neXXXt

      Быстро кончилось лето, наступила плаксивая осень. Я скучал на своей бездарной работе и под хаотичный стук клавиш, доносящийся из-под пальцев начальницы Любы, погружался в заоконную сырость и умудрялся писать короткие рассказы, чего не делал со школьной доски.       Я переехал к Маркусу, вернее, зависал у него чаще и подолгу. Дом тянул меня привязками типа «плотно поесть», повидать кота, отметиться у матери, забрать учебники и тому подобное. Я много прогуливал учёбу, ощущая себя не тем человеком не в том месте. Тусовки с Тёмной Цитаделью продолжались, несмотря на непогоду. Мы всё так же собирались на Эгладоре, бродили по розовому гравию, попадающему в ботинки, сидели на скамейке под теряющими листья клёнами, иногда смеялись, иногда нет, иногда пили кагор, иногда курили что-то крепче сигарет. После одной из историй, когда я в чате начал обсуждать с одним нашим новоприбывшим «тёмным», где что взять и почём, получил потом от Маркуса по башке, потому что тот заподозрил в пришлом студента «фээсбэшника», типа «хули он интересуется так активно». Мне был даже введён запрет на трепотню о «траве», особенно после случая со старой знакомой Маркуса, к которой пришли на хату представители закона и изъяли то, что они и должны изымать в таких случаях. Девяностые прошли, двухтысячные уже устаканились, и кое-что стремительно изменилось. Незаметно, но кардинально. Если кого-то отмазывали деньги, то один старый приятель Маркуса сел в тюрягу из-за идиотической истории. Он, по-видимому, был тем, кого слишком расслабили девяностые. Чувак регулярно ходил в мой любимый магазин «Союз» в ЦУМе, куда я бегал со стипендией за кассетами, а он систематично хаживал в отдел с CD-дисками и пиздил их… весьма аккуратно. До момента, когда его сцапали, вычислив и заметив математическую точность в его визитах. И всё бы ничего, но у чувака с собой оказался грамм гашиша на кармане. Двухтысячные не щадили никого. Всё стремительно менялось.       В сентябре, съездив к Хемулю в Бирюлёво повидаться после долгого отсутствия, я обнаружил её на восьмом месяце беременности. Мы гуляли с ней по прудам. Она — в джинсовом комбинезоне, зрительно делающим её похожей скорее на Мумми Тролля, чем на Хемуля, рассказала мне про своё «нарайонное» увлечение в лице пятнадцатилетнего десятиклассника, с которым они… (у меня уже дежавю) трахались в лифте. Судорожно припоминаю. Кажется, я уже слышал похожую историю. И вот она с объёмным животом, десятиклассник как бы в курсе, но ему это всё нахуй не надо. Мама Хемуля аборт ей запретила. Так что… уже совсем скоро Хемулю рожать.       Вот оно. Все мои тусовщики разлетаются по «взрослым жизням». Я тут же припомнил «Сучью фамилию», который исполнил угрозу и женился. И… кажется, тоже уже «забеременел». Кошмар взросления тыкал меня копьями со всех сторон, а я ощущал себя впервые «вырвавшимся от мамы ребёнком». Да я только жить, можно сказать, начал! А они уже все женятся, рожают, заканчивают образование, поступают на престижную работу и покупают свой первый «Роллс Ройс», как мой бывший одноклассник. И ведь купил, блядь! Да ещё и бордовый!       И я сам не понимаю нахуя… но иду на встречу бывших одноклассников — на эту грандиозную попойку у одного нашего мажора дома. Пригласил типа самых-самых. Тут-то я и узнаю, что я каким-то образом вылез в «самые-самые». Нехуёво, учитывая, что меня с этими баловнями жизни ничто не связывает, кроме девяти лет гимназистского уебанства и сидения «цветком» на последней парте. Но меня позвали. Я иду, даже пью с ними. Слегка, потому что алкоголь — не моя тема. Слушаю, как наш двоечник стал топ-менеджером и уже заработал свой первый миллион. Там же рыба-Людмила, но без Руслана, мистер «бордовый Роллс Ройс», дочь актрисы, сынок представителя «Мишлена» в