neXXXt

      Сегодня нам беспредельно весело. Я получил свои пять тысяч зарплаты, тут же радостно спустил их целиком в магазине «Обувь XXI века» на Никольской, купив «мартенсы» со швейцарским флагом. Теперь могу безболезненно бить бутылки, наступать в кислоту, даже готов целовать песок, по которому сам же и ходил, потому что есть такое понятие — эпическая обувь хай лэвла. Есть истины, произнесённые однажды моей матерью. Одна из них: «Обувь не должна быть дешёвой», потому что, мать её, это ОБУВЬ! Маркус бродит среди полок и залипает на кеды Yellow cab, я подначиваю его потратиться. Всё-таки зарплата у него отнюдь не равна моей, он мог бы себе позволить, только в его голове сидит мудацкая псевдоистина его чокнутой мамани: «Одевайся в секонд-хенде или в мормонском приходе». К счастью, он — не какой-то кретинический маменькин сынок, он умудрился отхватить в сэконде рубаху из конопли. Но сила «демона-искусителя» влиятельнее «установок мормонов», и Маркус покупает себе новые кеды. Мы тут же переобуваемся и, уложив в картонный «гробик» изношенную натруженную обувь, оставляем у ближайшего мусорного бака на радость метнувшемуся к добыче алкогольному бородачу.       Предвкушая неминуемые мозоли, мы совершаем упрямый марш-бросок по старой Москве. Голодные врываемся в один из Макдональдсов. На ступеньках кто-то уронил картошку. Ломтики рассыпались, создавая хаос.       — Что ж… теперь картошка по-настоящему фри, — замечает Маркус.       Мне сносит крышу это удачное замечание, и, кажется, я уже искренне рад за картошку, потому что знаю цену понятия «feel free». Мы берём жратву на вынос и находим невдалеке детский сад. Веранда кажется вполне уютной, но там негде сесть, а вот песочница вполне неплоха, но ещё лучше скамейка-машина. Деревянные борта в облупленной красной краске, я сдуваю песок и сажусь, забирая из рук Маркуса шуршащий картонный пакет из Мака.       Мы не готовы освободить свою картошку, хотя и дурачимся, отправляя её друг другу в рот. Потом я делюсь с ним половиной жвачки «Wrigley» и отправляюсь маяться дурью на лазательный комплекс, он слишком короткий для меня, перекладины упираются в подбородок. Маркус внимательно изучает, как я цепляюсь за железяки, а потом стряхиваю ржавую пыль с покрасневших ладоней. Он будто выжидает и, поймав, наконец, лишь одному ему нужную, конкретную секунду, спрашивает:       — Знаешь, чего я хочу?       Я улыбаюсь как дурак, не слишком схватывая, к чему он клонит. Может, желает пойти купить ещё картошки и «освободить» её, подбрасывая в голубеющие небеса.       — Что? — как и положено, вопрошаю я.       — Я хочу, чтобы ты меня поцеловал…       Возможно, я ждал чего-то подобного, хотя не предполагал и даже не фантазировал. И… он сумел застать меня врасплох, не готовым к подобного рода предложениям. Меня никогда никто раньше не спрашивал. Всё происходило само, инстинктивно, по наитию. Моё выцветшее сердце испуганно дёрнулось. Оно ведь не собиралось впускать в себя новые страсти, и, пока оно частило в сомнениях и наливалось кровью от неловкости, мозг перехватил инициативу: «Да ладно, слабо, что ли? Хуле-то не привык? Ты же не против? Ну, так сделай же!».       Не знаю, насколько он заметил «недоумение» — оставалось надеяться, что не воспринял его на свой счёт. И вот опять появляется мой внутренний «школьник», оказывается, у меня есть скрытый комплекс. Я считал, что искрящийся воздух — это магия без слов, чистая сенсорика, природная интуиция. Только я потерял дар распознавания частиц, способных к возгоранию. Я ещё несколько секунд всматриваюсь в его лицо, желая проверить, шутит ли он, но убеждаюсь, что не шутит… по глазам. Слегка нервничает, и я понимаю, что если и дальше буду тянуть с физическим ответом, то вся эта ситуация станет для обоих некомфортной. Лицо его на расстоянии локтя, медленно приближаю голову