениц. Он потом печально глядел в окно троллейбуса, мчась по пустому ещё тогда Садовому кольцу.       — Как жаль, что мы не можем купить себе бабушку! — эмоционально выпалил он.       Маленький, недолюбленный, недобалованный и вечно печальный, с грустными большими глазами, а «бабушка» в его сознании ассоциировалась с домашним уютом и заботой. Злой Эльф погасил в себе детское воспоминание, как окурок в алюминиевой кружке с водой — с шипением и никотиновым послевкусием.       Родители с трудом и в последний момент, что вполне в их духе, нашли на съём половину какой-то хибары возле леса. Хибара обошлась в двести баксов за всё лето. Когда Эльф впервые ступил на порог, то впал в состояние острой депрессии: он готов был совершить «эльфийский исход» и навсегда покинуть грязные людские земли. Да, такого свинства он, пожалуй, давненько не видывал, учитывая, что вполне привык жить непритязательно. Отмывая вместе с предками заскорузлый холодильник и плиту, Эльф даже не сразу заметил, что единственная комната не имеет ни одного окна, а диван, который ему определили, кажется, провёл несколько лет на улице, пропах сыростью и был весь в песке. Сортир во дворе отсутствовал, и на резонный вопрос Эльфа: «Блядь… а… как… как б? — отец ответил просто и по панку, как обычно. — Нахрен тебе сортир? Лес рядом!»       Логика железная.       Дом разделялся на несколько частей: одна сдавалась семейству Эльфа, вторая — бородатому художнику-дилетанту с семьёй, в третьей жила бригада строителей из Таджикистана, которые возводили дельцу, сыну хозяйки, роскошный особняк с бассейном на заднем дворе, в четвёртой жили молдаване, строившие самой хозяйке коттедж на остатке участка, а в пятой части дома жила она сама. Могло показаться, что дом резиновый, но это лишь иллюзия. И если со строителями-таджиками Эльф и его батя сразу нашли общий язык, то вот алкоголики-молдаване доставляли хлопот. С художником-дилетантом батя тоже сразу сдружился, живописные бороды нашли друг друга, но отцовская воодушевлённость таяла с каждым днём, потому что сосед скуривал на халяву батины сигареты, любил напроситься и на стаканчик-другой, но никогда не делился сам, благодаря чему батя в какой-то момент завязал с выпивкой. Эльф наконец вспомнил, какой же на самом деле его отец, освобождённый из объятий зелёного змия.       Этим летом Эльф, как никогда ранее, желал исчезнуть в лесах, что ему вполне удалось. Отсутствие сортира вносило лёгкую авантюрную романтику неудобства в жизнь городского раздолбая, учитывая, что населённый пункт не являлся деревней в глубинке, а скорее дачным посёлком в тридцати километрах от Москвы.

***

      Просыпаясь всякий раз в тёмной комнате, мне казалось, что старый диван пожрал меня. Всем телом я ощущал песок, который каким-то образом появлялся на простыне по всему периметру, словно я ночую в пустыне. Никогда не спал в палатке кочевника, но отчего-то уверен, что испытал все радости путешественника по Аравийскому полуострову прямо на этом древнем диване. Или это снова память прошлых жизней и опыт предыдущих поколений? С каким бы остервенением я ни вытряхивал этот диван, с какой бы ненавистью ни избивал его, сколько бы ни старался наиаккуратнейшим образом застелить его, диван противостоял! Эта паскуда превращала меня к утру в измученного броненосца, которому под пластины насыпали песка. Нынешнее дачное помещение меня морально уничтожало. Я ненавидел чёрный квадрат комнаты, которую делил с родителями. В этой комнате хотелось повеситься, особенно поздними вечерами. В ней я обнаружил, что склонен к приступам клаустрофобии, поэтому старался минимально проводить время в «халупе для стопроцентного обретения душевной болезни». К тому же моя душа и так склонялась… и к грусти, и к бродяжничеству.       Даже зубы не почистил. Первым делом съёбываю к заветной черте, где кончается посёлок и начинается лес, справляю утреннюю лёгкую нужду, потом закуриваю, так и не выходя из долбаных зарослей крапивы, смотрю во двор пограничного дома и думаю: «Как же, должно быть, хуёво людям жить, гранича с соседями вроде нас? Две бригады строителей из бывших Советских республик с утра до ночи строят, копают, кладут… А тут ещё мы, горе-дачники без сортира, кладём… всякое. И вместо прекрасного уютного домика у леса они получают сплошное испытание».       