***
Летом Маркуса засылали в командировки по России. Парочку он осилил один, а потом вдруг предложил мне поехать с ним, раз уж у меня появился свободный летний месяц. Я согласился, но утром по его ошибке мы опоздали на самолёт. Я разочарованно вернулся в бетонную московскую квартиру и твёрдо решил, что это судьбоносный знак. Раз сразу не улетел — лететь в принципе не стоит, о чём тут же сообщил ему. Он раскис. Сначала просил передумать. Потом упрашивал. Я наотрез отказался, сочтя, что работа есть работа, и путать божий дар с яичницой — плохая идея. Да и с деньгами у меня опять хреново. Не за счёт же его работы лететь! Но Маркус кис от часа к часу. Закончилось всё тем, что он в прямом смысле начал слёзно умолять меня. Сказал, что я его заземляю, ему спокойнее со мной. Чёрт возьми. У него даже голос задрожал. Так-то он обычно меня отчитывает или занудствует менторски, а тут прям всю слабость свою на меня вывалил. Я думал «полечу-не полечу» — сущие мелочи, типа нафиг отвлекать его и палить? Но раз такая меланхолия… полечу, конечно. И вот я впервые в аэропорту. Готовлюсь к своему первому полёту. Огромный airbus выглядит коровой. А коровы, как известно, не летают. Из двух мест выбираю место возле иллюминатора. Совсем немного волнительного ожидания, и туша огромного железного троянского коня взмывает в небеса. Ощущение, будто мозги впечатываются в черепную коробку. Летим. Внизу сквозь молочные облака проглядывают неприметные прямоугольники земли. Летим, чёрт побери! Я, кажется, даже начинаю привыкать, но неожиданно раздаётся какой-то странный звук. Как сигнализация. Таким звуком в фильмах обычно извещают об аварийной ситуации. Подобный сигнал не означает ровным счётом ничего хорошего! Это стопроцентный предвестник катастрофы. Я напрягаюсь. Напрягаю ушные раковины. Напрягаю мозги. Вслушиваюсь, внюхиваюсь в аэр, дабы узнать масштабы приближающейся катастрофы. Что же? Стюардессы забегали. А сердечко-то, хо-хо! Убыстрилось вместе с бегающими стюардессами. Гляжу — вот она… одна… возвращается и несёт оранжевый свёрток. Потом вторая. Оранжевые свёртки мелькают в проходе и ярко контрастируют с синей униформой. Но все оранжевые свёртки, которые я когда-либо видел (преимущественно в американских фильмах), означают лишь одно — спасательный жилет. Что там дальше по канону? Вываливающиеся сверху кислородные маски? В голове моей проносятся кадры из фильмов-катастроф. Что нас ждёт? Разгерметизация? Может, мы вынужденно садимся? Отвалилось шасси? Что происходит, мать их? Я ощущаю, как холодный пот стекает по спине. И не кондиционер тому виной, хотя реально пиздец холодно. Может, мы уже реально того? Вот и саднит холодом на высоте в десять тысяч метров. Сука. Это, между прочим, паникой зовётся. И вот очередная стюардесса бежит с ещё одним таким же параноидально одинаковым свёртком. Я выглядываю в свой иллюминатор. Потом закрываю глаза и думаю, что, наверное, самое время умереть. И, если это произойдёт, значит, так и надо. Колотун начинает отпускать меня, я полностью смиряюсь с неизбежностью. Я решительно готов. Кажется, неизбежность улыбается мне из-за левого плеча. Как там говаривал старина Карлос? Смерть — твой главный союзник? Я даже помню те строки: «Она всегда находится слева от нас на расстоянии вытянутой руки, и смерть — единственный мудрый советчик, который всегда есть у воина. Каждый раз, когда воин чувствует, что все складывается из рук вон плохо и он на грани полного краха, он оборачивается налево и спрашивает у своей смерти, так ли это. И его смерть отвечает, что он ошибается и что кроме её прикосновения нет ничего, что действительно имело бы значение…» Через полтора часа мы приземляемся. Я словно после прихода — плохо соображаю. Город — тот, куда и летели, руки-ноги на месте. Что за подозрительная «околоаварийная активность»? Что за спасательные жилеты? Где катастрофа? Эй, ребята, я так не играю! Я уже расстался с землёй, не рассчитывая приземлиться. А никто, кроме меня, и не заметил проблемы. Упоротые люди. Но сигнал раздаётся снова. Я ещё не отстегнул ремни. Может, рано радуемся? Вновь спешащая стюардесса. Только теперь я отчётливо слышу речь за спиной и охуеваю от того, что «аварийным сигналом бедствия» компания S7 снабдила всех пассажиров самолёта, дабы те взывали кнопочкой к богине-исполнительнице их желаний — стюардессе. А оранжевые спасжилеты — это грёбаные фирменные пледы компании. «Какие суки, ёб твою мать!» — думаю я. И мне становится смертельно, истерически, панически смешно. Какой