***
Дядька Вовка удивляется в голос: — Ты гляди, как на деда Алексея похож! — и лезет к гробу с фотоаппаратом. Гнусная, отвратительная привычка! Я не помню лицо деда, а вот лицо отца — не его. Он — уже не он, лишь пустая измученная оболочка. Обритый. Лишённый своей бороды, которую он пронёс через всю жизнь. Какая ирония. Первый раз вижу его без бороды. Вот и ещё одно наебалово. Я кладу ему в ноги целую охапку белых хризантем. По-японски. Белый цвет — цвет истины и перехода в новую жизнь. Гроб кажется каким-то маленьким в этом зале с огромным потолком, каким-то крохотным и хлипким, кажется, что он не доедет до печи и вспыхнет прямо «на трапе». Что ж… твой самолёт уже не приземлится, разгерметизация на борту, пламя кругом, а за окном голубая весна. И когда закрывается железный занавес, отчего-то становится злодейски клаустрофобично. Ему должно быть всё равно. А я уже параноидирую о том, не выдают ли родственникам некий условно «общественный прах». На улице — яркое солнце. Оно слепит и печёт. Мы расходимся. Батины родственники — на традиционную поминальную часть, мы втроём — просто домой. Хреново у меня в семье с традициями. Мы давно избавились от ненужного атавизма. Этой ночью я прихожу спать к Маркусу на диван, в комнату, где я провёл своё отрочество. У него с некоторых пор появилась своя комната. Мы живём с ним в разных временных измерениях. Я учусь, поздно прихожу домой, ночами частенько вкалываю либо по учёбе, либо по работе. Он же рано просыпается, а вырубается к полуночи. Мы как кот и пёс. Он давно уже спит, а я просто лежу рядом в темноте. Заимствую часть его одеяла, надеясь, что сегодня смогу уснуть. Но ни хрена не засыпаю. И, чем глубже ночь, чем ближе рассвет, тем фееричней мой внутренний психоз. Я бы охарактеризовал это состояние медитативно-психологической агонией. Пока моё нутро жёстко билось в жалости к себе и осознании, Маркус тихо спал рядом. Такое бывало не раз: у меня ночной приход, а он спит, как младенец, ничего не подозревая. В тот момент, когда ночь начинает сдаваться утру, моя мозговая депрессивная деятельность достигает апогея. И в минуту, когда я уже готов сожрать подушку, потому что пса внутри меня разрывает от желания взвыть и затопить всю комнату чёрными слезами, я вдруг осознаю что-то исключительно важное. Как будто лампочка загорается над моей головой! Ломка, которая накрыла меня в связи со смертью бати, — не что иное, как ЭГОИЗМ. Мысль эта — уже не просто мысль, не просто слова — истина! Само «эгоистическое» откровение снизошло на меня. Я вдруг прозрел и, поражённый новым открытием, разбудил Маркуса, впотьмах быстро говорил о том, что чувствовал и до чего дошёл, поразмыслив. Если у какого-нибудь моложавого гея типа меня, медленно теряющего оперение наивности, есть свой старший личный секс-гуру, то у меня свой философский гуру. Не знаю, кто слушал стенания Маркуса о его внутренних метаморфозах… возможно, никто. Возможно, ему хватало бурных тусовок и спутницы Марьиванны, обручённой со стариной Карлосом. Проснулся я уже днём. Кажется, совсем другим человеком. Немного опухшим, немного вялым, но более решительным. В кладовке я, к своему удивлению, обнаружил портрет Ленина, который писал мой отец для какой-то организации ещё в годы советской власти. Холст слегка провис. Я посмотрел в глаза Ильича, решив, что и его пора отправить на покой, дать холсту новую жизнь.***
