***
Хемуль неожиданно вышла замуж. Фотографии в интернете сообщили мне, что на свадьбе она красовалась в бело-красном платье, а новоявленный муж-панк в чёрном смокинге «петушился» красным ирокезом. Панков она всегда любила. Панки-ХОЙ — слабость Хемуля. Ближе к лету она даже пригласила нас вдвоём с Маркусом в гости. Я сомневался в надобности тащиться в Бирюлёво вдвоём — она поняла мои опасения, тут же сообщив, что много рассказывала про меня мужу и «всё типа норм, привози Маркуса тоже, потому что я хочу его увидеть!». С панком она познакомилась на детской площадке, где гуляла с коляской. Не прошло и трёх месяцев, как они поженились. Теперь Хемуль жила с дочерью у него. Двухкомнатная квартира — точная копия Ленкиной родительской квартиры. Чуть ли не соседний подъезд. В коридоре с советскими обоями и старым паркетом нас встречает высоченный зелёноирокезный панк. Жмём руки. Потом Хемуль эмоционально налетает на меня, узнаю её прежнюю. Мокро лобзает меня в губы, умудряется даже прилюдно почти что запустить мне в рот язык. Я аж прифигеваю, забыл, отвык от таких выходок. Потом сочно лобзает Маркуса в губы. «Всех пометила», — думаю я, ухмыляясь. Панку как будто пофиг. Он часто шутит. Манера у него такая — всё, что ни скажет, будто шутка. Хемуль прикрывает дверь в комнату, где спит мелкая, чтобы мы её случайно не перебудили, и уводит меня на лестницу. Ей не терпится поведать историю своего экстренного замужества. Пока она самозабвенно распинается про панка, я замечаю, что она всё такая же плоская селёдка, ничуть не потолстела после родов, разве что сиськи прибавились. — А как он к мелкой? — аккуратно интересуюсь я, не слишком понимая желание жениться на молодой мамаше. — Она же не его? — переспрашиваю я, будучи ни в чём не уверен. — Ты только ему такое не ляпни! Он её обожает и считает своей. — Хемуль закуривает и передаёт мне сигарету, но я отказываюсь. — Не куришь? Бросил что ль? — удивляется. — Пришлось. — А я вот снова закурила, но забеременею и опять брошу. Некоторые вещи в этом мире не меняются. — Знаешь, как он тебя прозвал? — усмехается она, глядя на меня. — Меня прозвал? Злым Эльфом? — недоумеваю я. — Хим. — В смысле? — Так и говорит — твой Хим. HIM. Сказал — ты на Вилле Вало похож. Я смеюсь. — Ну, подстригся чуток, шапку носишь, как у него. Похож. Не спорь. Вот уж не в бровь, а в глаз, сам-то поглядываю на новые кеды с символикой группы HIM и едва заметно ухмыляюсь. На хиппи я ныне не тяну. Факт. Вечером выбираемся из быдло-Бирюлёво на маршрутке. Маркус слушает плеер, сидя напротив, а я, натянув шапку на глаза, опираюсь лбом на оконное стекло, растворяясь в мельтешащей текстуре асфальта. В душе не ебу, куда дальше двигаться, но за пару лет жизни на бутовских выселках я ощущаю, что деградирую, несмотря на книги и фильмы. Звоню домой, спрашивая, могу ли вернуться? Мать, кажется, удивлена моему желанию — спрашивает, всё ли в порядке. Поясняет, что в моей старой комнате теперь у бати мастерская. — Я решил ВУЗ бросить. Молчит. — Я в другой пойду. Меня задолбало. Так я приеду, — не спрашиваю, констатирую. — Ты один что ли? А друг твой, с которым вы квартиру снимаете? — Он к себе домой не поедет. У него бабушка после инсульта, дурдом в квартире, и мама его там живёт сейчас. Она тактично молчит, отвыкла от меня. Вот и молчит. Маркуса ставлю перед фактом, что валю домой на неопределённый срок. Он никак не реагирует. Спокоен. Вызываю такси и с минимумом барахла сваливаю, оставляя кучу вещей, говорящих о моём длительном пребывании. Хотя помню, как мы переезжали. Был холодный конец ноября. Мороз минус двадцать пять. За светло-серыми полями горел яркий розовый закат. Еду домой. Странное что-то циркулирует по нейроволокнам. Что-то забытое и далёкое, как туманный сон. В подъезде снова выкручена лампочка и кромешная тьма — будто ничего не изменилось. По памяти отсчитываю ступеньки и прохожу к лифтам, заглядываю в тёмный закуток под лестницу, как делал в детстве. В восьмидесятые и уж тем более в девяностые меня с этим закутком связывали детские страхи. Однажды я наткнулся в нём на напрочь обдолбанного наркота, который чуть не свалился на меня, позже