Incurable

Они возвращаются домой. Медленно, мучительно, но они делают это. Мама заводит Кларка внутрь, опускает его на диван и потом снова поспешно уходит. Она разговаривает с ним, повышает голос, удаляясь в сторону кухни, но он не слышит, не может заставить слова обрести смысл. Всё неправильно, это… это не так, как должно быть. Он спит. Он просыпается. Лучше не становится. Или ладно. Он чувствует себя окрепшим, и не испытывает особых трудностей с тем, чтобы встать, держать глаза открытыми – с чем-то в таком роде. Но в остальном… он неугомонный и одновременно вымотанный, он не хочет покидать дом, но не может в нём оставаться. Мама так рада, что он вернулся; она не замечает, думает он со смутным горьким разочарованием, от которого не может отделаться. Она постоянно улыбается… и изредка немного плачет тоже. Улыбается, чуточку плачет и прикасается к нему, обнимает его, словно вообще не понимает, как это удушающе, насколько опасно он близок к тому, чтобы заскрежетать зубами и оттолкнуть её. Он спит. Он просыпается. Лучше не становится. Он пытается представить, как должна выглядеть нормальность, изо всех сил старается удерживать в голове идеал и подражать ему… и этого должно быть достаточно, не так ли? История его жизни. Он занимается этим столько, сколько себя помнит, форма без содержания, казаться нормальным, никогда не будучи таковым. Он возвёл это в ранг искусства. Или, во всяком случае, должен был возвести. Раньше у него с этим сложностей не возникало. Даже когда он был ребёнком, даже когда не знал, что происходит или почему, это никогда не было так трудно, потому что… Потому что тогда он был всего лишь напуган. А теперь он постоянно зол. По утрам это подспудное медленное бурление; накопившееся за ночь, никогда полностью не затихающее, блёклое и тлеющее. Всё вокруг него продолжает оставаться неправильным, и чем больше он двигается, или говорит, или думает, тем хуже становится. Ярко, громко, близко – слишком, и… и если бы он только мог сбежать от всего этого (…от чего? Это ферма, это Смолвиль, где нет ни одного соседа по крайней мере на милю или две в любом направлении. Нет никого, кроме него и мамы, как он может говорить…) и обрести где-нибудь немного тишины, тёмной и неподвижной и… и безгневной, без (…лёгкого ветерка в траве снаружи? Напевания мамы в кухне? Звука его собственных шагов по полу, его собственного сердца, его собственного дыхания? Может ли где-то на Земле быть тише, чем…) чьего-либо постоянно маячащего перед носом присутствия, он будет в порядке. Примерно это он и выкрикивает маме в лицо, когда больше не может терпеть. Она спокойно смотрит на него, пока он не выдыхается, руки скрещены на груди, губы сжаты. А потом она говорит: – Кларк, милый, это больше слов, чем ты сказал мне за последние три дня. Кларк таращится на неё. Этого не может быть. Так ведь? Она остаётся такой же спокойной долгое мгновение. А потом её лоб слегка морщится, её глаза становятся влажными, и она произносит: – Я… я не была готова к этому, дорогой. К тому, что ты просто встанешь и вернёшься из-под земли, и… я изо всех сил стараюсь делать то, что лучше для тебя, я всегда… Кларк отшатывается, зажмуривает глаза: она всегда, потому что она всегда должна была. Из-за него, из-за того, кто он есть. Мама никогда не могла подготовиться ни к чему из этого… они с папой всегда должны были пробираться на ощупь, разбираясь в процессе, потому что не было никого, кто мог бы им объяснить. Не было больше никого, кто хоть когда-нибудь заходил в тупик, растя пришельца… – …и… нет, – неожиданно резко продолжает мама, и Кларк всё ещё не смотрит, но