My fucking life with fucking you

Я добрался утренним рейсом до Копенгагена, так и не зная, куда отправлюсь дальше. Он вылетел днем раньше, чтобы подписать в агентстве какие-то бумаги, и должен был встретить меня в аэропорту. Всю дорогу от Осло я спрашивал себя, зачем на это согласился, кто дергал меня за язык и почему я его послушал. Какого черта я вообще стал с ним разговаривать, почему не послал сразу и не добавил его номер в черный список. Помню, когда я был маленьким, дед вытряхивал из деревянной коробки на пол костяшки домино - белые с вдавленными черными точками, плоские и гладкие, точно вылизанные морем камешки. Мы целый час выстраивали их друг за другом, плавно закругляя углы и выравнивая, и все это время он рассказывал мне истории - придуманные или реальные, описывал места, где побывал, и людей, с которыми встречался. Я слушал его, машинально расставляя блестящие прямоугольнички, и мне казалось, что, как и его историям, нет конца и края этим ровным рядам, описывающим круги, сходящимся в фигурах какого-то замысловатого танца, а затем разбегающимся в разные стороны в причудливых изгибах. Хитро улыбаясь и сверкая глазами, дед предлагал мне толкнуть крайнюю - я делал это, чтобы доставить ему удовольствие: он так искренне радовался, когда, мягко постукивая, костяшки быстро ложились одна на другую, создавая волну. Дед смеялся и, хлопая в ладоши, смотрел на меня, приглашая разделить детскую радость сломать только что выстроенное. Я хлопал тоже, заражаясь его весельем, но на самом деле меня всегда пугало, насколько легко, от одного-единственного движения рушится часами создаваемое постоянство. Вот и сейчас, согласившись в итоге на эту поездку, я чувствовал, как накренился самый первый прямоугольник, как он, покачиваясь, угрожающе завис в пространстве, готовый обрушить собой мои так тщательно создаваемые ряды. Мне нельзя было поддаваться голосу его матери, нельзя было ехать на похороны его отца. Наблюдая в иллюминатор удаляющиеся, припорошенные белым домики и фьорды, причудливо изрезавшие побережье и заполненные теперь серой матовой водой, я понимал это все более отчетливо. Мне следовало послать ему цветы, теплое сообщение или даже позвонить. Но появляться там было ошибкой. Мне не следовало смотреть на него, прикуривать из его рук, пить с ним кофе в перерывах между репетициями, слушать его дурацкие истории, снова замечать улыбку и думать, моя ли она еще или уже чья-то другая. И уж совершенно точно не следовало впускать его в гримерку и притворяться потом, что от его прикосновений тело не корежит и не гнет, как кузов машины под прессом на свалке. Я должен был быть умнее и не переоценивать свои силы. Не делать вид, что выдавить его из себя - через поры, через глаза, через горло - будет так же легко, как вытащить занозу: просто распарить получше, аккуратно схватить за кончик и продезинфицировать ранку. И, будь я умнее, не сидел бы сейчас в кресле самолета, заходящего на посадку в Копенгагене. Не спрашивал бы себя, зачем на это подписался. Не гадал бы, как выдержу эти дни. И не думал бы, что потом, когда они закончатся - отзвенят и отгорят, упадут за горизонт, булькнув на прощание и подняв за собой разбегающиеся по облакам ребристые круги, - потом он, как и обещал, исчезнет из моей жизни окончательно. Еще раз. Снова. И окончательно. Когда я предложил ему эту странную сделку, то не думал, что он согласится. Мне казалось, он станет торговаться, менять условия, снова начнет убеждать и уговаривать. Но он согласился почти сразу. И да, я понимал, что жалеть об этом сейчас было странно - нелогично и глупо, особенно после того, как я сам миллион раз просил оставить меня в покое, после того, как я требовал этого и угрожал. Просто теперь он впервые дал понять, что у его желания повернуть все вспять есть все же срок годности. Он нашел меня в трансферной зоне, я как раз покупал кофе и сэндвич в киоске. Еще до того, как он произнес первое слово, я уже знал, кто это - почувствовал силуэт у себя за спиной и почти сразу - его запах. - Ты все-таки прилетел, - он поправил лямку рюкзака и тепло улыбнулся. - Как видишь, - я пожал плечами и улыбнулся тоже. Он сделал шаг назад и остался так. Его взгляд перебегал по моему лицу, то и дело вспархивая, садился на руки. - Ну - и? - спросил я, когда пауза затянулась. - Что?.. Прости, я задумался. Что ты сказал? - Я говорю, куда идти-то? Какой выход? - Двадцатый. Здесь