My fucking life with fucking you

Это определенно была плохая идея. Трудно было представить что-то хуже. Может быть, только проезд Top Gear по Алабаме с надписью на борту “Man-Love Rules OK” - "Голубая любовь рулит". Но только это*. После разговора с Сив я вернулся в бар и сидел там еще некоторое время, тщетно пытаясь сосредоточиться. Кристиан, Румен, люди вокруг, комментаторы футбольного матча - голоса звучали неясно, неразборчиво, словно доносились с другой стороны тоннеля, неровно рикошетили по бетонным сводам, приглушенные влажной пленкой на стенах и асфальтовом покрытии и изредка пробивающимся на стыках зеленым мхом, так что я улавливал только обрывки фраз - ничего не значащие и ничего не стоящие. Когда Кристиану пришлось повторить какой-то вопрос трижды, прежде чем я уловил смысл, я понял, что нужно уходить, и как можно скорее. Мне необходимо было как можно скорее остаться одному, чтобы привести мысли в порядок, вдохнуть поглубже и перестать притворяться, что сейчас, сидя с бокалом пива в компании собственного парня и лучшего друга, единственное, о чем я думаю, это о новой роли. О ней, об успехе, о работе, о потенциальных карьерных перспективах. О матче, о концерте, о спектакле, о погоде, о спринг-роллах и о бананах - о миллионе разных важных вещей. Думаю о них, а не прокручиваю в голове чертову ленту инстаграма своей прошлой жизни и не кликаю беспорядочно на пересвеченные фотографии - с ним и без него. Я потратил столько времени и приложил столько усилий, чтобы перестроиться, переключиться, начать действительно новую жизнь, и до последнего момента был вполне уверен, что преуспел. Что прошлое осталось в прошлом, и в настоящем ему больше нет места. Все шло хорошо, все было под контролем, и вот теперь, всего-то после короткого телефонного звонка, я не мог отделаться от ощущения, что в дурацкой настольной игре “Забудь Хенрика Холма за десять ходов”, в которую я играл сам с собой последний год и где выбивал только “шестерки” и “сектор приз”, мне вдруг выпало: “ Вы снова проиграли. Отправляйтесь на клетку "Старт". Вокруг что-то происходило, меня о чем-то спрашивали, и я, кажется, что-то отвечал и вроде бы даже улыбался и шутил, и как-то реагировал, но, по правде говоря, попроси меня кто-то секунду спустя вспомнить, что именно я отвечал, о чем шутил, чему улыбался, я не смог бы вспомнить ни одной детали. Все, что я видел перед собой, было только его лицо - как он смеялся и смотрел на меня, как держал в ладони маленькие игральные кубики, и как они нетерпеливо подрагивали и тихонько стукались друг о друга, прежде чем легким движением кисти он выпускал их на игровое поле. Они отталкивались от его пальцев, прыгали по клеткам, катились прочь, дальше и дальше, пока наконец не замедлялись, не переворачивались отполированными боками и окончательно не замирали. В эту игру мы играли за городом, в тот раз в хютте, и я не помнил теперь ни смысла ее, ни хода, а только лишь его лицо, глаза и голос, и как мне на руки сыпались золотистые искры его-моей улыбки. Мы так ее никогда и не закончили, хотя начинали, кажется, тысячу раз: в какой-то момент кто-нибудь говорил что-то, даже необязательно с особым подтекстом, необязательно грязное, провоцирующее - хотя было и такое. Но иногда нам хватало совершенно нейтральной фразы, постороннего звука, ничего не значащего жеста или кивка головы, чтобы снова наброситься друг на друга, отшвыривая в сторону карточки, фишки, кубики. Кубики мы искали потом, смеясь и касаясь друг друга - уже не жадно, не голодно, а легко и ласково, просто так, без необходимости рвать одежду и со стоном впиваться зубами в плечи. Они находились где-то под диваном или у стола, или далеко у окна, я протягивал их ему, и он каждый раз удивленно приподнимал брови: “Снова мой ход?” Я кивал и смотрел на него, смотрел, как он улыбался, как разноцветные блики кружились по его лицу, и “по-моему, ты блефуешь”, и “в твоем-то юном возрасте”, и “иди-ка сюда, я тебя проучу”... А потом я опять летел, и не знал куда, и понятия не имел, надолго ли, и вернусь ли когда-то, но его руки держали меня, и я… Я снова видел все это - так же ярко, как и прежде. Словно не было между нами времени, словно моя жизнь не шла вперед, словно без него в ней не было ничего сколько-нибудь важного - ничего, что стоило бы помнить так же отчетливо, как эти кубики. И именно поэтому мне нельзя... никак нельзя было возвращаться назад!.. Поэтому нужно было держаться от него как можно дальше, поэтому… - Тарьяй!.. Тарьяй! - Да?.. - Что с тобой? - Кристиан озабоченно всматривался в меня и тряс за плечо: судя по всему, я “отсутствовал” уже достаточно долго. - Ты меня слышишь? - Да, - пробормотал я. - Да, слышу. - Ты как-то… исчез, приятель, - проговорил Румен, перегибаясь через стойку и пытаясь заглянуть мне в лицо. - Все нормально? - Да, все в порядке, я просто… просто… Просто я вспомнил. - Это из-за нового проекта? - подсказал Кристиан. - Проекта?.. - Новая пьеса? Томас звонил только что - ты поэтому задумался?.. - Да, - я схватился за эту соломинку обеими руками. - Новая пьеса, мюзикл, у меня прослушивание в понедельник с утра, и поэтому мне как раз нужно… нужно… - Что? - … по-быстрому заскочить в театр, чтобы… взять сценарий!.. Да, сценарий. - Хочешь, я тебя отвезу? Вместо ответа я кивнул на полупустой бокал. - Вот