My fucking life with fucking you

Я спал беспокойно, урывками, как это часто бывало на новом месте. Сквозь сон слышались неясные голоса и шум уборочной техники, странные шорохи внутри самой квартиры, скрип или гудение - вздрагивая, я просыпался, тревожно оглядывался, в голубовато-сером предрассветном полумраке тер веки пальцами, а затем снова погружался в дремоту. Окончательно открыл глаза я чуть позже девяти. Это было приятно - просыпаться не резко и судорожно, от будильника, а медленно, будто покачиваясь на волнах, позволяя течению плавно вынести себя на берег сознания. Солнце давно встало, длинные белые гардины раздувал свежий ветер – радостно протягивая руки, они бросались мне навстречу, а потом, так и не дождавшись ласки, отползали обратно к окну. С улицы раздавались неизменные сигналы клаксонов, сытое мотоциклетное урчание и по-утреннему оживленные голоса: город давным-давно проснулся и теперь будто смущенно переминался с ноги на ногу на балконе, то и дело заглядывая внутрь, чтобы, когда я открою глаза, тут же постучать в стекло: «Buongiorno, доброе утро! Как дела? Выходи!» Невольно улыбнувшись этой неожиданной и странной мысли – что город, как соседский мальчишка, зовет меня поиграть во дворе, я зажмурился и с наслаждением потянулся. Вслед за разумом проснулось и тело: неожиданно захотелось есть - что-нибудь вредное и очень вкусное. “Это будет первая мысль, с которой ты проснешься”, - отчетливо прозвучало в голове, и, не сдержавшись, я фыркнул. Затем поднялся с кровати, еще раз потянулся, прислушиваясь к приятной, упругой вибрации мышц, и, мимоходом оглядывая комнату, стал одеваться. Сейчас это была обычная гостевая спальня с нейтральными обоями, солидной мебелью и плотно подпирающими друг друга медицинскими пособиями и атласами на полках, но, когда-то, быть может, здесь жил ребенок. Быть может, даже он: несколько бесконечных и ярких летних недель. Может, тут валялись его игрушки - те, что родители разрешили взять с собой из дома или купили уже здесь, - или мяч, или маска для ныряния с непромытыми в уголках дорожками песка, или плащ супермена, или книжки на итальянском, которые они читали вдвоем – он и его лучший друг, - прячась в шалаше из одеял и подушек и подсвечивая страницы карманным фонариком. Я заглянул в ванную, умылся, вышел в коридор. Судя по всему, он давно встал и сейчас составлял компанию Нане: с кухни доносились оживленные голоса, он что-то весело и легко рассказывал, иногда они вместе смеялись. Радио негромко бубнило новости, иногда прерываемые рекламой. (Важно: см. комментарий перед частью) https://www.youtube.com/watch?v=eTOKcxIujgE В какой-то момент выпуск новостей прервался на музыкальную паузу - зазвучали первые аккорды незатейливой мелодии, которая показалась мне смутно знакомой, но, впрочем, я не смог распознать ее ни с первого, ни со второго такта. А вот Нана смогла: сразу же за вступлением восторженно что-то воскликнула и начала подпевать, а затем я вдруг услышал его голос: - Nana, no! No non so! (Нана, нет! Я не могу!) Non so, non mi recordo nulla! (Я ничего не помню!) - Errì! Ma dai! (Эррѝ, ну давай же!) ... che sei diventata la mia lei (Как из-за тебя) ... di tutta una vita per me... (Изменилась вся моя жизнь) - Errì! (Эррѝ!) - No! (Нет!) ... сi vuole passione con te…(С тобой нельзя без страсти) Он вдруг рассмеялся – видимо, она стала его тормошить. ... e un briciolo di pazzia (<i>Без капли безумия)</i> И сразу захохотал в голос: – Sei pazza! (Нана, ты с ума сошла!) ... ci vuole pensiero perciò (С тобой приходится думать) - Errì, recordi tutto, canta adesso!... (Эррѝ, ты все помнишь - пой!) ... lavoro di fantasia! (Приходится фантазировать) - Erri, dai (Пой!) - Mmm… - он промычал начальные слова фразы, вспоминая, - … ti cantai… fu subito un brivido sì (... Тебе пел - И всё в душе перевернулось в тот же миг) - Bravo, amore! (Молодец, дорогой!) ... ti dico una cosa se non la sai (И скажу, если ты ещё не знаешь), - продолжил он, и его низкий голос идеально влился в мелодию. - Per me vale ancora così (У меня по сей день так.) ... ci vuole passione con te (С тобой нельзя без страсти), - подхватила Нана, и они продолжили дуэтом: - non deve mancare mai (Без нее никак). ... ci vuole mestiere perché (С тобой нельзя без умения) – она пропела эту фразу сама, а он - следующую: ... lavoro di cuore lo sai! (Поэтому я вкладываю всю душу) Наконец я заглянул в кухню: он держал Нану за талию, отчего она казалась совсем крошечной, ... cantare d'amore non basta mai (Песен о любви никогда не хватит) и, следуя за ней, пританцовывал в такт. ... ne servirà di più (Их будет мало) Внезапно его взгляд упал на меня ... per dirtelo ancora per dirti che (Чтобы снова сказать тебе) и, все так же улыбаясь, он продолжил: ... più bella cosa non c'è (Ты самое лучшее, что есть на свете) ... più bella cosa di te (Самое прекрасное) Нана развернулась в его руках ... unica come sei (Неповторимое) и оказалась ко мне лицом. ... immensa quando vuoi (Бесконечное) ... grazie di esistere (Спасибо, что ты есть), - пропели они вместе. Не успел я и спохватиться, как уже оказался у стола, ... com'è che non passa con gli anni miei (Отчего же она не