Когда в сентябре я наконец осознал, что мои прежние второкурсники выпустились и я сам теперь — новая эра, новый второкурсник, только тогда ощутил, что всё находится в постоянном движении и уже никогда не останется прежним. Четыре группы свежеприбывших первокурсников-птенцов зашли под крышу моего безумного творческого «Гаудеамуса», в котором я плавал, как угорь, ловко лавируя между разнообразиями. Теперь уже я отвечал за качество беспредела, я должен стать для них эталоном разъебайства и исключительности. Главное то, что мне бы даже не пришлось ради «исключительности» лишний раз пёрнуть. Молодая поросль меня слегка разочаровала. По крайней мере, трахнуть никого из них не хотелось, или, возможно, я немного постарел или помешался на своей «большой и очень чистой любви». Ближе к октябрю я осознал, что в этих стенах уже ничего безумного не случится. Явно не со мной. Всё, что мог, я взял в тот безбашенный отрывной год. Оставалось лишь лениво прозябать первый семестр и быстро шлёпать диплом, чтобы, согласно моему стратегическому плану, освободиться от основной работы к апрелю-маю месяцу, к тому календарному времени, когда мне приспичит вновь покуролесить.
Отринув возвышенный арт-рок, я низвергся в пучины панка. Возможно, в этом виноват Паскаль. Он ведь всегда утягивает меня за собой. Так что теперь я снимался в «его авторском кино». И меня это заводило — сама мысль об особенности происходящего. В одночасье он продал свои дорогие лицензионные диски с хип-хапом, остальное раздал, модные лейбловые шмотки сменил на чёрные джинсы, которые мы с ним вымачивали в хлорке ради живописных белёсых пятен «по панку». Мелодичный хип-хоп в его случае сменился «Гражданской обороной», в гардеробе появилась бессменная косуха с нашивкой «Анархии» и коммунистическим значком с ликом вождя пролетариата, чёрные волосы превратились в зелёный ирокез, а лицо и уши обзавелись новым пирсингом. Ко мне в квартиру попала «Поваренная книга анархиста», за которую Паскаль выложил приличные деньги. Из книги мы жадно вычитывали метод выращивания анаши и рецепты вкусной и здоровой пищи с марихуаной, загвоздка состояла лишь в том, что для какого-нибудь каравая требовалось полтора стакана травы, а наличие её в таком количестве совершенно не предполагало возню у плиты и заморочки с духовым шкафом.
Мы изучили теорию приготовления LSD на кухне, выращивания псилоцибина в домашних условиях, экстракцию мескалина из пейота. Поимку ядовитых галлюциногенных жаб в средней полосе мы решили отбросить сразу, а вот от получения лёгкого наркотика из банановой кожуры не отказались. Испортили кастрюлю, испортили бананы, но… безуспешно попытались.
Я спускал стипендию на книги про Че Гевару, зачитывался толстенным трудом Пако Игнасио Тайбо II «Гевара по прозвищу Че». Меня охватила политическая мысль, Арбат, панк-рок и жажда правды и справедливости, к которым так тяготел я в карапузном детстве. А между тем наши отношения с Паскалем носились вверх-вниз, как на аттракционах. Мы истерически признавались друг другу в любви, резали руки в клятвах, он постоянно повторял, что «такую сволочь, как он, нельзя любить», я же — почти святой, почти невинный, почти ангел. Хотя я-то знал, что падший, но неимоверно преданный. Ради Паскаля я готов был на многое.
Во мне бушевали страсти, которые я регулярно запирал на замок, но они нашли выход в социально-ориентированных виршах, которые я сочинял, исписывая тетради и остатки советских обоев. Стихи быстро превратились в песни, потому что Гангста-Джи увидела мою писанину, прочла. Теперь я не мог просто писать тексты в стол, она хотела, чтобы я донёс свою «яростную мысль» в виде музыки. Мы лишь спорили, какая это должна быть музыка, но получалось что-то среднее между рэпом и панком. Джи тоже писала, но исключительно на английском, тексты у неё получались мощные и англограмотные, поэтому наш тандем стал срастаться на почве лирики. Дни, когда Паскаль пропадал в неизвестных местах, я проводил с Джи. Она даже отрыла какого-то диджея в полтора раза старше нас, он послушал нашу доморощенную кассетную демку, которую мы писали на мой старый магнитофон, и счёл, что с этим пиздецом можно работать, но у него имелись свои представления о том, какой результат должен получиться на выходе. После пары встреч с ним и очных ставок стало ясно, что он хочет сделать из нас очередной поп-проект, но мы не то чтобы боролись за идею — скорее развлекались и совершенно не мечтали стать популярными. Диджей же вцепился в нас клещами, давя свою линию. Последний раз он доболтался до того, что Джи должна тиражировать сексуальность и читать рэп, как кошка, а я «такой милый парень», что агрессивные тексты мне ни капли не идут. Мы согласились подумать, но предвидели наперёд «фак офф» ответ.
