My fucking life with fucking you

«Мне нужно сказать тебе что-то важное. Я могу зайти, когда у тебя будет перерыв?» Я крутил в руке телефон, где на дисплее светилось новое сообщение, и никак не мог решить, что ответить. Что-то важное. Важное, важное… Все эти дни, все встречи, все разговоры - весь их смысл был как раз в том, чтобы не говорить о важном. Не упоминать важное, не думать о нем, даже не дышать в его сторону. Это было основным, хоть и негласным условием: ничего важного, ничего двусмысленного, ничего тревожного. Ничего, что хотя бы на мгновение могло быть как важное истолковано. “Это ненадолго, - пришло через пару минут: должно быть, он устал ждать. - Пожалуйста”. Что же у тебя вдруг такое важное, что тебе необходимо сообщить об этом прямо сейчас, немедленно?.. А какая разница?.. Какая разница - что именно? Никакой. В конце концов, пусть напишет в мессенджере - как все нормальные люди. И все. А встречаться с ним… И начинать не следовало, ты же сам прекрасно понимаешь. Важное… А вдруг это действительно важно?.. Ой, не смеши меня. Нет, правда: вдруг это важно, на самом деле - жизненно важно?! Вдруг иначе кто-то умрет?.. Вдруг разорвется бомба или вспыхнет эпидемия холеры, или все запасы кофе в Норвегии в одночасье опустеют, или “Грандиоза”* перестанет быть на вкус, как картон, или в день перед рождеством “Графиню и Гофмейстера”* вдруг начнут показывать в цвете… Вдруг последствия будут необратимыми?!. В такой ситуации я могу его выслушать, не так ли? Правда же?.. Да что там “могу” - я должен! Обязан! Нет, ну если так ставить вопрос… Тогда конечно. Должен и обязан. Давай, пиши ему тогда. Вот это все про “Грандиозу” и эпидемию холеры. Давай. “Если это действительно важно, тогда...” Конечно, важно. … тогда... Если это действительно важно, тогда - да, тогда ты можешь зайти, потому что иначе – иначе не надо, иначе тебе нельзя здесь быть, понимаешь?.. Тебе совсем нельзя здесь быть, тебе вообще не стоило звонить, предлагать мне кофе, приходить в это кафе и сидеть там, как будто это твоя единственная цель, как будто нет у тебя в Осло других дел, кроме как вертеть стаканчик в пальцах, болтать о пустяках и смотреть на меня этим твоим синим взглядом, делая вид, что это самое простое и естественное занятие, какое только может быть, а на самом деле только лишь выжидая удобного случая, чтобы снова запустить в меня свои крючки... Всего этого не стоило делать, ты мог поблагодарить меня за поддержку по телефону, по мейлу, по телеграфу наконец - да как угодно! Но нет… Нет, ты предпочел явиться собственной персоной, как ни в чем не бывало, как будто мы лучшие друзья, как будто кроме всякой ерунды и историй со съемок нам есть, что сказать друг другу. Нечего - нам нечего сказать, и ты знаешь это, так же хорошо, как и я: нечего. И все равно: ты тянешь меня к себе, а я, как последний идиот… Я вынужден тебя слушать, вынужден отвечать, вынужден… дышать рядом с тобой... твоим запахом... вынужден... вынужден... А у меня все хорошо, понимаешь?! Все просто замечательно, лучше не бывает, я кому-то нужен - постоянно, прямо сейчас, а не до лучших времен, кто-то хочет быть рядом со мной - каждый день, понимаешь?.. Каждый день. И ничего ты мне не скажешь, ничего важного - нечего тебе сказать, ты просто снова схватишь меня за горло и будешь держать, ты и твоя синева - будете держать, пока у меня не останется никаких сил сопротивляться, пока во мне вообще ничего не останется, пока вы не выжрете меня подчистую… А я больше так не хочу. Понял ты?! Не хочу! Не хочу отбивать предложения в голове как неуправляемый телеграфный ключ, без остановок, без начала и конца - не хочу и не буду!.. Я достаточно слушал тебя, все это твое важное и неважное, и никогда ничего хорошего это мне не приносило, как раз наоборот: сколько я помню, за кратким периодом покоя обязательно следовало какое-нибудь дерьмо!.. И поэтому нет - я не хочу!.. Важное, говоришь?.. Засунь себе это важное, понял?! Сам знаешь, куда. Засунь и… Отлично! Вот это ему и напиши - про засунь и “сам знаешь куда”. Прекрасный вариант: коротко и емко. И… … и… Но, с другой стороны… Да блять. С другой стороны, должен же он наконец наступить - этот последний раз… Я уже столько раз говорил себе, что вот сегодня он наконец наступит, этот день, когда я увижу его в последний раз - столько, что давно сбился со счета. И если я до сих пор так и не смог поставить окончательную точку, перерезать эту нить раз и навсегда - как знать, может, это происходило потому, что мы постоянно были окружены незнакомыми людьми и громкими звуками, не могли сосредоточиться, да и сама обстановка не располагала к серьезному разговору?.. Угу. Это обстановка виновата, точно. Но сейчас - сейчас он сам хочет сказать что-то важное. Наверняка ему и самому уже надоело день за днем приезжать в это кафе и болтать о ерунде. В конце концов, разве нет у него других, более интересных дел?! Да конечно, есть!.. Должны быть! Он знает, что я больше не один, и из этих наших с ним посиделок не может выйти ничего большего, чем просто досужие разговоры. И даже если на секунду у него и возникла мысль вернуть прошлое - что, разумеется, полная ерунда, учитывая, как легко он отреагировал на Кристиана… Но даже если вдруг - сейчас он уже понял, что все это ни к чему, что я не хочу этого, что нам лучше порознь: так мы можем хотя бы надеяться сохранить более или менее приятельские отношения в будущем. Сегодня. Пусть сегодня будет этот день. Он должен был когда-то наступить, и он наступит сегодня. Сегодня мы поговорим о важном. Как нормальные, взрослые люди. Мы поговорим. Сначала скажет он - свое важное, а потом я - мое. Ну и что же ты скажешь?.. Что я скажу… Скажу… Правду. Я скажу ему правду. Что это конец. Что мое появление на похоронах – это совсем другая история, не имеющая никакого отношения к “тем нам” - тем, которые были раньше. Что я приехал туда, как приехал бы любой человек, с единственной целью поддержать другого человека в беде, и не стоит приписывать мне какие-то другие мотивы, не стоит делать из этого каких-то особых выводов, ничего - не стоит. Что если бы не смерть его отца… Если бы не смерть его отца, я не стал бы с ним встречаться. Это правда: не стал бы. Не смог бы. И, может, не стоило этого делать - появляться на похоронах, и уж, совершенно точно, не стоило встречаться с ним все это время за спиной у Кристиана, но теперь и это тоже - прошлое. Все - прошлое. А в настоящем, сегодня… В настоящем мы поговорим. Мы можем. Я - могу. Я могу с ним поговорить. Теперь у меня есть своя жизнь, теперь я больше от него не завишу. И поэтому я могу с ним поговорить. Пусть приходит. Прямо сейчас, в театр. Чем быстрее - тем лучше. Я скажу ему, что был рад его видеть, оказать поддержку, подставить плечо, дать ему знать, что в один из самых трудных моментов жизни он не один, что кто-то думает о нем, переживает за него - хотя бы и только по-дружески, по-братски. Что, я надеюсь, ему уже лучше и что желаю ему только самого хорошего. Но это все. Это все, что я могу дать ему теперь. Потому что у меня теперь совсем другая жизнь, потому что я не один и потому что больше не хочу вытаскивать из себя все то, чем он меня набивал… Или чем я набивал себя сам – хорошо, пусть так… Пусть я сам виноват, пусть он хотел, как лучше, пусть он не мог по-другому, пусть не умел, не знал, как, пусть... “У меня перерыв. Подходи, я предупрежу охрану.” Может быть, не стоило приглашать его в гримерную, может, лучше было бы покончить со всем этим у выхода, у двери, так было бы, наверное, правильнее… Не знаю, символичнее, что ли… Но, с другой стороны - что такого?.. Какая разница? Теперь уже никакой. Пусть скажет, что хочет сказать. Следующие полчаса я сидел в кресле перед зеркалом, откинув голову на спинку и закрыв глаза. Я не волновался, меня не швыряло из стороны в сторону на волне галлюцинаций и образов прошлого, не душило метафорической синевой, не обволакивало с ног до головы знакомыми запахами, я не чувствовал фантомных прикосновений. В голове было спокойно и тихо, словно в пасмурный, безветренный день. Когда наконец раздался стук в дверь, я глянул на часы – большие белые часы с черными стрелками, такие висели во всех гримерных, показывая время выхода, - зачем-то отсчитал пять вздрагивающих секунд, сделал глубокий вдох и встал. Мы встретились взглядами сразу же - столкнулись, словно с разбегу. Он стоял, натянув на лицо сосредоточенное, серьезное выражение человека, готовящегося к важному разговору и прокручивающего в голове аргументы, и я уже было открыл рот, чтобы поздороваться, как вдруг с ним что-то произошло, будто что-то с силой толкнуло его изнутри: он вздрогнул и буквально остолбенел, застыл, не сводя с меня распахнутых в каком-то невыразимом изумлении глаз. Секунды бежали, а он все не двигался, только смотрел на меня, по-прежнему безмолвно, почти безумно, словно посреди белого дня вдруг увидел призрак или инопланетянина, некое потустороннее существо, чьего лица и очертаний тела он никогда не знал наощупь, чьих запястий никогда не сжимал, чьего имени не произносил. Не знаю почему, но от этой его остолбенелой неподвижности, от стука секундной стрелки в начинающей звенеть тишине, меня вдруг бросило в жар. Я все спланировал, пока ждал его, все рассчитал - что скажу я и что скажет он, как мы обсудим сложившуюся ситуацию и, как взрослые, разумные люди, придем к взвешенным, продуманным выводам, мой план