проходит со временем) Нана показала мне на стул, и я сел. ... la voglia infinita di te (моя страсть к тебе), - продолжил он, подавая мне тосты на подставке. ... cos'è quel mistero che ancora sei (Что ты за бесконечная тайна), - Нана поставила передо мной чашку. ... che porto qui dentro di me (Живущая во мне), – он подмигнул, и я не сдержал улыбки. ... saranno i momenti che ho (Может, дело в моментах), - они посмотрели друг на друга, Нана взмахнула рукой, дирижируя, и он тут же запрокинул голову, изображая рок-звезду: ... quegli attimi che mi dai (Мгновениях, пережитых с тобой) ... saranno parole però (А может - в словах) ... lavoro di voce lo sai (Ведь мое ремесло - голос), - он театрально прижал руку к сердцу. ... cantare d'amore non basta mai (Песен о любви никогда не хватит), - продолжили они вместе. ... ne servirà di più (Их будет мало), – Нана подхватила кофейник и налила мне кофе. ... per dirtelo ancora per dirti che (Чтобы снова сказать тебе) Они одновременно вытянули руки, указывая на меня. ... più bella cosa non c'è (Ты самое лучшее, что есть на свете) Его глаза светились, ... più bella cosa di te (Самое прекрасное) он улыбался, ... unica come sei (Неповторимое) счастливо и свободно, ... immensa quando vuoi (Бесконечное) как будто мы были в самом начале. ... grazie di esistere (Спасибо, что ты есть) Пританцовывая и хохоча, они ставили на стол тарелки, клали приборы и салфетки. За хлебной корзиной появилось масло, ветчина, джем. Качая головой в такт мелодии, он поймал мой взгляд, еще раз смешливо подмигнул и, протягивая стакан сока, слегка погладил мои пальцы. più bella cosa non c'è (Ты самое лучшее, что есть на свете) più bella cosa di te (Самое прекрасное) unica come sei (Неповторимое) immensa quando vuoi (Бесконечное) grazie di esistere (Спасибо, что ты есть) Кровь прилила к лицу, я закусил губу, стараясь хоть как-то сдерживать неумолимо растягивающую губы улыбку, чтобы, сидя посреди кухни, среди танцующих вокруг людей, не выглядеть совсем уж идиотом, но она упрямо лезла все равно. grazie di esistere (Спасибо, что ты есть) piu bella cosa (Ты самое прекрасное) non c’e (Что есть) di te (На свете) grazie di esistere (Спасибо, что ты есть) На заключительных аккордах Нана вскинула руки, он расхохотался и заключил ее в объятия. Я захлопал, и они театрально поклонились. - Era la canzone che cantavamo, io ed Errì, quando era piccolo (Мы эту песню пели, когда Эррѝ был маленьким), - проговорила она, прижимая ладони к покрасневшему лицу и обмахиваясь полотенцем. - Раньше мы часто пели эту песню, - перевел он. - Really? Правда? - Si (Да), - Нана кивнула и погладила его по волосам. - È sempre stato un bambino sensibile, delicato (Он всегда был чуткий мальчик, ласковый). - Что она сказала? - Что я был несносным мальчишкой, - хитро сверкнув глазами, он приблизил к губам чашку с кофе. - Но все равно ужасно очаровательным. - Даже не знаю, - протянул я. - Ты мне не веришь?! - он прижал руку к груди, распахнул и без того огромные глаза и заломил брови. - Это ранит меня в самое сердце. Нана?.. Нана обернулась от плиты. - Nana, Teo non ci crede - che fossi sempre un ragazzo adorabile ed il tuo cocco! (Нана, Тео не верит, что я был очаровательным ребенком и твоим любимчиком!). Нана нарочито скептично хмыкнула, бросила на меня быстрый взгляд и заговорщицки подмигнула. Потом отвернулась обратно, однако выдержки ее хватило лишь на несколько секунд: улыбнувшись, она подошла ближе и, захватив его голову в тоненькие ручки, несколько раз с чувством поцеловала в макушку: - Ma certo sei lo stato! Uno dei due bambini più adorabili del mondo! Un ragazzino bravissimo! (Ну конечно, был - одним из двух самых очаровательных детей на свете, такой хороший мальчик!) Это было очень теплое и одновременно комичное зрелище: ей приходилось чуть ли не вставать на цыпочки, чтобы дотянуться до него, и каждый раз, как в промежутках между словами она его целовала, он жмурился и подставлялся ее ласке, как кот солнечным лучам. - Вот видишь, - удовлетворенно заметил он, когда Нана вернулась к своим делам. - А ты не верил. Очень ты скептичный… молодой потому что еще. И уставился на меня выжидательно, словно пальцем ноги пробуя воду перед прыжком. Я хмыкнул, но ничего не сказал. Шутки на тему возраста были между нами чем-то особенным, почти интимным, и я совершенно не был уверен, готов ли к ним сейчас. Так и не дождавшись ответа, он поспешил поменять тему: - Чем ты хочешь заниматься сегодня? - Не знаю, - я подлил молока в чашку и сделал глоток: кофе был крепким, но не горчил. - Я подумал... Может, ты покажешь мне город? - Конечно, с удовольствием, - он намазал джем на кусочек тоста, а потом осторожно спросил: - Разве ты не собирался проводить дни в гордом одиночестве? - Собирался, - подтвердил я, тоже накладывая на тарелку. - И так и будет… когда мне надоест твоя болтовня. Бессмысленная и бесконечная. - Ты совершенно не прав на мой счет!.. Тебе даже Нана скажет. - Ага, конечно. Он громко фыркнул и откусил большой кусок, с чувством прожевал. - Nana, - опять позвал ее он, по-прежнему не спуская с меня смешливого взгляда, - Teo mi dice che chiacchiero troppo... Diglielo per favore che