черт, точно, - он осекся. - Ничего, давай я вызову такси, съездим вместе. - Не надо, - я поспешно замотал головой. - Мне туда и назад, только забрать сценарий, а потом… Я лучше поеду домой, до понедельника не так много времени - надо успеть подготовиться. Совершенно новая пьеса, и роль… Мне надо подготовиться, это очень важно, мне нужна эта роль, так что… надо подготовиться. Кристиан открыл рот, чтобы возразить или предложить что-то, но я его опередил: - Я позвоню тебе чуть позже вечером, хорошо? И чтобы как-то смягчить этот резкий переход, примиряюще дотронулся до его руки. - Обещаю. - Хорошо, - с явной неохотой, но он отступил. - Тогда до вечера. Должно быть, это выглядело весьма странно - такая поспешность, однако исправлять впечатление не было ни времени, ни сил: мне нужно было как можно скорее остаться одному. Подумать, успокоиться, взять себя в руки и перестать вздрагивать от каждого слова, опасаясь ляпнуть что-нибудь “не то”. - Пока, приятель, - Румен потянулся с рукопожатием. Напоследок пробормотав Кристиану “Я обязательно позвоню”, я повернулся и, на ходу заматывая шарф, направился к двери. Потом я сидел в темной гостиной на диване и смотрел в выключенный телевизор - понятия не имея, давно ли вернулся и сколько прошло времени. Перед глазами снова стояло его лицо, но теперь не безмятежно улыбающееся, расслабленно-счастливое - теперь я будто наяву видел, как в одном из баров Копенгагена, среди огней и музыки, празднуя окончание съемок, он сделал глоток из бокала... едва успев закончить фразу, все еще смеясь, поднял телефон… и услышал: “Твой отец… Он только что умер. Мне так жаль, дорогой...” Как он вдруг окаменел, как смех застрял в его горле, как в одно мгновение обмелели и выцвели его глаза. Как легли на стол руки, когда он нажал на кнопку разъединения… Все это я видел ясно и отчетливо, а после - ничего. Я ничего не мог представить себе после этого момента - ни его глаз, ни голоса, ни фигуры, словно потом он больше не существовал: упал и навсегда скрылся в черной дыре, откуда не пробивалась синева. И да - я рисковал. Теперь на кону стояло многое: вся моя новая жизнь. Футбольные матчи, пробежки в парке, выходные в Европе, Кристиан. Риск был, бесспорно, велик. Риск того, что, взгляни я на него снова - именно сейчас, когда он наиболее уязвим, прояви я к нему чуть больше, чем простое человеческое сочувствие - и его уязвимость и слабость мгновенно превратятся в силу: он утянет меня за собой, в эту черную дыру, и все начнется сначала. С другой стороны… Всегда есть другая сторона, не так ли?.. С другой стороны, это был всего лишь риск. Не данность, не непреложный факт, не аксиома - только риск, вероятность. И, если рассуждать здраво, если принимать во внимание не только “contras”, но и “pros”, то ровно с той же долей вероятности я мог остаться на плаву. Если я смогу увидеть его, заговорить, оказать поддержку - как близкому человеку, как брату, другу, потерявшему отца… Снова смогу близко подойти к синеве, окунуть в нее пальцы и при этом не упасть в нее с головой, остаться в своем уме и вовремя сделать шаг назад, то это будет означать только одно: я выздоровел. Я окончательно им переболел и больше никогда не буду искать под диваном эти чертовы кубики, протягивать их ему на ладони и ждать - ждать и надеяться, что он их возьмет. Тогда игра будет закончена. И, чтобы наконец закончить ее, я готов был рискнуть. *** В Тромсе я вылетел утренним рейсом в субботу. Заходя на посадку, самолет подхватил боковой ветер, ощетинился закрылками и тяжело ударился грудью о мерзлую землю. На мгновение я представил, как дотрагиваюсь до израненного ветром и непогодой корпуса, глажу, аккуратно расправляю сбившиеся, потревоженные перья; как он вытягивает длинную шею, кладет голову на мое плечо и доверчиво и устало закрывает глаза. В аэропорту я сел на автобус, затем сделал пересадку, потом еще одну. От недосыпа слегка подташнивало, и от дешевого кофе из автомата в зале прилета горчило в горле. Я снял куртку, подложил под плечо и облокотился лбом о холодное стекло. По обе стороны дороги высились горы - угрюмые, необъятные и немые, словно огромные туши доисторических животных. Автобус юрко нырял между ними и бежал вперед, мимо наваленных у подножий каменных осколков, то и дело уворачиваясь от страшных, грозящих расплющить объятий. Горы нависали, закрывали небо, казалось, подступая все ближе, все неотвратимее, пока вдруг за очередным поворотом, будто не передумывали и не отступали, обманчиво ослабляя хватку - только лишь для того, чтобы явить вместо себя крутой срыв в распластанное черным пятном ущелье, далеко внизу покрытое клочьями снега и чуть подсвеченное слабыми огнями одиноких хуторов. Они, эти мрачные гиганты, и зимнее небо, и снег, в предрассветном сумраке серо-синий, плотный, словно схваченный коркой, и морозный даже на вид воздух - все казалось каким-то космическим, бесконечным и незыблемым, не принадлежащим миру людей. Теперь, как никогда остро чувствуя окружающую вечность и одновременно собственную ничтожность и незначительность, я думал о том, как глупо все сложилось. Между нами - как глупо и бессмысленно, как быстро убежало песком сквозь пальцы и как наивны мы были, когда думали, что можем что-то изменить. Никому из нас было не под силу сохранить то, что с самого начала не могло быть