Я недолго философствовал о судьбе соседей, не дольше одной выкуренной сигареты, и отправился восвояси, почистил зубы, пожрал и, когда вывалился на крыльцо, соседский бородач уже бездельничал на скамейке, пока жена работала. Ещё один Обломов, ещё одна иллюстрация инфантильности советского гражданина, не адаптировавшегося под новую среду. Интересно, через сколько поколений мы эволюционируем? И адаптирован ли я? Я бы не был так уверен, потому что сквозь гопническую уличную браваду и напускной нигилизм прорывается моя взращённая инфантильность — как плод любви авторитарной матери, а я ничего пока не могу с этим поделать. Не знаю, хочу ли с этим что-то делать? Готов ли? Надо ли? Ведь все мы знаем, что «всё пройдёт, как с белых яблонь дым», ну, и хули стараться-то?       Сосед так и не дождался халявных сигарет — свалил обратно в хатку спать. Вся эта «дачная мутота» — советский культ моей матери, настрой, что мне нужен летом свежий воздух, хотя я уже не ребёнок, а мне всего-то нужно… совсем немного… О, этот ироничный мир! Дарит мне маленький дачный подарок. У забора вымахал куст дикой конопли. Все его видят, но только посмеиваются. Старой гвардии конопля неинтересна, их умы занимает сорокаградусная, но я бы посчитал само событие не иначе как «божьим провидением», если бы слыл религиозным. А как иначе? Мой волшебный конопляный куст. Я, разумеется, аккуратно и понемногу от него отчикрыживаю, сушу на подоконнике. Предки фишку не рубят: если и заметили, думают, я гербарий собираю. Да что уж… скажем честно — им похуй, главное, чтобы я учился, ел, пил, срал хорошо и вовремя дома без загулов. Грубо, но точно. А кустик этот я подумывал вывезти в большой московский мир и посадить дома в горшке — приютить беспризорника.       Эффект от подмосковной конопли сомнительный, но иначе на что нам плацебо? Предполагаю, что конопля здесь выросла неспроста. Недавно у таджиков выдался двойной выходной, они, что вечно трезвые — здороваются, улыбаются, хорошо себя ведут, — вдруг загуляли. Выражалось это в посиделках, на которые они пригласили моего отца и угостили водочкой. Он, разумеется, травил там анекдоты — душа любой компании, пел песни и хер знает что ещё, я не присутствовал на празднике жизни. Потом к вечеру батя скромно удалился и упал в люлю отсыпаться, а вот молодая часть таджикской бригады по водке не рубилась, зато… знала толк в конопле, которую они мне и предложили, а я не смог отказаться. По ощущениям — лучшие «гарлем» фантазии, прикрой глаза — и ты уже не на застеленных матрасах в маленькой комнатке, где пахнет пловом, а где-то далеко… в «прекрасной киношной Америке» из фильмов девяностых, чья свобода мутила рассудок и портила октябрят. И этот первый за лето «забористый раз» открыл духу каннабиса дорогу в моё измерение. Он сам нашёл меня, вымещая тоску и мою нездоровую «влюблённость».       Со старыми дачными приятелями я виделся минимально, единственно — частила ко мне на окраину одна подросшая девица, младше меня на три года, прежняя соседка. Но интерес её не ограничивался мной.       Всё вдруг стало гораздо веселее, когда я лениво брёл по лесу в компании хозяйского двор-пса по имени Рекс, а на поляне чуваки гоняли в футбол. Я узнал рыжего алисомана, внука бабки Варвары, потом ещё одного чувака, поздоровался и само собой перезнакомился с ещё тремя новыми кренделями, хотя полагал, что за столько-то лет побратался со всеми, но нет, грузино-осетинскую диаспору я как-то мимо пропустил. Выяснилось, что осетины — мои наиближайшие соседи на параллельной улице; в обширном семействе имелись ещё две миловидные девчонки и беспредельщик — грузинский двоюродный брат, приехавший на лето. Вот с ним-то мы и затусили. Годешке, как называла его пятнадцатилетняя «подружка», нравилось моё чувство юмора, которого, как я сам полагал, весьма поубавилось.       — Сушай, — говорил Годе с грузинским акцентом, — ты мне как брат. Пасматри на этих лохов, вэй! — и он указывал на спортивных братьев-осетинов. — Ни одну бабу склеить не могут.       