рядом. “Здесь рядом” оказалось и правда рядом - в двух шагах. На табло над выходом стояло "Неаполь", посадку объявили несколько минут назад. - Необычно, - я кивнул на надпись. - Ага, - стоя на небольшом расстоянии, он чуть притопывал ногой от нетерпения и, вытягивая шею, то и дело выглядывал вперед, будто ребенок перед дверью в залу с рождественской елью. Я посмотрел на него, и мне вдруг стало смешно, впервые за долгое время - уж больно забавно он выглядел. Ну хорошо. Ладно, хорошо. Нет смысла портить поездку, не так ли? Раз уж я здесь - я здесь. Переживу эти несколько дней, а потом... Потом будет - потом. Потом справлюсь. Справился в прошлый раз, смогу и в этот. Как-нибудь. В нашей странной истории пусть хотя бы конец будет красивым и легким, у многих людей нет и такого. А у нас будет - мы оба это заслужили. Лондон в начале и Неаполь в конце, совсем не так уж плохо, а?.. Все будет в порядке. Главное - не ступать на скользкую почву, избегать разговоров о прошлом, о будущем... вообще сколь-нибудь серьезных разговоров. Не дотрагиваться, не подходить близко. Перемена места, теплый климат, хорошая еда. Опять же - отсутствие утренних репетиций. И все будет в порядке. Вот так. - Давай, Холм, - сказал я затем тем нашим старым полунасмешливым тоном, и он тут же радостно уставился на меня, реагируя на эту перемену, - скажи, что ты взял билеты в бизнес. Мне не по статусу прозябать в экономе. Он фыркнул. - Должен тебя огорчить, приятель: мне не по карману катать тебя в бизнесах. - Я так и знал, - я разочарованно вздохнул и обвел рукой очередь на посадку. - И какой тогда во всем этом смысл?.. Ты знаешь, каково это - разочаровываться уже с самого начала?.. - Очень тебе сочувствую, - серьезно покивал он, а в глазах плясали чертики. - Это крайне неприятно. - Да, крайне. - Но ты не грусти. Я взял весь последний ряд - все шесть мест, чтобы тебе не пришлось отираться среди простолюдинов. - Это ты хорошо сделал, - согласился я, с трудом поборов желание фыркнуть самому. - Я, конечно, не ханжа и стараюсь быть ближе к народу, но… - Я знаю, - перебил он и наконец рассмеялся, - знаю, что ты стараешься, и как трудно тебе это даётся. - Ну. На метро вот езжу, например… Транспорт пролетариев как-никак. - Не ври! - он шутливо толкнул меня в плечо. - Не ври - ты ездишь в метро только потому, что боишься дорожного движения! Я хотел было театрально возмутиться, но не выдержал: улыбка прыгнула на лицо и так и осталась, зацепившись за уголки губ крохотными коготками. Отпираться было бессмысленно, поэтому я просто пожал плечами: - Вообще да: боюсь. Все время кажется, что на дороге от тебя ничего не зависит, знаешь?.. Он легко наклонил голову и, когда я поднял глаза, посмотрел на меня ласково и тепло. - Не всегда все контролируешь, это правда, - сказал он негромко. - Но все будет хорошо, вот увидишь. - А почему Неаполь, кстати? - спросил я, когда мы сделали очередной шаг к посадочному "рукаву". Он улыбнулся. - У отца был там друг - тоже врач, они познакомились сто лет назад на какой-то конференции, что ли… Стали дружить семьями, мы несколько лет подряд ездили туда летом. - А потом? - А потом этот его друг умер, и мы перестали. Но у мамы остались контакты еще с тех пор, там в центре есть ресторан, с которым они сотрудничают… Я пока как-то сильно не вдавался в детали... - Обмен поварами, - я кивнул и открыл посадочный в телефоне: очередь приближалась. - Вроде того. Как он и говорил, у нас были пустые места - правда, не весь ряд, а только слева, но и этого было вполне достаточно. Заходя внутрь, я подумал, что будет, если нас кто-нибудь узнает - не то чтобы это было проблемой, по крайней мере, для меня, а что касается его - я уже не знал, но внутренне я был вполне готов к тому, что кто-нибудь обязательно скажет: “Ой, а это вы?”, попросит сфотографироваться или станет исподволь фотографировать нас, как это было раньше. Но нет, ничего такого не случилось. Бортпроводники улыбались нам ровно точно так же, как и всем остальным - не больше и не меньше, салон был не совсем пуст, но и не переполнен - видимо, Неаполь в это время года все же был не самым популярным направлением, а основную часть пассажиров составляли итальянцы среднего возраста, вряд ли знакомые со "Скам". Шумно переговариваясь через ряды, они рассовывали по полкам багаж и занимали места. Это было, в общем, довольно увлекательное зрелище. Казалось, они