Весна снова внесла в мою жизнь свежий воздух. Зимние посиделки у компа с «Сучьей фамилией» закончились, он ещё иногда позванивал мне вечерами, рассказывал про свои похождения, про секс на троих и как это круто, когда с тобой две тёлки сразу, но наслаждаться и далее смелыми подвигами ему, по-видимому, не предвиделось, потому что провинциальная малярша из Майкопа «села на лицо», села на другой орган и, видимо, очень скоро осядет и в его квартире. То-то порадуются предки, потому что на днях «Сучья фамилия» собирается обрадовать их, что женится. Сначала я удивился быстроте принятого решения, потом вспомнил, что мне-то нет дела до свадеб, благо приглашать меня он не собирался. Не люблю я официозы, праздники, даже дни рождения. Самые подставные дни в году. Сначала их ждёшь, что-то предвкушаешь, фантазируешь, настраиваешься, ждёшь веселья, ждёшь сюрпризов, ждёшь от жизни чего-то, накручиваешь важность и значимость, а когда знаменательный день настаёт, вдруг осознаёшь, что всё это — одна огромная профанация. Я ненавижу праздники.
Сразу вспоминаю мать, которая бегает весь день, ставит тесто для пирогов, готовит, пыхтит, потеет, нервно накрывает на стол, и, когда пора сесть и чем-то насладиться, сил уже нет. Родственники пришли только ради того, чтобы пожрать, считай, одолжение сделали. Батя, конечно, будет звездой вечера, расскажет массу баек, непременно споёт. Вспоминаю времена, когда я пролезал под длинным, накрытым скатертью столом между чужими коленями, а мать обязательно играла на рояле, я же сидел под ним и прикладывал ухо к деревянному трепещущему нутру, иногда запускал руки в его внутренние сопла, из которых высыпались мелкие опилки и пыль. Батя пел, позже говорил: «Ёлка, где мой баян?». Мать ненавидела баян, прятала инструмент на антресолях. Потом заставляли петь меня. И я пел. Последний раз, когда мне уже стукнуло пятнадцать. Ездили в новую квартиру моего дядьки Игоря — спортсмена с «маленьким ключиком», как любила пошутить мать. Крутой перец дядя Игорь сделал себе нехилую хату из двух квартир. Мне как-то особенно запала викторианская кровать в спальне с балдахином - эталон беспощадной роскоши. А потом довольный дядька Игорь показывал видеосъёмки с Кипра. Тогда, сидя на кожаных диванах и пялясь в новый видак, я остро ощущал, насколько в отличном мире живём мы. В моём мире, возможно, никогда не будет Кипра, огромной хаты, «мерса», в моём мире нет даже видика. Я утешал себя мыслью, что всё это не нужно. Лишнее. Я — сын своего отца, наш лозунг — трусость, лень и инфантильность. Просто тогда я этого ещё не осознавал.
Потом мать, по классике жанра, засаживалась за его пианино, и начинался вечор русского романса, но им вечно становилось мало, и батя просил, чтобы я спел для всех Шуфутинского. Это так постыдно, когда тебе пятнадцать, ты терпеть не можешь Шуфутинского, но приходится петь про то, что «не наточены ножи»! Не люблю праздники. Может, виной тому тот факт, что я не получал подарков и знал, что это лишь один из официальных дней в году, когда мой отец открыто наберётся. Был, правда, Новый год, который мне приятно запомнился. Мне семь. Мы бросаем дом и едем со своими пирогами к лучшей подруге матери, которой уже нет… В квартире высокие потолки, ЦВЕТНОЙ телевизор и сиамский кот! На столе — куча вкусностей, какие-то «орехи» из теста с мягкой карамельной начинкой, телевизор всю ночь без остановки показывает мультфильмы. Я сижу со взрослыми до пяти утра, потом меня отправляют в другую комнату спать. Меня моментально срубает в чужой прохладной постели, а проснувшись, обнаруживаю, что сплю подмышкой у семнадцатилетнего парня — сына хозяйки дома, который вернулся под утро. Мне отчего-то и волнительно, и приятно. Я тихонько вылезаю из кровати, одеваюсь и прокрадываюсь вон из комнаты; уже светло, но в квартире тишина. Я прохожу в гостиную и вижу, что мой батя дремлет в кресле, а сиамский кот-злодей, который никому не даётся, спит у отца на коленях. Даже этот когтистый говнюк с узкой мордой сдался перед батиным обаянием. Потом ещё был молочный коктейль с натуральной живой клубникой и печальный зимний лес с тоскливо кракающими воронами.