non è vero e non dovrebbe mentire. (Тео говорит, что я много болтаю. Скажи ему, пожалуйста, что это не так и что лгать нехорошо). И снова с демонстративным хрустом откусил. Нана складывала посуду в шкаф и, не оборачиваясь, ответила: - Teo è un ragazzo bravo e sincero e mente mai. E tu Errì, chiacchieri davvero troppo, specialmente con la bocca piena… (Тео честный и хороший мальчик и лгать не будет. А ты и правда слишком много болтаешь. Особенно с набитым ртом…) Он засмеялся. - Что она сказала? - Сказала, что ты где-то прав... И что ты - хороший мальчик. - Вот видишь, - удовлетворенно констатировал я. - Нана на моей стороне. Grazie, Nana! Нана посмотрела в нашу сторону и улыбнулась. - В ее глазах нам всем по десять лет, у нас короткие штанишки и перемазанные мороженым щеки, - он проследил за ней теплым взглядом, допил свой кофе и поставил чашку. - Ну что, ты готов?.. Пойдем? - А разве тебе не надо на встречу в ресторан? - спросил я. - Надо, но ближе к вечеру. Можно, кстати, и поужинать там, если захочешь. Там и правда хорошо готовят. - Ragazzi, avete già finito di mangiare? (Мальчики, вы закончили?) - Si, grazie mille Nana, è stato delizioso! (Да, Нана, спасибо, все было очень вкусно!) - Bene. E adesso - fuori! (Как хорошо. А теперь - марш на улицу!) Он фыркнул. - Что она сказала? - Сказала идти гулять на улицу. Я же говорю: ей кажется, что нам все еще десять лет. - Спасибо, Нана, все было очень вкусно, - сказал я, вместе с ним поднимаясь из-за стола. - Эммм… molto bene! (Очень хорошо) - Bene, bene (Хорошо), - она ласково потрепала меня по щеке, а потом чуть подтолкнула к выходу. - Andate, andate ora, ho un sacco di cose da fare!.. (Идите, идите, у меня много дел!) *** Это был странный город, не похожий ни на один из тех, что я видел раньше. Бедность каждодневной жизни бок о бок соседствовала здесь с вызывающей роскошью дворцов, на фасадах домов, в каменных нишах с когда-то витиеватой и узорной, а теперь большей частью отбитой лепниной, прятались фигуры усталой Девы Марии, держащей в руках то охапку блеклых пластиковых цветов, то потрепанный платочек с полураспустившимся кружевом, то младенца Иисуса в замызганной сорочке. Рыночные развалы - огромные, шумные, грязные, с яркими овощными и фруктовыми лотками, с уложенными на лед морепродуктами и свежевыловленной рыбой с изумленным выражением на застывшей морде, а прямо напротив - двери дорогого ресторана, где за огромными окнами, среди выставленных на всеобщее обозрение многоуровневых фарфоровых этажерок с пирожными и выпечкой, мелькали преисполненные важности официанты в белоснежной форме, так плавно перемещая по воздуху блестящий поднос с одинокой чашкой кофе, что казалось, тот парил в воздухе. Что касается кофе, то он - не горький, чуть пряный, густой и маслянистый, сервированный в крохотных чашечках “на скорую руку” у стойки, - оказался выше всяких похвал. - Не стоит брать сразу две чашки подряд, - он глянул на меня искоса и, пряча улыбку, качнул головой. - Они такие маленькие, - возразил я. - Да, но кофеина здесь гораздо больше, чем ты привык... - Ничего страшного. Another one please (Еще одну, пожалуйста). Когда через пять минут сердце словно взбесилось - загудело и запрыгало, расталкивая кровь по телу, - и мне пришлось остановиться и опереться рукой о стену, чтобы переждать круговерть ярких пятен перед глазами, он засмеялся - сначала исподволь, одергивая себя, но вскоре уже открыто и заразительно. - Я же тебе говорил! - Ты много чего говоришь, - стараясь дышать как можно ровнее, парировал я. - В абсолютном большинстве случаев - всякую идиотскую чушь. Откуда мне было знать, что это один из тех немногих разов, когда к твоим словам стоит прислушаться… - Хочешь, я возьму воды? - по-прежнему посмеиваясь, он тронул меня за плечо, заглянул в глаза синим. - Вроде проходит. Спасибо, - я улыбнулся. По фасадам цвел граффити - отличный, невероятно объемный, оригинальный стрит-арт высокого уровня. И прямо поверх него - признания в любви, наспех намалеванные краской или выпущенные из пульверизатора. Из баров и кафе доносилась музыка, но при этом я не заметил ни одного человека, пристегнутого поводком наушников к смартфону. Бросалось в глаза невероятное количество расклеенных на любой мало-мальски пригодной поверхности театральных афиш, политических листовок и окаймленных траурной рамкой объявлений о смерти. Мы шли вперед, временами разговаривая о чем-нибудь, а временами молча, передавая друг другу воду в бутылке. Я с любопытством смотрел вокруг - на дома, улицы и людей - и не мог отделаться от мысли, что мы попали внутрь огромного калейдоскопа, где, набегая и сталкиваясь друг с другом, составляли замысловатые узоры разноформенные и разноцветные стекляшки. По широким проспектам, высаженным деревьями и благоухающим запахами дорогих магазинов, катили автомобили и забавные старенькие автобусы, деловито покашливающие у остановок, сновали разносчики пиццы, спешили по делам клерки, студенты с рюкзаками, домохозяйки с покупками. И тут же, в узких переулках, замусоренных, заставленных припаркованными мопедами и вдоль и поперек обтянутых плотной паутиной флажков, гирлянд и бельевых веревок, точно яркими