успевали делать разом тысячу самых разных дел: увлеченно что-то рассказывать, укладывать багаж, жестикулировать, смеяться, тут же прикрикивать на детей, снова жестикулировать, выбрасывая в воздух кисти рук или пальцы, спрашивать о чем-то бортпроводницу и, не дожидаясь ответа, снова обращаться к детям - теперь уже ласково или подбадривающе. Затем, словно вспомнив, что не дослушали объяснений, возвращаться к бортпроводнице, задавать, похоже, тот же самый вопрос, подкрепленный жестами и мимикой, наклоном головы и покачиванием корпуса - только для того, чтобы через секунду снова отвлечься, теперь на какую-то реплику знакомого, сидящего через ряд, и объяснять ему что-то самому - жестикулируя, жестикулируя, жестикулируя... На полчаса, пока все наконец не расселись и не защелкали креплениями ремней безопасности, в салоне воцарился шумный, радостный гвалт, точь-в-точь как на игровой площадке у начальной школы. Я смотрел на это с интересом, и, как ни странно, голоса, без устали болтающие что-то на языке, которого я не знал, смеющиеся только им понятным шуткам, и то и дело взлетающие в воздух руки со сложенными в причудливые комбинации пальцами, совсем не раздражали. Обычно мне не нравилось, если кто-то говорил слишком громко и напористо, особенно в общественном месте, и особенно в транспорте, но здесь и сейчас этот бесконечный веселый говор и смех казались отчего-то уютными, почти домашними, расслабляющими, будто подхватывали теплой прибойной волной и, качая, безоглядно и беззаботно влекли за собой. Несколько минут - и я почти перестал думать о том, что не понимаю ни юмора, ни смысла фраз: сама речь, ее течение, понесли меня и закружили, и в какой-то момент я вдруг понял, что непроизвольно улыбаюсь. Улыбаюсь странно и глупо - в никуда, просто наблюдая за не в меру энергичными попутчиками. - Они всегда такие, - услышал я его голос рядом. - Это не выключается. Он сидел через кресло, у окна, и, тоже улыбаясь, вертя в пальцах приготовленные к полету наушники, наблюдал за происходящим. - Как пчелы. Одна двинется, зажужжит - и все, готово дело: весь рой взбудоражен. Причем неважно, знакомы они друг с другом или нет. - Я был в Италии с родителями, - сказал я. - Несколько раз, но все было как-то совсем не так… Не знаю... Не так шумно, не так “повсюду”, что ли... - А где вы были? - В Милане, оттуда мы ездили в горы кататься. Ну и в Венеции - мама очень хотела. В общем, на севере. Он понимающе кивнул. - Нет, на юге все совсем по-другому. Другие люди, другая жизнь. - Правда? - Вот увидишь, - сказал он, а потом добавил: - Я тебе покажу. Где-то в середине полета я проснулся и сел, пальцами потер глаза. Мне понадобилось несколько секунд, чтобы сообразить, где я нахожусь, а потом я повернул голову и увидел его. Солнечные лучи струились сквозь окна иллюминатора, путались в его волосах, подсвечивая их сбоку оранжево-золотым, соскальзывали по вискам на лицо, падали на расслабленно лежащие на коленях руки. Забирались в ладони и ласкались к пальцам, а потом спрыгивали вниз, россыпью разлетаясь по обивке кресел и серому пластиковому покрытию стен. Он сидел, прикрыв глаза, - то ли дремал, то ли слушал музыку, но в какой-то момент вдруг улыбнулся - почти неуловимо, самым краешком губ, и если бы я не знал и не помнил его так хорошо, то не заметил бы этой тайной, неизвестно кому адресованной улыбки. Чуть пошевелясь, он устроился удобнее, и я поспешно отвел взгляд. К выходу подали "рукав" прямо в терминал, но там, где он неплотно крепился к борту, остался небольшой зазор - через него прямо в грудь ударил свежий морской воздух, в котором, несмотря на декабрь, явственно чувствовалась весна. Я задержался перед этим зазором на несколько секунд, слепо щурясь на яркое солнце, жадно и глубоко вдыхая. В аэропорту нас встретил Марко - чей-то знакомый или знакомый знакомых, я не стал вдаваться в детали. Одетый в потертую кожаную куртку поверх футболки с принтом и свободные брюки на манер спортивных, он был немногословен. Тряхнул нам по очереди руки, представился: “Марко” и, показав подбородком направление, направился к выходу. Мы последовали за ним. *** - ... Я могу сказать то же самое по-английски, как думаешь?.. - Вряд ли это помогло бы, - он пожал плечами, словно оправдываясь за все население Неаполя в целом. - Они тут не особо сильны в иностранных языках. - Что-то мне подсказывало... Он чуть слышно хмыкнул и уставился