был правильным и легко выполнимым, но теперь… Какая-то мимолетная заминка у двери - ничего особенного, просто пауза, сейчас кто-то из нас двинется и скажет первое слово, вот сейчас, через секунду… Однако он продолжал молча смотреть на меня, и от его взгляда внутри поднималась кипящая, обжигающая волна, вмиг окрашивая красным грудь, плечи, шею и лицо. От этого плотного, удушливого жара я непроизвольно сглотнул, и, мгновенно реагируя, у него тут же расширились зрачки, заливая синее свечение глубокой, матовой чернотой. Чуть попятившись, я шире открыл дверь, давая ему знак войти, и, не сводя с меня застывшего взгляда, он наконец сделал шаг и переступил порог. С негромким щелчком дверь закрылась, отрезая нас от мира, и я вдруг очутился в каких-то сантиметрах от его груди. Теперь я слышал биение его сердца - даже не столько слышал, сколько чувствовал внутри собственной груди, инстинктивно подхватывая ритм, подстраиваясь под него, открывая и закрывая те же клапаны, с той же самой скоростью качая кровь, так что скоро мне стало казаться, что оно у нас одно на двоих - сердце. Одно на двоих сердце и одно на двоих дыхание, и, как и раньше, он вдыхает только для того, чтобы я смог выдохнуть. Его взгляд тягуче перемещался по моему лицу, с глаз на губы, потом обратно вверх, ко лбу и вискам, медленно ощупывая кожу, очерчивая изгибы и заполняя впадины, снова и снова, по какому-то заколдованному кругу, будто вместе с секундной стрелкой на больших белых часах попал в западню и все никак не мог сдвинуться с места. - Что?.. Вместо ответа он медленно поднял руку и, не говоря ни слова, дотронулся подушечками пальцев до скулы. Мне не следовало позволять ему этого, но, отчего-то словно завороженный, я не отодвинулся, не отошел на безопасное расстояние, никаким способом не дал ему понять, насколько неуместен теперь между нами этот почти интимный жест, жест прошлого. Вместо этого я будто прирос к полу, совершенно не в состоянии пошевелиться. Едва ощутимо он погладил кожу где-то возле уха, мягко провел большим пальцем, а затем снова посмотрел мне в глаза, куда-то внутрь, глубоко, и в этот момент я окончательно перестал различать его зрачки. - Что? – спросил я снова, почему-то шепотом, а потом вдруг понял: - Ах, это... Это грим. Генеральная репетиция проводилась, как водится, при полном параде, на мне была белая рубашка и брюки с блестящими вставками для первого выхода, а прямо перед началом гример густо подвела мне чем-то черным веки, растушевала тени под глазами и повозила кисточкой по лицу, отчего стало казаться, что скулы заострились и покрылись болезненным румянцем. Кроме того, мне забрали назад волосы и уложили гелем, так что теперь пряди выглядели влажными. - Это грим, - повторил я и от жара, от напряжения, оттого, что он все еще не проронил ни слова, облизал пересохшие губы. Он вдруг шумно вдохнул и сразу же забрал весь воздух - весь, что был в помещении, втянул его в себя мощной, осязаемой струей. Стены и потолок мгновенно закружились в какой-то безумной пляске, в его черных глазах вспыхнуло пламя, он оскалился и глухо зарычал, молниеносно зарываясь пальцами в мои волосы, буквально швыряя меня к себе. И прежде, чем я успел что-то сообразить, его язык был уже у меня во рту, яростно тараня мой, переплетаясь с ним, с нажимом вылизывая, взмывая вверх и вычерчивая по небу какие-то ему одному известные символы, чтобы тут же упасть к уздечке и отрывисто и резко вжиматься в нее. Он не давал мне дышать, почти полностью перекрывая кислород и так стягивая руками, что через несколько секунд в ушах у меня зашумела кровь, а под веками застучали белые, раскаленные капли. Я принимал его в себе - мне больше ничего не оставалось, ни на что большее у меня просто не было сил, и он пил меня - отчаянно, залпом, до дна. Пил и все никак не мог утолить жажду: выходил и облизывал мои губы осторожно, почти нежно, ласково, будто бы ранним, ленивым утром, будто впереди у нас был целый день, а через мгновение, словно спохватившись, с глухим стоном набрасывался снова, терзая рот и язык, вылизывая и кусая, заново помечая территорию. Его руки то сжимали мне плечи и спину, то метались вверх и вниз, ощупывая, гладя, восстанавливая в памяти. В какой-то момент он подцепил пальцами планку рубашки с нашитыми поверх пуговицами и рванул в сторону - потайные кнопки с внутренней стороны податливо раскрылись одна за другой, и… О, господи… Тело выгнуло навстречу его прикосновениям, и я не успел, не смог, не сообразил этому воспротивиться. С усилием отрываясь от моего рта, он тут же припал к шее, быстро спускаясь вниз, чуть прогибая меня назад, давая себе больше доступа. Я чувствовал на себе его язык, горячие, влажные следы его прикосновений - от них коротило сознание и товарным составом грохотало в груди, я зарывался пальцами в его волосы, толкая голову ближе, с каждым рывком ощущая, как внутри безостановочно прошивает раскаленной проволокой. Бедра подавались вперед сами, стараясь прижаться, притереться как можно плотнее - животом к животу, пахом к паху, членом к члену. Тело отзывалось крупной, восторженной дрожью, требуя еще и еще, и мне не хватало сил остановиться хотя бы на секунду - перевести дыхание, подумать, вспомнить, как мы оказались в этой точке, что я хотел ему сказать, что должен был… должен… я что-то должен был сделать, что-то важное, но прямо сейчас… пожалуйста… я сделаю все, что должен, но потом… сейчас - пожалуйста, пусть он дотронется до меня… пусть сожмет мой член в кулаке… и резко двинет вниз… вверх и снова вниз… быстрее, сильнее, я разрешу ему это, я разрешу ему все… пожалуйста… я так давно… я хочу… мне все равно, что будет дальше… все равно… я хочу его… сейчас... Я хочу его… Не знаю, бормотал ли я это вслух, изнемогая от упоительно сладкой истомы, плотно накрывшей меня за какие-то нелепо короткие мгновения, или эти обрывки мыслей, бессильных и безвольных желаний проносились только у меня в голове, но, казалось, он слышал их, понимал или просто предугадывал, потому что они совпадали с его собственными. Его губы, его руки, горячий язык, его темный взгляд, который я видел, изредка разлепляя веки, как он захлебывался воздухом и шумно вбирал в себя мой запах - все это держало меня крепко, опутывая паутиной невероятных ощущений, и, вместо того чтобы вырваться - как должен был, как планировал, как собирался - вместо этого я терся об нее сильнее, запутывался сам, помогал ему накидывать ее на себя слой за слоем. Когда он наконец накрыл рукой мой член, я застонал ему в рот. Я просто… Я не смог сдержаться, на секунду мне показалось, что я кончу прямо так, в это мгновение, еще до того, как почувствую его кожа к коже. Он не стал терять времени - одной рукой надавил мне на затылок, плотно прижимая к себе, накрывая мои губы своими, входя в меня языком, а другой расстегнул пуговицу на брюках, оттянул молнию и нырнул вниз, сразу же охватывая ствол кольцом и большим пальцем размазывая смазку по головке. Меня снова выгнуло, я схватился за его плечи и с загнанным мычанием стал толкаться в его ладонь. Он словно пил эти звуки, эти стоны, что я издавал, уже почти себя не помня - хватал их, едва они покидали мое горло, слизывал с губ, одновременно двигая рукой и ритмично трахая меня языком. Все вертелось, перед глазами плясало красным, внизу живота кипела пузырями ртуть, и он по-прежнему не давал мне толком вдохнуть - всего было слишком много, слишком остро, слишком на грани, я чувствовал, как меня несет к оргазму, словно беспомощный парусник на прибрежные скалы. Еще несколько секунд, и я разобьюсь, и... Господи, как я хотел этого!.. Как больше всего на свете я хотел этого - этой восхитительной, одномоментной смерти от его руки, этого последнего глотка воздуха из его груди, последнего взгляда в его глаза перед тем, как я навсегда закрою свои... С очередным рывком я, должно быть, резко и загнанно вскрикнул, потому что он вдруг ослабил хватку, отпустил мою голову и ощутимо замедлился, продолжая двигать ладонью вверх и вниз по члену, но теперь скорее выласкивая, выглаживая по всей длине, успокаивая. - Как я скучал… я так скучал по тебе… Губы обдавало теплой волной его дыхания, он был совсем близко, я слепо таращился вперед, стараясь разглядеть его лицо, но по-прежнему видел перед собой только лишь темное, расплывчатое пятно. - Я думал о тебе все это время… только о тебе… Его голос звучал хриплым полустоном-полушепотом, звуки перемежались то с легкими поцелуями по лицу, в уголках губ, по щекам, то с тягучими прикосновениями языка под скулами и ниже, к шее, к груди… Одновременно он по-прежнему двигал рукой, и я терялся в этих ощущениях, не зная, на что реагировать - на его слова, его прикосновения, на запах или низкие, чуть царапающие звуки его голоса. Карусель, на которой меня только что мотало из стороны в сторону, притормозила, чуть сбавила обороты, но не остановилась полностью, напротив: теперь к вращению по кругу добавились поднимающиеся вверх и вниз ярмарочные лошадки, и снова я, как прежде, ощущал себя одной из них, разукрашенной яркой сбруей и плюмажем и плотно насаженной на металлический шест. Все ехало, вертелось, играло механической музыкой, мелькало огоньками, и я больше не знал, хочу ли я, чтобы все продолжалось или прекратилось, я больше ничего не знал, я не мог ничего знать, просто не мог - я был только лишь лошадкой, глупой пластиковой лошадкой с раскрашенной мордой, закрепленной на шесте