сохранено. Законсервировано, закрыто в банку из-под варенья, спрятано под крышкой. Спасено. Мы не могли спасти этой связи. И не могли спасти друг друга - просто не могли, как бы искренне в это ни верили, как бы отчаянно ни надеялись. Нам следовало быть умнее. Следовало видеть, что будущего нет, просто не может быть: слишком интенсивными были наши эмоции, слишком ярко и быстротечно мы горели, слишком сильно зависели друг от друга. Слишком любили. Я… Я слишком его любил, слишком хотел себе, слишком верил в нелепое “всегда”, слишком... Слишком, слишком, слишком. Все было слишком, чересчур, через край. Кипело и горело, пока не выгорело окончательно. Теперь, год спустя, я ехал в автобусе где-то в промерзлой северной глуши, провожая глазами небо и начинающие проступать облака, ехал на похороны его отца, которого никогда не видел, не знал и заочно не уважал. Ехал, чтобы поддержать - друга, брата, близкого человека. Человека, которого я когда-то любил. Перед очередным поворотом автобус притормозил, пропуская встречную машину, и отчего-то в этот момент мне очень захотелось выйти, набрать в грудь побольше холодного воздуха и, став к самому краю - так, чтобы носками чувствовать манящую силу свободного падения, - заорать на всю покрытую мраком долину: - Блять! А потом, аккуратно стряхнув снег с ботинок перед подножкой, поблагодарить водителя за ожидание и вернуться на место. *** Остановка - столбик с пластиковым чехлом, внутри которого было прилеплено расписание и реклама открывшейся два года назад пиццерии, обнаружилась на некотором отдалении от деревни. Автобус тяжело вздохнул, откашлялся, словно старый спаниель, и потрусил прочь. Я проводил его взглядом, машинально поправил лямку рюкзака и огляделся. Выкрашенные в традиционный красный дома, сараи и уличные кладовые на массивных подпорах, в старину защищавшие провиант от диких зверей, сушилки для рыбы, подпираемые перевернутыми вверх дном лодками, сине-красная неоновая вывеска супермаркета, детский сад и примыкающая к нему площадка для игр - ничего особенного, ничего примечательного: обычная норвежская деревня. Часы показывали половину первого, отпевание уже началось, но, может, это было к лучшему: опоздание давало мне возможность появиться незамеченным, не привлекая лишнего внимания и никого не тревожа. Шпиль белой деревянной церкви был хорошо виден издалека, так что я пошел прямо на него, срезая дорогу по краю вспаханного поля. Здесь, в низине, снега не было или был недавно, но теперь растаял. Земля грязно чавкала под ногами, я пытался шагать по островкам коричневой травы и скоплениям прошлогодних листьев, но скоро был вынужден бросить эту затею: подгнившая, расползающаяся при малейшем движении растительность прилипала к ботинкам и кромке костюмных брюк. Машинально переставляя ноги, я двигался вперед и думал, что еще совсем немного, самую малость, несколько минут - и я его увижу. Я скоро его увижу. Мы встретимся на похоронах его отца. Обменяемся приветствиями, взглядами, словами. Я принесу свои соболезнования, он поблагодарит меня за них. Быть может, мы обнимемся - как принято в таких случаях. Похлопаем друг друга по спине, по плечу. Я буду спокойным, буду в состоянии оказать ему необходимую поддержку - сделать то, ради чего приехал. Буду смотреть ему в глаза и слушать его голос, в какой-то момент почувствую прикосновение его руки, и это не опрокинет меня наземь, не разнесет в щепки мою вселенную, не взорвет атомы в моем теле. Все будет хорошо, я уверен. Мы пройдем этот день или, вернее, эти несколько часов вместе, а дальше - дальше все будет хорошо. Главное держать себя в руках. Вот оно: что бы ни случилось, держать себя в руках и не поддаваться эмоциям. В конце концов, разговор всего лишь о паре часов, даже не о двух тысячах восьмиста восьмидесяти минутах, так что все будет отлично. Я справлюсь. Миновав припаркованные вдоль дороги автомобили, я обогнул стоящий наготове катафалк и поднялся по ступеням высокого церковного крыльца. Пальцы коснулись холодного металла ручки, и я уже потянул дверь на себя, как вдруг, совершенно неожиданно, мне пришло в голову, что вот он - этот последний момент, когда еще можно все переиграть. Отступить, не ввязываться, позаботиться в первую очередь о себе, о своем собственном благе. В конце концов, кто еще может позаботиться о нас, если не мы сами?! “Возлюби ближнего своего, как самого себя” - разве нет?! Как самого себя! Так что к черту!.. К черту всю эту самоотверженную галиматью, что я напридумывал - все это про поддержку близкого человека, про то, что так надо, и так лучше, и что стоит рискнуть. Стоит рискнуть - ага, конечно!.. В голове словно что-то взвизгнуло, замелькало аварийными лампами, и тут же я услышал знакомый, все это время так удобно казавшийся забытым Голос: “Ты уверен?..” Уверен?! Все ведь так хорошо устроилось, ты устроил свою жизнь, тебе есть, чем быть довольным, чем гордиться - зачем рисковать?! Зачем?! Ты все еще можешь отказаться!.. Уйти, уехать, улететь, убежать - да, вопреки принятому решению, трусливо и малодушно, ну и что?! Ну и что, зато безопасно! Подумай о себе!.. О своем благе, о своем спокойствии, своем будущем. Отпусти ручку, повернись, спустись по ступеням, пересеки церковный двор… Несколько минут - и ты снова у остановки, в отдалении, где никто не причинит тебе вреда. А