С чего он решил, что я отменно клею баб, я не в курсе — возможно, виновата пятнадцатилетняя или слухи… сплетни… В небольших дачных посёлках, где летом молодёжь крутится как вша на гребешке, все обычно всё знают, что-то додумывают, а слухи расходятся быстро.       — Этот чмо, — продолжал Годешка, — не смог на тёлку залэсть, хотя она там вся из штанов лэзла.       Годешка, конечно, удивительный персонаж: язвительный, злой стёбщик, небольшого роста, но накачанный, старше меня на пару лет, эдакий классический грузин с орлиным носом и пылающим контуром харизмы, на которую, по-видимому, и повелась моя пятнадцатилетняя, потеряв по итогам лета с этой «харизмой» свою основную девственность, а вместе с ней и анальную. Чёрт его знает, ЧТО тёлки находили в нём. Я так и не понял, явно не внешность. Думаю, цепляла их уверенная наглость.       — Иды, я тебя в волосах спрячу, — говорил он и ржал, привлекая кокетничающую и вечно хохочущую подружку.       Она и впрямь могла спрятаться в его сверхволосатой поросли на груди, а шутки ему прощались любые.       Для коротания пары месяцев одного просранного лета саркастичный грузин-шутник — не худший компаньон. Кроме однозначного плюса с приколами-подколами очень скоро обнаружился ещё один мегаплюс. К Годе с периодичностью раз в неделю приезжал друган, травяной дилер. Можно было сесть у того в машине и вдуть…       Никто не отменял блуждания по лесу и ночные костры — вот и всё касательно разнообразия сельской жизни. Комендантский час, установленный в рамках городской жизни на одиннадцать вечера, на даче продлевался до трёх часов утра. В правиле этом я всегда видел особенный шарм: прийти домой, когда предки спят, сесть на веранде со свечой, совершить налёт на холодильник, обязательно случайно прожечь искрой от свечи толстовку, а потом лежать и слушать через открытое окно возню ёжиков в саду и стрекот кузнечиков.       Моей мечте приютить конопляный куст так и не суждено было сбыться, потому что хозяин-делец приказал скосить траву, и, пока я спал, вместе с травой скосили и призаборный куст. Я застал его унылую смерть: листья понуро упали, потеряв сочность и живость; завядший, он валялся в куче вместе с сорняками. Мой бедный, до невозможности безобидный и одновременно одинокий друг. Возможно, я провёл параллель между ним и собой и счёл, что с меня хватит.       В середине августа, несмотря на то, что август — мой любимый летний месяц, готовящий душевные фибры к меланхолии сентября, я всё-таки сбежал с дачи, сбежал в город, под гнёт тётушки, готовой следить за мной через лупу десятикратного увеличения. Первые дни я грустил, сидя на подоконнике, выставив магнитофон в открытое окно, потом приноровился гулять один, даже сходил в кино. В кинотеатре «Зарядье», что находился «в ногах» гостиницы «Россия» недалеко от Васильевского спуска, шла очередная «чёрная комедия». Заведомо зная, на какую дрянь я подписываюсь, зашёл в пустой зал, где там и сям валялись стаканы из-под попкорна, занял место по центру. Кроме меня на «Очень страшное кино-2» пришла ещё пара человек. Позже, убитый чёрным в квадрате юмором, я совершил сорокаминутный марш до дома и узнал у тётушки, что мне звонили. И не успел мой пульс зачастить, как раздался уже не телефонный звонок, а язвительно дребезжащий звонок в дверь. Паскаль вернулся…       Эмоции — это метафизика, поддающаяся лишь грамотной работе оператора с наездами, наплывами, расфокусировкой и вниманием к деталям. Тот вечер — будто сон, я помню его исключительно фрагментами, туманными кадрами, мурашками деталей, движением полузакрытых век. С того августовского вечера, дышащего в распахнутое окно тёплым воздухом нагретого асфальта, начался период моих географических открытий. И если Колумб открывал Америку, то я открывал рельефы наших характеров, свои границы дозволенного и наивысшие точки терпения. Жизнь моя стала превращаться в остросюжетный фильм, а я недоумевал и немного гордился непредсказуемостью сюжетной линии.       