Из-за здорового скепсиса свой день рождения я почти не справляю. Нет, мать, конечно, печёт «вечные пироги» для проформы. Раньше ко мне хотя бы заходила пара приятелей со двора. В последних классах школы — Хемуль и Руслан с Людмилой, потом моим «Днём рождения» стал Паскаль, каждый его визит рассматривался как нетривиальный день. А теперь надежды остались лишь на вечер пятницы и встречу Тёмной Цитадели.
После первого «созыва» мы стали собираться каждую пятницу. На вторую же встречу сочли, что раз в неделю — слишком мало, поэтому самые активные в разных составах встречались по выходным, совершали вылазки вечерами в будни. Тень модераторства только подзуживала меня тусить. В компании я отвлекался, немного радовался «избранности» и тому, что я им скорее нравлюсь, нежели наоборот. Я вёл себя раскрепощённо, впадал временами в весёлый неадекват. Хранитель Башни и Назгул, как начинающие психотерапевты, жадно следили за мной, посмеивались, спорили, подбирая мне индивидуальное лечение. Сегодня они сошлись во мнении, впервые, кажется. Я уже обнимал белоснежную берёзу, крича, как мне необходимы берёзы и деревья вообще.
— Элениум, три раза в день.
— Три! Коллега, вы правы, — поднял указательный палец вверх Хранитель Башни.
— Всенепременно три, — повторил Назгул.
С Маркусом мы не ленились прошвырнуться и в будние дни, спелись на почве музыки. За пару недель среди «тёмных» сложился костяк, перешедший из интернета в реал. Мне казалось невероятным то, что среди «тёмных» все напрочь охуенные! Я надеялся, но не верил. Зря. Они помогали мне, как заядлому наркоману, побороть зависимость от одного человека. Мир мой схлопнулся до размера спичечного коробка, где я хранил обгорелый остов своей привязанности. Я забыл обо всём на свете, лишь молился на спичечный короб, мечтая, всякий раз, открыть его и убедиться, что в нём всё так же лежит мой влюблённый труп, потерявший голову, чёрный снаружи, чёрный внутри. Я бы попытался вырастить на золе чувств что-то новое, только всему нужно время.
А пока… я поддавался желанию валять дурака. Все мы дурачились, как в советском мультфильме «Маугли», потому что пришла весна. Я сидел на парапете на набережной, болтая ногами, рядом Беовульф обнимал Демонессу (да, мои пророчества сбываются, только не в отношении меня самого), Хранитель Башни с Назгулом опять дискутировали о моём поведении, а Маркус нежился на закатном солнце, задрав голову, пряча глаза под тёмными очками.
Мобила в рюкзаке начала трезвонить. Мать никак не уймётся. Отвечать лень, как и лезть за своим «позором из 90-ых», но я, сука, покладистый сын. Достаю телефон со дна рюкзака, отвечаю недовольным «Алло», в трубке радостный голос Паскаля.
— Привет. У тебя телефон появился?
— Да.
— А у меня сел как раз. Я с твоего домашнего звоню. Пришёл, а тебя дома нет.
— Ну, нет. Да, — односложно отвечаю я, замечая, что волнуюсь и торможу, хотя ещё секунду назад был благожелателен и расслаблен.