Я только пришёл с учёбы и пообедал, собираясь ехать на встречу с этим диджеем, разгребать наши хвосты, потому что Джи впервые струсила и не знала, как послать его на хуй с кошкой и патлатым «няшкой» с песнями про любовь. Я уже переодел драные джинсы на свои легендарные полосатые клеша, подмечая, что, кажется, они стали мне слегка коротковаты, а это означало, что я всё ещё расту. Раздался зубодробительный звонок в дверь. Решил, что отец вернулся с переулочных тусовок.
Тишина. Потом удивлённый и одновременно испуганный восклик матери: «Господи, что же это с тобой?». Полуголым я выперся из комнаты и разглядел в дверях силуэт Паскаля.
— Извините, что я в таком виде… как бы…
Мать оторопело отступила, заметив меня в коридоре, и Паскаль предстал передо мной во всей красе. Обнажённый торс, на шее висит обрывок футболки, одно лишь кольцо горловины, джинсы… но эти лохмотья джинсами назвать язык не поворачивался. От портков на нём лишь пояс да застёжка с висячими лопухами-карманами, сами штанины изрезаны на длинные лоскуты, болтаются юбкой, едва прикрывая трусы-боксеры. Сцена как из фильма с Пьером Ришаром, сука! Да я глазам своим не поверил! Мать моя продолжает что-то там охать, отступая и давая мне пройти в тесном коридоре. На все её «что случилось», он разъясняет, но смотрит мне в глаза.
— По Арбату прошёлся, не в тот переулок завернул.
— Да как же так-то? — квохчет мать.
— Ну, как? Как? Попал не в то место, не к тем людям. Легко отделался. Живой же! Вон даже обувь оставили!
— Как же ты доехал? Как тебя в метро пустили?
— Пустили, — смеётся он. — Да ладно… Весело ж.
Я-то знаю — смех напускной. Стараюсь быстрее завести его к себе в комнату и найти хотя бы какое-то шмотьё, которое на него налезет, потому что ростом он, так, на секундочку, сто восемьдесят шесть сантиметров в сравнении с моими ста семьюдесятью. Нервишки играют, суетливо нахожу ему джинсы, отдаю, от сердца отрываю, свитер с Че Геварой, параллельно прикидывая, как он полуголый брёл по городу. Октябрь в этом году хоть и тёплый, но не настолько. Он замечает, что меня эмоционально поколачивает.
— Успокойся.
— Да я спокоен, — парирую я.
— Ни фига, — обнимает меня, зажав в проёме между шкафом-исполином из красного дерева и закрытой межкомнатной дверью.
Хаотичная прыготня химических составов внутри нас высвобождает сексуальную агрессию, стремительно движущуюся к процессу плавления с переходом вещества из твёрдого состояния в жидкое.
— Ты, кажется, куда-то собирался? — он отрывается от меня.
— Да, — выдавливаю я, — мне надо встретиться с диджеем.
— Я с тобой съезжу?
— Ты уверен?
— А ты стыдишься меня? — он хитро смотрит. — Что? Стыдно?
Я оглядываю его, отметив, что мои штанцы ему, несомненно, коротки, как и рукава свитера, что не дотягиваются до запястий.
— А пофиг… кто он такой? Мне-то всего лишь надо сказать ему, что нас не интересует попса.
Мы трясёмся в трамвае на Павелецкий вокзал, потому что стрелканулись на площади. Люди вокруг замечают — «что-то не так», пялятся на странных нас. Мы вылезаем на Зацепа и идём искать красную Оку, припаркованную у вокзала, но диджей замечает меня раньше, чем я его, окрикивает и приглашает присесть к нему в машинку, коротким неодобрительным взглядом окидывает моего спутника, но его больше волную я, по видимости.
— Что надумали? — спрашивает.
— По правде, мы ничего не надумали, — говорю. — Всё, что мы можем, ты слышал.
— Слушай, я не говорю, что у вас плохие тексты, но реально… знаешь, на что похожа ваша кассета?
Он намеренно включает скрипучую демку и тут же показно делает её тише.
— Складывается ощущение, что собрались бухие подростки, выёбываются и орут матом.
— Мы на большее и не претендуем, — пожимаю плечами я, но кажется, будто оправдываюсь.
Пока я слушаю диджейскую проповедь на переднем сиденье Оки, Паскаль сидит рядом на корточках, а я поглядываю и волнуюсь, чтобы на нём не разъехались мои штаны. По правде, он зверски смешон в моём шмотье, я с трудом сдерживаю улыбку.