лошадкой, и он мог делать со мной, все что пришло бы ему в голову: мог разогнать эту карусель снова, пока меня не затошнило бы от скорости, пока яркие огни перед моими глазами не слились бы в один бесконечный водоворот, мог замедлить ее ход, чтобы я успел отдышаться перед очередным безумным рывком, мог натянуть поводья, чтобы я помнил свое место рядом с его ногой, а мог и ослабить их, чтобы на какое-то время я ощутил иллюзорную свободу передвижения. Он целовал меня, говорил что-то, ласкал мое тело. И, утопая в этих ощущениях, звуках и запахах, я снова и снова послушно поднимался и опускался на своем шесте. - Я помню тебя, - шептал он, - я помню тебя… всего тебя... я никогда не забывал… я помню твой запах, твои глаза... как размыкаются твои губы, как ты впускаешь меня внутрь… как бьет твое тело дрожь... когда я раздеваю тебя… когда я целую твою шею… как ноет твой член… как он хочет, чтобы я дотронулся до него… чтобы я… я помню, как ты просишь, твой взгляд... как ты стонешь, как запрокидываешь голову, когда я ласкаю его... когда я беру его в рот… я помню тебя, слышишь… твой слепой взгляд... как ты подаешься бедрами и слепо шаришь руками по простыни, как выгибаешься дугой... как ты мечешься… как горишь… я не забыл… я помню, как ты раскрываешься для меня… как теряешь контроль, когда я вылизываю тебя… я помню твой вкус, он оставался на моих губах все это время… я помню тебя... помню, как ты идешь на мой голос… когда я называю твое имя... когда я вхожу в тебя и называю твое имя… твое имя... я помню, как ты выглядишь, когда кончаешь… это выражение в твоих глазах… твои глаза… я так скучал… ты мой… ты всегда мой... я никогда тебя не забывал… а ты?.. ты… скажи мне... Слова, обрывки фраз, стоны, шепот… Движение ускорилось, карусель закрутилась снова, он безостановочно наращивал темп, и я следовал за ним, будто воздушный змей на леере, с каждым нажимом, с каждым поглаживанием, таким правильным и знакомым, все громче мыча, все сильнее толкаясь, все быстрее отрываясь от берега. - … скажи мне… что ты скучал, скажи мне… - … я скучал, - с трудом разлепляя губы, бездумно твердил я, - скучал… я скучал... скучал... - … я люблю тебя… ты мой… я твой, а ты мой… - … да, - выдыхал я, - да, да... Он вдруг оторвался от меня, убрал руку и, торопливо поцеловал напоследок, а в следующее мгновение я уже стоял спиной к нему, надсадно дыша, упираясь ходящими в локтях руками в стол и расставив ноги. - Я люблю тебя, - он жадно вылизывал мне шею, прикусывая загривок, с лязгом дергая в сторону пряжку своего ремня, - все будет хорошо, все будет… все будет, как раньше… хорошо… все будет хорошо... Я выгнулся, подставляясь под его раскаленный, налитый член, в какой-то угарной, пьяной эйфории предвкушая, как через секунду он снова войдет в меня, снова наполнит, как снова мы станем единым целым, неразделимым, как... И вдруг, по какому-то странному стечению обстоятельств, именно в этот момент прорываясь сквозь плотное марево возбуждения, уже почти на самом краю, почти совсем оттолкнувшись от земли, в большом гримерном зеркале, по кругу освещенном белыми лампами, я увидел свое лицо. С размазанным пятнами гримом, с черными разводами под глазами, с блестящими от слюны, истерзанными губами и всклокоченными волосами, с диким, слепым от похоти взглядом. Жалкого, убогого, пресмыкающегося себя… Забывшего обо всем на свете, променявшего все свои принципы, мысли и планы на… На что?.. На его член?.. На оргазм?.. На это?.. На оргазм?! Почему в его присутствии я был таким… жалким? Почему давал ему все, о чем бы он ни попросил? Может, не сразу - может, поупиравшись… Может, даже прогоняя его, замахиваясь на него рукой - почему?.. Почему, стоило ему быть достаточно убедительным, достаточно напористым или наоборот достаточно вкрадчивым - почему я неминуемо терял чувство собственного достоинства?.. Почему в итоге делал все так, как хотел он?.. Почему даже сейчас, через год, за который мы ни разу не виделись, за который я обзавелся, как мне казалось, совершенно устойчивой новой жизнью - почему у меня до сих пор не появилось никакого мало-мальски действенного оружия, способного противостоять этой его синеве?.. Его взгляду, голосу, запаху… его языку и рукам - почему?! Почему сейчас, собравшись поговорить - “как нормальные люди”, “серьезно” и “в последний раз”, - решив сказать ему, что я не могу и не хочу его больше видеть, что между нами все давным-давно кончено, и пора уже закопать этот полуистлевший труп, прочесть заупокойную и привалить сверху тяжелую могильную плиту, - почему теперь, в собственной гримерке, в перерыве между репетициями, в том же здании, где прямо сейчас ходил, работал, разговаривал с кем-то Кристиан, - почему я