на дорогу, время от времени бросая на меня быстрый взгляд. Я откинулся на спинку сиденья и тоже стал смотреть в окно. Въезд в город не производил особого впечатления - и это было еще мягко сказано. На смену полям и индустриальным районам пришли густонаселенные кварталы, застроенные обшарпанными высотками с ощетинившимися кривыми ставнями и понатыканными тут и там, словно редкими зубами, уродливыми старыми кондиционерами - грязные и бедные кварталы, похожие на гетто, где люди жили от рождения до смерти, расфасованные по этажам, как мясо по полкам супермаркета. На балконах развевалось белье - такое же блеклое и выгоревшее на солнце, как и вывески мелких магазинчиков и лавчонок, к которым мы притирались чуть ли не вплотную, лавируя в потоке машин. Изредка над улицами подрагивали провода рождественской иллюминации, в витринах скучали пластиковые Санты. У кромки тротуаров виднелись пакеты с мусором, очевидно, забираемые мусоровозом по расписанию и, как я успел заметить, несмотря на директивы Европейского Союза, традиция сортировать отходы в Неаполе пока еще не прижилась. Мимо пакетов, то и дело рискуя вылететь на проезжую часть, мчались друг за другом дети на стареньких велосипедах, явно передаваемых по наследству еще со времен Муссолини. Пару раз Марко высовывался из окна и что-то кричал им вслед, раздраженно взмахивая рукой, на что те незамедлительно кричали что-то свое - то сердито, то насмешливо хохоча, показывали средний палец и делали прочие неприличные жесты - что они были неприличные, я понял сразу, посмотрев на выражение лица Марко в зеркало заднего вида. Вокруг полнокровно цвела бедность - не нищета, но какая-то стабильная, беспросветная бедность: чувствовалось, что люди существуют так поколениями - в полуразвалившихся домишках, поросших сорняком, или забитых до отказа высотках, и не знают иной жизни, не надеятся на иной порядок вещей. Впрочем, не это поразило меня больше всего. Я слышал, конечно, о хаотичном дорожном движении на юге Италии, но и представить себе не мог, насколько все, что я слышал, было по-прежнему далеко от реальности. Довольно быстро стало понятно, что день у неаполитанского водителя явно пропадает впустую, если он не поцарапает хотя бы одну чужую машину, не пугнет, а лучше не наедет, хотя бы на одного человека, причем особым шиком, судя по всему, считалось сделать это прямо на "зебре", ликвидировав, таким образом, помеху в виде пешехода или велосипедиста прямо на корню. Наблюдая разворачивающуюся картину дорожного апокалипсиса, я пришел к выводу, что любая остановка или уменьшение скорости при подъезде к светофору или пешеходному переходу является в Неаполе символом слабости и даже где-то трусости управляющего транспортным средством, а это, в свою очередь, немедленно ложится несмываемым пятном позора на репутацию как самого водителя, так и всей его семьи по пятое колено включительно. При этом хорошим тоном между водителями считалось быть вежливыми друг с другом: каждый сидящий за рулем старался уважать права всех остальных водителей и пропускать их вперед, но при этом делать это таким образом, чтобы все равно во что бы то ни стало проехать первым. Встретив знакомого, движущегося по встречной полосе, водители непременно останавливались, чтобы не спеша и обстоятельно обсудить дела семьи, здоровье супруги, успехи детей, посетовать на цены и погоду, а также порадоваться успехам местного футбольного клуба. Воткнутые по краям дороги редкие светофоры, погнутые и разрисованные граффити, были когда-то установлены властями явно в чисто декоративных целях. То, что никакой функции регулирования они не имели, как и, к слову, знаки “Стоп” - да и вообще, любые дорожные знаки, было совершенно очевидно: водители не обращали на них никакого внимания, ориентируясь только на им самим понятные символы, причем в разных ситуациях эти символы трактовались по-разному, исходя из ситуации и личных преференций. Что касается сигналов, то на красный водители, как правило, громко ругались и от души проклинали все на свете, на желтый резко давили на педаль газа, а на зеленый безостановочно сигналили. Номинальное разделение дороги на полосы было исключительно иллюзорным: дорога состояла из одной полосы, по которой можно было двигаться в обоих направлениях, не забывая при этом сигналить в разные стороны. Если по какой-то неизвестной причине клаксон машины вдруг не срабатывал, то