neXXXt

      Хемуль и Злой Эльф встретились впервые за долгие и одновременно молниеносные двенадцать лет. Встретились неожиданно для самих себя, спонтанно, экспромтом. Когда он взбегал по длинной лестнице подземного перехода, её долговязая и худющая фигура маячила возле печатного ларька. Эльфу даже показалось, что вся его жизнь — лишь сон, а он снова в одиннадцатом классе: снова весна, снова май, ему сдавать экзамены, а голову дурманит солнце, воздух, наивные надежды и простые желания, а она опять ждёт его, потому что он по обычаю опаздывает. Скользкое чувство «знакомости» всего происходящего ритмично стукнуло в груди. Она всё так же сутулится, высокая, плоский живот торчит из джинсов, короткая кофточка, подчёркивающая… какой там? Третий размер? На плечах лёгкая кожаная куртка, волосы длинные она отстригла давно. Теперь неизменно короткая стрижка. Лишь лицо выдаёт возраст «недевочки». А помада, как и в юности, — розовая. Он подходит к ней, улыбаясь, как всегда, уголком рта. Они обнимаются, будто не расставались. Она на минуту зависает, обхватив его за шею и раскачиваясь, а он снова ощущает в её объятиях глубинный материнский инстинкт. Сбрасывает эту особенность на то, что она всё-таки трижды мать.       С чего начать? О чём говорить? Но Хемуль будто бы и не заметила долгого перерыва. Она готова заполнить брешь, начать первой.       Начинает, разумеется, с детей. Рассказывает про старшую дочь — ей пятнадцать, встречается с одноклассником-второгодником из неблагополучной семьи, Хемуль заодно «приютила» и его, потому что «парень он неплохой».       — Знаешь, она меня прям пытала сегодня — с кем это я гулять намылилась. Отпускать не хотела, — смеётся.       — Что ты ей сказала? — ухмыляется Эльф.       — Сказала, что со старым-старым другом.       — Я совсем не ощущаю себя старым, — улыбается Эльф.       Он нынче вполне в тренде — бритые виски, длинные волосы собраны в самурайский хвост. Выглядит безвозрастно: ему на вид можно дать и двадцать, и двадцать восемь, а сколько на самом деле — не поймёшь. Только взгляд более жёсткий. Прикинут молодёжно: узкие джинсики, кеды, худи, джинсовка, пирсинг до сих пор при нём. Хемуль замечает, что всё-таки кое-какой пирсинг он растерял, вынул серёжки из ушей, заменив на плаги, подоброс татуировками, выглядывающими на шее и кистях рук.       — Знала бы она, с кем я иду, — точно бы не отпустила, — кокетничает Хемуль.       — А мелкие что?       — Ну, мелкая-то уже не мелкая. Ей двенадцать, есть с кем действительно мелкую оставить. Раз уж я сегодня вырвалась — гуляем! Дай я только пивка себе куплю. И покурю спокойно, наконец.       В магазине Хемуль порывается что-то покупать Эльфу, как делала, будучи десятиклассницей, но сейчас он твёрд. Никакие уговоры или же требования не прокатывают. Не пьёт он, не курит. Что за человек?       Судя по тому, как Хемуль затягивается сигаретой и отпивает первый глоток пива из бутылки, он понимает, что разговор предстоит подробный и долгий. Он ведь знал, что миленькой беседы «ни о чём» не получится. Когда два человека с серьёзным прошлым встречаются, что-то да прорвётся.       На Болотке удивительно пусто для тёплого вечера. Эльф и Хемуль прогуливаются по аллее, Эльф ловит на себе и подруге взгляды прохожих.       Как они смотрятся вместе? Как рано родившая мать и сын? Как любовники? Странная пара, уж точно. Хемуль громко говорит, Эльф немного комплексует из-за её громогласности. Чувствуется в этой эмоциональности потаённая перманентная истерика.       — Мелкая от него? — спрашивает Эльф, вспоминая панка и прыть подруги.       — От него, — вздыхает она.       — Он всё так же бухает или зашился опять? Он ж чувак нормальный. Я б даже сказал — порядочный.       — Ага… Порядочный… — она выдыхает дым и смотрит куда-то на сиреневое облако. — Я тоже так думала, пока его телефон не вскрыла. Сука он. Вот кто. Говорить о нём не могу. Блевать охота. По командировкам он ездил. В каждом полустанке по бляди старой. Знаешь, какую дрянь они ему слали? Я такого в его телефоне насмотрелась…       И она в красках рассказывает Эльфу историю предательства, пьяных дебошей, мордобоев на кухне, бирюлёвской ненависти, распускания рук, скандалов и прочих прелестей в брезгливых подробностях. Эльф живо представляет себе фотографии разверзнутых вагин сорокапятилетних баб из глубинки и тусклую комнатку в маленькой квартирке, уставленной советской мебелью, где за окном ночь, а остервенелая от находок Хемуль будит мужа среди ночи, пиздя его по лицу.       — Не разведёшься?       — А куда я с тремя детьми денусь? В родительскую двушку? Там брат. Я когда это всё узнала, думала что-то поменять, но это, оказывается, так сложно — любовь настоящую найти. Я всего-то навсего хотела… — на небо смотрит, будто перед Богом исповедуется. — Любви. Любить я хотела. А теперь я и в любовь не верю. Дети — вот моя жизнь. Самое главное для меня — дети.       Эльф хмыкает, печально поглядывая на свои кеды.       — А он что?       — Что он? Как выпьет, так начинает дочерям говорить: «Я вас люблю, а мать вашу ненавижу!», они сидят, смотрят на него и охуевают. Потом спрашивают меня: «Мам, что с папой?» А что я им скажу? Мудак ваш папа?       — Самое страшное — это жить с человеком, думать, что знаешь его, только вот не знаешь ни хуя, — подытоживает Эльф и просит у Ленки сигаретку. Закуривает и продолжает. — У меня во дворе тёлка одна есть. В детстве дружили. Тогда ж все дружили. Я чёт встретил её, она мамаша одинокая. Я ей кое-какие вещи отдал родительские, продавать ломало, а ей, вроде как, пригодились. Ну, короче, как-то так вышло, что Маркус с ней сдружился. Влез по уши в её проблемы с мужиками, с ремонтом. Часто к ней вечерами в гости заглядывал. Я не вмешивался, она — тёлка тупая, мне с ней ловить нечего, неинтересно. Сам я в институтские времена с бабами пропадал и до глубокой ночи загуливал. Но одно дело я, ты пойми, — Эльф закашливается, но сигарету не выбрасывает, — без задних мыслей. Он — би. Я как б не параноик, но у меня в какой-то момент тоже пердак бомбануло. Он ноут свой оставил на столе с сообщениями в ВК. Там даже листать далеко не пришлось. Она ему писала что-то типа: «Я вся теку» — и прочую хуету подобного рода, а он смайлы с поцелуйчиками, с сердечками рассылал и «я тебя хочу». Сначала я думал, что тупо, блядь, возьму бейсбольную биту и отпизжу нахуй его и… сука. Вот ща говорю об этом, и трясёт прям от злобы, пидорасит всего. У меня от него секретов никогда не было. У него вроде как тоже. Как я полагал. Я, конечно, в руки себя взял, кулаки сжал: твёрдо решил — пиздиться не буду. И, кстати, ирония. Тоже… бужу его и говорю: «Рассказывай давай, что у тебя с ней. Как долго? Когда? Что? Не надо из меня мудака делать. Я не тупой». Он мне в ответ: «Ты всё не так понял!» Я в тот момент чуть не ёбнулся, думал — пиздец, урою. Что не так-то? Что я не понял? Я ему текстули сообщений пересказываю, ору, что аж стены трясутся. Все соседи ближайшие слышали. Сто пудов. Он пересрал прям, видно. Лепетал что-то… типа успокоить меня пытался. Я завёлся, как собака. В итоге — звоню пизде и говорю ей в трубку: «Чё за хуйня? Я к тебе нормально относился. Думал, ты — человек. Что у тебя с ним? Как долго?» Она в ответ тоже лепечет что-то про то, что я всё не так понял, типа ничего не было. «Я не виновата, он сам предложил!» Я звонок сбросил. Как издеваются. За тупого меня держат. Я тогда психанул крепко, подорвался куда-то, хотел из дома уехать на эмоциях. Хуй знает, куда б я поехал, некуда ведь. Не к кому, блядь! — Эльф зло смеётся. — Но да не суть. Он в итоге меня остановил и запилил кул стори про то, что она, бедняга, никак не может бросить своего мудацкого мужика. Маркус вечно корчит из себя психоаналитика-спасителя. Он придумал идею — устроить с ней виртуальный роман-переписку, чтобы она почувствовала себя неотразимой и легко бы рассталась с уродом своим. Она предлагала меня оповестить о затее, но Маркус сказал, что я не одобрю и буду против. Естественно, я не одобрю! Но всё тайное рано или поздно становится достоянием общественности. Я кое-как это переварил. Сидел потом в баре один, пил чай чёрный. Думал. Вокруг народ веселился, тусил, бухал, а я, блядь… В БАРЕ ЧАЙ ПИЛ! — он акцентирует на последних трёх словах, затягивается, снова кашляет, держит сигарету большим и указательным пальцами. — А потом написал ей длинную тираду смской: «Взращивай волю! Пока ты позволяешь другим думать и решать за тебя, будешь хавать дерьмо». Я понимаю, что моя «кул стори» с твоей никак не сопоставима, но, тем не менее, я кое-что ему так и не могу простить.       