стоял спиной к нему, со спущенными штанами, скуля от нетерпения, и ждал, мучительно ждал, мысленно умоляя его снова войти в меня, снова заполнить, снова взять за горло?.. Что со мной было не так?! Почему я был таким… калекой?.. - Нет! Чтобы развернуться и оттолкнуть его, мне понадобилось столько сил, сколько я никогда в себе не подозревал: - Нет!.. Под моим напором он чуть откинулся назад, но сразу вжался в меня снова, опять принимаясь блуждать руками по груди и бедрам. - Что?.. Что с тобой?.. Что не так? - Все... Все не так. - Скажи мне, что… Как ты хочешь? Скажи, я сделаю, как ты хочешь… - Нет, - я отворачивался, стараясь уйти от его губ, - нет, не так… не надо… - Как ты хочешь?.. Скажи, я все сделаю… Хочешь, я возьму тебя в рот, и ты кончишь мне в горло… или на лицо… Как ты хочешь… Сейчас, подожди... Он стал опускаться на колени, но я замотал головой. - Нет, не надо. Не надо!.. - Почему? - он попытался заглянуть мне в лицо, поймать взгляд, высмотреть в нем причину такой резкой перемены. - Что с тобой? Что не так?.. Не молчи, скажи мне, пожалуйста… Что мне сделать? Что не так?.. Я уперся рукой ему в грудь. - Все не так, все неправильно… Неправильно, так не должно быть… Он, видимо, почувствовал угрозу, потому что схватил меня за плечи и, припадая к шее, прихватывая ее губами, торопливо целуя, забормотал: - Все правильно… Все правильно, все так, как и было, как должно быть. Все правильно, слышишь?.. Я люблю тебя, все правильно... Я снова попытался вывернуться, оттолкнуть его, но это было непросто: сил оставалось мало, и все еще не хватало воздуха, тогда как он наоборот - с каждой секундой обвивал меня руками все плотнее, сжимал все крепче, двигаясь вверх по шее, к скулам, так что совсем скоро я почувствовал, как он пытается раскрыть мне рот языком. - Нет, - я резко отвернул голову, и тогда он положил руку мне на затылок, прижимая к себе, обездвиживая. Я подчинился и перестал вырываться, но сжал зубы и застыл, просто позволив ему делать то, что он хотел, не отвечая. Отказываясь сдаваться, упорствуя, должно быть, все еще надеясь найти в моей обороне хоть какую-то брешь, он снова стал целовать - одержимо, напористо, почти отчаянно: лицо, шею, ключицы, подбородок, губы. - Открой рот, - шептал он, то и дело скользя по мне обжигающим взглядом, - пожалуйста, позволь мне... Открой рот. Пожалуйста, открой... От давления в челюстях ломило виски, я оперся костяшками пальцев на стол и сжал кулаки, до боли впиваясь в кожу ногтями. Наконец он потерял терпение, чуть отстранился, а затем снова обхватил мой член и сжал пальцы. - Ты же меня хочешь, - сказал он, ритмично двигая ладонью по стволу. - Ты хочешь меня. Тело снова выгнуло, я застонал сквозь зубы, на секунду непроизвольно прикрывая глаза, но затем заставил себя открыть их и держать его взгляд. - Ты все еще меня хочешь... - Да, - выдохнул я, - да, тело хочет. Мой член тебя хочет... Он продолжал массировать, одновременно двигаясь ближе и заново начиная вылизывать шею. Я понимал, что надо спешить, и что долго я так не протяну. - … но я - не мой член. Он резко остановился и замер, обдавая меня жаром дыхания, то и дело шумно сглатывая. Я подался назад, и на этот раз он не стал мне препятствовать. Закусил губу и нахмурился. - Не говори так, я знаю, что ты все еще чувствуешь что-то ко мне. Я знаю, я уверен!.. Я ни о чем не могу думать, кроме тебя. - Это не моя проблема, - я окончательно высвободился и сделал шаг в сторону, неловко потянул вверх брюки с бельем. Член болезненно уперся в шов, я поморщился. - У каждого из нас теперь своя жизнь, и ты не можешь врываться в мою и делать вид, что все по-старому, что мы можем просто продолжить там, где остановились год назад. Это так не работает. - Но почему?.. Почему нет?! - Потому что мы не вместе. - Мы можем быть, снова, - он порывисто качнулся вперед. - Нет, - покачал я головой. - Не можем. В его взгляде вдруг вспыхнул недобрый огонек, он начал злиться. - Почему? Потому что ты так решил?.. Или потому что ты теперь с ним? - И поэтому тоже, - я кивнул, и огонек, шипя и неровно вспыхивая, стал разгораться. - Потому что ничего не изменилось: мы не можем существовать вместе. Мы пробовали - и даже не один раз! - у нас не получилось. Ты сам сказал тогда: мы только боремся. Боремся и трахаемся. Это все, на что мы способны, и с тех пор между нами ничего не изменилось. - Нет, это не так. Не поэтому. Это из-за него!.. - Поэтому. И да - потому что я теперь с ним. У меня есть бойфренд, и у нас с ним все хорошо. Он сжал челюсти так, что проступили желваки. - У нас все хорошо, - твердо повторил я. - И я не собираюсь рисковать этим - ни ради тебя, ни ради кого-то другого. Мне следовало сказать тебе это