Весна — время перемен и гулянок взахлёб, но этой весной я вдруг понял, что «старых» друзей у меня не осталось. С Хемулем мы больше не виделись и не созванивались. То же произошло и с «Сучьей фамилией», точно так же отвалились и все Маркусовы друзья-товарищи, с которыми мы куролесили, живя на окраине Москвы. Во мне впервые проснулось лёгкое сожаление обо всём том, что стремительно утекло в канализацию «личная история». Я даже поддался минутной слабости, залез на «Одноклассники». Посмотрел, как сейчас выглядят мои бывшешкольные. Ужаснулся, слегка удивился этому бабью и мужичью, воочию увидел, как быстротечна молодость. Самые «попьюлар бойз энд гёрлз» посредственно оплыли жиром, возмужали, возбабели. Стали абсолютно непривлекательными с моей точки зрения. Я даже нашёл мадам Каренину — ту девицу, из-за которой я сомневался в своей «гейскости». И что? Где та красота «серебряного века»? Где белоснежные жеманные кисти рук и лебединый стан, где достойные печального романса и цыганских завываний чёрные очи с опущенными опахалами ресниц? Куда делось? Нет. Исчезло, испарилось, трансформировалось. Теперь со страницы браузера на меня смотрела пусть и пикантная, но всё-таки кустодиевская девица в павловопосадском платке. Эх, а я пророчил ей жизнь с олигархом! Я умудрился даже отыскать Гангста-Джи. Вот кто точно нашёл своё место под солнцем! Она в Штатах, у неё две феерически прелестные афроамериканские дочки, а сама Джи управляет вертолётом. Охуенно. Молодца. Гуляет по пляжу с собаками и ездит в Лос-Анджелес. Вот что значит вовремя свалить в Штаты и не проебаться! С фоток на меня в обилии посыпалась настоящая «американская жизнь», как из кинофильмов девяностых. Наша несбыточная детская мечта. Свобода. Равенство. Права. Столько искренне «улыбчивых» фото я давным-давно не видел. Моя же улыбка тает от года к году, такая же тенденция по всей стране. Мы начинаем отходить от анестезии двухтысячных. Взрослеть. Всё ещё на что-то надеемся и чем-то грезим, как грезили наши предки. Они-то так и состарились в грёзах. Маркус замечает, как я вздыхаю, глядя в браузер, и подстрекает: «Напиши ей!». Не могу. Слишком мимолётно мы тусили. Слишком велика между нами пропасть. Теперь мы по разную сторону баррикад. Я не сбегу в Штаты. У меня здесь багаж. Да и я сам пока, как потерянный чемодан. Мне бы образование дополучить и приткнуть себя куда-нибудь. У меня старая мать. У меня восьмидесятилетняя тётушка в пансионате и… разочарованный во всём Маркус, страдающий приступами самобичевания и самоуничижения. Я искренне рад, что хотя бы один человек из моего лихого отрочества не проебался. От её улыбки даже солнце ярче засветило.***
Новый универ смог внести в мою жизнь свежий ветерок. Я крепко затусил. Стал поздно возвращаться домой, сокурсницы меня обожали, преподы уважали. Я, наконец, нашёл свою нишу, лелеял её, кайфовал, смаковал сложности и с радостью брался за любые творческие проекты. Маркусу явно не хватало такой же свежей струи, поэтому он немножко мне завидовал. И, когда я стал своим в доску, немного приоткрыл завесу тайны личной жизни. Меня не закидали помидорами, никто не изображал из себя шокированных или оскорблённых. По факту, Маркус стал частым гостем наших университетских посиделок и гулянок. Он умудрился даже ухлестнуть за одной моей одногруппницей, что сам я напрочь упустил из виду, пока меня не ткнули носом остальные. То, что он би — для меня не сюрприз. Да и… ему всегда девки нравились. Я же в курсе. Просто никогда не задумывался, почему он со мной. И… возможен ли такой исход, что он сольёт? Я даже не ревновал. Спокойствию моему позавидовал бы