водители легко выходили из положения, используя собственные голосовые связки, и, хотя я не понимал языка, отчего-то не возникало никаких сомнений в том, что содержательная часть передаваемого дорожного сообщения базировалась в таких случаях на информации о внебрачных связях матери или жены водителя другого транспортного средства. Все это я отмечал себе нейтрально, теоретически, где-то на кромке сознания, словно в некоем блоге или в качестве подписи к фотографиям в инстраграме. В теории традиции дорожного движения Неаполя можно было воспринимать даже с юмором. В реальности, в которой я изнутри хлипкой, то и дело грозящей развалиться на части металлической коробки с ужасом смотрел вокруг, поминутно сглатывая пересохшим горлом, - в реальности ситуация выглядела по-другому. Каждый раз, когда Марко дергал в сторону руль, резко, словно брезгливо, отскакивая от кромки тротуара, где только-только появлялся пешеход-смертник, каждый раз, когда мимо нас, едва не задевая позвякивающее на держащихся только чудом креплениях боковое зеркало, проносился грузовик или мотоцикл, на котором, свободные от символов опрессии и угнетения в виде шлемов, спелыми гроздьями висели минимум пять человек - и это не считая водителя, выглядывающего сбоку от примотанного скотчем к раме детского сиденья, и непременно заросшего и лопоухого пса, скалящегося на встречный ветер с подножки, - каждый раз я инстинктивно отшатывался от окна и холодеющими пальцами искал ремень безопасности. Искал я его, разумеется, напрасно: безопасность пассажиров на заднем сиденье не входила в список приоритетов Марко, и сами ремни, как и крепления замков были вырваны с мясом. - Не переживай, все совсем не так страшно, как выглядит, - сказал он наконец, всерьез озабоченный моим, должно быть, диким видом, и ободряющим жестом дотронулся до плеча. - Они тут, конечно, немного сумасшедшие, но в целом ситуацию контролируют. - В целом?! - я глянул на него, чувствуя, что от ужаса и долбящего в кровь адреналина начинаю закипать. - Что значит в целом?! Да они тут больные на всю голову - ты только посмотри! Я показал на окно со своей стороны, мимо которого с ревом пронесся очередной грузовик. - Подожди, успокойся, - примирительно продолжил он, снова осторожно дотрагиваясь до меня, понимая, что еще чуть-чуть - и я сорвусь в глупую истерику, и это уж точно никак не улучшит день. - Успокоиться? - я выдернул плечо и отодвинулся дальше. - Ты мне предлагаешь успокоиться?! У меня инфаркт в близкой перспективе - в 19 лет, и все благодаря тебе, а ты мне предлагаешь успокоиться?! - Мы почти приехали, уже совсем скоро… Осталось чуть-чуть. Посмотри на меня?.. Посмотри?.. Смотреть на него я не мог. В маленьком, душном салоне мне не хватало воздуха, я чувствовал себя словно в паутине, из которой невозможно было вырваться и которая с каждой секундой сжималась вокруг меня все плотнее, выдавливая из легких и без того скудные запасы кислорода. В какой-то момент я понял, что не могу сделать глубокий вдох, что начинаю задыхаться. Мне захотелось открыть окно и высунуть голову наружу, но от картины того, что последует за этим, мгновенно и услужливо предложенной мне воображением, паника только усилилась. Тогда я сел прямо и заставил себя смотреть вперед, мысленно приказал успокоиться и выровнять дыхание. Это получалось плохо, в ушах звенело все громче, я непроизвольно и часто сглатывал, отчего горло драло, словно натертое песком. Где-то на краю сознания я понимал, что все действительно не настолько страшно, что не может быть все так страшно и неуправляемо - все-таки это Евросоюз, а не какая-нибудь Нигерия, должно же быть здесь хоть какое-то подобие порядка. Однако все это были доводы рассудка - слабые и неубедительные: сердце их не принимало и грубо бухало в груди, словно камень внутри пущенной под откос бочки. Из-за рваного, поверхностного дыхания кислорода в крови становилось все меньше, в глазах стало темнеть, меня затошнило. Когда очередной грузовик, адски громыхая, пронесся мимо, в сантиметре от двери с моей стороны, я, леденея, снова откинулся назад - и тут же почувствовал, как его руки крепко обнимают меня сзади. Подрезавший нас грузовик резко затормозил на светофоре, и, пользуясь удачно выпавшим случаем оскорбить другого водителя как можно обиднее, Марко крутанул ключ зажигания, выключил мотор и распахнул дверь. Краем глаза я увидел, что он стукнул кулаком в корпус