— Ты где?
Мне неловко, я спрыгиваю с парапета на землю и отхожу в сторону, пытаясь вести разговор, поглядываю на ребят, которые беседуют и смеются.
— Гуляю.
— Где? Я приеду.
— Ну… давай я встречу тебя на Октябрьской.
— Хорошо, до встречи.
Я сжимаю в руках «трубу» и думаю, как раньше было проще. Никакой связи. Вот ты есть, вот тебя нет. Береги момент. Скорее всего, фейс мой выдаёт тревогу, потому что психотерапевты навострились, зыркают на меня, но создают видимость «всё идёт как надо, ничего не случилось». Может, ничего и не случилось для них, для меня случилось. Элениум мне бы точно не помешал. Тревожность зашкаливает, да меня, кажется, пидорасит уже.
— Что-то случилось? — осведомляется Маркус.
— Не. Ничего. Мне надо решить одну проблему.
Тут уже все взгляды направлены на меня. Все видят, как Злой Эльф из резвого козла вмиг превратился в тупого осла.
— Мне надо отойти. Встретить одного человека. Но я вернусь. Я вернусь, — повторяю я, словно для самого себя, потому что уже ни в чём не уверен.
Я разворачиваюсь и иду, но меня нагоняет Маркус. Скорее всего, не хотел говорить при всех.
— Всё нормально?
— Да. Всё нормально, — отвечаю я.
Он не верит.
— Может, с тобой сходить?
— Нет, не надо. Всё нормально. Правда.
— По тебе не скажешь.
— Слушай, я просто встречусь с человеком и приду потом, — я даже натужно улыбнулся для пущей уверенности.
Маркус отпускает меня, только вот взгляды «тёмных» буравят спину. Таким они меня не видели. Я прибавляю темп, быстро шагаю по мостовой, дохожу до метро и жду Паскаля. Будто ему не пару остановок на метро проехать, а с другого конца Москвы. Уже подсчитал всех срущих на голову голубей. Он, наконец, появляется. Ирокез сбрил, довольный. Подходит быстро и обнимает так, будто не виделись целую вечность, что не так далеко от истины. Мне на секунду мерещится, что всё как прежде, но червоточина этой ситуации слёту бросается в глаза — Паскаль явно под чем-то. Под чем-то конкретно.
— Куда? — спрашивает он.
— На набережную, наверное.
— С кем гулял?
— С ребятами из чата.
— Что за чат?
— Цитадель Тьмы, — бесхитростно отвечаю я, как школьник из начальных классов.
С Паскалем происходят молниеносные метаморфозы, он начинает истерически ржать, даже остановился. Смеётся в припадке истерии посреди тротуара, прохожие обходят нас и поглядывают искоса, с опаской. По Ленинскому несутся машины, но даже сквозь дикий шум я слышу его хохот, куда более дикий, чем городской шум.
— Ну, конечно, — прикалывается он, — я забыл — ты же Злой Эльф. Ты ничего нового лучше не придумал?
Сарказм его бьёт меня прямиком в солнечное сплетение. И если в тот раз я был глупой псиной, то сейчас я уже не щенок. Я хмурюсь и продолжаю идти, меряя взглядом серый грязный тротуар. Внимание Паскаля непостоянно, его кидает из одного состояния в другое. Сейчас он вроде унялся, вещает о своём, у него психический подъём, он активно жестикулирует и быстро говорит. Сдаётся мне, он не под Марьиванной, под чем-то иным, чего я явно не пробовал. Напряжение и тревожность во мне лишь нарастают. Зачем я веду его к ребятам? Будет ведь только хуже. Вся ситуация абсурдная, но, тем не менее, я продолжаю двигаться в выбранном направлении. Я же обещал… вернуться, как Карлсон. Разница лишь в том, что сроки сжаты. Карлсон такой же долбоёб, как Одиссей. Он не вёл счёт времени, а я… всё-таки лучше собаки. Мы шагаем аллеей вдоль набережной, слишком быстро преодолеваем Зелёный театр Стаса Намина. Набережная здесь почти всегда пустынна, потому что Парк Горького прозябает в полуразрушенном состоянии. За синтез пустующих советских аттракционов и новомодных американских трэшей, где люди того гляди обоссутся или распрощаются с обедом, надо платить деньги за вход. Паскаль всё ещё буянит, видимо, недоволен, что я не слишком «тепло» с ним общаюсь.