чувствует, как её руки сжимают его локти, её хватка решительная и уверенная. – Что бы ты там ни думал, нет, это не так. Я люблю это, я люблю тебя, я бы никогда не выбрала ничего иного. Кларк рвано вздыхает и наклоняется, чтобы прижаться лбом к её виску: – Я тоже, мама, – говорит он в её волосы. – Я только не знаю, что для тебя сделать, дорогой, – бормочет она почти беззвучно. – Я не знаю, что способно тебе помочь, и я… я не думаю, что смогу разобраться, если ты не захочешь со мной разговаривать. Я не думаю, что когда-нибудь вообще сумею догадаться, разве только… – Я не могу этого вынести, – шепчет Кларк, и мама замирает. – Я не могу вынести это. Я был… я помню… (…Я умер, это больно… это так больно, Ма, я убил эту штуку, и я убил себя, и это БОЛЬНО, и я не в порядке, я не знаю, буду ли когда-нибудь в порядке…) Он провёл три дня в ловушке внутри собственной головы, снедаемый усилием от потуг не касаться этого, не думать об этом. Он не может об этом говорить. Он не может. Он сворачивается клубком от стремительного странного напряжения, задыхаясь, задаваясь вопросом, что именно пытается из него вырваться… может быть, океан диких рыданий? Ещё один раунд криков на маму на пустом месте? Она сжимает его плечи, в отчаянии спрашивает его, что не так, что происходит, звуки доносятся словно издалека. За исключением того, что вовсе не издалека. И это должно быть так. Он понимает это и практически в тот же момент отталкивает её прочь, крутанувшись в другую сторону, и надеется, что этого достаточно. Свет обрушивается, как удар… как минимум так же плохо, как в прошлый раз. Может, хуже. Он стискивает зубы и переживает это, молния изливается из него по незавершённой окружности, пронзительная и раскалённая. Когда всё заканчивается, он на полу. Он медленно переворачивается, испытывая боль от остаточного напряжения, и втягивает воздух… и потом моргает, уставившись в потолок. Неправильный потолок. Потолок верхнего этажа, виднеющийся сквозь дыру, проделанную в перекрытии. Немного больше дыма, немного больше черноты по краям. Но это похоже на то, будто пикап проехал насквозь, затуманено думает Кларк. Будто… Как в прошлый раз, когда его разрушили криптонцы. – Кларк, – ахает мама, и Кларк заставляет себя приподняться, опираясь на локоть, и вскидывает руку, прежде чем она успевает бросится к нему. – Нет, – говорит он. – Не… не приближайся ко мне. – Кларк… – Пожалуйста! Пожалуйста, мама, не надо. Я… я не хочу… навредить тебе, – за исключением того, что он уже: он может разглядеть это в выражении её лица, во влаге в её глазах, в напряжённости её челюсти, в том, как она сплетает пальцы, чтобы они не дрожали. – Со мной что-то не так. Посмотри на это, это не… со мной что-то не то. Говорю же, я ничего не могу с этим поделать. – Но что мы можем… – Мы ничего не будем делать, – обрубает Кларк, всё ещё выставляя одну ладонь вперёд, чтобы держать её подальше, и нажимая на глаза тыльной стороной другой. – Это небезопасно для тебя, мама. Я не могу тут оставаться. Не могу. Я должен идти. Должен. Я должен уйти, чтобы получить помощь. – У кого? – тихо спрашивает мама. – Суонвик? Кто? – Я не знаю! – кричит Кларк. – Понятия не имею, кто-то, кто… кто знает обо мне, о криптонцах, кто знает, как мы функционируем, как нас остановить… – Ну, Лютор в тюрьме, – с неожиданной резкостью замечает мама, её лицо мрачнеет, – так что, полагаю, мы не будем его упоминать. Кларк, милый, пожалуйста, просто подожди, просто подумай об этом… Но Кларку не нужно думать об этом, потому что ответ внезапно становится очевидным: – Не Лютор, – сообщает он маме. – Кое-кто другой.