— Я не хочу сказать, что ваши тексты говно, просто все эти выебоны с политическим уклоном не продашь. Из вас может получиться популярный проект, если сменить направленность.
Я слушаю про успешность и поп-звёздность и думаю: «Хуя тогда ты, сука, на красной Оке по городу пиздяришь? Успешный, ёб ты!»
— Вот послушай… — и он ставит нам какую-то танцевальную херню.
Вторыми Hi-Fi мы быть не собирались. Мне даже ещё смешней становится, и я замечаю, что терпение Паскаля лопается.
— Чувак, — говорит Паскаль, обращаясь к диджею, который опять что-то увлечённо мне разъясняет о популярности и о том, с чем он собирается в грядущем будущем выпустить нас в клуб, — извини, что влезаю. Ты меня, конечно, не знаешь, но я типа его парень, — он кивает на меня, а я уже ощущаю, как мой мозг от такой «прилюдно обнажённой инфы» покрывается цыпками, а диджей разглядывает его несуразный прикид, что мимо Паскаля, разумеется, не проходит.
— То, что я так странно выгляжу, — это просто день неудачный, — усмехается Паскаль, — но одно могу тебе сказать — такой хуйнёй он заниматься не будет. Мы сюда пришли только сказать тебе «нет».
Вот так легко. Обсуждать больше нечего. Я вылезаю из крохотной Оки, и мы уходим в закат, а я продолжаю чувствовать спиной взгляд, направленный на нас из машины. Я всё сделал правильно.
***
Хемуль куда-то таяла туманом. Мы виделись всё меньше и меньше, летом даже не переписывались, в сентябре лишь созвонились, но так и не увиделись. Гангста Джи продолжала транслировать мне свои чернокожие детективные истории с мелодраматической составляющей. Феликс мотался из страны в страну, пробивал какие-то визы, пригонял машину из Германии, собирался мигрировать в США, в то время как Джи вляпалась в новый роман на стороне. Она считала, что её новый герой — вылитый Тупак Шакур. Мне же казалось, что сравнивать живого чувака с тем, кто не так давно преставился при сомнительных обстоятельствах, — неразумно, но история закончилась буйной ссорой, разборками с Феликсом, якобы тот пальнул в новоявленного Тупака из огнестрела, Джи потом дежурила у его постели… и… чёрт побери, я уже не помню! В этом грёбаном афро-американском сериале мне меньше всего хотелось разбираться, я и так с трудом слушал её трескотню по телефону. Порой я думал, что она всегда всё выдумывала, однако чёрного гангстера я видел не раз. Ну не привиделся же он мне под приходом?.. В те редкие моменты, когда она не душила меня трагедией в углу, то втирала, что «мелкий чувак мне не подходит». Мелкий… Понятно, что она говорила о возрасте, но слово не вязалось с Паскалем, на слух не ассоциировалось. Откровенно, ей было насрать на мои отношения, как и мне фиолетово было до её «сериала» с продолжением. Как-то само собой я начал избегать её, и наш песенный тандем развалился из-за её эроманиакальных деструкций.
***
Хемуль объявилась лишь зимой, когда её бурную личную жизнь снова настигла менопауза. О Паскале она слышала не раз и долго окучивала меня, чтобы я их познакомил. Я же не спешил, памятуя о её склонности распускать язык во всех доступных воображению смыслах, но Хемуль всегда добивалась своего. Магическая длань судьбы случайно столкнула их у меня на лестнице. Я выбрал день, чтобы спокойно пообщаться, она заехала ко мне домой, откуда мы собирались направиться в центр, однако планирование и Паскаль — области взаимоисключающие. Два моих лучших человека на одной лестничной клетке. Они встретились, а я не против. Ему опять безудержно весело, только пришёл, но уже решил, что я ревную, раз не познакомил раньше. Я не ревную. Я лишь ограждаю себя от нечистоплотности, лишней трепотни и нового повода немного поглумиться над моей «смертельной серьёзностью», которую я стал демонстрировать в его отношении. Серьёзность моя обоснована, она равно пропорциональна его припадкам «весёлости». Все наши отношения, по сути, математическое уравнение с двумя переменными, которое рекомендуется решить. Такой своеобразный «ХУй». А мы — неизвестные. И наше замысловатое уравнение может иметь одно решение, может иметь несколько решений, иметь бесконечно много решений и, наконец, не иметь решений вообще.