— Я знаю, чего ты хочешь, — бравирует он.
Хватает меня за предплечье, но я не останавливаюсь и, чёрт возьми, вижу, что впереди маячат мои цитадельные друзья, ушли с насиженного парапета, перекочевали поближе на мост над гротом, ради меня, безусловно. Ждут, сидят.
— Да ладно, — Паскаль снова хватает меня, но уже за плечо, я останавливаюсь и мгновение зло смотрю на него.
Впервые, наверное, так смотрю. Отдёргиваю плечо, он хватает меня за шею, притягивает к себе по-господски, ещё бы, он ведь крупнее меня. Впивается губами в мой рот, так настырно и яростно. Я отталкиваю его, но он выкручивает мне руку.
— Прекрати! — рявкаю я и высвобождаюсь.
Косуха негодующе гремит ремнём, вид у меня взъерошенный после мимолётной стычки. Как котище подзаборный — шерсть дыбом, даже волосы в рот попали. Разозлился так, что кровь в голове раскочегарилась и вечно холодные руки закололо от горячности.
— Раньше ты не просил остановиться, — он криво ухмыляется, уже не смеётся. Вижу, как настроение его меняется, словно ветер.
— То было раньше.
Я оглядываюсь — не решил одну проблему, а зреет вторая. «Тёмные», по-видимому, всю эту котовасию видели воочию, смотрят, как спектакль. Паскаль замечает их, от него не ускользает всеобщее внимание.
— По ходу, надо подойти поздороваться.
А мне уже похер. Я мысленно попрощался с цитаделью, пусть узрят правду про Злого мудака Эльфа с его потаённым тёмным дерьмом, чёрными тайнами и голубым нутром. Психотерапевтам — запись в историю о пациенте! С виду примирившиеся подходим. Атмосфера натужной сдержанности.
— Привет, — радостно выдаёт Паскаль. — Сигареты есть у кого-нибудь?
Демонесса достаёт и протягивает пачку.
— И зажигалку, пожалуйста.
Такой тишины во время наших тусовок я не припомню. Паскаль затягивается, присаживается на камень.
— Блин, даже не познакомились. Паскаль.
— Маркус, — пожимает его протянутую руку.
— Пиздец. Вы все чокнутые, мне по ходу тут делать нечего, — он вдруг снова вскакивает и уходит, бросив через плечо, — вот и познакомились.
И «ПРОЩАЙ!» — это уже лично мне.
Короткий взгляд на удаляющуюся спину. Я через подобное не раз проходил. Ничего сверхнового для меня. На ребят стараюсь не смотреть, ожидаю вопросов или ещё каких-то реакций, но они переводят стрелки, говорят о своём. Маркус перенацелил внимание на Сильмариллион — одну нашу новую девочку молоденькую. Демонесса с Беовульфом милуются, психотерапевты дискутируют на свои темы, я лениво прусь по холмам следом. Забрались куда-то в заросли, упёрлись в забор, через прутья которого я узнаю домик из телепередачи «Что? Где? Когда?». Внимание, знатоки… а теперь вопрос… Какого хуя?! Единственное, что приходит на ум.
Мы гуляем по Нескучнику до кромешных сумерек. Сегодня я решаю не идти пешком, а поехать со всеми на метро. В пролёте между Октябрьской и Добрынинской Беовульф вдруг спрашивает меня, почти крича на ухо.
— Ты в порядке?