ленточками рождественского подарка, торжественно восседали суровые сеньоры - под шатрами уличных кафе или по-простому, на раскладных стульях. Поджав губы и скептически, без всякого стеснения и неудобства, они с ног до головы оглядывали окружающих, однако, стоило только какому-то знакомому подойти ближе и поздороваться, как угрюмое, сердитое выражение лица тотчас сменялось радостным и приветливым. Люди изъяснялись друг с другом скорее жестами и возгласами, чем словами и фразами. Конечно, этот стереотип не был для меня в новинку: в Италии жестикулируют - да, но здесь, в Неаполе, эта забавная традиция, казалось, была раздута сверх меры. Все, абсолютно все, было не так, как дома: люди кричали друг другу через кварталы или из одного окна в другое, и нередко в этот переговор-перекрик включались и случайные прохожие: они либо подтверждали сказанное, либо категорически опровергали, разрезая ладонями воздух для пущей убедительности. В какой-то момент разговор непременно перетекал в жаркий спор, который, однако, стихал так же спонтанно, как возникал, и люди, разворачиваясь в разных направлениях, как ни в чем не бывало спешили по своим делам. Я провожал их глазами с невольным изумлением, чувствуя, что мне определенно не хватает слов, чтобы выразить свои мысли или эмоции по этому поводу - по поводу этого странного города вообще, - а жестикулировать я просто не смог бы, даже если бы знал как. - Хочешь, я тебя научу? - Чему, жестам? Мы стояли у лотка с выпечкой. - Ну. Uno dei quellli (Вот то), - он показал пальцем на странное, в форме вытянутого гриба, пирожное. - Не знаю, может быть... Что это? - спросил я с некоторым опасением: десерт выглядел странно. - Это ромовая баба. Продавец, угрюмый пожилой мужчина с насупленными седыми бровями, безразлично пожал плечами и взял в руки раздаточные щипцы. - Почему у него такой вид? - поинтересовался я вслух, пользуясь тем, что норвежский никто не понимает. - Какой? - Будто мы ему всю жизнь только что испортили? - А, - он легко рассмеялся, - ты об этом. Не обращай внимания, они здесь все такие - к чужим. Чужих они считают бестолковыми идиотами, которые только путаются под ногами. - Не слишком-то гостеприимно… - Нет, но зато как только тебя принимают за своего, все сразу меняется: со своим они готовы поделиться последним. А чужих не любят, да. Шипят и ощетиниваются сразу... Могут и укусить, если что не по нраву. Он хитро и как-то со значением глянул на меня, потом снова посмотрел на продавца - тот положил “гриб” на кусочек плотной коричневой бумаги, в какую у нас сто лет назад заворачивали покупки в магазинах, и щедро поливал его прозрачной жидкостью из пластиковой бутылки. - Grazie, - взяв готовое пирожное, он протянул его мне прямо так, в бумажке. - Держи, это тебе. Ешь. - А ты? - Ты попробуй, - он прищурился и чуть сжал губы, пряча улыбку. - Если тебе не понравится, я доем. - Нда?.. Ну как скажешь, - я откусил маленький кусочек. - Черт, да это же чистый ром! Тут, наверное, шот, если не два!.. Он засмеялся. - Это правда ром? - я повертел бабу, рассматривая с разных сторон. - Как это могут продавать просто так, на улице?!.. - Не совсем. Это ром с водой и сахаром, но тут уж кто как разводит. У каждого свои пропорции. - Этот разводит от души, - я глянул на продавца - тот сохранял невозмутимый и безразличный вид. - Вкусно? - он наклонил голову, по-прежнему улыбаясь. - Или не очень? - Трудно сказать... Пока непонятно. Я откусил еще. На вкус тесто оказалось приятным - упругим и одновременно мягким, как губка, между порами которой прятался ромовый сироп. Пропитки было действительно очень много, так что когда я откусил - должно быть, с непривычки чуть неловко, - она потекла по подбородку. - Черт… у тебя есть салфетка?.. Он почему-то не ответил - ни в эту же секунду, ни в следующую. Я провел тыльной стороной ладони по коже, больше смазывая ром, чем действительно вытирая, а потом поднял глаза и вдруг увидел, что он буквально застыл и не сводит взгляда с… меня… моих губ… того остекленевшего взгляда, который был у него, когда раньше он, рыча, толкал меня к стене... и нападал… и я... Грудь, шею, лицо моментально опалило жаром, я непроизвольно сглотнул, и в то же мгновение его зрачки будто взорвались - резко расширились и затопили чернотой синее свечение. - Что? - прошептал я, прекрасно понимая, “что” - от этого “что” у меня начинало колотиться сердце и кружиться голова. - Что?.. - Ничего, - хрипло ответил он и сглотнул тоже. - Вкусно? Не в силах ответить, я только кивнул и отступил, чувствуя, как от изрядной дозы подслащенного алкоголя и от его тяжелого, хищного взгляда внутри бикфордовым шнуром разгорается возбуждение. - Это… - я сделал шаг в сторону, - это ничего… Не спуская с меня взгляда, будто привязанный, он тут же двинулся за мной. - … ничего не значит, - по венам полыхало, и с каждой секундой я соображал все хуже, - это… алкоголь... По-прежнему отступая - он следовал шаг в шаг, все так же безмолвно, чуть опустив голову, словно зверь перед броском, - я слепо пятился и в какой-то момент оказался в одном из узких переулков, куда, несмотря на полуденное солнце, почти не попадал свет. - … только… Он подходил ближе - ближе