алкаш-сосед БорПет выскочил из-за угла, как пружинный Петрушка из шкатулки, в начале нулевых там спал вонючий бомж, вечно пахло дерьмом и расплывались лужи мочи. Сейчас — тихо и никого. Почтовые ящики перевесили на стену. А я всё ещё помню, как когда-то давно, когда я реально испугался того стрёмного обдолбыша, сердце колотилось как у бешеной белки, а сам я опрометью вынесся вон из подъезда и гулял до тех пор, пока батя за мной не вышел. Я помню тебя, грязный чёрный угол! Готовлю на изготовку ключ, чтобы ткнуть в прожжённый обломок кнопки вызова лифта, но замечаю, что лифты поменяли на новые за время моего отсутствия. Твою-то мать! В лифте зеркало. Интересно, как долго провисит? И в кои-то веки на полу не нассано. На лестничной площадке у квартиры перекрасили стены в голубой, как символично. Персик встречает на пороге, глазам не верит, трётся об ноги, урчит и активно нюхает неизвестные ему шмотки. Комната моя модифицирована. Но наивно было полагать, что батя перестал пить и ваяет с энтузиазмом в мастерской. Ни фига подобного! Он поплохел, постарел, покраснел и подопух. Тётка моя почти перестала ходить, с трудом передвигается по квартире, зато голова функционирует нормально. Собирается переезжать в пансионат для престарелых. Сама так решила. А мне кажется, будто совсем недавно она прилетела на самолёте из солнечного Баку, пахнущая дорогим парфюмом, на ней шёлковое платье и туфли на каблуках, а я мелкий… она подхватывает меня на руки, начинает петь: «Ах, мой милый Августин, Августин, Августин!» — и танцевать со мной на руках, а я смеюсь, а потом бегу смотреть коробку с экзотическими азербайджанскими фруктами, которые она привезла. В коробке — вельветовые персики, бордовые гранаты, свежие виноградные листья для долмы и пушистые зелёные и неведомые фейхоа. Мать уволили из музыкалки из-за сокращения числа педагогов, объединения школ и очередной путинской реформы в образовании. Она уже пару лет на пенсии и никак с этим не смирится. Кажется, такое «неуважение» подорвало её нервную и сердечно-сосудистую систему. Чуть что, она съезжает по накатанной, начинает ругаться и повторять, как отработала пятьдесят лет, а её вытурили. Отцовская пенсия равна шести тысячам рублей, её хватает только на водку. Я подвисаю на своих домашних, но созваниваюсь с Маркусом каждый день. Гуляю с ним по центру, когда он освобождается после работы, как в дни нашего знакомства. Мы с матерью помогаем тётке переехать в пансионат. Я замечаю, что мать постоянно нервничает, многое забывает, не собрана и рассеянна. Все мои старики… «СТАРИКИ» — осознаю я. Они заперты в своих головах, полностью лишены связи с реальностью. Если в свои восемнадцать я этого не замечал, будучи сам запертым внутри своей собственной головы, то сейчас кристально чисто вижу. Мать заботит только её давление. Батя превратился в полудиванного «кота» — он много спит, бодрствует ближе к ночи, почти ничего не ест. Только пьёт. Его ломает, он пьёт. Бодрится. Спит, его снова ломает. И так по кругу, непрекращающийся цикл. Мастерская пустует. Мольберт скучает, а старые советские тюбики с краской почти окончательно высохли. Их не разбавить олифой. За последний год — лишь одну картину нарисовал, а раньше — десяток за неделю. Я занимаю тёткину комнату, начинаю расчищать её. Книги, которые она собирала всю жизнь, — сейчас никчёмный нафталин, набивший оскомину. Маркус снова звонит мне и сообщает, что приедет ко мне. В смысле вроде как переедет. А мне как будто и не ссыкотно, потому что предки зациклены на себе. В них нет ни грамма свободной энергии, чтобы распахнуть глаза, оглядеться и разобраться, что творится возле них, а квартире уже необходим ремонт. И… кто, если не мы?2003-2017, III
21 октября 2018 г. в 19:55
Наивно считать, что ты уже не наивен. И хоть житейский опыт социальных и межличностных взаимодействий не оставляет нам никакого шанса, с каждым новым витком этой спиральной лестницы мы кажемся себе мудрее и опытнее, но на дне продолжает плескаться «детская наивность». И мне любопытно, настанет ли тот момент, когда я превращусь в циничного и едкого «лорда Гарри» Генри Уоттона. Когда же, наконец, чёрт побери?!