Я удивлён, киваю.
— Всё нормально, ребята, — я смотрю им в лица, желая запомнить этот день.
Может, им действительно не всё равно. Я выхожу на станцию, провожаю взглядом уносящийся в тёмном туннеле поезд. Если они не захотят больше со мной общаться — я не обижусь. Я, пожалуй, пойму… Я готов оставаться злой чёрной собакой, я ведь уже не щенок, у меня отрастают клыки. Не все же созданы стайными животными. Разве я не знал до того, что одиночка?
Мне снова гнусноватенько, я дожидаюсь следующего поезда и еду на Павелюгу, дошёл бы и от Добрынки по приличной дороге, но мне всё ещё мало говна в моей жизни, хочется усугубить, и я долго шагаю вдоль трамвайных путей промзоны. Какие-то хачи на машине попутали меня с тёлкой из-за волос и клешей. Посвистели и покатили дальше. Дежавю. Кажется, всё это уже имело место… Снова кто-то выкрутил лампу на первом этаже, хоум, свит хоум.
Унылый, заваливаюсь на диван и думаю, что теперь Паскалю придётся сделать что-то очень «кинематографически охуенное», я даже фантазирую, что завтра он обязательно объявится, может, выкинет какой-то бешеный, но с моей точки зрения положительный поступок. Только знаю, что фантазии — не реалии, но всё равно… Даю ему две недели. Только две, ни днём больше. Я заебался. Я растерял всю гордость, всю самость, я не становлюсь лучше, я индульгирую, я стал слабый, скучный, пустой, вся моя алчная агрессивность и интеллектуально-творческие задатки перепрошились в подавленную податливость. А это не я! Ничего общего со мной не имеет! Пародие.
Моторола вибрирует. Смс от Маркуса: «Ty domoi dobralsya?».
Отвечаю: «Dobralsya».
«Kto eto bil? Tvoy paren???»
«Dumau, 4to uge ne moi»
На этом переписка оканчивается. За стеной бубнит батя. Последнее время он пьёт перманентно, неостановимо, ежедневно. Скорость — полторы батла водки в день. Ночью бубнит. Жалуется на жизнь. Считает себя недолюбленным. Ночью из него лезут демоны, скопившиеся за всю жизнь, он переполнен ими, они находят вербальный выход, как газ во взболтанной открытой банке пепси. Шипит, пузырится, пенится. Тихо. Безобидно. Нудно. А я заебался. Мне не вырваться из моего совдеповского мира уныния. Мне, наверное, просто лениво, страшно и… инфантильно. Да и в принципе. Похуй. Я не рассчитываю на блестящее будущее.
До сих пор в косухе, валяюсь ничком на диване.
***
Субботний день заманчив летней погодой. За стеной мать мандит с отцом, Персик свалил, открыв лапой дверь, естественно, не закрыл, через двадцатисантиметровую щель доносится ругань. Тётка считает, что я ещё школьник, заглядывает и недовольно сообщает, что уже двенадцать дня. «Вставай-вставай, порточки одевай!» — ещё б добавила, как задорно говорила мне когда-то, приезжая утром на дачу со всякими вкусными презентами и новыми книгами для меня. Мы потеряли непосредственную доброжелательность вместе с моей потерей этой пресловутой «детской непосредственности».
— Ты почему в куртке? — спрашивает.
Вместо ответа подползаю по дивану вниз и ногой толкаю дверь, чтобы захлопнулась.
— Хамло, — отзывается она и, шаркая тапочками, удаляется.
Набираю сообщение Маркусу.
«Poshli gulyat?»
Не знаю, ответит ли, но почти сразу отвечает: «Poshli».