и ближе, медленно, бесшумно, на обманчиво “мягких лапах”, и от этой вязкой, тягучей медлительности, от предвкушающего ожидания - до спазмов острого и сладкого - от этого я горел еще быстрее, еще ярче, сил хватало только на то, чтобы коротко забирать воздух и отодвигаться. Наконец я уперся спиной в стену. - … лишь… Сделав последний шаг, он навис надо мной, ударяя в грудь раскаленными волнами, и я уже плохо видел - весь этот переулок вертелся перед глазами, как старомодный детский волчок, - и почти ничего не слышал: звуки города слились друг с другом, превратились в неясный и монотонный, далекий шум, в котором я различал только его хриплое, тяжелое дыхание и, сам того не замечая, дышал в унисон. - … алкоголь. Наконец, не в силах больше сопротивляться, я закрыл глаза и безвольно откинул голову. Издав полустон-полурык, он мгновенно впился в мой рот. Мне кажется, если бы в тот момент кто-то из жильцов выглянул на балкон и закричал на нас, если бы рядом остановилась мигающая сине-красным машина полиции, если бы вдруг сверху посыпались лягушки* или этот их Везувий начал бы извергаться, заваливая все вокруг серым пеплом, - наверное, и тогда я ничего этого не заметил бы. Его руки, его пальцы - я чувствовал их по всему телу, но более всего на шее и затылке, в волосах, куда он запустил их, толкая мою голову ближе. Судорожно дергаясь, переулок кружился перед глазами, с каждой секундой все более ускоряясь, и вместе с ним кружился весь этот город, весь мир и вся вселенная. Он крепко удерживал меня в самом центре этого вихря, не давая сдвинуться с места, не позволяя отстраниться, и я, сам того не замечая, цеплялся за его плечи, тянул к себе, льнул и прижимался к нему - к его рту, к возбужденному члену, к животу, к сердцу. Тело бросалось к нему без спроса, отвечая крупной, бездумной дрожью, будто голодный нищий при виде куска хлеба, гнулось и растягивалось, отзываясь на каждое движение, каждый жалящий укол его языка, на горячечную жадность губ, которые я в полузабытьи ощущал то прижатыми к собственным, то на скулах, то у висков, то на чувствительной коже под подбородком. Он нападал на мой рот - и я послушно впускал его внутрь, раскрываясь под его нажимом. Он захватывал зубами нижнюю губу, вылизывая ее, всасывая, собирая языком моментально скапливающуюся слюну, - не задумываясь, я позволял ему это. Он спускался к шее - я мгновенно отворачивал голову, давая ему больше доступа, выгибаясь в его руках, глухо выстанывая и беспомощно подставляясь под ласки, под те его прикосновения, которые отзывались во мне знакомыми вспышками и которые, как ни старался, я так и не смог окончательно забыть. Не знаю, сколько это длилось - мгновения, часы или недели. В какой-то момент мне стало казаться, что мы всю жизнь стояли в этой темной и грязной неапольской подворотне, в которой родились и где нам суждено умереть. Губы горели огнем от рома и его ласк, он вжимался в меня всем телом, вдавливая в стену и толкая бедрами. Я чувствовал его член, каменно вбивающийся в мой, трущийся о него через одежду синхронно с движениями языка. Заводя колено между ног, он накрывал мой рот и, с силой проводя языком по внутренней поверхности щек, по небу и по уздечке, жадно пил из меня неконтролируемо вырывающиеся стоны, лакая их, как воду, словно измученное жаждой животное. В безостановочной круговерти перед глазами то и дело вспыхивали кадры, и на каждый из них плоть реагировала острыми толчками внизу живота, тут же сменяющимися невыносимо сладкими, медово-тягучими ощущениями, когда он, чуть выгибаясь, терся пахом о пах: вот его длинные, вздрагивающие пальцы ласкают мое лицо, с силой проводят по губам, собирая слюну - я послушно открываю рот, и они впархивают внутрь, начинают толкаться ритмично и напористо. Я беру их глубже и под его темным взглядом сосу, обвивая языком, вылизывая фаланги и подушечки - так долго, как он позволит, пока не решит забрать их у меня, как игрушку у ребенка: тогда мне ничего не остается, кроме как с разочарованным стоном их отпустить. Эти же пальцы, оглаживающие напоследок контур губ, спускающиеся ниже, оставляющие на коже влажные, холодеющие дорожки - они упираются в скулу и властно отводят мой подбородок в сторону. Обнажая клыки, он припадает к открытой шее, накрывает губами натянутые, рвущиеся наружу вены, трогает языком искрящие сплетения нервов, кусает и вылизывает до тех пор, пока я не начну хрипеть от возбуждения. И они же, его пальцы, забирающиеся под ворот футболки, рывком оттягивающие его в сторону, оставляющие за собой рельефные узоры отпечатков, снова клеймящие меня синим, снова царапающие до красных, вспухших полос. Пальцы, перепархивающие затем вверх, зарывающиеся в волосы, сжимающие их в кулак. Толкающие мою голову вперед, ближе к его губам, раскрывающие меня для него, распахивающие. Они на моем лице, на шее и затылке, они держат меня, не дают сняться, соскочить, высвободиться… Там и одновременно внизу: у пояса, скользят вниз по бедрам, сжимают их до боли, до ран, до синих ожогов принадлежности - и я больше ничего не знаю, не понимаю и не хочу, только чтобы он наконец коснулся меня, оттянул ремень и сунул руку вниз, только чтобы наконец обхватил