Маркус доказал мне на своём примере, что существуют люди абсолютно лишённые собственнических инстинктов. Он разбивал вдребезги и опровергал мои «детские» принципы. В отношении него мой личный «Принцип №2» — «никогда не сталкивай нос к носу свои бывшие и нынешние привязанности» — не работал. Первый удар под дых я получил, когда обнаружил на кухне его бывшую жену с её нынешним бойфрендом. Как бы я ни просил Маркуса лишить меня «величайшей радости» её общества, он игнорировал. Если я терпеливо сносил его хождения к ней ради сомнительных перетаскиваний шкафов и телевизоров, будто бы у неё дома работал гипермаркет мебели и техники, то никак не ожидал, что «гипермаркет» переедет лично ко мне в хату, которую мы, кстати, снимали уже где-то полгода, дав возможность старшему поколению наслаждаться пенсией в одиночестве. Новый мужик этой особы подсиживал на хмуром, лечился от гепатита после тюряги, но по своему складу характера оказался не самым гнусным субъектом. А вот «рыжая» отталкивала меня не тем, что имела с Маркусом длительные связи, а тем, что вызывала энергетическое отторжение. Никогда не мог описать, как это происходит, ЧТО же конкретно в человеке не нравится. С первого взгляда — одно громадное «НЕ» на уровне выброшенных испарений. Главное, «НЕ» — взаимное.
Хотя я применял всё данное мне от природы актёрское мастерство, но получалось хреново. Думаю, я казался ей мелким недоразвитым недоразумением, примитивным созданием с недостатком мозга и воспитания. Проще назвать меня «эпик фейлом» жизни Маркуса. Никого никогда не волновал мой невъебенно глубокий, сложный и противоречивый внутренний мир. Возможно, кто-то полагал, будто такового и не существует вовсе, а я — лишь поверхностная субстанция, гладкая и вязкая. Из меня слишком долго и муторно лепить нечто удобоваримое.
Вся эта ситуация с «неприятным», но регулярным надеванием масок меня весьма выматывала, ибо затянулась, из чего я сделал странный вывод, что мой «Принцип №2» не жизнеспособен и морально устарел. Я стал видеться с Паскалем, решив, что мы станем отличными друзьями.
С чего я так решил? Не знаю. Может, потому что, оказавшись в обществе новых людей, понял, что кромешно одинок?..
Гангста-Джи уехала в Штаты с Феликсом, Хемуль возилась со своим новорожденным ребёнком — девочкой, «Сучья фамилия» пахал на благо семьи, постоянно ругался с женой и уже начал потихоньку снова шляться по бабам, пока его женщина не разродилась. Он порывался познакомить меня со своей женой, уж не знаю, что за блажь такая. Все мы, волей случая, жили на окраине Москвы, на самой границе Бутово, и мечта «Сучьей фамилии» осуществилась. Он притащил-таки жёнушку к нам с Маркусом в гости, хотя та брыкалась, пыхтела и отпускала колкие гадости и ругательства в наш адрес. Особенно в мой — заочно. Я же — «прожженный пидорас с детства», а Маркус — «просто странный хиппи, женщины ему порядочной не нашлось». И весь парадокс заключался в том, что как только «сучья жёнушка» увидела меня и пообщалась живьём, то сразу прониклась ко мне доброжелательностью и практически полюбила.
Когда я уволился с работы, бросил эту «тупорылую контору для потери времени», начал терять время на окраине. Бывали дни, когда жена «Сучьей фамилии» просила меня погулять с ней, сходить в магазин или типа того. Так я сначала выгуливал жену, чуть позже и жену с новорождённым ребёнком друга, который всё больше отдалялся от меня, а я против своей воли погружался в их семейные распри, выслушивал неприятные истории про его родителей и него самого. И, чёрт возьми, как-то так получилось, что мне даже было жаль её, потому что параллельно я знал, где примерно пропадает после работы её муж. И чем лучше я, который думает «наладить» несуществующую дружбу и улыбается тем, кого на дух не выносит? Моя улыбка ящерицы стала более живой, я неплохо отрепетировал её на публике, но от этого она не превратилась в настоящую.