Как-то в начале сентября я сидел напротив телевизора и поедал «Мишку косолапого», одну конфету за другой, умудряясь переговариваться с батей. Телефонный звонок поднял меня со скрипучего стула из гарнитура красного дерева, купленного ещё до войны дедом «ататюрком».       — Привет! — бодрый голос Паскаля.       Даже слишком бодрый: такой тон он включает лишь в состоянии эмоционального перевозбуждения. Я ещё не успел среагировать на «привет», а он уже выпалил новую, какую-то слишком непонятную информацию:       — Приезжай прямо сейчас. Я в Склифосовском.       — В смысле? Что случилось? — мямлю я, чувствуя, что «косолапые мишки» встали комом в районе кадыка.       — Не приедешь — значит, не любишь.       — Подожди, мне ещё домашку делать… Объясни…       — Приезжай, тогда объясню.       — Да что случилось-то?       — Не приедешь — значит, не любишь.       — Прям сейчас?       — Сейчас.       — Куда?       — В Склиф, если любишь — найдёшь. Я тебя там встречу. Не найдёшь, значит, не любишь. Ну… пока, — вешает трубку на моём полуслове.       Из короткого разговора я вынес только две вещи. Первая — мне надо срочно нестись в институт Склифосовского. Вторая — меня открыто шантажируют и не скрывают сам факт. Я, зависая, растерянно собираюсь, пихая в карманы замшевого пиджака проездной и студак.       — Ты куда сорвался? — спрашивает батя. — В девять мать придёт.       — Слушай, где институт Склифосовского?       — На Колхозной, — отвечает батя, но вспомнив, видимо, какой на дворе год, добавляет: — В смысле, на этой… Сухаревской, вроде.       Я киваю — больше вопросов он не задаёт. Мужская солидарность. Я ломлюсь к метро в ярких вечерних солнечных лучах и думаю, как глумливо оно играет со мной. Паскаль, по-видимому, не покалечен, раз собрался встретить меня, передвигаться может, но отчего-то меня всё равно пидорасит нервяком. Я думаю о нём, но ловлю внутреннюю гусеницу, грызущую сочные листья моего эго. Он мной манипулирует. Манипулирует, и я несусь выполнять его квест.       Когда я добираюсь до ограды Склифа, солнце уже не греет и не ласкает теплом, погружая улицы в серо-голубую предзакатную дымку. Спрашиваю прохожих, потому что попёрся не в ту сторону: надо было свернуть с Садового кольца, а не топать вдоль ограды. Встречаю сторожа-охранника на входе, осведомляюсь: «Где тут искать пострадавшего?». Сторож выясняет, что же стряслось с моим «пострадавшим», а я хуй знаю, что… и что ему ответить.       — Он сам, наверное, не знает, — отвечаю и чувствую себя дебилом, — звонил, сказал, что в Склифе.       — А, ну типа живой вполне. Вон в том корпусе поищи, — простирает длань, как Ленин.       Я тороплюсь, а пальцы судорожно перебирают мелочь в карманах. Но… о, чудо! Вижу знакомый вальяжный силуэт внутри стеклянного холла. Открываю дверь. Просторный пустой холл, Паскаль смотрит на меня и ухмыляется. Подходит вплотную, как ни в чём не бывало.       — Ну, вот видишь… нашёл же, — он обнимает меня и невесомо касается губами моего виска.       — Что происходит? — роняю я, слегка отстраняясь, потому что уборщица со шваброй странно пялится на нас с недовольным видом.       — Пойдём.       Он двигается в сторону кресел, где раскинула широкие лапы зелёная монстера в кадке. Паскаль разваливается в кресле и нехотя отвечает, то и дело морща нос.       — Короче, я набухался, потом подрался, потом меня вырубило, я провалялся на набережной под мостом хуй знает сколько, а когда очнулся… Короче, меня ещё крыса укусила.       Нелепей истории не слышал. Позавчера мы с ним зависали у меня, а сегодня он в Склифе после полутора суток сомнительных приключений и укуса крысы. По-видимому, моё лицо выражает крайнюю степень недоумения, и он поясняет:       — Да, я не помню почти ни хрена.       Я молчу, а он ждёт чего-то.       — Короче, они обкололи меня иммуноглобулином и от бешенства. Теперь ещё валяться тут сколько-то.       