потом… Потом можно написать, послать цветы, открытку - можно даже не на его адрес, а на адрес ресторана или домашний его матери. Или позвонить - все что угодно лучше, чем встречаться с ним лицом к лицу вот так, здесь, на чужой территории, где у тебя нет совершенно никакого оружия, никакой защиты от этой его чертовой синевы, будь она проклята… У тебя есть еще шанс отыграть назад, воспользуйся им! Ну же, не глупи… Сделай это, отойди в сторону, и тогда точно все будет хорошо. Как ты и говорил: все будет очень хорошо! Все будет… Голос то кричал, требовательно и гневно, то просил и уговаривал, то угрожал… Я по-прежнему сжимал в пальцах дверную ручку, раздираемый желанием поддаться, выбрав самый простой путь, и одновременно противоречить, упорствовать, в кои-то веки проявить характер и придерживаться принятого решения. Неизвестно, сколько я простоял бы так, не в силах определиться, но, к счастью, из безостановочной круговерти восклицаний меня неожиданно вырвал резкий звук: у проезжающей мимо машины с громким хлопком лопнула покрышка. Как ни странно, это придало сил: со всей решимостью, на которую только был способен, я открыл дверь и, пока Голос не заговорил снова, переступил порог. В предваряющей основную залу гардеробной снял куртку, торопливо поправил костюм и галстук, провел рукой по волосам. Затем тихо вошел и, стараясь не привлекать внимания, сел на скамью в последнем ряду - у дальнего от прохода края как раз нашлось свободное место. Людей было много, и какое-то время, переводя дух и настраиваясь, я украдкой оглядывал море незнакомых затылков - коротко стриженных у мужчин и гладко уложенных причесок у женщин, а также скромное, как и положено сельской церкви, убранство, единственным видимым украшением которого были, кажется, только лишь цветы, расставленные в больших вазах, и традиционный венок на крышке простого белого гроба перед алтарем. Окончательно усевшись, я стал смотреть вперед, где худой и высокий священник лет шестидесяти читал службу, изредка делая паузы между предложениями. В эти короткие промежутки в воздухе слышалось слабое потрескивание свечей. - И сказал ей Иисус: Я есмь воскресение и жизнь; верующий в Меня, если и умрет, оживет. И всякий, живущий и верующий в Меня, не умрет вовек. Веришь ли сему? (1) Я старался разглядеть его среди собравшихся, но передо мной было слишком много народа. С каждым движением деревянная скамья предательски поскрипывала, так что в конце концов на меня стали оборачиваться. Я замер, рассудив, что, вероятно, он вместе с матерью и братом сидел на первом ряду. - … и сказал: наг я вышел из чрева матери моей, наг и возвращусь. Господь дал, Господь и взял; да будет имя Господне благословенно! (2) С первыми звуками органа присутствующие поднялись на ноги и затянули немыслимо заунывный гимн, призванный явить Всевышнему их угодное смирение. Слов я не знал, да и мотивчик показался мне, прямо скажем, не слишком заводным, поэтому я стоял молча, благочестиво склонив голову, чтобы не выделяться. Через какое-то время орган стих, скамьи скрипнули в унисон и молящиеся снова уселись. - Возлюбленные братья и сестры, - продолжил священник, - помолимся о бессмертной душе нашего брата Ивара Сигурта... - Аминь, - с готовностью откликнулись братья и сестры. - ... и да простит ему Господь прегрешения его вольные и невольные... - Аминь. - Как простит и нам наши злодеяния - потому что все согрешили и лишены Славы Божией (3) … ибо сказано в Писании: Дела плоти известны; они суть: прелюбодеяние, блуд, нечистота, непотребство… Говорю вам, братья и сестры, как и прежде говорил, что поступающие так Царствия Божия не наследуют (4). - Аминь. - И умертвите, дети Божии, земные члены ваши: блуд, нечистоту, страсть, злую похоть и любостяжание, которое есть идолослужение, за которые гнев Божий грядет на сынов противления. - Аминь, - постановил пленум единогласно. Служитель культа оторвался от книги и победно оглядел собравшихся, судя по всему, вполне удовлетворенный произведенным эффектом. Потом он говорил еще что-то, столь же однообразное и унылое, и, пользуясь тем, что его голос звучал раскатисто и громко, перекрывая собой скрип злополучной скамьи, я снова стал пытаться рассмотреть сидящих впереди. - А теперь Хенрик, сын усопшего, хотел бы сказать несколько слов. И тут наконец он встал - откуда-то сбоку, от окна, поднялся по ступеням и подошел к кафедре. Ни на кого не глядя, вытащил из кармана сложенный вчетверо лист бумаги, развернул и положил на подставку. Он был одет в темный костюм и траурный галстук, держался собранно и строго, безэмоционально, будто выполнял ряд запрограммированных механических действий: стоял, делал шаги, вдыхал и выдыхал, поворачивал голову, разглаживал бумагу. Мне хотелось увидеть его глаза, но это было непросто: волосы, не сдерживаемые обычными средствами для укладки, свободно падали ему на лоб, закрывая часть лица, и в какой-то момент мне вдруг вспомнилось, как кроткими, мягкими волнами они разливались по подушке… Как я пропускал их сквозь пальцы, или как они гладили мое лицо, ласкались к шее, когда утром, стоя в кухне перед кофеваркой, он оборачивался на мои шаги, улыбался и притягивал меня к себе. Эти образы, глянцевые полароидные кадры - они неожиданно возникли перед глазами, потянулись один за другим, закружились под сводами церковного