По всем фронтам я ощущал себя дерьмово. Никому не нужный — в плане работы и самореализации, сижу на окраине Москвы. Я! Родившийся и выросший в центре! Гуляю один вокруг пруда, как старик, провожу до хрена часов в компьютерных играх, сбегая в них от реальности. Институт мой — сплошная профанация. Я не расту в нём ни на йоту. Если и расту, то сам по себе, в борьбе с самим собой же и своими вымороженными юношескими принципами.
Паскаль уже несколько раз делал мне дорогие «технические» подарки, из-за которых мне неловко перед Маркусом, а тому вроде как фиолетово. Паскаль всё так же на наркоте, бухле, амфетаминах и ещё хуй знает чём. Дружить у нас получается хуёво. Либо я брошу Маркуса и радостно прыгну с разбегу на старые грабли, либо, наконец, разберусь в себе.
— С чего ты так уверен, что всё, что ты говоришь, тебе не кажется? Нахуй я тебе нужен? Уверен? Уверен, что через пару лет не скажешь, что ненавидишь меня за всё?
— Не уверен, — отвечает, — может, и скажу.
Я записываю ответ на подкорку. Провожаю Паскаля к метро и бреду вдоль прудов домой. Понимаю, что прежние грабли не просто не заманчивы, но и оскорбительны. Делаю вывод, что в наших отношениях он всегда любил «своё отношение». Закуриваю, начинаю кашлять. Пара затяжек — выбрасываю сигарету в урну. Вот и приехали. Мне по ходу курить всё-таки нельзя. Откурил своё. «Звоночек» от моего дворянского генокода. Ни мать моя, ни её брат, ни прочие разбавленные потомки некогда дворянского рода — никто курить физиологически не мог, а во мне батина «цыганщина» дала возможность недолго покуролесить. Теперь сигареты вызывают астматические приступы, марьиванна тоже. Последний раз, пока Маркус с народом передавали по кругу бульбулятор, я сидел с распахнутым окном один, в другой комнате за закрытой дверью. Какая ирония. Всё, что меня грело, начинает вызывать недомогания. Даже коты… С какой-то стати у меня вдруг появилась на них лёгочная аллергия. Интересно, на что ещё у меня скоро появится физиологическое отторжение? На секс? На друзей? На людей? Последний пункт уже проявляется. Меня частенько пидорасит в общественных местах, я индульгирую на дискомфорте. Сталкиваясь с «толпой», бегу от неё сломя голову. Грёбаный невротик, которого колбасит от того, что он никак не может разобраться в себе и сбросить старую змеиную кожу, потому что уже вырос из неё. Она явно мала, жмёт, натирает самосознание, от неё уже чешутся мозги, но расстаться с ней чертовски сложно.
Улыбка пресмыкающегося стала совсем кривой, возможно, от плотного натяжения старой паскудной кожи. Менять шкуру — сложный процесс.
Периодично мы конкретно ругаемся с Маркусом. Он вынужденно сталкивается с моими проблемами самоопределения и взросления. Большую часть времени — лучшие друзья, но случаются жёсткие конфликты. Маркус никогда не оставит тему закрытой, если даёшь ему понять, что существует внутренний конфликт: он найдёт гнойник и вскроет его. Болезненно. Беспощадно. Считает, что он — мой гуру по самосовершенствованию, а я — его дар, личный «мелкий тиран», как это явление называл Карлос Кастанеда. Помогаю ему бороться с чувством собственной важности. У меня же оно будто отбито «безудержным» детством — ведь я тот, кого вечно кидали с рук на руки, по чужим людям, по разным домам, никогда не спрашивали моего мнения, я никогда и нигде не становился душой коллектива или звездой Комсомола, я — даже не «мачо, который лечит кого-то и плачет». Я — НИКТО, мелкий тиран.