со стороны места водителя - тот высунулся наружу, и они заорали друг на друга, яростно жестикулируя. - Тихо... Все хорошо, - негромко проговорил он где-то у самого уха. Он держал меня, прижимая к груди, обвивая руками, и у лопатки я вдруг ощутил равномерные глухие удары. Я все еще тяжело дышал, стараясь справиться с тошнотой и унять круговерть фиолетовых пятен перед глазами, но, казалось, сердце забилось чуть ровнее, чуть медленнее, инстинктивно и благодарно подстраиваясь под его ритм. - Дыши со мной, давай, - продолжил он тихо и спокойно. - Давай, очень медленный вдох… Он вдохнул, и я почувствовал спиной, как расширилась его грудь, словно впуская меня внутрь, в безопасность, в некую защитную капсулу, выход из которой он закрывал руками, продолжая обнимать меня осторожно и крепко. Я сделал вдох следом. - … и выдох... Я выдохнул и кожей ощутил сильную струю теплого воздуха - он выдохнул вместе со мной. - … вдох… закрой глаза… расслабься… слушай меня... С невыносимым облегчением я послушался, и меня тут же окутал блаженный, пустой полумрак. - … вдох…… и выдох… все хорошо… Его голос звучал глубоко, умиротворяюще. Повинуясь ему, сердце постепенно замедлялось и успокаивалось, медленно, но верно отступала тошнота, с каждой секундой становилось чуть легче дышать. - … еще один… вдох… Он по-прежнему прижимал меня к себе, но теперь скорее нежно, теперь он просто держал меня в своих руках, не настаивая и не подчиняя себе мое сознание. Вместе с его голосом - я чувствовал его физически, как низко вибрирующую струну, посылающую теплые волны по всему телу, от макушки до пальцев на ногах, - вместе с голосом я начал слышать его запах, знакомый и уютный. - ... и выдох. Мы выдохнули синхронно, и я обессиленно откинул голову ему на плечо. Он сразу замер: это было первое подобие ласки, что я попросил у него с тех пор, как мы расстались. В первый раз я дал понять, что хочу, чтобы в этот момент он был рядом. И пусть оно было всего лишь следствием панической атаки, кратковременным и вынужденным, но все же оно было - желание его близости. Поэтому сейчас, чувствуя себя слабым и уязвимым, словно вернувшимся после долгого, утомительного пути или выздоровевшим после изматывающей болезни, я откинул голову ему на плечо и, наслаждаясь покоем и безопасностью, сосредоточился на стуке его сердца. Он обнял меня чуть крепче и слегка покачал из стороны в сторону. Мы сидели так некоторое время молча, не в состоянии даже пошевелиться, пока сзади снова не начали сигналить. Марко вернулся в салон и, раздраженно бормоча под нос, завел двигатель. “Как ты там говорил? Не дотрагиваться, не подходить близко, не ступать на скользкую почву?..” Я двинулся, и он медленно расслабил руки. Коротко глянув на него, я благодарно кивнул, а потом сел ближе к окну. Вскоре стало понятно, что мы приближаемся к центру. Совсем немного времени назад, когда мы продирались сквозь зачумленные бедностью кварталы, город подозрительно следил за нами от порога каждой скособоченной хибары, провожал тысячей глаз, настороженно и недоверчиво поблескивающих через замочные скважины забитых под завязку высоток-скворечников, готовый в любую секунду выпустить гнилые, но все еще острые клыки. Однако теперь, по мере того, как мы продвигались, он вдруг словно передумал, внезапно разглядел в нас долгожданных гостей и, раскинув руки, выбежал навстречу - широкими проспектами, фонтанами, бульварными фонарями, витринами магазинов, рыночными развалами, столиками уличных кафе, дружелюбно мигающими знаками ремонтных работ и открытыми дверями баров, откуда, оживленно переговариваясь, выходили просто, но опрятно одетые люди и даже сквозь закрытые окна машины доносилась музыка. На въезде в исторические кварталы к машине резво вылетели конные памятники с развевающимися гривами и хвостами боевых лошадей и монументы королей и правителей с вытянутыми перстами в перчатках с раструбами. За ними степенно вышагивали темные, массивные соборы, утыканные блестящими острыми иглами, защищающими их от вездесущих голубей - надежно закрытые от постороннего глаза тяжелыми дубовыми дверями, должно быть, скрывающие когда-то несметные, а теперь порядком подрастасканные богатства. Один за другим потянулись вылизанные солнцем фасады церквей, облетающих чешуйками белой или нежно-желтой краски, словно шелушащейся на море кожей, со сверкающими крестами или позеленевшими от времени и соленого