потолка. Я торопливо одергивал себя, понимая, что мне нельзя о таком думать - ни сегодня, в день похорон его отца, ни вообще - никогда. Одергивал, насильственно вызывая в памяти любые другие, не имеющие к нему отношения, образы и мысли, стараясь переключиться. Безрезультатно: в самый неподходящий момент прошлое вдруг ожило, против моей воли стало набирать цвет и звук, и у меня не получалось, никак не получалось быстро затолкать его обратно в плотно запертый шкаф в самом дальнем углу сознания. В выжидательной, какой-то затаившейся тишине раздался негромкий звук: он прочистил горло - раз, другой, затем наконец поднял голову. Я присмотрелся внимательнее и… с первой секунды будто не узнал. В нем определенно было что-то похожее, отдаленно знакомое, но при этом все равно неумолимо чужое, инородное, неправильное - какие-то черты, выражение лица, наклон головы... Это был “не тот”, другой Хенрик Холм, с которым я, кажется, никогда не встречался и поэтому понятия не имел, какие у него на самом деле глаза, какая улыбка, любит ли он вафли и поет ли дурным голосом в душе, как выглядят его пальцы, вырисовывающие мои вены, и запрокидывает ли он голову, открывая рот в немом крике, когда я вхожу в него. Это был незнакомый Хенрик Холм, всего лишь тусклая копия его настоящего, смеющегося, излучающего переливчатую синеву. Всего лишь восковая фигура - безмолвная и безжизненная, пустая. Пустая. Фальшивая. И если это так, то вдруг… вдруг… Вдруг все эти чужие, по горло затянутые в черное люди собрались здесь по другому поводу, на другие похороны? На... его похороны?.. Вдруг в какой-то момент мироздание сошло с ума, и теперь мы хороним… его? Настоящего его - человека, которого я когда-то знал и любил больше всего на свете, и это мне!.. Мне, а не этой восковой фигуре следует стоять у алтаря, перед белым гробом с венком на крышке, добела сжимать руками стенки кафедры и таким же безжизненным голосом рассказывать, каким он был. Каким невероятным, потрясающим, каким щедрым, каким… Каким он... был. От этой дикой, до безумия абсурдной мысли меня прошила ледяная судорога, мгновенно сковавшая плечи и спину, сердце подпрыгнуло и больно заколотилось о ребра. Я вцепился в край скамьи и на несколько секунд вынужден был закрыть глаза, чтобы хоть немного успокоиться и выровнять дыхание. - Мой отец, - тем временем начал он, - прожил долгую жизнь, полную личностных и профессиональных достижений… Слева от меня кто-то откашлялся. - … мы все будем помнить его жизнерадостность, человеколюбие и… Он вдруг запнулся и, прикусив губу, замолчал. Ну же… Ты только держись… Я с тобой, ты не один... Я сегодня с тобой, рядом, я на тебя смотрю - я тебя вижу… Я вижу тебя. - ... и заботу о ближнем, - после паузы он продолжил, а затем короткими предложениями стал читать с листа. - В профессиональной среде он был уважаем коллегами и подчиненными. Его голос плыл в пространстве все так же монотонно и безучастно, будто парусник в полный штиль, не прерываемый посторонними звуками. - Мой отец служил примером честности, профессионализма и добропорядочности. Таким мы запомним его навсегда. Закончив читать, он сложил бумагу и сунул в карман, очевидно, намереваясь сесть на место, и даже уже сделал несколько шагов в сторону, но внезапно передумал: на секунду застыл в полушаге и почти сразу вернулся. - Что касается меня, - он обвел собравшихся тяжелым, мутным взглядом, - то мои отношения с отцом оставляли желать лучшего. Стало очень тихо. Тревожно, настороженно тихо: никто не двинулся, не скрипнул сиденьем, даже немногочисленные дети - и те словно замерли в ожидании. “Не надо, - сказал я ему мысленно. - Пожалуйста, не надо, не делай этого”. - Мы не общались нормально много лет, - продолжил он, обращаясь теперь к гробу, будто бы тот, кто лежал внутри, мог по-прежнему его слышать. - Много лет, отец. Я всегда хотел, чтобы ты смотрел на меня как на сына, а не как на… чужого. Чтобы ты заметил меня. Старый ты сукин сын. По залу пронесся гул, какая-то женщина передо мной повернулась к мужу и, негодующе округлив глаза, шепотом воскликнула: “Какой скандал!” - Я делал все для этого, - после недолгой паузы он заговорил снова, упорно не замечая тревожного перешептывания вокруг. - Я лез из кожи вон, чтобы доказать тебе, что чего-то стою - хотя бы твоего внимания стою. А ты… ты… Он вдруг рассмеялся - хриплым, полубезумным смехом и, как будто одного этого было мало, погрозил гробу пальцем. Это был такой дикий, такой гротескный и одновременно такой отчаянный жест, что я непроизвольно вздрогнул. - Ты подводил меня, отец, раз за разом. Раз за разом. “Держись, слышишь? Ты только держись. Ты можешь, я знаю… Все будет хорошо. Ты только держись”. - В последний раз мы разговаривали две недели назад. Ты сказал, что когда я приеду, мы пойдем на рыбалку - на эту заросшую тиной лужу за домом, где, кроме пиявок, отродясь ничего не водилось. Но ты сказал - мы пойдем. Ты даже сказал, что сам накопаешь червей. Ты сказал, что накопаешь и положишь их в холодильник - и я сказал, что это отвратительно. А ты сказал - ты накопаешь, и мы пойдем. Сразу, как я приеду. Ты сделаешь кофе, и мы пойдем. Ты... Он захлебнулся голосом, но почти сразу постарался взять себя в руки: - … ты снова подвел меня, отец. Я цеплялся за него взглядом, мысленно умоляя поднять голову и посмотреть на