Последний раз от гнева порвал его махровый халат. Не зря — меня всегда бесил цвет ядрёной тёмной зелёнки. Халатом я не ограничился — тогда Маркус силой заткнул меня в сортир и запер там, как отмороженного кота. Сортир меня не примирил: вырвавшись оттуда, я что-то поломал на своём пути и ушёл. Провёл полночи на качелях во дворе под светом тусклого фонаря, вернулся под утро потому, что меня спугнули подозрительные гоп-лица, вышедшие на раннеутреннюю разборку. Маркус спал себе, как ни в чём не бывало. Вид его, спящего, навеял мне жалостливую тоску, будто я за него в ответе. Но спать лёг специально на кухне. В отместку за сортир.
Я всё ещё Злой Эльф, поэтому хожу за коротким сеансом кототерапии к чудесной Томе, глажу белоснежного Кефира — противоположность коту Бегемоту, только не по комплекции. Комплекция у Кефира вполне бегемотовская. Сижу посреди яркой оранжевой кухни на диване, обтянутом индейской красочной тканью, пью раскалённый чай с яблочной шарлоткой, пялюсь на картину в духе импрессионизма, напоминающую стилистику Поля Сезанна, и слушаю её рассказы про Чикаго.
В новом году отвалились все наши старые взаимоотношения с бывшими. Сами собой. Осталась только тёплая Тома со своей кухней и пирогами со шпинатом, Жора с фотоаппаратом и музыкально-массандровые вечера, перетекающие в ночи. Всякий раз, собираясь на чьей-то кухне, мы с Жорой снова и снова «хороним коня» Лаэртского. Теперь даже я самозабвенно распеваю: «Там лишь кишки-и-и-и да шкура его-о-о-о!».
Холодные бутовские ветра разогнали нас по домам, и мы с Маркусом пересмотрели какую-то фигову тонну аниме, объяпонились до такой степени, что стали регулярно мотаться на Горбушку уже не в поисках нового прогрока, а сливать деньги на японские фильмы, джей-рок, видео с концертами и аниме-сериалы. Так начинался всеобщий московский «японский» бум! Нет, не с «Сэйлор-мун» — луны в матроске для сомнительных девочек-переростков, а с «Унесённых призраками», с классики Хаяо Миядзаки. Япошки оставили на мне неизгладимый отпечаток, и волна Хокусая понесла меня дальше… к познанию музыки, не свойственной мне, к увлечению традиционной японской татуировкой, к эмо-культуре, которую невозможно было пройти стороной. Я пересмотрел горы авторского кино, перечитал уйму фэнтези, пресытился им и перешёл на японских современных писателей. Бутовская ссылка хотя бы в этом сказывалась на мне положительно.
Пединститут я всё-таки решил бросить, не доучившись, ступая по батиным стопам. Пределом моего терпения стали «сосны-моркови» на выставке преподавателей института. Когда я увидел раздваивающиеся концы оранжевых сосен, плавно уходящих в стороны, то со злой усмешкой громко спросил соратников-учащихся: «Это чё за горе студент-первокурсник?». На что на меня зашипела наша ботанка-отличница и по совместительству жополиза:
— Шшш, ты что? Это работа нашего преподавателя по живописи!
Мне потребовался не один год, чтобы постичь, что я нарушил свой главный «Принцип №1» — «Не проёбываться!», потому что несколько лет проебал-таки в этом беспросветном, беспонтовом месте самородков-недоделков, неспособных к живописи и творчеству в принципе! И да, — я считаю, что все пединституты, — это последний приют для разномастных бездарностей. Не попал в МГИМО? Иди в пед на языки. Неудачный математик? Дуй в пед, будешь преподом алгебры. Хуёвый живописец? Ничего, в педе ты станешь изошником. Тогда я решил, что способен на большее и готов рваться к недостижимому горизонту — лишь бы не быть проёбщиком-неудачником! Сосны-моркови неизлечимо ранили мою художественную натуру и эстетический вкус. К тому же выяснилось, что армия мне ни под каким соусом не грозит по ряду укомплектовавшихся причин в виде приличного недобора веса к росту с ИМТ категории «Г», внутречерепного давления и всех этих астматических расколбасов. Я никогда не был деревенским увальнем «кровь с молоком». А вес мой, сколько бы я ни жрал хлебобулочных изделий и маминых котлет, не прибавлялся. Батя сбрасывал мой астеничный вид на семейную предрасположенность и позднее половое созревание. Но ввысь я рос, а вширь нет. А сейчас уже и не рос, но и не бруталил. В этом мы с Маркусом оказались похожи.