Хемуль кивком предлагает Эльфу продолжать.       — Собственно, это тогда же и было, после вскрытия правды. Я — чел эгоистичный в принципе. И попросил его с ней больше не общаться, потому что она знала меня с детства и таким поступком харкнула мне в морду, считай. Я к ней всегда хорошо относился, с пониманием, но такую мутату не прощаю. Маркус — он упрямый старый хрыч, считает себя умнее других. У него по жизни существует одно правильное мнение — его. В этом мы с ним до неприличия схожи. Я просто параллельно был весь в проблемах с матерью. Как универ закончил — так сразу и началось. Она ж у меня с деменцией. Я полгода таскался в суд, доказывал её недееспособность, бегал по психдиспансерам, чуть сам крышей не поехал, вся эта канитель с матерью тянулась жутко долго и никак не решалась. В итоге я отправил её в платный пансионат для геронтологических больных. Цена удовольствия — сорок косых в месяц. Хорошо, образование понтовое получить успел, не проебался. Я тогда брался за любую работу в принципе. Пахал днями, ночами. В общей сложности за три года её пребывания в пансионате я проплатил сумму, на которую мог бы купить неебовый крутой джип и рассекать королём по МСК. Да и это как-то психологически напряжно знать, что тебе по-любасу сорок тыр отдать в конце месяца. У Маркуса с работой жопа была полная, а я въёбывал. И тупо просил его мне как-то помочь, а не носиться на побегушках как по свистку к тёлке, у которой несколько мужиков-страдальцев постоянно рядом ошиваются и бабки подкидывают в почтовый ящик. Мне, сука, как-то помочь в принципе! Морально просто. Я ж большего не просил. Знаешь, что он мне ответил?       Хемуль смотрит на Эльфа, ноздри которого яростно раздуваются. Он мусолит дотлевающий бычок между пальцами.       — Сказал: «Я там нужен! И могу помочь. А ты не притворяйся нуждающимся и слабым. Тебе помощь не нужна. Ты — сильный». Я обдумывал его слова. Льстил ли он мне? Комплимент или оскорбление? — Эльф швыряет бычок в урну, но промахивается. — А звучало как упрёк.       — Итог? — усмехается Хемуль после совместно выплеснутых эмоций. — Я со своим долбоёбом до сих пор. Ты — со своим. Заслуживаем ли мы что-то лучше? — она сглатывает, в глазах затаились сдержанные слёзы. — Чую, я сегодня приеду домой и бухну. А с матерью-то что?       — В этом году Маркус устроил её в государственный пансионат. Мне некогда — я бабло рублю, а он работу потерял после двадцати лет стажа на одной фирме. Их сегмент развалили пришлые путинские петербуржцы. Вся монополия — теперь у них, а Маркус безработный. У него времени — вагон. Он собрал все документы, я взял кредит — кинул денег врачам в Кащенко, и вдруг за пару месяцев всё резко само собой решилось, как по мановению волшебной, блядь, палочки! А я три года ебался — её никуда не брали, всем насрать. Соцработники только предлагали мне самому ухаживать. Я даже пытался. Нас с Маркусом хватило на месяц. Обвесили весь дом экшн камерами — за мамкой моей наблюдать. Она ж в неадеквате полном — плавленые сырки на газу грела. За тот месяц у меня иссякли деньги. Работать не получалось. И я начал двигаться умом. У меня реальные глюки случались ночами, типа она меня зовёт и опять что-то дикое учиняет в квартире. Один мой старый приятель-психотерапевт сказал, что за рубежом запрещено родным долбаться с деменционными больными. Тупо опасно. Крышесносно. Поэтому без вариантов, — Эльф застёгивает джинсовую куртку.       У Москва-реки веет прохладой. Уже стемнело. Набережную окутывает оранжевый свет фонарей, а в ряби реки пляшет и переливается разноцветная подсветка. Под мостом поёт под гитару молоденький мальчишка. Хорошо поёт. Что-то кристально-блюзовое, страдательно-миссисипское.       — Я её год не навещал, — признаётся Эльф. — Не могу. Надо, а я не могу. Что она скажет? Снова заволнуется? Узнает во мне брата? Мужа? Или опять скажет: «Мальчик, а ты кто?» Я насмотрелся на все эти больницы, хрен развидишь. Как-то приехал навестить её в четырнадцатую — у тебя на Кантемировской, так она там сидит на скамейке с другими, поясом от халата привязана, халат нараспашку, сама голая. Я спросил: «Чё за херня? Почему привязали?» Они в ответ — мол, перерывает чужие кровати, другим мешает. — Лицо его ещё сильнее суровеет, он поднимает воротник джинсовки вверх и продолжает. — Она так гордилась, что ветеран труда, пятьдесят лет проработала. Государству похуй на её ветеранство, на медаль её и беспрерывный стаж. Оно для неё — ничего не сделало. Да и я не лучше.       Хемуль берёт Эльфа за руку, тонкие пальчики её проскальзывают ему между пальцев и сжимаются в замок.       — А моя мать сгорела за несколько месяцев от рака. Сказала: «Я заберу всю твою боль» — и ушла. Мне её так не хватает. Господи, знал бы ты, как мне её не хватает! — голос Хемуля подрагивает. Пальцы сильнее сжимают его руку.       — Знаешь, а я ведь любила тебя…       Эльф молча слушает, смотря перед собой.       — Я это только сейчас поняла.       Город шумит, заглушая чью-то боль и выскользнувшие признания. Сумерки окрашивают его синей тоской. Две фигуры неспешно двигаются вдоль набережной.       — А ещё мне кажется, что мой брат — тоже гей.       — Почему? — печально улыбается Эльф. — Может, тебе просто мерещатся геи?       — Он, когда мелкий был, тебя обожал; у него, как у лисы: сто сказок — все про тебя. А потом… я рядом с ним так ни одной девки и не видела. Сейчас он бухает, завёл двух собак. Ни с кем не общается. Я думаю, он не может принять свою ориентацию. Вот и скатился совсем.       — Не факт, Лен. Хотя… тебе виднее. Ты всё-таки его сестра. Я помню его четырнадцатилетним мальчишкой с соломенными волосами.       — Ему тридцак уже. Прикинь?       — Взрослой себя чувствуешь?       — Не-а, — она мотает головой и прижимается к плечу Эльфа.       — И я ни фига нет.       Они сворачивают в Нескучный сад, где деревья тонут в спустившейся чернильной темноте. Лишь дорожки освещены яркими округлыми пятнами света.       — Мне снился сон недавно, — вспоминает Эльф, — будто я снова мелкий. Пытаюсь уснуть в большой комнате. Темно, но я различаю силуэт книжных полок у стены и две фотографии в рамке, которые там когда-то висели: мои дед с бабкой и дядька Адик. Вся комната — как эти фотографии цвета сепии. Я разглядываю книжные полки и книги за стеклом, пытаясь уснуть. И вдруг полки начинают транслировать мне чью-то жизнь — всех моих ушедших родственников. Я лежу и смотрю чёрно-белое кино с мелькающими кадрами из старых фотоальбомов, и на меня накатывает огромное, страшное и тягучее одиночество. Такой глубокий детский страх — природный, масштабный, всепоглощающий. Одиночество это как набухшая туча. Но я слышу голос моей тётки. Как будто она рядом в этой темноте. Протягивает мне руку. Я узнаю её — тонкая рука с мелкими веснушками и золотым перстнем с тигровым глазом. Я протягиваю свою руку, желая коснуться, и вдруг понимаю, что её рука не есть продолжение моей тётки. Тётки — нет. А в темноте лишь одна кисть, как чеширская улыбка без кота. Это так пиздетски стрёмно. Я проснулся среди ночи и долго потом не мог уснуть. Крипово?.. Да? Вполне психоделично, зато явственно отражает текущее положение дел. То поколение ушло. Безвозвратно.       Они гуляют допоздна. Хемулю звонит волнующаяся старшая дочь.       — Я скоро приеду. С кем гуляю? — Хемуль игриво улыбается Эльфу. — Я тебе потом расскажу.       Эльф сажает Хемуля на последний уходящий трамвай, пустой, будто бы уносимый призраками. Понурый и опустошённый, он возвращается домой. Вальяжный Маркус встречает его в коридоре. Благодушно и участливо заглядывает Эльфу в глаза.       — Как погулял? Доволен?       — Даже не знаю, что тебе сказать…       — Судя по выражению твоего лица, видимо, не доволен.       — Не знаю. Просто мы вывалили друг на друга всё наше нестиранное бельё. Я даже не уверен, что мы когда-нибудь ещё встретимся. Наша встреча амбивалентна. Я сегодня искупался в безнадёге. Налей-ка мне лучше чаю. Надо бы… прижечь.       Маркус тянется к чайнику на плите.       — Чёрный. Крепкий. Очень крепкий. Две большие ложки сахара, — Эльф бросает джинсовку на тумбу и добавляет: — Спасибо.