меня, увидеть среди множества незнакомых лиц - только это, только встретиться со мной глазами, но, как назло, он смотрел только на гроб. С каким-то странным упрямством, напряженно сведя брови, почти яростно, будто вызывал отца на спор, провоцировал, будто ему нужен был именно этот последний, финальный спор - своеобразная точка в их непростых отношениях. В какой-то момент он вдруг резко двинулся, сделал несколько шагов и подошел к гробу вплотную. Собравшиеся, как один, замерли и вытянули шеи: “Что еще учудит этот сумасшедший, знаем мы их из Осло - никакого уважения!” Под выжидательными взглядами он дотронулся пальцами до крышки, а потом провел по поверхности раскрытой ладонью, словно погладил. - Но, может быть, - сказал он негромко, словно только для них двоих - себя и отца, - может быть, на этот раз я подвел тебя больше. Прости, я не хотел, чтобы так получилось. Я думал, что теперь все будет по-другому. Я думал, что успею, но… Прости. Едва договорив, он легко стукнул по дереву костяшками пальцев, будто бы теперь ставя окончательную точку, затем развернулся и, смотря прямо перед собой, прошел на место. Несколько секунд в церкви по-прежнему стояла тишина, затем где-то скрипнула скамья, кто-то двинулся, кашлянул, заговорил; впереди захныкал ребенок, вторя ему - еще один. Это немного разрядило обстановку, дало сигнал к продолжению церемонии: священник снова занял место за кафедрой и взглядом призвал паству к вниманию. Дождавшись, пока все глаза устремятся на него, он воздел руки и заговорил: - Помилуй меня, Боже, по великой милости Твоей, и по множеству щедрот Твоих очисти беззакония мои. Омой меня от всех беззаконий моих, и от греха моего очисти меня. Ибо беззакония мои я знаю, и грех мой всегда предо мною. Окропи меня иссопом, и буду чист, омой меня, и белее снега я стану. Отврати лицо Твое от грехов моих и все беззакония мои очисти. Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь. (5) - Аминь, - эхом пролетело по залу. Как только это последнее “аминь” отзвучало, шестеро человек поднялись со своих мест - и он вместе с ними - прошли к возвышению и остановились каждый у ручки гроба. По сигналу они подняли его на плечи и на пару мгновений застыли, очевидно, приноравливаясь к весу. Он был значительно выше остальных несущих, так что основная тяжесть явно легла на него. Одновременно собравшиеся встали, отдавая последнюю дань. С потолка обрушилась органная волна, все шестеро сделали первый шаг, и белый гроб, слегка покачиваясь, поплыл к выходу. Когда процессия поравнялась с последним рядом, я попытался разглядеть его лицо, однако со своего места увидел только лишь профиль, пряди светлых волос и побелевшие пальцы, упирающиеся в основание. Следом за гробом шла Сив под локоть с Матиасом, за ней - двое пожилых мужчин с траурными венками в руках. Постепенно церковь пустела, люди покидали ряды и следовали к выходу. Я взял в гардеробной куртку и вышел последним. Во дворе гроб осторожно опустили на платформу катафалка и задвинули вглубь салона. Сотрудник похоронного бюро положил сверху венок, расправил ленты, аккуратно убрал остальные цветы и захлопнул люк. Кладбище находилось здесь же, в двух шагах от церкви. Катафалк развернулся, сделал медленный круг по церковному двору и через боковой выезд вырулил на дорогу. Там водитель остановился, ожидая, пока выстроится процессия, а затем медленно тронулся по направлению к кладбищенским воротам. Я стоял на ступенях церкви и видел, как Сив трогала его за руку и заглядывала в лицо, говорила ему что-то, комкая в руке белый комочек бумажной салфетки, и как он молча провожал взглядом катафалк, машинально кивая в ответ. Может быть, мне стоило привлечь его внимание уже тогда, дать знать о своем присутствии, но я рассудил, что лучше сделать это после, с глазу на глаз. На самом деле, я был не совсем уверен в том, как он посмотрит на это, что скажет и как поведет себя: судя по прощальной речи в церкви, его реакция могла быть непредсказуемой, и ставить в неловкое положение его или Сив мне хотелось меньше всего. Поэтому я не стал догонять их, а вместо этого занял место в хвосте процессии и так дошел до кладбища. Гроб установили на ремни сингуматора над разрытой могилой. Родственники собрались чуть поодаль, священник встал в изголовье. Я остановился сбоку, у высаженных по длине участка туй. Почти у самого края могилы, ссутулив плечи и засунув обе руки в карманы пальто, не замечая никого вокруг, он неотрывно смотрел на гроб. Рядом Матиас обнимал Сив, то и дело промакивающую уголки глаз платком. - Господь — Пастырь мой; я ни в чем не буду нуждаться, - начал священник. - Он покоит меня на злачных пажитях и водит меня к водам тихим, Подкрепляет душу мою, направляет меня на стези правды ради имени Своего. Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мною; Твои благость и милость да сопровождают меня во все дни жизни моей, и я пребуду в доме Господнем многие дни (6) С последними словами Сив словно почувствовала что-то: вдруг подняла голову и стала искать глазами, пока наконец не встретилась со мной взглядом. На мгновение ее лицо будто осветилось, черты разгладились, улыбка облегчения тронула губы. Тут же, будто опомнившись, она быстро согнала ее с губ, надежно спрятав от посторонних, и коротко кивнула. Так же коротко я кивнул в ответ. - Отче наш, - тем временем продолжил священник, и на этот раз его слова отозвались эхом в голосах присутствующих, - сущий на небесах! Да святится имя Твое; да приидет Царствие Твое; да будет воля Твоя и на земле, как на небе... После недолгой паузы, последовавшей за молитвой, сотрудник похоронного бюро вышел вперед и нажал на кнопку на пульте управления. Гроб начал медленно опускаться в могилу. Когда он окончательно встал и механизм осторожно вытянул из-под него ремни, тот же сотрудник протянул священнику металлическую чашу с землей и воткнутым в нее совочком. Тот осенил чашу крестом и высыпал в могилу первую землю. Затем то же самое сделали Сив и Матиас. Когда настала его очередь, он… Быть может, он не сразу понял, что от него требуется, не сразу осознал, не до конца уложил в голове, что теперь ему предстоит засыпать землей мертвое тело своего отца. Сотрудник бюро осторожно вытащил совочек и подал ему ручкой вперед, предлагая выполнить это символическое действие. Несколько секунд он, хмурясь, смотрел на этот совочек, будто на что-то странное и непонятное, а потом неожиданно опустил в чашу руку, зачерпнул полную горсть и бросил землю на гроб. После чего, не отряхивая, засунул ладонь обратно в карман. Похоронный агент сделал знак помощнику, вдвоем они взяли лопаты и стали засыпать могилу. Он так и не отошел от края. Сив пару раз потянула его за рукав, осторожно намекая, что он мешает, но он не шелохнулся: продолжил стоять рядом, наблюдая, как комья мокрой земли с тяжелым стуком ложатся на крышку. - … Ибо Твое есть Царство и сила и слава во веки. Аминь. Когда могила была готова и аккуратно укрыта цветами и венками, мы снова, как по команде, обменялись с Сив взглядами. - Сейчас, - сказала она. - Да, - ответил я. - Сейчас. “Сейчас”, - повторил я затем, уже только себе, и от этой мысли по спине и плечам побежали мурашки. Сейчас. Момент, ради которого я приехал, ради которого рисковал - этот момент был здесь и сейчас, и мне нужно было быть спокойным и сильным. Не паниковать, не слушать Голоса - что бы он ни решил нашептывать мне на ухо или кричать прямо в лицо. Не бояться, не отступать. Не струсить. Против воли по телу мгновенно прокатилась противная дрожь, меня немного тряхнуло, но я только сильнее уперся ногами в землю и на всякий случай сжал пальцы в кармане куртки так, что ногтями резануло ладонь. Спокойно. Сейчас. Сив шагнула вперед и встала рядом с ним. Затем осторожно погладила его по рукаву, чуть потеребила, привлекая внимание и, когда он наклонил голову, негромко сказала несколько слов. В ту же секунду он поднял глаза, и мы сразу столкнулись взглядами. Между нами была свежая могила его отца и несколько метров мокрой, грязной земли, покрытой скользкими коричневыми листьями, но когда он посмотрел на меня, расстояние между нами будто бы сжалось, мгновенно приблизив нас друг к другу, так что, казалось, достаточно было протянуть руку, и я дотронулся бы до его лица. - Эй, - сказал я ему мысленно и едва заметно улыбнулся. - Эй... Какое-то время он смотрел на меня кукольным голубым взглядом, пустым и безжизненным - у меня даже промелькнула мысль, что он меня не узнал. Но затем словно что-то щелкнуло в нем, внутри, словно он вдруг поверил, что видит меня воочию, из плоти и крови, а не каким-то призраком, плодом собственного воображения. Мгновение - и синева будто проснулась, ожила, вырвалась из помрачающего сознание, одуряющего морока, налетела штормовой волной и стала неуправляемо заливать его глаза, поднимая мощные фонтаны брызг - они оседали на моем лице влажной, мерцающей пылью, прохладной и ласковой, как прежде. Вместе с синевой, кажется, наконец проснулся и он - дернулся и подался вперед, делая первый шаг мне навстречу. Однако Сив мягко удержала его, взяв под локоть, а потом снова начала что-то тихо говорить, поочередно обращаясь взглядом то к нему, то ко мне. Пока она уговаривала его, он смотрел на меня неотрывно, почти не моргая, будто боялся, что, закрой он глаза хоть на секунду, и я тут же исчезну. Продолжая убеждать его дождаться окончания церемонии, Сив снова глянула на меня и кивком показала на стоящее недалеко одноэтажное строение - дом для общественных собраний. Я кивнул в ответ. Тем временем настал черед соболезнований. Бесконечной и унылой чередой к ним тянулись люди - у меня немедленно возникло ощущение, что никого из них он толком не знал и даже вряд ли помнил, кого как зовут. Эти незнакомые родственники обнимали Сив и Матиаса, трепали его по плечу, протягивали руку, что-то говорили. Он с силой отрывал от меня взгляд, скользил по их лицам и, едва разжимая губы, благодарил. Затем снова возвращался ко мне. В очередной раз, когда он вынужденно отвлекся, я переместился ближе к воротам, рассудив, что так мне будет проще покинуть кладбище незамеченным и быстрее добраться до дома собраний. Когда он затем поднял глаза и не нашел меня на привычном месте, то тут же судорожно заметался взглядом по периметру. Я сделал короткий жест рукой, и он, реагируя на движение, заметил меня снова: с судорожным облегчением вдохнул и, выдыхая, расслабленно опустил плечи. В самом конце к ним приблизился священник, что-то проговорил, затем положил руку ему на плечо и сделал Сив приглашающий жест. Вчетвером они двинулись по направлению к выходу. Несколько раз он оглядывался, проверяя, иду ли я следом, и каждый