neXXXt

      — Нахера ты это делаешь? У тебя же есть деньги!       — Потому что весело! — и Паскаль поднимает с асфальта бычок тонкой слим-сигареты.       Я даже вижу отпечаток бордовой помады на фильтре. Меня аж передёргивает от брезгливости. Глаза его смеются, он протягивает бычок мне, но я категоричен.       — Не будешь?       — Нет! — почти ору я и злюсь.       — Давай за компанию со мной! Или ты меня не любишь?       — Причём здесь это? У тебя есть сигареты!       Пожимает плечами, закуривает этот бычок, а потом целует меня в губы.       — Ну, вот… считай, что скурил вместе со мной. И какой смысл был бодаться?       Если бы завихрение мыслей способствовало кучерению волос на голове, я бы наверняка носил афроамериканскую причёску. Пялюсь в асфальт, считаю шаги, а в сознании отпечаток помады на грязном бычке.       — Злишься?       Не отвечаю.       — Ты злишься! Обожаю, когда ты злишься. Тебе идёт злиться.       Так вот чем он занимается — раскачивает моё эмоциональное равновесие. У него это чудесно получается. Паскудство какое! Только я не ищу в себе злость, она во мне с рождения. Может, я мечтаю избавиться от неё навсегда… И мне даже стало казаться, что она тает и совсем скоро пропадёт. Стану стопроцентным эльфом, не аномальным, не тёмным, не хаотичным, а классическим. Светоносным, солнцеподобным, блядь. Наверное, это заблуждение. Нельзя просто так взять и стать светлым, если в тебе на дне плещется изначальная тьма. Если ты пришёл в мир, кривя физиономию, с чего вдруг решил, что сможешь «светить» или… светиться? Я даже не неоновый мальчик. Неоновые мальчики светят всем: днём распространяют улыбки, ночью, как ночные насекомые, влекут «концом»; жизнь их ярка, быстра, порой коротка.       — Знаешь, ты мог бы неплохо заработать, — начинает он.       — Чем? — я уже жду подвох в его словах.       — Тебя когда-нибудь останавливали менты?       — Нет. Ни разу.       — Офигенно. Чувак, тебе надо перевозить огнестрел. Есть тема: из Бутово в Свиблово огнестрел перегнать. Возьмёшься?       Я смотрю на него из-под бровей, как баран, и молчу.       — Жаль.       Отчего-то наши диалоги не склеиваются, будто их пишет пьяный сценарист. Мы пытаемся говорить о чём-то, но я везде вижу подвох и не спешу отвечать, лавируя ответами. Паскаль тоже начинает на что-то злиться, но я не могу взять в толк, на что.       — Всё! — выкрикивает он. — Прощай! — И убыстряет шаг. Но я не согласен, хватаю его за руку.       — Прощай, я сказал! — он пытается уйти, а мне нужны ответы на невысказанные вопросы.       — Прекрати бегать за мной! — выговаривает он, оборачиваясь. — Ты как хвост! Ты как собака, отвяжись уже!       Мне не надо повторять дважды. Я ему не пёс. Моё тёмное внутреннее зло, кажется, готово разорвать мне черепушку, пульсация в шейном позвонке перетекает в виски и затылок. Я стою посреди тротуара и смотрю в его уходящую спину. Ни горечи, ни сожаления. Только ненависть и разъярённая гордость. Кто он, мать его, такой, что считает меня псом?       На улице весна, солнце, тополиные листочки налипают на подошвы кед. Слишком хороший день, чтобы себя ненавидеть. Я звоню Хемулю и еду на Манегу развеяться. Мы снова, как будто ничего в нашей жизни не поменялось, стрелкуем с ней под яйцами коня Жукова. Она сразу врубается, что у меня гнилостное настроение. Видимо, физиономия выдаёт. Ещё бы… такую оплеуху унижения мне отвесили впервые. Я надеваю маску бравады и довольства жизнью, но Хемуль всё равно выводит меня на чистую воду.       — Я говорила тебе: ты ему многое позволяешь.       