мой член, провел по сочащейся смазкой головке, чуть раздвигая щель уретры, и, продолжая трахать мой рот языком, сжал пальцы в кулак, а потом сразу двинул ими резко вниз, медленно вверх и снова вниз, быстрее, сильнее, ритмичнее. Я изогнулся бы, толкаясь в его ладонь, и хрипел и стонал бы ему в рот, и он глотал бы мои стоны, двигая рукой в такт языку, а потом, когда, глядя на меня дико и черно, он рыком приказал бы мне кончить, я изогнулся бы, подчиняясь оргазменной ломке, и с криком кончил бы прямо там, в начале темного неапольского переулка, рискуя быть обнаруженным - таким жалким и обессиленным, загнанно дышащим, с членом наружу, ранено истекающим спермой в его руках, выглаживающих меня теперь, выдаивающих последние капли, под звуки его голоса, шепчущего мне на ухо успокаивающие слова, под взглядом его глаз, напряженно всматривающихся в мои, впитывающих мое расслабленное насыщение. Прямо так, прямо там, рискуя разбирательством с полицией и штрафом за непристойное поведение - под его руками я был готов забыть все на свете, все свои планы, обещания и угрозы, готов был рискнуть чем угодно - буквально чем угодно, - лишь бы кончить. Лишь бы снова испытать этот оргазм с ним - оргазм, который мог дать мне только он, и я никогда не обманывал себя по этому поводу: как бы хорошо мне ни было с другими, каким бы отличным ни был секс с Кристианом, я всегда знал, что ни с кем больше я никогда не смогу испытать ничего подобного. Ничего, хоть сколько-нибудь похожего на те ощущения, что дарили мне его руки - дарили или навязывали, настаивая на своем или подчиняясь моим требованиям. Впрочем, как я мог требовать?.. Я был в состоянии требовать что-то только до тех пор, пока он держался на расстоянии, пока не прикасался ко мне, пока этими пальцами, языком, членом, глазами и сердцем - всей своей синевой - не забирался внутрь. И тогда, пробравшись в самое недро, он мог не беспокоиться: тогда я делал все, что он хотел, и больше ничего не требовал. Так было всегда, и теперь, в этом переулке я снова хрипел и бесстыдно выгибался, толкаясь ему навстречу, пока мой Внутренний Голос, совсем недавно взывавший к разуму, уговаривавший не вестись на поводу, подумать о том, что будет дальше, действовать правильно и осторожно, - мой Внутренний Голос молчал, словно потеряв всякую надежду меня образумить, а только курил в стороне, делая глубокие затяжки и глядя на узкую полоску ярко-синего, ветреного неба, зажатого темными махинами облупившихся фасадов. Он целовал меня, одновременно сжимая мой член через ткань джинсов, я мычал и выстанывал что-то бессвязное, на самом краю сознания понимая, что еще чуть-чуть, совсем немного - и я кончу прямо так, задолго до того, как кожа коснется кожи. Оглушенный пульсирующими, ослепительно белыми вспышками, я нашел собачку молнии на его джинсах, рванул ее вниз и, насколько позволяло пространство, двинул ладонью по его стволу. С громким всхлипом он затянул воздух и тоже инстинктивно толкнулся, чуть запрокидывая голову. Я провел рукой снова - с оттягом, с максимальным нажимом, и он застонал сквозь сжатые зубы. Когда он опустил голову, я, насколько мог соображать в этот момент, вдруг подумал, как похожи сейчас его глаза на кукольные: бледно-голубые по краю, бездумные, стеклянно-пустые и бесконечные. А потом вдруг что-то произошло, щелкнуло внутри него: мгновение - и синева вернулась, накатила мощной прибойной волной, а вместе с ней - его осмысленный взгляд, словно он очнулся от помешательства и теперь увидел меня, себя самого, увидел нас - дрожащих, изнемогающих, рвано глотающих острый воздух, в буквальном смысле держащих друг друга за члены - и это среди бела дня, почти на виду, в шаге от оживленной городской улицы. Одной рукой он уперся мне в плечо и конвульсивно сжал пальцы - я непроизвольно прогнулся, но, как ни странно, эта боль скорее помогла, чем причинила неудобства: почти сразу перекрыла другую - боль разрывающегося от крови, перевозбужденного члена. - Подожди… подожди, подожди... - Что?! - Если мы сейчас это сделаем, - он облизнул мучительно-сухие, вспухшие губы и, все еще упираясь в меня, отстранился, - то этим все и закончится. - Ты шутишь, - я старался не смотреть на его ходящую ходуном грудь: чтобы хоть как-то успокоиться, мне нужно было перестать дышать с ним в унисон. - Это, наверное, такая хуевая шутка - завести меня, а потом не дать кончить. Твое, Холм, чувство юмора… Оно, блять, ни хуя не смешное… Я всегда тебе это говорил и еще раз повторю. Он слабо усмехнулся. - Какие уж тут шутки. Затем отпустил мое плечо, подержал пару секунд руку и окончательно отступил. Прижался спиной к фасаду дома, поднял к небу лицо и прикрыл глаза. Какое-то время мы молчали, стараясь выровнять дыхание. - Я не хочу трахаться с тобой в подворотне, - сказал он наконец. - Нет? Я повернул голову и, встретившись с ним взглядом, кивнул на его джинсы, по-прежнему крепко стоящие колом в ширинке. Он негромко фыркнул и тоже посмотрел вниз. - Ну то есть, да… Очевидно, что да. Но я хочу, чтобы ты тоже этого хотел. Чтобы ты меня хотел. Подняв бровь, я красноречиво себя оглядел. Снова фыркнув, он покачал головой: - Нет, я хочу, чтобы ты хотел не только там… И