ебанутый креативщик и бренд-дизайнер соорудил это «убийственное» сочетание? Парни нюхали кокс и веселились? Что ж… я рад за них. Однако сколько моих нервных клеток сейчас отдались на растерзание и поиск смирения! Ватными ногами я выхожу на трап. Мне страшно смешно. Сегодня я заново родился. Незабываемый трип. И, пока мы ждём багаж внутри стекло-бетонной коробки посреди бескрайнего поля, я делюсь своим трипом с Маркусом и понимаю, что уже… ОБОЖАЮ ЛЕТАТЬ! А в связи с тем, что я снова возродился, незнакомый город воспринимается ещё острее, живее и эмоциональней. Селимся в двухместный номер хорошей гостиницы. Кровать двуспальная. На ресепшне улыбаются, извиняются, другого номера нет. Маркус отмахивается, сообщая сконфуженной девушке, что мы братья и переживём. Отмазка с братом хороша. У Маркуса действительно есть брат моего же возраста, совсем не похожий на него — сын Петровича, брат с другой фамилией. И я легко вживаюсь в образ брата, потому что по сути им и являюсь. А про наш нерегулярный ланистеровский инцест простолюдинам знать ни к чему. Меня это никоим образом не смущает. Своему начальнику Маркус тоже представляет меня как брата. На что лысоватый отставной вояка говорит: — И почему ты раньше брата не брал? Фирма ж оплачивает гостиницу. Отличная возможность по России поездить. — Учёба, работа, — оправдываюсь я. — Правильно, что вдвоём поехали! Теперь я припоминаю, как однажды спросил Маркуса, не боится ли он, что его запалят в сомнительных отношениях со мной. А он со смешком ответил: — С тобой? Нет! Я не очень-то понял веселье по этому вопросу, равно как и ответ, зато сейчас разобрался. Заготовка с «братом», по-видимому, появилась давно, и он ей неплохо оперирует. Без зазрения совести. Утром Маркус уходит в военную часть работать, я же неспешно собираюсь. Стук в дверь выдёргивает меня из мыслей. Я рассчитываю увидеть либо Маркуса, либо горничную, но, распахнув дверь, обнаруживаю на пороге молодого спортивного парня в одном полотенце. Я — в одних трусах. Он внимательно осматривает меня с головы до ног, я — его, и широкая непринуждённая улыбка визитёра вдруг пропадает, он извиняется, сконфуженно улыбаясь и объясняя, что перепутал номер. Я анализирую и смекаю, что это один из заехавших на днях молодых футболистов, которые постоянно дурачатся и ржут возле номеров. Я улыбаюсь ему, говоря: «Да ничо, заходи, если что…», чем конфужу его ещё сильнее, и закрываю дверь. Собираю отросшие волосы в хвост, влезаю в узкие джинсы и клетчатую рубаху. Вышагиваю конверсами по красной ковровой дорожке через длинный коридор, спускаюсь вниз и иду гулять по городу, методично составляя маршруты или же отдаваясь во власть улиц, разрешая им увлекать меня неприметными закоулками и дворами. Потом я возвращаюсь в отель, сажусь за чугунный витой стол во дворе, читаю книгу и либо жду появления Маркуса, либо обедаю без него, а стыкуемся мы уже позже в городе. Тогда я увлечённо тащу его через весь город в небольшой лес, который обнаружил, желая показать Маркусу чудные изогнутые деревья и овраг, по дну которого бежит тонкий ручей. Землисто-мшистый запах наполняет лёгкие предчувствием осени. Место это напоминает то самое, в котором мы с ним впервые столкнулись больше десяти лет назад в чате Тёмной Цитадели, когда катились вниз по склону в овраг, а я запутался в полах его плаща и нажрался земли. Мы и тогда ехидно пикировались, а я так мечтал надрать ему задницу и пустить в ход кинжальчики. Как будто ничего не изменилось! Только овраг настоящий, а не иллюзорный. Маркус — всё такой же взвешивающий субстанции маг, а я импульсивный наёмник с горячей головой. Мы балансируем в нашем союзе ради неясной цели, потому что господин режиссёр счёл, что мы неплохо контрастируем. Маркус работает со стихиями, с тонкой материей, я же заземляю прагматичностью и материализмом. Я привык полагаться на себя, на остроту клинка и бдительность. Только бдительность моя с годами притуплялась. Вернувшись домой из поездки, я обнаруживаю, что мать сидит на кухне и ест ложкой сахар из банки. Восторженно кидается ко мне, дико счастливая, что мы вернулись. — У меня нечего есть! — сообщает она с некоторой претензией в голосе. — Слушай, ну… я думал, ты как-то месяц без меня продержишься сама. Все её причуды, которые меня подзаёбывали последние полгода, я списывал на ухудшающийся старческий характер, хотя Маркус намекал мне, что с матерью моей что-то не то. Типа она крэйзи стала. Я отмахивался. А тут заглядываю в морозилку — напрочь утрамбована куриными