раз я ободряюще улыбался, давая понять, что иду за ним, что не сбегу и не исчезну. Сначала я хотел нагнать его до того, как начнется поминальный обед, но потом подумал, что, может, будет лучше еще немного подождать и дать ему время привыкнуть к моему присутствию. Дождавшись, пока за ними закроется дверь - он снова обернулся на пороге, и я снова кивнул ему: “Я прямо за тобой, я не уйду”, - я досчитал до десяти, сделал пару глубоких вдохов, изо всех сил прогоняя собственную нервозность, и только после этого вошел. В просторном помещении с большими окнами без занавесок и стенами, выкрашенными белой краской, то тут, то там стояли небольшими группками люди, негромко разговаривая и ожидая сигнала к рассадке. Я пожал пару рук и представился, не слишком вдаваясь в детали относительно своего появления и того, кем приходился усопшему - сказал, что друг семьи. Новые знакомые оглядели меня мельком и тут же потеряли всяческий интерес: для них я был чужим и кроме того - “столичным, из Осло”, что явно не повышало мои шансы кому-то здесь понравиться. Впрочем, это было мне только на руку, так что со спокойной совестью я бросил пытаться завести светскую беседу и потихоньку огляделся вокруг. На столах, покрытых скатертями, были расставлены графины с водой, простые белые тарелки и стаканы. В углу у окна виднелись сервировочные тележки с закусками и горячим, стойки с кофейными термосами и выпечкой. К противоположной от входа стене было прибито большое деревянное распятие. Иисус свисал с него устало и обреченно, скучно оглядывая страждущих из-под покосившегося тернового венца. Сквозь нарисованные слезы на его лице явственно читалось: “Как вы мне все надоели”. Наконец говор умолк, присутствующие оборвали разговоры и обратили внимание вперед. Священник встал во главе стола и приглашающе показал Сив на места рядом, что было немедленно воспринято как общий сигнал к посадке. Я не стал медлить и тоже нашел свободный стул - с краю, ближе к двери. Как только все окончательно расселись, он неожиданно перегнулся через стол и стал искать меня глазами. Я выглянул из длинного ряда лиц и, встретившись с ним взглядом, едва заметно подмигнул. Вероятно, это его немного успокоило, потому что он снова сел ровно и стал смотреть перед собой. - Дорогие братья и сестры, - священник легко постучал ножом по стакану, - сегодня, после долгой разлуки, с великой радостью в сердце, мы приветствуем семью нашего брата Ивара. К сожалению, мы не были близки все эти годы, как положено добрым христианам, и в этом наша вина, братья и сестры… Братья и сестры понуро склонили головы. - Нам бесконечно жаль, что наше воссоединение произошло при таких печальных обстоятельствах. Однако теперь, когда мы снова вместе, - тут он сделал паузу и выразительно глянул на Сив, на что та вежливо улыбнулась, - теперь ничто не может помешать нам, скрепив руки и поддерживая друг друга, плечом к плечу пойти по пути исцеления от греха, светлой дорогой в Царствие Божие. - Аминь, - закивали собравшиеся. Я тоже усердно закивал, одновременно натягивая на лицо самое благочестивое выражение. Да, блять, непременно. Вместе с вами и светлой дорогой. - Ибо сказано… Явно воодушевленный успехом, служитель культа воздел к потолку палец: - Все согрешили и лишены славы Божией. Славы Божией... Его руки - он держал их на коленях, под столом, но каким-то внутренним зрением я все равно их видел - прямо перед собой. Как в тот последний раз в баре. Видел - каждый изгиб, каждую крохотную складочку кожи… Пальцы, вены, ниточку пульса, заусенец у неровно срезанного ногтя… Я думал, что уже забыл их. По крайней мере, сделал все возможное, чтобы раз и навсегда выбросить их из памяти. Но почему-то сейчас, на поминальном обеде в честь его отца, под эту ересь о светлой дороге и избавлении от греха - почему-то теперь я их снова видел. Чувствовал - через стол, через расстояние и время. Его руки… И как он дотрагивался до меня. Как в этот момент все остальное теряло важность, теряло любой смысл и причину. Зачем я думал об этом сейчас?.. Почему я по-прежнему об этом думал? Я протянул руку, налил воды из графина, поспешно выпил. Немного подышал и сделал еще пару глотков. Вот так. Уже лучше. Проще. Понятнее. Важно не отвлекаться. Вспомнить, зачем я здесь. Зачем я приехал. Что обещал себе по пути сюда и чего обещал ни при каких условиях не делать. Вот что важно. Сосредоточься. Соберись. Ставь реальные цели. И все будет хорошо: ты сделаешь то, что должен, и сможешь вернуться. Вернуться. Ты же хочешь вернуться, не так ли?.. Ты должен вернуться. Для этого важно понимать, хорошенько уяснить себе: здесь, в этой реальности - в той, где ты слишком хорошо помнишь его руки, - здесь ты временно. Слышишь?.. Эта реальность позади. Как отгремевший вагонами поезд - позади. Он - позади. Не забывай об этом. Так что теперь, в этот момент и всегда - только реальные цели. Итак. Цель номер один - вдохнуть немного свежего воздуха, успокоиться и держать себя в руках. Цель номер два - наконец заговорить с ним. Цель номер три - выразить соболезнования. Цель номер четыре... Но сначала воздух. Потом все остальное. Стараясь не привлекать внимания, я осторожно отставил стул, вышел на улицу и завернул за угол. Буквально через секунду снова послышался звук открываемой двери, а следом за ним - торопливые шаги по ступеням.