удав. Я хорошо понимал суть фемины, которой он вдохновился. Меня лишь подбешивало порой, что он забывается. Забивает на наши совместные дела, отдавая предпочтение «помощи» подруге. Всё лето мы, по большей части, провели втроём. Она качалась со мной на качелях, снимала про меня видеоролики, хохотала, веселилась, фотографировала, звонила мне, переписывалась со мной. Над ним она скорее потешалась и регулярно троллила, но всё-таки была снисходительна. Ей явно нравилось в нашем обществе. Она с радостью пользовалась помощью Маркуса, не отказывалась от походов в кафе за его счёт, а тусила по большей части со мной. Я достаточно быстро вычислил, что она материалистка и прагматик. А ещё очень скоро выяснилось, что внутри неё цветёт буйным цветом гомофобка. Что же заставило её переступить через себя и общаться со мной? Может, я ей просто нравился. Всё стало проясняться, когда Маркус получил от неё пощёчину. В один из дней, когда слегка перебрал и, вспомнив, как принято в хиппи-тусовках семидесятников легко лобзать всех девиц, решил, что поцелуи прокатят и с рождённой в девяностых. Не тут-то было. Девственная фурия отвесила ему хлёсткую оплеуху. Он ужасно обиделся. Пожаловался мне, что всего-то хотел по-дружески, от чувств-с (как не преминул бы сказать господин Бальзаминов), поцеловать её в щёчку, уж после стольких-то совместных историй и перипетий, а она взбрыкнула, как необъезженная лошадь. Я лишь спросил: «А чего ты ожидал?» Вскоре мы с ней стали отдаляться друг от друга. Она в один прекрасный миг начала меня стыдиться. Говорить, что я её позорю, потому что уеблан. Меня стыдно показать друзьям, ибо я вечно несу какую-то наркоманскую ахинею. Наверное, не простила, когда на её Дне рождения я сморозил про сон, где мы снимали втроём номер в отеле. Короче, я не цеплялся, потому что рядом были более задорные, весёлые, отрывные и готовые к авантюрам. Я увлёкся ими. Меня там больше хотели, чаще ждали, сами звонили. Я снова превратился в «Фигаро тут, Фигаро там». Окрылительно прекрасные дни увлекли меня. Захлестнули. После истории с тем неслучившимся поцелуем мои университетские друзья сочли, что Маркус меня недостоин, что мне нужен кто-то такой же «охуительный», как я. — Знаешь что? — Что? — спросил я, поправляя шапку. — Знаешь, что мне сказала про тебя моя Анфиска? А она никогда такого ни о ком не говорила. Я тебе отвечаю. — Ну, не томи… — Вот дословно скажу. Говорит: «Если бы я была на месте Маркуса, я бы его из постели не выпускала!» Я рассмеялся. — Я тебе серьёзно говорю. Так и сказала. Я хмыкнул, усмехнулся в нос. Позже донёс Маркусу, что, по мнению моей группы, «меня нельзя выпускать из постели». — Опять эти твои бабы! — возмутился Маркус. — Нет бы на меня внимание обратить! Всех шли ко мне! — пошутил он. Я-то знаю. «В каждой шутке есть доля шутки!» Он немного завидует, это очевидно. А потом, ночью, после очередных долгих разговоров за жизнь говорит: — Ты меня не любишь совсем. Меня не за что любить. Тебе со мной не повезло. Что я тебе сделал хорошего? Чем помог? Как-то облегчил твою жизнь? Нет. Если ты встретишь человека, которого полюбишь, я буду рад. Я промолчал. Ещё один приступ занудства и нытья. То он слишком старый и больной в мире человек, то ему не повезло родиться в семье из одних женщин, то кто-то виноват, что не заставил его получить образование. А теперь я чувствую себя виноватым в том, что первым проявил активность, сбил его с нахоженного пути. Не зря же его подруги считали, что я — это сумасшествие. Сумасшествие