указал на пах. - … но и тут, - он дотронулся пальцем до виска. - … и здесь, - приложил ладонь к груди. Внутренний Голос сделал последнюю затяжку, затушил окурок о стену и щелчком отправил его в лужу. Затем подошел ближе - шаги отстучали эхом в полумраке - и, заложив руки в карманы, встал с ним бок о бок. Поднял на меня полунасмешливый-полувопросительный взгляд, мол, ну что скажешь. - Ты хочешь меня - здесь? - он снова тронул висок. Я машинально глянул вверх, словно в поисках подсказки, будто бы там, в небе, как в телевизионном квизе, должен был загореться зеленым правильный вариант. - Скажи мне. - Иногда - да. Иногда - определенно нет. - А здесь? - он коснулся пальцем груди. - Здесь… Не знаю, - честно ответил я. - Раньше это “здесь” было самым главным, я слушал только его. И ни к чему хорошему это не привело. Так что теперь я стараюсь слушать другие “здесь”. - И как - получается? Не дождавшись ответа, он продолжил: - Я понимаю, что не имею права требовать. Никто не имеет права требовать в таких делах… - “Но”... - Но мне нужны все твои “здесь”. Все три. - А если этого не произойдет? - Я не хочу об этом думать, - коротко ответил он. - Если бы я об этом думал, не знаю… Меня бы здесь не было. Пока могу, я буду стараться не думать об этом. - Все когда-то заканчивается - ты это хочешь сказать? - уточнил я. - И ты не можешь бежать за мной вечно. Он пожал плечами. - Не знаю. Наверное... Может быть. - Вот видишь, - встрял Внутренний Голос. - Я же тебе говорил. Так что будь умницей: дай себе это время, эти выходные, а потом закончи это все наконец, как собирался. Пока не закончил он. Побудь счастливым, только смотри не увязни, да?.. Вот и молодец. Вот хороший мальчик. И, словно давая знак, что дело ясное, и говорить не о чем, Голос отсалютовал, приложив ребро ладони ко лбу, а затем, насвистывая, зашагал прочь. Какое-то время мы молчали, думая каждый о своем и разглядывая побитый асфальт под ногами. - Мы не можем идти… так, - он вдруг фыркнул. - Два парня со стояком в штанах… Это все же Неаполь, а не Осло. - Подождем еще немного? - Давай. Внезапно сверху раздался шум - на третьем этаже дома напротив открыли балконные рамы, на ветхое сооружение с проржавевшими перилами выглянула женщина в домашнем халате и повертела головой в разные стороны. - Мама, все в порядке, дождя нет! - крикнула она вглубь комнаты. Тут же, шаркая и охая, на балконе появилась старуха в фиолетовой флисовой куртке, накинутой поверх платья в цветочек. В руках она держала пластмассовый таз с мокрым бельем. - Я же говорила, что надо использовать другой порошок, а ты не слушаешь, - ворчливо сказала она и, кряхтя, поставила таз на пол. - Ничего не отстиралось! Полно пятен! - Все отстиралось прекрасно, - решительно возразила женщина и стала развешивать. - Это хороший порошок. - Ничего не хороший, - забубнила старуха. - Я знаю, какой хороший, я им пользуюсь уже сорок лет… - Вот именно, с тех пор многое поменялось! - Ничего не поменялось, ты делаешь это мне назло! - Какое назло, мама?! - потеряв терпение, женщина перешла на крик и в сердцах бросила обратно в таз мокрую наволочку. - Что ты все время достаешь меня?! Однако, судя по всему, старуха сдаваться не собиралась: уперла руки в бока и закричала в ответ: - Потому что ты делаешь все неправильно, ты плохо ухаживаешь за моим сыном!.. И на меня кричишь - я все ему расскажу! Он тихо рассмеялся, стараясь не привлекать лишнего внимания, и покачал головой. - О чем они спорят? - спросил я. - Да все о том же, о чем всегда… Старуха недовольна, как невестка ухаживает за сыном. - В смысле - ухаживает? - я недоуменно глянул вверх. - Он болен? - Нет, - он усмехнулся. - Так а сколько ему лет-то?.. Не говорят? - Думаю, столько же, сколько и жене - лет пятьдесят… На этот раз я буквально вытаращился на него в изумлении. - Пятьдесят?! - Ну да, у них тут так. Она ему, небось, по-прежнему пуговицы застегивает и сама трусы гладит - невестке не доверяет. И голову наверняка моет, когда он в ванне сидит. И спинку трет. - Это замечательно, - удовлетворенно отметил я. - Просто замечательно. - Что замечательно? - он посмотрел на меня со шкодливым любопытством. Я кивнул вниз, на джинсы. - Замечательно, что ты все это так ярко обрисовал. Думаю, мы уже можем идти. Он рассмеялся уже громче, не таясь. - Да, мне тоже… очень помогло. - Тогда пойдем? - я оттолкнулся от стены. - Да, - он похлопал по карманам, выуживая пачку. - Надо купить сигареты, осталась последняя. - Когда уже ты бросишь?.. Мы двинулись, и уже через несколько шагов оказались на ярко освещенной солнцем, оживленной улице. От резкого света он с непривычки зажмурился, но тут же улыбнулся - открыто и легко. Мне вдруг захотелось взять его за руку. Конечно, я не сделал этого, даже наоборот: мысленно шикнул на себя, сунул руки в карманы куртки и на всякий случай сжал в кулаки пальцы. Однако желание почувствовать его прикосновение так до конца и не исчезло: село где-то внутри разноцветной тропической бабочкой, то раскрывающей, то складывающей крылья. Не знаю, был ли у него какой-то план или он просто вел меня сквозь лабиринт улиц, выбирая дорогу интуитивно, почти бездумно, ориентируясь не на наличие тех или