Я знаю, что она имеет в виду. Я стал подчиняться, вот что. Я слишком им дорожу, я лишь набираю воздух в лёгкие и жду, когда он снова войдёт в мою жизнь, как морской ветер. И тогда я выдыхаю и снова дышу. Сегодня опять что-то пошло по кривой, я смирился с бычком, смирился ещё с чем-то, пропустил мимо одно, промолчал на второе, не ответил на третье. Провокатор во мне сдох, он сейчас корчится где-то в тёмном колодце моего холодного нутра.       Хемуль берёт меня за руку.       — Господи, руки-то опять какие холодные. Тебя любовь не греет.       Я криво усмехаюсь одними губами. Щурюсь на солнце, медленно плывущее к горизонту, и вдруг сквозь золотые нити замечаю знакомую фигуру.       — Посмотри-ка вон! — я лишь киваю подбородком, но Хемуль уже навострила зоркий взгляд, охотничий инстинкт не искоренишь.       — Твою-то мать, это же Дед! Это твоя первая безответная любовь, — она дико веселится, губы её расплываются в хищной улыбке агрессорши. — Пошли, подойдём!       — Не хочу…       — Прекрати! — она снова включает режим старшей наставницы и тащит меня за руку в направлении входа в ТЦ, а мне после всего уже похуй.       Дед и ещё пара чуваков, которых я помню ещё с времён путяги, но не знаю имён, сидят на мраморном парапете и курят.       — Привет! — верещит Хемуль.       Дед узнаёт нас, выглядит довольным. Пока чуваки называют свои имена для беспамятных, а Хемуль нежно курлыкает с ними, я смотрю на Деда, замечаю, как он сложил свои тонкие губы в ехидной ухмылке. Разглядываю его в упор, пока он гнусавым голосом что-то вещает Хемулю и слушает радостный девичий щебет, наблюдаю за его лицом и пытаюсь понять, что же так сильно зацепило меня тогда, в конце апреля? Что заставляло моё сердце убыстрять ход? Сейчас я видел в нём чувака, не слишком обременённого интеллектом, речь его тягучая говорила о том, что марихуаны в его жизни случилось слишком много, а быстрым умом он никогда, по-видимому, не отличался. Гопник поганый! Я вдруг разозлился сам на себя за то, что запал когда-то на этого кретина. Я целое лето, сука, потратил на то, чтобы навсегда забыть его грёбаный свитер в полоску. А он сидит тут передо мной со своей стоически наглой физиономией. Вот, блядь, увидел меня… Смотрит, оценивает, видимо, заметил, что я на него пялюсь, вот мудак.       — Чё за поеботина на губе? — спрашивает меня.       Вот сука! К пирсингу прицепился. Сам-то, блядь, с пирсой в подбородке сколько ходил, долбоёб!       — Серьга, — жёстко отвечаю я, даже жёстче по тону, чем ожидал.       — Нахуй…       По-моему, он откровенно нарывается. Я сразу вспомнил, как мы с ним познакомились, как он меня взбесил, как…       — А эт чё за, бля? — он ржёт, щурясь от солнца, веснушки на его скулах ползут вверх.       К моим хипповским клешам придрался. Ну, конечно.       — Если парень носит клёш, — он испытующе глядит мне в глаза, — значит, ты парням даёшь…       Я бы стёр с него эту мразную улыбочку. Долбаный детсадовский мудак! Сколько ещё унижения я должен сегодня испытать?       — На хуй иди… — отвечаю я и ухожу.       Пусть его усмешки бьются об мою спину и обсыпаются на плитку. Тут же запоздало осознаю, что сам «пошёл на хуй», и все там сейчас со смеху давятся, довольные. Хемуль догоняет меня, и я останавливаюсь.       — Я домой. Нагулялся сегодня, прости.       — Точно?       — Я сегодня не слишком остроумен.       — Ладно, я тогда с ними ещё позависаю.       — Позависай, — отвечаю я без тени иронии.       Мне реально пофиг, поскорее бы остаться одному. Я уже чувствую, что близится приступ самобичевания, ненависти и жалости к себе. Не хочу, чтобы мои припадки видел кто-то ещё. Она целует меня в безответные губы и отпускает.       