воздуха статуями Девы Марии на самом верху. Церемонно раскланиваясь, сменяли друг друга огромные барочные дворцы с забранными фигурными решетками окнами и воротами с ручками в виде драконьих или львиных голов, достаточно широкими, чтобы пропустить конный экипаж. Они горделиво смотрели вокруг, нимало не смущаясь кое-где отбитой лепнины, испещренных мелкими углублениями, словно щербатых, фундаментов, не обращая никакого внимания на обрывки газет и яркие картонные стаканчики сетей фастфуда, перекатывающиеся под ногами - смотрели, подняв подбородок, с королевской статью, время от времени старческими, дряблыми пальцами с нанизанными на них крупными перстнями витражей небрежно отряхивая свои камзолы - когда-то скроенные из дорогой мраморной ткани, пошитые по последней фасадной моде, щеголеватые и вычурные, а теперь потертые и пыльные, с выглядывающей из прорех неопрятной бахромой сорной травы, испачканные граффити, с прилипшими по подолу политическими листовками и выгоревшими на солнце прошлогодними афишами. Я мог себе представить, как величаво они смотрелись раньше, но даже сейчас, блеклая и неухоженная, их убогая роскошь казалась ошеломительной. В центре города движение было по-прежнему хаотичным, водители так же старательно подрезали друг друга, так же мелькали мотоциклы и все так же гудели клаксоны, но в какой-то момент в этом хаосе вдруг промелькнул некий порядок, непреложный закон, осознанная последовательность действий, поначалу невидимая глазу за мишурой сигналов и выкриков: я с удивлением заметил, что автомобили тормозят на красный, не обгоняют по встречной и даже кое-где пропускают пешеходов. Иногда я поворачивал голову, провожая взглядом ту или иную машину или мотоцикл, и тогда у меня возникало ощущение, что он, на другом конце сиденья, прислонившись к стеклу спиной или полубоком, наблюдает за мной - с любопытством, словно стараясь угадать, что я думаю или чувствую. - Открой окно, - сказал он, улыбаясь, когда мы вынырнули из кольца узких улиц, под завязку заставленных дворцами, словно мебелью в лавке старьевщика. - Прямо здесь? - я повертел головой. - Посреди движения? - Открой, - повторил он и, протягивая руку почти к самому моему лицу, указал куда-то вперед и влево. - Смотри: море. Море... Оно вдруг выплеснулось на дорогу - живое, вздыхающее, поскуливающее и ластящееся к парапету набережной, будто огромный зверь с сине-серой шерстью, кое-где вызолоченной пробивающимися из-за облаков лучами. Я открыл окно, и в салон тут же ворвался свежий ветер. Запахло солью и тиной. Машина снова вильнула, втискиваясь в боковую улицу и оставляя море за собой, однако запах странным образом никуда не исчез. Я оглянулся назад, и он, проследив за мной взглядом, снова улыбнулся. - Квартира совсем рядом, ты увидишь его с балкона. - Там есть балкон? - Да, в твоей комнате. Мы въехали на круглую оживленную площадь с фонтаном посередине, Марко затормозил и припарковался около большого серого здания с колоннами. - Eccoci, ragazzi, siamo arrivati (Ну вот, парни, приехали), - он глянул на нас в зеркало заднего вида и открыл дверь. - Приехали. Выйдя из машины, я огляделся. По проезжей части весело катили автомобили, все так же сигналя друг другу вслед, однако в этот раз сигналы показались мне дружелюбными, радостными, словно бы приятельскими: “Эй, привет, как дела? Слышал последние новости?”. На противоположной стороне площади виднелись столики открытого кафе, вокруг было людно, шумно, то и дело раздавались возгласы, смех. Из пиццерии на углу доносились голоса официантов, победные выкрики комментаторов трансляции футбольного матча, рев трибун. В воздухе по-прежнему чувствовался свежий и соленый запах моря. - Странный город, - я снова огляделся. - Необычный. - Да, - он достал рюкзак из багажника и протянул мне, - есть такое дело. - Не знаю даже, что и сказать. - Мне кажется, вы подружитесь, - едва уловимо скользнув по мне взглядом, он чуть прищурился и улыбнулся. - Вы чем-то похожи. Затем поправил лямку и кивнул по направлению к двери. - Пойдем? У витой решетки подъезда Марко нажал на кнопку домофона. Через некоторое время связь сработала, и женский голос спросил: - Si? (Да?) - Siamo qui (Мы приехали), - ответил Марко. Когда замок на двери щелкнул, он посторонился, пропуская нас внутрь и одновременно показывая три пальца. - È al terzo piano (Третий этаж). Судя по всему, сам он проходить не собирался, потому