Хемуль в тот день насмотрелась на нас вдоволь, позже сказала мне тет-а-тет, что не узнаёт меня, что я адски палюсь, что видно, как я на нём зациклился и как он мной манипулирует. Она так решила. А что она видела раньше? С чем сравнивает? С платоническим выпускником школы? С одурманенным первокурсником? С обдолбанными походами в клуб? С мимолётными пьяными падениями на чужие кровати? Теперь всё не так, всё обросло смыслом. Можно сколько угодно обвинять меня в том, что я обожествлял наши отношения, я в них верил, и мне казалось, что не я один, хоть мне и не хватало уверенности в себе. Всякий раз, когда Паскаля переклинивало, а переклинивало его часто, я винил себя. Порой настроение его из стабильного плюса вдруг уходило в морозильный минус, мы вроде бы шли как ни в чём не бывало, а он шутил, потом вдруг бросал мне, как собаке: «Всё, прощай!» — и уходил. Я что-то короткое кричал ему в спину, потом понуро брёл один домой и думал, что он больше никогда не вернётся. А позже вечером или через день он звонил и говорил, какой я дурак, смеялся в трубку, в очередной раз называл себя сволочью, которую нельзя любить, баловался словом «прощай», снова смеялся и говорил, как сильно меня любит, потому что я «такой хороший». Мы много проводили времени вместе, могли почти весь день проваляться в кровати, пользуясь отсутствием моих предков. Каждый из нас являлся мятежной крепостью и воином одновременно, мы поочерёдно проводили дерзкие сексуальные штурмы друг друга, никогда не применяя осадную технику. Всё или ничего! Так, будто завтра уже может не настать.
Тётка моя Паскаля невзлюбила. Как-то раз, придя вечером с работы, высказала ему в лицо, как он ей не симпатичен:
— Вы… — пыхтя и раздувая ноздри, смотрела она на него снизу вверх в узком коридоре бетонной квартиры. — Вы наглый, самодовольный! Вы…
— Ну-ну, я слушаю, — с ухмылкой ехидничал он, призывая её продолжать.
— Вы! ПАВЛИН! — почти выкрикнула она.
Он лишь громко рассмеялся в ответ.
— И я знаю, чем вы там занимаетесь! — разорялась она во весь голос, пользуясь тем, что в данную минуту времени она здесь самая старшая.
— Слушай, прекрати, пожалуйста, — встрял я, обращаясь к ней, потому что просить его остановиться всё равно, что просить остановиться несущийся бронепоезд с Лениным.
— Ну-ка, интересно, а с этого места поподробнее…
Да он издевается! А тётка моя уже на пределе, этакая «женщина на грани нервного срыва»!
— Думаешь, я не видела твой голый торс, маячащий в окне, когда с работы иду?
Я не хочу всё это слушать и наблюдать, быстро одеваюсь, желая поскорее убраться из дома. Паскаль продолжает смеяться, но собирается вместе со мной. В эти мгновения я ненавижу его, ненавижу её! И если на него я просто злюсь, то её я остро ненавижу.
Она всегда лезла в мою жизнь, с того дня, как переехала к нам насовсем после случая, когда нас грабанули в начале девяностых, — случилось это сразу после смерти дядьки. Я в шестом классе. После школы забрёл к кому-то на часик — это меня и спасло от расправы, иначе напоролся бы на домушников однозначно. Брать-то нечего было, кроме одной кожаной мамкиной куртки, бижутерии и свадебного золотого кольца с цепочкой, которые они и упёрли, предварительно нагадив в сортире, а я даже не понял. Дверь у нас всегда хлипко закрывалась. Так что я пришёл домой, как ни в чём не бывало, решил, что опять какой-то батин алкоупырь насрал в сортире и забыл спустить. Что такое не спущенное дерьмо в унитазе по сравнению с обоссанным диваном? Был такой хуй Ник. Ник делал нам ремонт, жрал у нас котлеты за так, потом подкинул мне свою внучку, чтобы я её пас на детской площадке, работал спустя рукава и для полного счастья ушёл в запой и обоссал диван. А чего стоил папин закадычный друг Мешок? Вечно припирался в нашу кладовку бухать самогон, потом путал туалет с раковиной и с этой самой кладовкой, у чувака совсем беда была со спиртоаккомодацией. Но не суть… а «ссуть-то всё в песок», как любила повторять Хемуль слова бородатого анекдота про верблюдов. И хоть после переселения тётушки в нашу квартиру «верблюдов» в моей жизни стало меньше, зато много контроля, фырканья, закатанных к потолку глаз, едких речей, ядовитых замечаний и даже исправленных ошибок в моих личных тетрадях с записями.
— Ты никуда не пойдёшь! — проорала она. — Я матери скажу!
— Скажи… — пожал плечами я.
Но она так ничего матери и не сказала.