Брусчатка Красной площади — под ногами, справа мавзолей, слева ГУМ, менты пасутся, провинциалы безудержно фотографируются, наполняя вечернее небо южным говором, а я опять считаю брусчатку, ища в цифрах успокоение, но либо я хреновый счетовод, либо игры эти на меня не действуют. Когда я выхожу к Васильевскому спуску и поднимаюсь на мост, мой кризис прорывается наружу. Злоба кончилась, как расплавившаяся свечка, она догорела, остался лишь дымящийся фитиль жалости к себе и эмоции, я с трудом сдерживаю резь в глазах. Болезненное жжение от набухающих солёных слёз. Они обволакивают зрачок, но я сдерживаю их усилием воли, приопуская голову так, чтобы волосы скрыли моё лицо от прохожих. Хватит унижения на сегодня. Моя попранная гордость обжигает лицо. Все мои трепыхания тщетны, все мои иллюзии не прекрасны, все мои ошибки глупы, все мои действия не замечены, все слова, влетевшие в мои уши — пусты, всё, на что мы обречены — непонимание.       Я тону в пучине своего бессознательного и, переходя дорогу, решаю нырнуть прямо под машину — из принципа, потому что мне нахуй ничего не нужно и насрать. Улица полупустая, я успешно пересекаю дорогу либо потому, что слишком шустро метнулся, либо потому, что машина притормозила, либо я на самом деле не имел цели упасть под неё. А может, стоило… но из-за того, что не убило бы, а покалечило, — не имело смысла. Нет способа красиво умереть. Я слишком хорошо помнил, что смерть никому не к лицу, только сегодня было отчего-то похуй.       Я пришёл домой, скинул обувь и сразу в комнату. Ничего, кроме жажды одиночества. Вспоминаю про шкаф, открываю скрипучие дверцы, вышвыриваю из недр постельное бельё и залезаю внутрь. Меня, сука, здесь нет! НЕТ! Я закрываю дверцы изнутри, как делал в детстве, на голову падает пояс от махрового халата и подол тёткиного платья. Даже шкаф и тот напоминает, что в этом мире ничто мне не принадлежит. Что уж говорить о моей жизни, моей свободе, моём одиночестве и… какой-то, блядь, любви… выдумке для наивных. Знаете, что любовь делает с человеком? Она убивает его свободу, его гордость и самость! Сука ты! Так и остаться в этом шкафу, сдохнуть бы тут! И чтоб нашли не сразу. Я бы даже поскулил бы здесь тихо. Я же… собака, твою мать… Чёрная, скучная собака с большими печальными глазами цвета орешника. Я себя люблю и ненавижу одновременно с огромной смертоносной мощью. Если что и убьёт меня, то лучше я сам… И гнусные капли жалости уже катятся по моим щекам в кромешной темноте и скрипучей тишине шкафа. И я уже не различаю запах ни старой древесины, ни прогорклых духов от платья тётушки, ни сугубо банный, душный «аромат» батиного халата, потому что нос заложило. Вдруг тьму что-то нарушает, дверца шкафа издаёт пронзительный скрип, полоска света режет, как бритва. Я не слышал ничьих шагов, в комнате предков за стеной по-прежнему вещает телевизор, но меня всё равно пронзает секундный страх, что кто-то застанет меня в шкафу, но… это кот. Персик нашёл меня. Тихо отворил лапой дверь и влез ко мне в шкаф. Урчит, как дурак, лезет ко мне, на живот наступил. Одной рукой закрываю дверцу, второй глажу на ощупь кота. Мои мысли слишком фонили… Он без проблем нашёл меня, ориентируясь на их шлейф. Слишком много жалости к себе, слишком много мыслей о смерти, слишком много уязвлённой гордости, слишком много ничтожности и никчёмности. И мне становится смешно. Вот кот… спал, наверное, на диване, у бати в ногах, и работающий телевизор был не помехой его сну, зато мои мозговые тараканы… Переполнили шкаф, высыпались сквозь щели, побежали по стенам, стали сыпаться с потолка и шуршать у плинтуса…       Кот пришёл. Пытается понять, что я делаю в шкафу, если это его прерогатива. Может, мы с ним сегодня перешли на новый уровень? Может, думает, что я не человек… может… тоже собака?