А я молчу, сидя в кресле с вельветовым покрытием, и думаю почему-то о своём отце, который всю свою жизнь только и делал, что попадал в сомнительные предприятия: ломал рёбра, руки, ноги, бухал, терял деньги, у него крали лодки, палатки, удочки, он падал с мотоциклов, лазал на строительный кран, нырял с вышки, тонул в море, терялся в горах, пропадал по неделям, ездил к цыганам, пропивал зарплату, охмурял баб одним лишь своим внешним видом, забывал обо всём, кроме авантюризма. Настоящий, блядь, мужик, сука ёб ты, во всей красе! И что? Какой подъёб судьбы! Всё, что я так ненавидел в своём отце, я, кажется, до припадочности готов полюбить в сидящем напротив человеке. Готов — неверное слово. Я уже. Я полностью зависим. Вот, значит, что цепануло меня в нём с первого взгляда. Я думал — внешняя красота, но что есть внешность, как не сочетание энергетики и характера с материей? Чутьё подсказало мне «знакомые эманации», движущиеся атомами природного магнетизма. Знакомое сочетание орбитальных электронов этого физического тела приводило моё душевное равновесие в диссонанс.       И если моя врождённая осознанность не позволяла осуществлять сумасбродных поступков, а те, что я всё-таки делал, назывались «осознанной глупостью», то он творил вокруг себя хаос только потому, что «весело». И это не одно и то же.       — Приехал… Значит, любишь… — он хитро улыбается одними лишь тёмными глазами, перегибается через боковой валик кресла и легко позволяет руке пуститься на поиски слабых точек под моим пуловером.       Я всё ещё в раздрае. Шиплю на него разозлённым котом:       — Там бабка. Прекрати.       Оборачивается. Видит уборщицу, позади которой блестит мокрый многоугольник пола.       — Похер, — отвечает Паскаль, приближая лицо к моему.       — Мальчики, время посещений давно окончено, — подмечает она, приближаясь со шваброй, тащит за собой ведро с мутной коричневой водой.       — Да ладно, мы не знали, — он пускается с ней в наигранно приветливый разговор.       А я прекрасно знаю эту вербальную игру, этот тон и настрой. Беспомощно вздыхаю, мечтая лишь, чтобы бабка испарилась, а лучше бы испарился я. И я резко поднимаюсь и иду, стараясь обойти геометрическую фигуру помытого пола.       — Извините, где у вас туалет? — спрашиваю уборщицу.       Она молча указывает направление, а Паскаль продолжает с ней пререкаться, но хотя бы я не буду невольным участником очередного цирка. В белокафельном сортире противный холодный жёлтый свет, справа рукомойники, слева кабинки. Захожу в кабинку, думаю, что раз зашёл, то надо бы поссать, хотя совсем неохота, но после некоторой медитации осуществляю задуманное. Вдруг над левой кафельной перегородкой появляется веселящаяся физиономия Паскаля. Релакс сбивается, от неожиданности я промахиваюсь мимо унитаза. Благо, я уже финализировался. Паскаль лезет на перегородку — явно вскарабкался на унитаз — и продолжает паясничать.       — Ты продолжай, продолжай.       — Бля, что ты делаешь? — возмущаюсь я, но не могу сдержать смеха.       Стряхиваю и застёгиваю джинсы, но в этот момент что-то разбивается за перегородкой, и мне под ноги разливается вода. Я, пятясь в недоумении, ржу.       — Чо за херня?!       — Бля! Бля! Я, кажется, унитаз разбил!       Я заглядываю в кабинку и вижу напрочь снесённый сортир, который, по-видимому, не выдержал его веса и раскололся. И пока он ржёт, а я охереваю от прибывающей воды, которая каким-то образом уже залила половину помещения, в туалет проникает уборщица, привлечённая нашим гомоном.       — Что вы здесь делаете? — она ещё не оценила масштаб катастрофы.       Но по мере округления её глаз, вижу, что срочно пора драпать, а Паскаль продолжает смеяться.       — Унитаз разбили! — причитает она, едва ли за щёки не хватаясь.       — Это не мы.       С Паскаля, что с гуся вода, наглость — второе счастье или феноменальная находчивость?       — Как это не вы?       — Не знаю, — он пожимает плечами, — мы пришли, а здесь уже так было.       — Не может быть! И двадцати минут не прошло, как я тут всё прибрала.       Уборщица продолжает страдать над повергнутым «белым другом», а я стремительно делаю ноги, пока она не додумалась позвать кого-нибудь ещё.       — Ты из какой палаты? — выкрикивает она нам в спины, но мы уже пересекаем холл и выходим через стеклянные двери на территорию.       Опять ситуация, становящаяся в нашем тандеме классикой: в жанровом кино не обойтись без паяцев.