ногами, а мать заливает, что ей жрать нечего. Логически вычисляю, что она регулярно ходила в магазин и покупала куриные бёдра, складывала их в морозилку и тут же забывала. Заглянуть снова в холодильник она не соизволила, питалась бутербродами… и ела сахар из банки. Всё это действительно смахивало на «ту-ту, товарищи». Чем дольше живёшь с человеком, тем меньше замечаешь. Звонила моя тётка из пансионата. — Что с твоей матерью происходит? — спросила меня возмущённо. — Ну что? Она паникует из-за здоровья и давления. Каждый день вызывает скорую. Те приезжают, говорят, что всё нормально, дают ей глицинчик и капотен под язык, она играет им Рахманинова, они слушают, шутят и уезжают, — рассказал я. — Она распустилась. Сделай что-нибудь! — тётка пыталась воззвать к моей ответственности. — Я же не могу ей запретить вызывать скорую. — Она с тобой распустилась. Ты её распустил. Промолчал. Опять я во всём виноват. Я и так живу с ней, занимаюсь всем вплоть до готовки обедов на всех, доучиваюсь. Работаю… Даже по ночам за компом. Что я ещё сделал не так? Я не спас отца от водки, не вычислил его расползающийся рак лёгких, не заметил, что мать теряет рассудок. Да. Блядь. Я тусил. Да, блядь. Я учился. Да, блядь, я вообще-то хотел немного пожить своей жизнью, но всегда возвращался домой, потому что только я могу, как оказывается, сделать так, чтобы всё в этом доме оставалось в некотором константном состоянии. Мы договорили, а я подумал о том, что очень давно не навещал её в пансионате, лишь периодично общаясь по телефону.***
Проходит ещё пара недель. Мне звонят ранним утром на домашний. Я, не выспавшийся после ночных сидений за дизайнами, беру трубку. Неизвестный женский голос спрашивает, кто я. Я недобродушно буркаю, что-то типа: — Я здесь живу. С кем я, собственно, разговариваю? Из пансионата. Я уже догадываюсь, только голова упрямо отшвыривает эти мысли, разбрасывая, будто осенние листья, но они всё равно летят в меня. Из трубки сообщают, что у тётки резко поднялось давление на выходных, её отправили в больницу. Там она и умерла. Инсульт. Сейчас я уже не такой растерянный, как тогда с отцом. Я знаю, что делать. Ей исполнилось восемьдесят. Она до последнего держалась молодцом. Голова — в порядке, только ноги подводили. Вот ведь… совсем недавно отчитывала меня, как обычно, по-учительски, на мать ругалась, недовольная распущенностью, а сегодня я опять в крематории. Один. В руках огромная охапка белых хризантем. Кремацию почему-то перенесли на полтора часа. Какие-то накладки. Я вынужден сидеть в коридоре и смотреть на парад гробов и рыдающих родственников, смотреть на Анубисов в человечьем обличье с их холодным мумифицированными лицами непричастности. На скамейке подле меня вянут пушистые хризантемы, роняя охристо-зелёные листья на кафельный пол. Я невольно слушаю, какую ахинею несёт священник пожилым родителям, кремирующим молодого сына-сноубордиста. Какую муть поп несёт эти двум убитым горем людям! Про какой-то грех и расплату. Я слушаю, чувствуя, как яростно сжимаются кулаки и дёргаются желваки на лице. Как же я ненавижу религию! Не те слова они сейчас хотели бы услышать. Не те слова сейчас наполняют их и без того заполненные головы. Вся эта греховно-расплатническая чушь преподносится как великое благо и того хуже… типа сами виноваты. Виноваты в том, что родились? Во мне кипит гнев. Так и хочется подорваться, заткнуть хлебало этому служителю господню, сказать ему, что он тупой мудак, что он никто и звать его никак, что он ничего не понимает в этой жизни и несёт пустые слова, гнусные, оскорбительные, удручающие. Такие нечестные и лицемерные, что мои хризантемы вянут… Но меня вовремя дёргают с места, приглашая в зал. Никто, кроме меня, не пришёл тебя провожать, тётка. В этом ли не знак? Что у тебя было в этой жизни на самом деле? Кроме меня… только книги. Я вспомнил, как ходил после школьных уроков к ней в библиотеку за журналами «Птюч» и «Ровесник», а она разрешала мне забирать сердцевину журнала с плакатами. Или момент, почти стёршийся на границе моего сознания, как мы гуляем по осеннему парку Горького. Мне четырнадцать. Вокруг желтеющий пейзаж, осень расстаётся с зеленью, сменяя спектр в тёплую охристую гамму. Мы платим какие-то условные рубли и залезаем в ржавую кабинку на чёртовом колесе. Медленно ползём всё выше и выше и будто замираем на вершине, скрипя и болтаясь на ветру, как хлипкий каштановый лист. Сиреневая серость обнимает город, а меня охватывает лирическое очарование меланхолии жизни.