раньше, по крайней мере, более определенно. - Сказать что - более определенно? - Что между нами - между мной и тобой - все давно кончено. Наклонив вперед голову, он глядел на меня исподлобья, с силой выталкивая воздух через ноздри. - Поэтому тебе лучше уйти, - я продолжил. - Нам лучше больше не видеться - ни в кафе, ни в театре, нигде. - Это еще почему?! - Потому что. Потому что!.. Я больше не один, теперь в моей жизни есть Кристиан, и я не хочу ни с кем встречаться за его спиной - ни с тобой, ни с кем. - Раньше тебе это не мешало, - вдруг выплюнул он, но в ту же секунду пожалел: виновато скривился и замотал головой: - Прости, я не то имел в виду... - Ты прав, - не опуская глаз, я кивнул. - Раньше я вел себя, как шлюха… - Нет, я не... - Но раньше - было раньше. Сейчас все будет по-другому. Сейчас ты выйдешь в эту дверь, Холм, и все будет по-другому. Я повернулся к зеркалу и в молчании стал пальцами вытирать черные пятна под глазами. Он стоял по-прежнему на месте, кусая губы и буравя меня взглядом. - Тебе пора идти, - я посмотрел на него в отражении. - Нет!.. - Тебе пора, - повторил я, - у меня скоро выход. - Подожди, давай хотя бы поговорим!.. - Мне больше нечего тебе сказать. И, что бы ни сказал ты, это ничего не изменит. - Откуда тебе знать?! - сердито воскликнул он. - Если ты даже не хочешь выслушать - откуда тебе знать?! Я развернулся к нему лицом. - Хорошо, говори. Говори, что хотел сказать - и уходи. Повисла пауза - секунда, другая, третья. В тишине вдруг громко затикала стрелка на циферблате часов. - Ну?! - не выдержал я. - Что ты хотел сказать?! Все так же молча, тяжело дыша, он смотрел на меня, не делая никаких попыток объясниться. - Ты же говорил - важное! - в голове снова нехорошо загудело, я инстинктивно повысил голос, стараясь перекрыть этот гул. - Тебе нужно было сказать мне что-то важное, ради этого ты пришел! Ради этого я согласился встретиться с тобой!.. Ну?! Так что ты хотел сказать?! Он резко мотнул ловой. - Ничего. Ничего важного. - Тогда какого хера?! - уже плохо себя контролируя, выкрикнул я. - Какого, блять, хера?! Вместо ответа он развернулся, рванул на себя дверь и с грохотом захлопнул ее за собой. *** После его ухода я повернул язычок замка, подошел к мойке в углу, расстегнул брюки, приспустил белье и, уперевшись одной рукой в стену, плюнул в ладонь другой. Член по-прежнему стоял колом, болезненно требуя разрядки, и о том, чтобы выйти на сцену или хотя бы за пределы гримерной в таком виде, не могло быть и речи. Память услужливо предложила выбор порно, я выбрал самое грязное, где трое здоровых бугаев насиловали какого-то парня в заброшенном складе. Один резко трахал его в рот, держа за волосы, а двое других по очереди пристраивались сзади, наперебой восклицая: “You like that bitch huh? You like that? Like being fucked?” Парень скулил и умолял отпустить, до слез давясь членом и сбивая колени о бетонный пол, но его держали крепко. Мне понадобилось совсем немного - несколько резких, грубых движений, и каким-то мутным, уродливым сгустком сперма вышла наружу. Пара капель просочилась сквозь пальцы и упала на пол, какое-то время я бездумно смотрел то вниз, то на собственную ладонь, затем открыл кран, вымыл руки с мылом и затер пол ботинком. Пригладил волосы и заправил рубашку в брюки. Часы показывали ровно шесть, перерыв закончился, пора было возвращаться на сцену. *** Мы репетировали финальную сцену, и, на удивление, Арнфинн ни разу за все время меня не прервал. Я вел номер, худо-бедно вписываясь в ноты, стараясь учитывать все его прошлые указания, но говорил и двигался скорее по памяти, автоматически. Слова слетали с губ сами, я не задумывался о том, что они значат, какой смысл имеют для персонажа или меня самого - я бросал их с обрыва подальше в воду, отрешенно наблюдая, как, грузно булькнув, они мгновенно уходят на глубину, ненадолго оставляя на поверхности ребристые круги. Когда последние ноты отзвенели в тишине зала, я вдруг понял, насколько на самом деле устал. Предпремьерная гонка, армейский режим репетиций, постоянные стычки с Арнфинном, не говоря уже обо всем остальном… Я чувствовал себя вымотанным, выжатым, как лимон, не способным продолжать - двигаться, говорить, закончить сцену, вернуться в кулисы. Мне хотелось, чтобы все закончилось: чтобы сейчас Арнфинн сказал что-то такое едкое, в своем обычном стиле, в очередной раз констатировал мою бездарность и поинтересовался, чем вообще я думал, когда решил попробовать себя в театре. Пусть бы он сказал это, пусть бы даже снова приплел деда в том ключе, что, мол, природа часто отдыхает на потомках гениев… Пусть. Господи, как это было бы хорошо!.. Тогда я вылез бы из этого костюма, все еще пропитанного