***
Встречаемся у памятника Ленину на месте, где в Ильича стреляла Каплан. Я брожу по квадратному скверу, понимаю, что куртефан явно лишний, придётся таскать весь день на плече, да и чёрная футболка Pink Floyd, купленная в «Культуре» на Сухаревской — не лучший вариант. Клейкие тополиные листочки облепили все подошвы. Я даже к тротуару прилипаю. Маркус опаздывает, а я разглядываю гуляющих хозяйских собак и вспоминаю, как последний раз час прождал Паскаля у метро, а он так и не приехал. Потом позвонил на следующий день и в своём духе, простецки так подметил… типа: «Извини, водки стало как-то слишком много, поэтому я решил остаться».
Двадцать минут. Маркус появляется, и мы идём бродить по городу. Он показывает цифровой фотик фирмы AGFA. Первый раз такой вижу. Странная штуковина с экраном. Говорит, что спиздил на работе, но на самом деле фотокамеру списали, а он забрал. Сегодня он рассказывает о себе, будто счёл, что мы пересекли какую-то невидимую разделительную линию. Выясняется, что он старше меня на десять лет, хотя на вид я бы не дал ему больше двадцати четырёх. И то с натягом. За плечами у него восьмилетний брак. Детей от жены бывшей нет. Сам воспитан бабушкой. Мать залетела от спермы с носового платка. Так что Маркуса никто не ждал, его в принципе не должно было родиться, но он родился, потому что бабушка запретила аборт. Семь лет его жизни мать искала ему «папу», а нашла Петровича, быстренько родила ещё одного сына и вскоре оставила первенца-подростка бабуле. Маркус рос вседозволенным, абсолютно свободным разъебаем. На его счету несколько лет «школьного панка», бессменная любовь к группе «Аквариум», многолетняя беготня от армии, такие же многолетние марихуанные тусовки, нудизм, буддизм, ночёвки в гробовой мастерской какого-то православного женского монастыря, купание голым в московских городских прудах, поездки дикарём в Крым, череда панкух и хиппух с детьми, на которых он почти готов был жениться и усыновить их нагуленных детей. По итогам — несложившаяся личная жизнь, отсутствие образования, не потому что он глупый или бесталанный, а потому что проёбщик, которому ничего не надо в связи с мировоззрением. Единственная постоянная координата — работа, на которую его устроили по знакомству ещё в эпоху 90-х. Больше всего прочего Маркуса занимал Карлос Кастанеда, учение Дон Хуана и, конечно, музыка.
А раз марихуанист марихуанисту глаз не выколет, я выдал ему кое-какие личные подробности, посетовал на «суку-жизнь» и подтвердил прозрачные догадки всей цитадели, что вчера они узрели «очень большую и, разумеется, чистую любовь Злого Эльфа».
Нет, мы не жаловались друг другу на судьбу, не плакались в жилетки, мы просто общались на различные темы, делились опытом, делились мнениями, рассказывали «байки». Так комфортно не было ни с Хемулем, ни с «Сучьей фамилией», ни с Гангста-Джи, ни, тем более, с Паскалем. Что-то объединяло нас в общей различности. Парадокс заключался в том, что интересы при глобальном исследовании — не совпадали, мнения — различались, но мы снова встречались вечером, даже в будни, и гуляли. По пятницам мы снова виделись в составе Цитадели. «Тёмные» подозрительно косились на нас, считая, что мы тихо сблизились за их спинами. Да, мы сблизились, но не в том смысле. Между нами ничего не было, кроме дружбы. Такую дружбу я бы назвал словом «настоящая».
Две недели, что я условно дал Паскалю, прошли. Одним из солнечных утр я написал ему смску, желая поставить финальный акцент, заключительную точку.
«S segodnyashnego dnya nas nichego ne svyazivaet, ti idesh svoei dorogoi, ya svoei»
Ответить он не удосужился. Ничего иного я и не ожидал. Спасибо, ты был неплохой учитель, я освоил с тобой технику «подводного» плавания, наступило время нырять за кораллами. Меня ожидали долгие поиски короля кораллов, которым являлся я сам. Самый сложный и продолжительный поиск.