что прямо там, на пороге, подал нам обоим руку и коротко попрощался: “Ciao”. Мы подхватили рюкзаки и по широкой лестнице поднялись на третий этаж. Не успел он нажать на кнопку звонка, как дверь распахнулась, и из квартиры выскочила пожилая женщина маленького роста, сухонькая, с уложенными в простую прическу седыми волосами и одетая в фартук поверх домашнего платья. Увидев нас, она просияла, раскинула руки и с таким радостным возгласом бросилась ему навстречу, словно ждала целую вечность. Он засмеялся низким, счастливым смехом, будто тоже ждал этого момента - все время, пока был далеко. - Errì, amore! Errì! (Эррѝ, дорогой! Эррѝ!) - восклицала она, обеими руками обхватив его лицо и мелкими быстрыми поцелуями покрывая щеки и лоб. - Errì! (Эррѝ!) - Nana! Он жмурился и смеялся, согнувшись в три погибели - она едва доставала ему до плеча, буквально теряясь на фоне его кажущихся теперь такими большими рук. То и дело восклицая что-то по-итальянски, она продолжала безостановочно целовать его, а когда все же отстранялась, чтобы заглянуть в глаза или убрать назад волосы, он, по-прежнему смеясь, тут же притягивал ее обратно. Я смотрел на них, стоя чуть в стороне, и почему-то не мог не улыбаться. - Sei lo stesso (Ты все такой же), - она снова накрыла ладонями его лицо, и в этом я вдруг увидел его жест, его ласку. - Sei lo stesso Errì, il mio piccolino! (Ты все такой же, Эррѝ, мой маленький!) Судя по всему, последние слова он понял, потому что вопросительно поднял брови и ткнул себя пальцем в грудь, а потом запрокинул голову и расхохотался еще громче. Женщина рассмеялась вместе с ним. - Sarai sempre il mio piccolino (Ты для меня всегда маленький), - она ласково потрепала его по щеке. Он опять улыбнулся ей глаза в глаза, а потом, словно вспомнив, перевел на меня взгляд. Женщина тут же подхватила его и с радостным любопытством повернулась ко мне. Я сделал шаг вперед и протянул руку для знакомства. - Nice to meet you, my name is Tarjei (Очень приятно познакомиться, меня зовут Тарьяй). Секунду она смотрела на мою руку, словно решая, что с ней делать - так решают, куда поставить странную и хрупкую статуэтку, чтобы не путалась под ногами и не разбилась, - а потом шагнула вперед и обняла, по-родственному тепло и сердечно, словно мы были знакомы уже много лет. - Ciao, ciao, che piacere (Здравствуй, здравствуй, очень рада), - она тут же расцеловала меня в обе щеки и, не таясь, с улыбкой осмотрела с ног до головы. - Тарьяй, - повторил я, снова протягивая ей руку - машинально, по привычке. На этот раз она ее пожала. - Che bello ragazzo, bellissimo! (Какой красивый парень, очень красивый!) - воскликнула она и вдруг тоже погладила меня по щеке - должно быть, здесь это было в порядке вещей. Я не ожидал такого, я не привык к подобного рода нежностям с незнакомыми пожилыми женщинами, но ее жест был таким плавным, глаза так тепло улыбались - такой странно знакомой улыбкой, что мне даже в голову не пришло отстраниться. - Mi chiamo Luana (Меня зовут Луана), - она прижала руку к груди. - Luana. - Луана, - повторил я. - Si, però chiamami Nana (Да, но ты можешь называть меня Нана). Na-na. - Nice to meet you Nana (Очень приятно познакомиться, Нана), - сказал я и тоже указал на себя. - Тарьяй. Она чуть нахмурилась, прислушиваясь к звукам необычного имени. - Tarie… Tar… Teo! - а затем вдруг просияла: - Teo! Стоящий рядом и наблюдающий за нами, он тут же фыркнул и рассмеялся. Я рассмеялся тоже: Тео - так Тео. - Ragazzo bellissimo, dagli occhi come… come…. (Такой красивый парень, глаза как… как…), - задумчиво проговорила Нана, поглядывая на нас поочередно, и у меня вдруг сложилось впечатление, что она что-то говорила ему обо мне. Он с улыбкой ждал окончания фразы, будто гадая, совпадает ли она с его собственными мыслями. - Come… uva verde! Come uva di luglio! (Как… зеленый виноград! Как июльский виноград!) Я перевел на него вопросительный взгляд. - Si, è proprio così (Да, так и есть), - вдруг сказал он, и от изумления я практически открыл рот. - È davvero bellissimo (Он и правда очень красивый). - Aah, - протянула Нана, ласково прищурилась и покачала головой. Затем она снова собралась сказать что-то, но, видимо, вдруг вспомнила, что мы все еще стоим на площадке - спохватилась, всплеснула руками и, ухватив меня за локоть, потянула в квартиру. - Per l'amor di Dio! (О, господи!) Entrate, prego! (Заходите, прошу вас!)