его запахом - слабым, но достаточно ощутимым, смыл бы этот чертов грим и вместе с ним - весь этот вечер, застывший на коже плотной, неприятной пленкой, и с легким сердцем поехал бы домой. И завтра был бы новый день. Новый, чистый, светлый день. Но… Но нет, так не бывает. - Дайте нам верхний свет! Ну давай. Давай, скажи, что ничего не получается, что хуже не бывает, что мне не стоило даже пытаться, что толку от меня никакого - это и все остальное. Скажи, я хочу это услышать. Мне нужно это услышать. Тогда я выйду в эту дверь и больше никогда не вернусь. Сегодня такой день - день окончательных решений. В тишине, против обыкновения не чеканя шага в походке фельдмаршала, а кое-где по-старчески шаркая и тяжело переставляя ноги, Арнфинн медленно поднялся по ступеням на сцену и подошел ко мне. Я поднял глаза и встретился с ним взглядом. Несколько секунд он молча рассматривал меня - внимательно и даже, мне показалось, участливо, с какой-то неожиданной человечностью. - Ты помнишь, - спросил он затем - негромко, не на публику, не для всей труппы, а только меня одного, - помнишь, как я сказал, что театр - это главное в твоей жизни? Я кивнул и приготовился уже выслушать привычную тираду, однако, чуть пожевав губами, он вдруг пробормотал: - Ты уж на меня, старика, не обижайся... Я, бывает, ворчу слишком, а, бывает, и вспылю где… Но это потому, что ты можешь многого добиться, понимаешь? В тебе есть это - та самая искра... А с таких спрос всегда больше. Понимаешь?.. Остолбенело вытаращившись на него, я снова кивнул - скорее механически, чем осознанно: я ожидал всего, чего угодно, только не этого. - Но чтобы добиться, надо работать. Очень много работать, - он вздохнул. - Дед твой тоже не сразу всего достиг… Все потом и кровью, по-другому никак. Понимаешь?.. - Да. Кажется… Он положил руку мне на плечо - ладонь у него была не жесткой, будто доска, как я представлял себе раньше, а наоборот - легкой и мягкой. - Видишь ли, театр - он забирает… Ему приходится отдавать - если не все, то очень многое. Ты понимаешь, о чем я говорю, Тарьяй? - Да, - вышло отчего-то хрипло, и я откашлялся. - Да, понимаю. - Хорошо. Но если все время отдавать и ничего не получать взамен, то совсем скоро и отдать будет нечего. Этот жизненный источник внутри тебя - радости, боли, эмоций, чувств - его необходимо пополнять. Чтобы отдать это все потом здесь - на сцене. - К чему вы это? - спросил я. - К тому, - Арнфинн посмотрел на меня, и под этим взглядом мне отчего-то захотелось опустить глаза, - к тому, что сегодня в тебе ничего нет. Мне вдруг стало страшно. Минуту назад я отчаянно желал избавиться от него, от театра, от всего вместе взятого, а теперь мне вдруг стало страшно, что он действительно посчитает меня жалкой посредственностью. С немалым удивлением я понял, что не хочу его разочаровывать. Что готов пререкаться с ним по любому поводу, но разочаровывать - нет. Нет, это последнее, чего мне хотелось бы. - Я сейчас попробую еще раз, - торопливо заговорил я. - Можно? Пожалуйста, я могу лучше!.. Сцену с начала или весь номер… Арнфинн, я могу лучше, честное слово!.. Я сейчас все… Я дернулся в сторону, намереваясь встать на исходную точку, но он меня удержал. - С тобой все хорошо? - Да... Да, все в порядке. Можно я еще раз попробую?.. - Завтра попробуешь. - Я хотел бы… - я запнулся, но почти сразу продолжил: - Мне нужно сейчас. Очень нужно, пожалуйста. Арнфинн глянул на меня искоса, чуть нахмурился, подумал немного. - Хорошо. Давай еще раз этот номер и иди домой. Завтра будет новый день. Затем кивнул, напоследок потрепал меня по плечу и направился на свое место. - Фонограмма! Свет! Начали!.. https://www.youtube.com/watch?v=SZsCvOyrlCQ I don't care much, go or stay (Мне все равно, уйдешь или останешься) I don't care very much either way (Мне совершенно все равно, что ты выберешь) Hearts grow hard on a windy street (Сердца черствеют на ветреной улице) Lips grow cold with the rent to meet (И мерзнут губы, если нечем платить ренту) So if you kiss me (И даже если ты поцелуешь меня) If we touch (Если мы прикоснемся друг к другу) Warning's fair, (Честно предупреждаю) I don't care very much (Мне совершенно все равно) I don't care much, go or stay (Мне все равно, уйдешь или останешься,) I don't care very much either way (Мне совершенно все равно, что ты выберешь.) Words sound false when your coat's too thin (Слова звучат фальшиво, если пальто слишком тонкое,) Feet don't waltz when the roof caves in (Ногам не до танцев, когда потолок рушится) So if you kiss me (И даже если ты поцелуешь меня,) If we touch (Если мы прикоснемся друг к другу,) Warning's fair (Честно предупреждаю,) I don't care very much. (Мне совершенно все равно.)