России, МГИМОшник и я. Стою, курю на кухне под потолками в три метра с балками и барельефами, на столе боттлы дорогущего алкоголя и гора фруктов, а я охуеваю: «Что я здесь делаю?». Мне и рассказать им нечего. Привет! Я — тот, кто шмаляет и долбится в зад, тусит с гопниками, даёт отсасывать чувакам и сам не прочь, бегает по лесам, представляя себя тёмным эльфом, моей зарплаты хватает на одну пару Мартенсов, я этим летом первый раз не ночевал дома, я ненавижу ответственность и хочу проебать свой остаток жизни. Но это не встреча анонимных пиздострадателей, наркоманов и суицидников.       И если топ-менеджер высшего звена в школьные годы казался мне высоким и сухощавым, то сейчас возвышался надо мной лишь на пять сантиметров роста, но на целые годы этой долбанной «взрослости», он стал коренастым, отрастил пузцо. Все они сквозят респектабельностью и серьёзностью, а я ведь всегда чувствовал эту незримую разницу между объёмистым «они» и легковесным «я». Теперь эта разница очевидна. Смело можно напиться и плакать. Но при подобном раскладе я повторю историю своего отца, а я решил не повторять.       Как бы я не любил осень, эта осень решила испытывать мои убеждения. Сначала Маркус сообщает мне мимолётом: его друзья считают, что выбор его в отношении меня слишком быстрый и сомнительный. Я спрашиваю: «Кто эти ДРУЗЬЯ, которые так считают, ни разу меня не видев?». Выясняю, что бывшая жена и ещё какой-то перечень баб, вместе с той, к которой приходили на хату менты из-за шмали. А мужики-друзья ничего не считают, потому что привыкли не делать быстрых выводов, но полагают, что он меня ото всех прячет. А я и не слишком рвусь в их тусовку, я много слышал рассказов о том, какие они охуенные. Маркус частенько с остервенением спорил со мной из-за каких-то морально-нравственных догм. Когда он рассказывал про любовные четвероугольники и обмен жёнами, а я из духа противоречия и моногамной доктрины, спрятанной в моей далёкой прикорневой системе, сообщал, что не понимаю такой херни, мне «грязно» и неприятно такое слушать. Он что-то доказывал и, по-моему, сам не понимал что. Ведь позже прояснялось, что он, в принципе, не считает такое поведение эталонным. Я с трудом ломал свои детские стереотипы, но осени этого показалось мало.       Потом неожиданно позвонил Паскаль. Поздно вечером, почти ночью, спонтанно. Я в тот момент торчал у Маркуса. Ответил на телефонный звонок. Номер мой не поменялся с тех пор. В трубке радостный Паскаль со своим «ПРИВЕТ!». Как ни в чём не бывало. Я ответил ему приветом. Он спросил, как дела. Я закрыл дверь, пользуясь тем, что Маркус на кухне, и, запинаясь, сообщил, что живу другой жизнью.       — Я же написал тебе, — промямлил я в трубку, — что мы идём разными дорогами. Я пошёл своей.       — И?       — Что «И»?       — И какой же такой жизнью ты теперь живёшь?       — Я уже не один, — хоть не хотел, но сообщил.       — Нашёл девушку и женился? — усмехнулся Паскаль.       — Можешь считать и так.       — Не гони! Девушку?       — Ну, нет. Не девушку.       — Чёрт, — голос его потерял весёлость, — я не верю. Почему так быстро? Разве можно так быстро?       — Что «так быстро»?       — Ты мне врал?       — Насчёт чего?       — Что любишь.       — Нет, не врал.       — Тогда… — он запнулся. — Почему так быстро?       — Жизнь не стоит на месте.       — Тогда скажи, что ты меня разлюбил.       Я молчал. Отчего-то язык не поворачивался. Слишком долго и слишком часто я говорил обратное. Я не врал. И сейчас соврать не мог, поэтому молчал. У меня свои причины. И любовь здесь ни при чём, как и нелюбовь.       — Просто скажи мне, что ты меня не любишь, и я от тебя отстану. Мой ответ - тишина, а Маркус уже вернулся с кухни, посмотрел на меня, озабоченно спросил: "Кто?". Я лишь сморщил нос, желая, чтобы от меня отстали, потому что с обеих сторон требовали ответы, а у меня провода коротнуло, я молчал и сказать ничего не мог. Мне казалось, что Паскаль уже веселится, как раньше, почувствовав мою неловкость и нерешительность.       — Кто это? — требовательно спросил Маркус. Выглядел озабоченным и злобным — настоящий, сука, маг.       — Это Паскаль? — не унимался он. — Дай, я с ним поговорю.       Я охуел от этакой бестактности. Ещё вчера он мне тут про свою бывшую жену заливал, о её «неуверенности в том, что Я — не ошибка и не желание нового сексуального опыта», а тут он решил меня задоминировать, типа сам разобраться. Но я-то вижу, что его вдруг трясти начало нервно. Таким я его ещё не видел, будто он вдруг осознал, что вся его нынешняя картина мира летит в тартарары из-за ночного звонка. Вчера он лишь разводил демагогию на тему «уверен-не уверен», а сегодня не уверен я, а что это может означать для него… лишь одно — я хватаю монатки и бегу псом обратно, как только меня позвали назад. Но Маркус ошибался. Моё молчание — не есть роспись в капитуляции. Я просто не привык врать. Но его реально колбасило и продолжало трясти, он эмоционально выхватил у меня телефон, внутри которого усмехался Паскаль.       — Отстань от него, — сказал Маркус.       — Пусть он сам мне это скажет, тогда и отстану.       Нет, я не слышал эту фразу, но точно знал, что именно так Паскаль и сказал. В своём духе. Наверняка ещё и рассмеялся.       Маркус неловко бросил мой телефон на письменный стол.       — Почему ты ему не сказал?       — Я сказал.       — Нет, не сказал.       — Сказал, что считал нужным.       И вот мы опять собачимся. Если в начале нашего общения он был внимательный и давал понять, что мы на равных, то сейчас не перестаёт учительствовать с позиции возраста. Хочет доказать мне что-то или самому себе. Самоутвердиться? Я не знаю. Я уже ничего не знаю. Мне лишь жаль. Жаль, что он усомнился. Я начинаю привыкать к тому, что всё порчу, потому что сказал лишнее или наоборот не сказал вовремя. Тормозной дурак внутри меня не умеет оперативно реагировать, будто спит на ходу, и никогда не хватается за стоп-кран, предпочитая, чтобы резко тормозящий поезд кидал его по вагону, набивая синяки.       Я сижу на унылой советской кухне под красной лампой, которая навевает сюрреалистические грёзы о СССР и проститутках одновременно.

***

      Когда тонкая корка инея сковала сморщенную землю, а с тополей опали последние жёсткие листья, Хемуль родила. Её мать позвонила мне, сообщив радостную весть, когда я скучал на парах в институте. Можно подумать, я отец. Не знаю, на что я рассчитывал, когда вылез из метро Пролетарская и забрёл во двор роддома. Ощущая лёгкое стеснение и неловкость, я заглянул в регистратуру, где по случаю субботы толпились люди с подарками и передачами для других новоявленных мамаш. Путём простого умозаключения счёл, что внутрь меня не пустят, да и передать мне нечего. Ведомый странными иллюзиями из собственного детства и рассказами предков, я встал под окнами, тщетно смотря наверх. Как будто Хемуль могла увидеть меня из окна, или кто-то из её палаты заметил меня и сказал бы, как в дешёвой мелодраме: «Там чувачок какой-то стоит под окнами. Уж не к тебе ли?» Полчаса я тупо стоял, задрав голову вверх, но блёклое здание было молчаливо. Холод, продирающийся сквозь куртку и подошвы ботинок, погнали меня прочь. Приехав к Маркусу и зайдя в его комнату, которая за последние полгода стала заодно и моей, я обнаружил его сидящим на подушке на полу, напротив него точно так же на подушке сидел крупный парень с большой головой и тонкими длинными волосами, обрамляющими зарождающуюся лысину.       — Познакомься, это Слон, — сказал Маркус, разливая зелёный чай по крохотным пиалкам.       — Приветствую, — салютовал я по обычаю Тёмной Цитадели.       Про Слона я слышал разные истории, все они были смешные или нелепые. Одноклассник Маркуса, живёт в соседнем доме, говорит высоким фальцетом, неестественным для его физиологического XXL размера. В детстве он носил очки, его обзывали Свин, потому что он хрюкал и визжал, как свинья, когда одноклассники били его по ляжкам или раздавали поджопники. Слон действительно походил на слона. Он много улыбался, сжимая в руках профессиональный фотоаппарат, который тут же навёл на меня. Первое моё столкновение с друзьями Маркуса. До сих пор мы находились либо вдвоём, либо в окружении наших «тёмных», которые вопросов не задавали, а выводы делали сами, благо парочка психотерапевтов всегда имелась под рукой и в онлайн режиме. Слон казался безобидным, но я слушал и наблюдал, аккуратно сев на ковролин рядом с ними.       — Подушку возьми, — скомандовал Маркус и бросил мне одну в этнической наволочке с вышитым слоном.       Я усмехнулся совпадению.       — Блин, кошкой воняет, — лицо Маркуса приобрело недовольное выражение.       — Да? А я не чувствую, — прохрюкал Слон.       — Ты чувствуешь?       — Воняет, — подытожил я. — Может, Зоська нассала? Ты дверь закрывал в комнату?       — Вот зараза, — опомнился Маркус, вспомнив про бабулину кошку. Подленько просочиться в дверную щель и напакостить в наше отсутствие — Зоськин стиль. — У тебя чуткий нюх. Определишь?       Я повёл носом, принюхиваясь.       — У меня такое ощущение, что прям здесь где-то, — я очертил в воздухе петлю вокруг Слона.       — Ты на чём сидишь? — опомнился Маркус.       Слон снова захрюкал и, приподняв задницу, обнаружил, что подушка мокра, подскочил как ошпаренный. Я сразу разглядел на его джинсах отпечатавшееся пятнышко от кошачьих проделок и не смог удержаться от приступа смеха. Пожалуй, такое первое знакомство я точно не забуду. Главное, что все те нелепости, которые сквозили из рассказов Маркуса про Слона, тут же материализовались вместе с ним в этой комнате. Этот забавный большой человек, будто Хагрид из Гарри Поттера, постоянно влипающий в дурацкие передряги, стал первым, с кем я познакомился. Он частенько стал заходить к нам на чай, вещать про фотоаппараты и объективы, слушать прогрок, съедать кусок торта, который он же сам и приносил, и иногда украдкой щёлкать затвором, наводя на меня объектив.       Вторым фотострадателем был Жора — наикучерявейший хиппарь с шапкой волос, в бессменных клешах, которые импонировали моим личным клешам, которые, кстати, пришлось отправить в утиль из-за их уже очевидной коротковатости. Жора любил Крым, дикий Крым, любил нудизм, любил девушек, слишком любил девушек, полигамно, бесконтрольно и «беззащитно», в связи с чем всякий раз после дикого Крыма попадал в венерический диспансер.       Был ещё Дюша — бард-менестрель в очках, малословный, интеллигентный и вечно поющий под гитару. С ним часто приходила прелестная Тома, эксцентричная, любвеобильная, вдохновлённая и романтичная, так любящая рассказать обо всех своих бывших любовниках, добавив фразочку из «Здравстуйте, я ваша тётя»: «Ах, что это был за мужчина!» В эти моменты она походила на ту самую тётушку Чарли, которая приехала из Бразилии, где в лесах живёт много-много диких «обезян». А я… я был лишь слишком юным для этой компании доном Педро. Ну а мало ли в Бразилии «педров»? В их обществе мне казалось, что рядом оживают все одесские анекдоты, вокруг искрил еврейский юморок, тонкий, пикантный и донельзя прикухонный, тёплый, с долей самоиронии. Эта компания частенько заходила с бутылочкой непременно крымского вина и гитарами. Я начинал привыкать к ним. Медленно. Неуклюже, но верно. Меня опять окружали взрослые, к коим я себя пока не готов был причислить.