***

      Удача — стерва. Судьба — сука. Надежда — блядь. Любовь — врунья. Вера — дура. Жизнь — лярва. Смерть — уродина. Как ни парадоксально, бабы. Их всех я ненавижу! И вместе с тем, как я стал яростно презирать вышеперечисленные понятия женского рода, так в один прекрасный день вдруг ощутил, что «все мои женщины» куда-то исчезли. Я остался один. У меня, конечно, был кот, который знал на метафизическом уровне про моих разбежавшихся тараканов. Зато теперь, когда я понял, что не стоит обольщаться, когда выкинул в окно все свои переживания, смог с головой окунуться в учёбу. Я перестал надеяться, перестал чего-то ждать, перестал думать. Дышать ещё получалось плоховато. Из-за… его отсутствия… Я всё ещё задыхался. Зато научился подолгу задерживать дыхание. Ведь он всё ещё возвращался. Мы трахались, мастурбировали, валялись в кровати. Он говорил, что ничего не изменилось. Он даже оперировал словом «люблю». Он появлялся раз в три недели. Я делал вид, что ничего не случилось, я уже мысленно отпустил его, глубоко внутри мечтая, что, если отпущу его, мы сблизимся и он перестанет ощущать, будто я привязываюсь к нему или связываю его. Раз в три недели. В этом временном колебании был порядок. Он уже не прощался, просто уходил, потом неожиданно появлялся, снова пропадал, а я задерживал дыхание. Впадал в душевный анабиоз, как ящерица. Холодные руки выдавали мою «не жизнь», как и холодные фразы, потому что мне стало ничего не нужно. Лишь бы хватило воздуха… только бы не задохнуться.       Я получил диплом среднего профобразования, первый свой красный диплом, который никого не удивил и не порадовал. Он ведь не радует, когда заслуженный. Ты просто осознаёшь, что всё делал правильно. Летом я порыпался по киностудиям, быстро понял, что кругом беспросветная жопа, пошёл и поступил в пед, как завещал батя. Чтобы меня любили девочки… чтобы опять спрятаться от армии и не думать о ней. Потому что армия — тоже баба и гнида та ещё!       Зато «Сучья фамилия» вернулся! Он вернулся из армии. Огорошил меня. Я не стал лишний раз думать о том, как мы будем с ним теперь общаться, после того, как Хемуль раскрыла ему мои карты. Он, казалось, ничуть не изменился за два года. Всё та же лисья физиономия, не сходящая с лица улыбка и дружелюбность. Правда, когда я спросил его в лоб про дедовщину и прочую хрень, улыбка тут же испарилась, и он, опустив глаза, серьёзно ответил:       — Давай лучше не будем об этом говорить, потому что… всякое бывает.       И я больше не спрашивал, его нежелание рассказывать я прекрасно понимал. «Сучья фамилия» не вернулся в институт, хотя мозги у него были, только вот амбиции не терзали. Он тупо пошёл работать в троллейбусный парк, сразу впав в череду любовных историй. Мне он выкладывал подробности, а я слушал. Так уж получается по жизни, что я служу большим ухом для тех, у кого бурная личная жизнь. Я — удобное ухо, неплохая жилетка, терпеливый слушатель. Честно говоря, я недурной друг. Да. Раз уж мы выяснили, что я собака, то да… А собака, как известно, друг человека. Друг я верный. Ненавязчивый. В том смысле, что меня не надо веселить, развлекать, поить или уж тем более… кидать мне палки. И, если кто-то считает, что дружбу сексом не испортить, я так не считаю, поэтому со всеми, кому я пытался быть другом, у меня незапятнанные отношения. И если вначале «Сучья фамилия», возможно, слегка опасался за свой анус или за то, что я начну клеить к нему свои «гей-клешни», учитывая мои воздержания, то быстро смекнул, что моя асексуальность, пожалуй, не легенда. Он стал часто зависать у меня, заодно дарил моей маме и тётке конфеты и фрукты.       — Не надо ничего покупать, блин! — протестовал я, но всё тщетно.       — Я не тебе покупаю. Уймись! Не могу же я в гости приходить с пустыми руками.       Тётка моя его обожала. Называла учтивым, приличным и воспитанным мальчиком. Вот, наверное, что в нём нравилось девицам. Потому что внешне он неказистый, ростом ниже меня, в поведении его нет маскулинных качеств. Тогда как во мне их с избытком, отчего тёлки всегда ко мне клеились. А он — неклассический типаж, тактичный, улыбчивый, вся его маскулинность лишь в гетеросексуальной блудливости и настырной навязчивости.       Мы сошлись с ним на почве фэнтези литературы, играли за моим компом, он притаскивал игры, часто тусил у меня. Я понимал почему. Дома его ждала крикливая мать, серьёзный отец и младший брат, которые уже имели закостенелое минусовое отношение к нему и, скорее всего, как это обычно в семьях, не слишком заслуженное.       — Зайдём в кафешку? — предложил «Сучья фамилия», заметив, что я прячу нос в поднятом воротнике пальто.       — Не, ты же знаешь, я без бабла.       — Слушай, прекрати!       — Блин, Лёш… ты и так постоянно моих предков балуешь. Может, харэ?       — Всё. Не обсуждается. Зайдёшь — сожрёшь пирог, бедный студент.       Меня долго уговаривать не надо. На втором этаже тепло и уютно. Я осознаю, что первый раз в своей жизни в кафе. Приучен с детства, что кафе и рестораны — это баснословно дорого. Меня никогда в кафе предки не водили. Был я до сих пор, разве что, в Макдаке. И то — Хемуль затащила и практически насильно купила мне там самурайский гамбургер. Хотя припоминаю: когда мне было лет тринадцать-четырнадцать и мы ездили по бесплатной путёвке в подмосковный пансионат, я там стусился с одной русской испанкой. Нравился я чем-то той тётке, может, потому что стоически терпел выходки её капризной дочери-говнюхи. Один Всемогущий, я даже до сих пор помню её вычурное имя, дочери этой — Хозепина Александра Дорошенко-Бобадилья. Звучит как! Словно горячие каштаны во рту перебираешь. Так вот, маманя этой бешеной Пеппи, которая периодично всех третировала, потащила меня как-то поздно вечером в бар. Мы сидели за столиком, на стене висели горящие лампы в форме губ, а она заказывала мне жюльен с грибами… кажется, трижды. И варёный телячий язык. Чёрт возьми… Из меня получился бы славный альфонс, прям как мой батя. Батя, правда, не целил в альфонсы, просто не морочился на зарабатывании денег и всё всегда спускал на тусовки и выпивку, бабы его никогда не интересовали как самоцель.       И вот я в кафе спустя какие-то… семь лет? Лёшка заказывает мне пирог и чай. Пока мы ждём, рассказывает про своё новое наваждение. Попал он, конечно, понимаю я. Тёла из тех, которая изведёт и мозги набекрень вывернет, судя по тому, что он мне рассказывает про неё. На скатерти передо мной возникает чёрно-белая фотка, словно вырванная из студака или паспорта.       — Посмотри, вот она. Зараза. Всё нутро из меня вынимает.       Я разглядываю фотку. Не удерживаюсь и говорю с иронией:       — Чувиха с еврейским происхождением?       — Зришь в корень.       Опять ощущаю себя домашним психологом и параллельно мистиком-оккультистом, потому что Лёшка просит меня рассказать по фотке, что я о ней думаю.       — Непростая тёлка. Интеллектуалка. Склонна к садомазохизму, наверное. С чего я так решил? Скрытая печать издёвки во взгляде, черноволосое каре, волос вьющийся, не красотка, внешность сложная. Симпатичной не назовёшь, но сила какая-то во взгляде.       — Вот ты прям сказал как отрезал. Ни хрена не красотка ведь. Дурнушка по сути, — говорит «Сучья фамилия», — но так запала… прям…       И он сжимает руку в кулак, что аж краснеют костяшки пальцев. А мне уже принесли пирог, и я его пробую и думаю, хватит ли мне воздуха до следующего раза? И настанет ли он, этот очередной раз? Потому что промежутки между появлениями Паскаля стали увеличиваться в геометрической прогрессии.       — А что там твой Одиссей? — усмехается Лёшка. — Снова отправился в дальнее плавание?       — Это ты меня сейчас Пенелопой обозвал так тонко, да?       — Нет, — смеётся он, — прости, я только хотел сказать, что вообще не понимаю, как ты так спокойно к этому относишься.       — У меня нет выбора.       — Найди кого-нибудь нового.       — Ты бы тоже нашёл, хули на еврейку запал?       — Твоя правда.       И мы упаднически смеёмся, жуём свои торты-пироги, потом ещё недолго гуляем и под промозглым липким дождиком разъезжаемся по домам.       А дома у меня сюрприз в виде Паскаля. Ждёт меня у меня в комнате, слушает плеер. Я захожу и закрываю за собой дверь на щеколду.       — Что слушаешь?       — Infected Mushrooms.       Поднимаю одну бровь, припоминая, что это что-то кислотное.       — Я скучал, — говорит.       Сегодня он серьёзный. Самое время спросить.       — Не надо меня жалеть, — говорю. — Если ты там влюбился или ещё чего, скажи как есть. Что-то ведь изменилось?       — Нет. Ничего такого… — отвечает он, а я не могу не верить, потому что самое время набрать в грудь воздуха побольше.       — Тогда почему?       — Я не знаю. Правда. Я не знаю почему… Он протягивает мне плеер.       — На. Это тебе.       — В смысле?       — Это тебе подарок. Выброси свой старый в помойку.       Я разглядываю плеер. Walkman, какой-то крутой, космический. Блестящий и полностью на автомате, даже кассеты вынимать-вставлять не надо, проигрывает во все стороны.       Потом он сетует на то, что он так мечтал поступить на ихтиологический или хотя бы на кафедру аквакультуры в Тимирязевский, а мать заставила поступить на экономический туда же, потому что она платит, а он обязан. Даже звучит как издевательство. Потом он рассказывает, как зависает в общаге, что всякий раз, когда собирается добраться до меня, появляется водка, амфетамин или ещё что-нибудь. Всегда что-то мешает. Нам всем… всегда что-то мешает. Сама жизнь.