прошло, остались сплошные разочарования. До кучи выясняется: — Наверное, я всё-таки больше люблю девушек, потому что мне надо доминировать, а над тобой доминировать не получается. Да и… ты мне как брат. Ты — как родственник. А трахать родственника — как-то нехорошо. Я тебя трепетно люблю, ты реально мне самый близкий человек, близкий по духу, мне с тобой хорошо. Секс — это что-то совсем животное. И, кажется, мне нужна тупая тёлка, которую хочется унижать. Секс — это ведь унижение. Тебя унижать не хочется. Ты — друг. — Какой ты бред несёшь, — выдавил я. Сам прям уже начал багроветь. Вот-вот пар повалит сквозь поры на голове. — То есть… тебе нравятся мудацкие тёлки. Ещё и тупые. Ёб твою… я всегда считал, что у тебя херовый вкус на тёлок. Ничего не изменилось, по-видимому. Я-то тут при чём? Ты ослеп, что ли? Куда ты смотрел? Хули столько времени не мог разглядеть, что я не тёлка? — Потому что я тобой дорожу. — К чему мне информация, что у тебя плохо получается доминировать? Намекаешь, чтобы я переоделся? — я перешёл в режим злобного сарказма. — Не знаю. Можно попробовать, но ты не захочешь. — Не захочу. Я не выношу всех этих ёбаных извращений и танцев с бубнами вокруг секса. Это всё удел импотентов и… баб, — зло выплюнул я, как шовинист. — У меня таких проблем нет. — Ты же знаешь, что во мне сидит баба! Да. Я чувственная баба! — сорвался он. — Мне не хватает разнообразия, но мне не хочется ни к чему тебя принуждать. — Ещё чего не хватало, — возмущённо пробурчал я. Осознавал, что, если он не прекратит, я начну пуще язвить, потом громогласно орать и… могу вновь распустить руки. У нас уже бывало такое не раз. Я рвал на нём халат, рвал на нём футболку, давал кулаком под рёбра. Он сломал мне копчик, раздавил как-то на полу, скрутив, чтобы я не пиздился. У него занудный характер нытика, у меня — взрывоопасный нрав говнюка. В остальное время мы прекрасно ладим. — Сука! — я уже на повышенных тонах. — Кто из нас старше и мудрее?! — Ну, вот… Испортил настроение. Понизил мне самооценку. Спасибо. — Да. Я — говно. Я испортил тебе жизнь. Хули ты ещё здесь? — Выгоняешь? — Хочешь — уходи. Я тебя не держу. — Если я уйду… — опять набивает себе цену. — В этот раз уже точно не вернусь. Ты этого действительно хочешь? — Делай, что считаешь нужным! — я взбешён. Если не свалю и не покурю — хрен успокоюсь. Ретиво одеваюсь и спускаюсь вниз. На улице ночь. Курю у подъезда. Ненавижу всех. Ненавижу всё. Но в первую очередь — себя. Возвращаюсь минут через пятнадцать. Его высочество тёмный маг Маркус выпил валокординчику и лёг спать, сука. И ведь уснёт. А я буду бдеть, злиться всю ночь, а с утра пойду на пары, так и не уснув. Пророчество сбывается. Ни свет, ни заря я на кухне. Пью чай, глядя в окно. Появляется моя мать в халате. Вот теперь по ней уже видно, что она превратилась в старушку. Хоть и полноватая, черты лица стали острее. Собранные в хвост волосы почти все поседели. Трясущейся рукой проверяет чайник. Тремор у неё давно, от года к году лишь усиливается. Хочет поднять и налить себе чаю. Я подскакиваю, поднимаю полный чайник, наливаю кипяток в кружку, ставлю перед ней на столешницу. В проёме появляется невыспавшийся Маркус — в спортивных штанах и кенгурушке. Капюшон на голову натянул. Вид страдальца. Мать, видимо, уловила не выветрившийся с ночи аромат валокордина. Уж ей-то да не уловить! — Антош, — обращается к нему встревоженным голосом, — у тебя что… плохо с сердцем было? — С херцем у него плохо! — рявкаю я и ухожу на пары.