к его, зависая на подступах, он методично ждёт, в бой не рвётся. И, только когда касаюсь его губ, он отвечает, аккуратно, без агрессии, которой мне так не хватает, и уже агрессирую я, пряча жвачку между большими коренными зубами и языком, отправляющимся на освоение неизведанных территорий. Недолго, нежадно. Отстраняюсь, оценивая ситуацию. Мы слишком много дружили, чтобы в одночасье всё испортить. Я всегда старался «не путать божий дар с яичницей», в моей методичке планирования, если таковое и имелось, сначала предстояло попасть под копьё Одина в жертву себе же на чувственном поприще и подвесить себя на древе желаний, а только потом взращивать на нём дружбу, но никак не наоборот.       В Маркусе читается неловкость. А я бы продолжил взламывать его нетронутые поныне устои. Но сказать ему: «Так к тебе или ко мне?» — у меня язык не поворачивается, я же убью его «возвышенные мотивы». Почему я так уверен в «возвышенности»? Блядь, да просто лицо у него такое, что-то тактично женское в нём, вкрадчивое и неспешное. Нечто энергетическое, что я не могу облечь в слова. Какой-то всеприемлющий спокойный дзен, лишённый алчной жажды побеждать. Мне сложно понять его, мне чертовски сложно соответствовать. Но при всей моей дефективной активности, я не попру впереди паровоза. Пусть подумает, что он делает и зачем. А пока мы валим с территории детского сада, чтобы не будоражить бдительность охранника.       Какой же я невнимательный мудак! Всю эту маркусовскую «тактичность» и внимательность я трактовал как общечеловеческую любовь, потому что сам навесил на него хиппи-ярлык. Почему раньше не вычислил заинтересованность? Потому что мой эмоциональный анабиоз затянулся. Как там говаривал Боромир? Нельзя просто так взять и быстро выйти из крио-сна. Сначала непременно вытошнит прежними отношениями, после чего придётся поголодать в профилактических целях. Я, по ходу, решил сократить терапевтическое голодание по минимуму, потому что не заметил, как оказался у него на квартире, расположенной где-то на юго-западе столицы недалеко от МКАДа. В коридоре познакомился с его бабушкой. Её мало волновал я. По-видимому, она привыкла к куда более внештатным ситуациям.       Тёмно-зелёный линолеум в коридоре затёрт временем, едва читается желтоватый орнамент эпохи семидесятых. На стенах «кирпичные обои», а на кухне дощатые, точь-в-точь как у меня дома в сортире. Мы пьём чай на кухоньке, хранящей запах советских дсп’шных шкафов, за окном с шестнадцатого этажа открывается вид на бескрайнее небо, которое с воплями прорезают стрижи, а Маркус оживлённо вещает.       — Представляешь? Решили отпраздновать окончание первого курса колледжа. Я со своей компанией нацелился затусить дома на квартире, но кто-то попросил черкануть адресок. И эта бумажка с адресом пошла гулять по рукам. Все, кто хотел продолжить бухание, ехал по адресу из бумажки. В течение часа приезжал народ по пять, по восемь человек. Люди заходили, не успевали в коридоре разуться, а уже было слышно, что на лифте приехала следующая порция гостей. Постоянно звонил дверной звонок, дверь решили не запирать, получился проходной двор. Сначала люди помещались на кухне, потом народ наполнил и комнату. На тот момент все чашки, стаканы, кружки уже были разобраны, в ход пошли миски, турки, баночки и прочие сосуды, в которые разливали алкоголь. Наполненную посуду передавали по рукам в коридор всё прибывающим гостям. При этом, кстати, присутствовали бабушка, которая пыталась выходить из своей комнаты, проверяя, кто пришёл. И когда лифт привёз очередную порцию гостей, и это оказались тридцатилетние мужики-инкассаторы с водкой и суровыми лицами, бабушка поняла, что это уже всё, и заперлась у себя в комнате. Это была какая-то мега-тусовка. Большего количества народу одновременно в этой квартире не собиралось никогда.       — Как твоя бабушка это выдержала?       — Она же не простая бабушка, а подготовленная, — улыбается Маркус. — Однажды она всё-таки не выдержала и вызвала ментов.       — На родного внука? — я поднял левую бровь.       — Я не предоставил ей выбора, видишь ли. Произошла семейная сцена с моей бывшей женой с криками и мордобоем.       — Жесть, — я продолжал частить междометиями, не зная, что и сказать.       Я не спешил делиться историями своей семьи, пафосная школа научила меня стыдиться и скрывать подобные вещи, но Маркус легко рассказывал мне обо всём, не прятал в шкаф даже свои прежние любовные отношения, упоминание которых теперь ощутимей били меня под дых, напоминая, что я — это, возможно, лишь новый эксперимент в его разгульной жизни. Так-то… в однополых связях он замечен не был или просто не рассказывал.       — А я никогда особенно людей не любил, тем более в таких количествах и на своей территории. Ну, на хер! — сморщил нос я. — Особенно я пьяных не люблю. Они неадекватны, непредсказуемы и… вечно гадят — физиологически и морально.       Я заметил, что раздражаюсь и снова встаю в оппозицию. Как по накатанной. Все наши разговоры — это полюса. То, что его восхищает, например, нудистский дикий Крым, мне не понять, не оценить. Я опоздал на десять лет. Возможно, я всё ещё как пятнадцатилетний закомплексованный подросток, но меня не цепляет лейтмотив «дикарей».       В моих самых смелых фантазиях всегда был комфорт, роскошь американских фильмов, уют европейского кино. Я бы стал прекрасным богемным буржуа, но христианский Бог даёт штаны лишь тем, у кого херовая задница. Я ненавидел советские реалии, я презирал реалии перестройки, я не доволен пришедшим миллениумом, потому что ничего вокруг меня не меняется — все те же поганые постсоветские интерьеры, дешёвая дсп’шная мебель, затхлые «стенки» и хрусталь, на которые молится моя мать, потому что она, блядь, «играла в чёрную кассу», а я в душе не ебу, что это на самом деле означает. Помню лишь, как она таскала меня с собой выбирать треклятую «стенку», а когда привезли, батя должен был «стенку» собирать, но пришёл бухой в нулину и упал спать. Или ежегодные сборы на съёмные дачи — всё та же до боли знакомая картина. Или вот даже недавняя история с новым пледом. Пока мать отсутствовала на работе, он вздумал разбирать рыбацкие принадлежности, разложил свой «рыбацкий сундук», пахнущий сушёной воблой, в большой комнате, начал клеить поплавки, у него лопнул клей «Момент», и всё содержимое тюбика хлабызнулось на плюшевый плед. В этом сказочном непоколебимом идиотизме — вся наша жизнь, которую я так ненавижу. Маркус будто читает мои мысли и рассказывает про своего отчима:       — Петрович прямо посреди комнаты собирал машину, в другой комнате у него был гараж, где я по его наставлению перебирал двигатель мотоцикла, даже пару раз заводил его, открыв окно настежь. Мама всё время жаловалась, что воняет бензином. С помойки он таскал запчасти, складировал по квартире, проливал электролит и масло на паркет… Вот ты прикинь — человек поднимается на шестнадцатый этаж и вдруг попадает в деревенский гараж. Сейчас в новой квартире у него то же самое, только ещё и клопы завелись.       — Это твоя мать виновата, — во мне снова проснулся прокурор. — Она попустительством занималась.       — С ним бесполезно бороться.       — Почему она его не бросила? — спрашиваю я, потому что все истории об этом персонаже приводят меня к единственному логическому финалу.       — Она считает, что он — её крест.       — Это, бля, пиздец…       Не удержался, христианские маразмы — сродни маразмам политическим, всегда выводят меня на эмоции. А сам вдруг вспомнил: когда мне было шестнадцать, отец резко и надолго запил, запил перманентно и неостановимо, превратив питиё в систему и образ жизни, и я спросил свою мать:       — Почему ты с ним не разведёшься?       — Он твой отец, — безапелляционно ответила она, — и он добрый.       Интересно, что за ген садомазохизма в советских женщинах? Кто их растил такими грёбаными «терпилами»? И если у Маркуса — отчим, что объясняет похеризм его семьи, то мой батя просто избегает ответственности. Я никогда не ждал его разрешения что-то делать, а если и спрашивал, то он всякий раз отсылал меня к матери — типа «ты её сын, не мне решать, а так бы… я б сделал из тебя человека…». Уникальный российский колорит Емели на печи, Ивана-дурака и Обломова — национальный кретинизм, породивший во мне здоровый пессимизм. Это как в бородатом анекдоте про двух близнецов — оптимиста и пессимиста. Родители решили в день рождения как-то уравновесить своих отпрысков. Пессимисту подарили деревянную лошадку, а оптимисту лошадиный навоз. Утром пессимист видит у кровати деревянную лошадку и нудит: «Ну, вот… деревянная, а я хотел настоящую», на что оптимист радостно сообщает: «А у меня была настоящая, только она убежала!». Но я из тех пессимистов, которые не рассчитывают даже на деревянную. Я готов к вездесущему навозу. Я же в России. Мне не страшно, только очень злобно.       После моей эмоциональной тирады, он берёт короткую паузу, чтобы глотнуть чая, и детальнее рассказывает мне про свою мать:       — Во времена перестройки, в конце восьмидесятых, когда дали зелёный свет различным антисоветским течениям, мама увлеклась чтением эзотерических и мистических текстов, таких как «Карма» Блаватской и дневники Сведенборга. Читала она в основном в ночное время при свете тусклой лампы, отчего в голове её рисовались всевозможные видения, картины снисходили из темноты. Таинственные собеседники и ангелы, сошедшие с небес, беседовали с ней на душеспасительные темы. Естественно, всё это привело к принудительному лечению в месте, прозванном в народе "жёлтым домом". Она до сих пор раз в год ложится на лечение.       — Мастер и Маргарита какая-то, — удивляюсь я.       — Потом, — продолжает он, — чтобы чем-то заткнуть образовавшуюся брешь в её сознании, лучшая подруга пригласила маму на собрание мормонов, где она нашла простые ответы на мучившие её вопросы.       Он так спокоен к косякам предков, может, оттого и независим? Повезло. Я допиваю чай, и мы перемещаемся в комнату. Оцениваю книги в шкафу и несметную, по моим меркам, коллекцию аудиодисков. За окном сумерки, но даже в серо-сизой синеве по состоянию комнаты видно, что он педант. Мне отчего-то грустно, и я не знаю лучше средств развлечься, чем…       Он не против, судя по стремительной возне на икеевском диване. Я спешу, не давая ему опомниться, слишком мы затянули с экспериментом. Он нежен со мной… Возможно, он всегда такой, зато я не нежен, считаю, что пора бы уже расчехлиться. Я готов, а он нет. И, несмотря на то, что я веду себя естественно, как и всегда в таких случаях, Маркус всё равно не готов, тело его не отзывается, не реагирует. Я лишь ощущаю его ментальные вибрации и возбуждение на эмоциональном уровне. Будто бы всё в его голове и более нигде. И я не знаю, что с этим делать, потому что никогда прежде не сталкивался.       — Ты мне нравишься, — говорит он вкрадчиво, — прости. Ты мне правда очень нравишься. Но я импотент по ходу, кому я нахрен такой нужен?       Я выслушиваю его абсолютно серьёзную тираду и после короткой паузы разражаюсь диким хохотом. Происходящее — вне зон моей сексуально-социальной юрисдикции. В моей жизни подобное впервые, но я принимаю вызов. Мне даже немного жаль, что я так зло заржал в такой ситуации. Меня его искренние переживания рассмешили, а не безответность системы. Я забыл, что такое заинтересованность, забыл, как это… когда кому-то не наплевать. Я откидываюсь на спинку дивана.       — Ты не умеешь отключать голову, — как эксперт заявляю. — Забей. Значит, мне предстоит вылечить тебя от импотенции.