иных достопримечательностей по пути, а скорее на некое веление сердца. Если мы проходили мимо дворцов, церквей или памятников, он называл их, коротко рассказывая, чем они знамениты, кто и по какому поводу взялся строить то или иное помпезное сооружение, кто украшал его потом и сколько безымянных людей погибло при стройке, кто его охранял, а кто грабил, кто дарил в честь помолвки или военного перемирия, а кто брал силой. Иногда отмечал дату или какое-то историческое событие, в честь которого на той или иной площади воздвигли ту или иную конную статую с парящими в воздухе массивными копытами, с безумными глазами, раздутыми от запаха крови ноздрями и вздыбленной гривой. Или рассказывал о Культе мертвых* и украшенных бусинами и лентами черепах, складируемых на специально устроенных полках в сырых и тесных криптах церквей, о мастерских, где из поколения в поколение умельцы создавали самые красивые в мире рождественские ясли, или о чем-то еще. Не сказать чтобы он сильно вдавался в детали - скорее выуживал из памяти отрывочные факты, даты и события, как любой человек, знающий историю собственного города гораздо более поверхностно, чем историю и достопримечательности других городов, которые он намеренно и сознательно изучал по путеводителю. А иногда мы оказывались на, кажется, ничем не примечательных улицах, но именно тогда его голос звучал особенно мягко и тепло, а на губах вспыхивала искренняя и радостная улыбка, чем-то неуловимо похожая на сигнальный огонь маяка. Эти закоулки и переходы вели его прямиком в детство, в бесконечное, солнечное лето - далеко от дома, от занятой обустройством ресторана матери, от холодного и скупого на ласку отца, перед которым он чувствовал необходимость оправдывать сам факт своего существования. От той его жизни, которую он не выбирал, но в которой отчаянно старался найти свое место. От дома - сюда, домой. Иногда, осторожно ступая своими большими ногами по узким тротуарам, словно по устланным хвоей тропинкам необъятного леса, просачиваясь сквозь тесные улочки, ловко огибая острые углы, минуя тупики и обманчивые повороты, он легко, почти нежно, проводил рукой по замшелым, пористым фасадам, скрывающим за слоем зеленовато-серого влажного нароста какие-то секреты и тайны, укутанные серебристой, шелковой паутиной, тщательно скрытые от посторонних глаз и ведомые только ему одному. Гладил их, и тогда они словно оживали: опускали вздыбленные загривки, вздыхали облегченно и радостно, ластились и прижимали уши, будто пес, наконец-то дождавшийся хозяина домой. Проходя мимо, он иногда касался фигурных дверных ручек в виде львиных голов или дамских перчаток - те вздрагивали от нетерпения распахнуть перед ним двери и скорее пригласить внутрь, в тепло, за стол; а иногда поднимал голову и смотрел на окна верхних этажей - тогда я гадал, жил ли здесь кто-то из его приятелей, с кем он бегал вечерами смотреть футбол, лазая через дыру в сетке вокруг местного футбольного поля, или в кино на старый “спагетти-вестерн”, чтобы потом, подражая актерам, имитировать пистолетные выстрелы: “бах! бах!” Когда мы были вместе, я знал о нем то, что он рассказывал, о чем внезапно вспоминал и чем хотел поделиться, но для этих воспоминаний у меня не было никакого иного фона, кроме его слов, жестов, веселого или нахмуренного лица. Теперь, следуя за ним по лабиринту улиц этого странного города, я вдруг увидел, как на его прикосновения, голос или бархатное тепло улыбки реагируют здания, кованые фонари и парковые скамейки. Как дрожат буквы граффити, когда он проходит мимо, как приветственно мигают светофоры и дружелюбно сигналят машины. И в этот момент я вдруг снова ощутил себя в центре вселенной, его вселенной - той, которую, как мне казалось раньше, я знал, как свою - вдоль и поперек, - но которая теперь вдруг повернулась ко мне доселе невидимой стороной. Было такое ощущение, словно я совершенно случайно открыл потайную комнату - на первый взгляд давно заброшенную и необитаемую, но где вместо пыльных, темных штор и зачехленной мебели, вместо рассохшегося, без нескольких клавиш, словно беззубого пианино, - вместо забвения и затхлости вдруг было... солнце!.. Солнце и простор, и сильный ветер, и звуки, и музыка, и вплетающиеся друг в друга бесконечные запахи в самых причудливых вариациях: насыщенные ароматы кофе или еды, от которых бежали слюни - жареной курицы, томатного соуса или горячего теста, - или сладкие запахи десертов, сменяющиеся, стоило сделать шаг, отдушками стирального порошка из пузырящихся на тротуаре луж мыльной воды, запахами бензина, канализации, горячего гладильного пресса, кориандра, краски, парикмахерских салонов, церковных благовоний, резины, туалетной воды… Но более всего в ней чувствовался запах моря: свежий, соленый, густой и глубокий. Яркий, синий запах - его запах, пьянящий запах его губ и ладоней. Он шел на шаг впереди, изредка затягиваясь. Я не видел его лица, но мне почему-то казалось, что оно было расслабленным и умиротворенным, как утром субботы, в те редкие разы, когда мы просыпались вместе и когда нам не надо было никуда спешить. - Эй... Он обернулся, и, повинуясь внезапному импульсу, я подался ближе и взял его за руку.