Galway Boy

Майкл вырос в католическом приюте на окраине Голуэя. Там не топили младенцев в ведре, не хоронили их в безымянной могиле, не насиловали и не злоупотребляли властью. Наоборот, добродушные монахини честно старались создать для детей место, похожее на дом. Но все же это был приют. Безликое здание на отшибе, где все дышало казенностью и ужасными историями прошлых лет. Каждый воспитанник знал, что в этих обшарпанных стенах, в холодных кроватях, дав рождение никому не нужным младенцам, умирали от сепсиса сотни женщин, и неважно было, что это происходило десятилетия назад. Детское воображение работало без устали, и с тихим шелестом проходящие сквозь воздух призраки — на заднем дворе, в церкви и на кладбище — казались реальнее всех живых. Одиночества не получалось избежать. Оно было самой сутью этого места, телом и кровью Христовой, водой, питающей сирот, сколько они себя помнили. У Майкла Фассбендера с тех самых пор, когда он начал осознавать себя, был только один друг — Бог. Монахини говорили, что Бог любит всех, даже внебрачных детей падших женщин. Он незримо стоит за спиной, защищает и может прочесть любую мысль. Поэтому грехи очень расстраивают Бога. Майкл, стоя в пижаме под распятием, рассказывал Богу о себе. Говорил о мальчишках и обидах, читал молитвы наизусть. В мире, где никому не было до него дела, где монахини в конце концов все равно уходили пить чай и смотреть телевизор, единственное, что нельзя было отнять — эфемерные, несуществующие отношения с Богом. Пусть Он не отвечал, но и не злился, не дергал за уши, не ставил подножек и даже — чего бы не сделала ни одна воспитательница — отдал себя за грехи людей. Он проповедовал со страниц книг: истинно говорю вам, кто умалится, как это дитя, тот и больше в Царстве Небесном. Кто примет одно такое дитя во имя Мое, тот и Меня принимает. Как и следовало ожидать, Майкл посвятил себя церкви и был зачислен в колледж Св. Игнатия Лойолы в Трали. Помимо дисциплин, изучал также и качества — терпение, смирение, послушание. Нужные любому священнику, они были чужды ему самому. Во время учебы Майкл открыл о себе то, чего бы не хотел знать. Возбуждение плоти скверно, но хуже, когда оно противоестественной натуры. Майкл начал молиться еще ревностнее. Ограничил себя в еде и сне, надеясь, что пост принесет облегчение, очистит тело, чтобы можно было сосредоточиться на душе. И это, как ни странно, переломило его веру. Один год словно шел за три, и существование, которое можно было только мучительно влачить, сделало из него скептика и атеиста. Жизнь, призванная принести просветление, стала клеткой. Майкл уже не понимал, есть ли у такой жизни цель. Вокруг творилось беззаконие. Святые отцы, говорящие об аскезе и чистоте, пили вино для причастия, разворовывали подношения прихожан, трахали мальчиков и укрывали насильников под видом заботы о тайне исповеди. Верующий или нет, Майкл был прежде всего человеком с принципами. Он выполнял свой долг, исповедовал, учил ребят и полагался только на совесть. Мальчики занимались греблей, скакали на лошадях, зубрили гэльский и играли в футбол. Тем не менее, у них хватало сил на розыгрыши, а иногда и на очень грубое хулиганство. Выходка Макэвоя на открытии стала последней каплей. Майкл должен был с ним поговорить — чем скорее, тем лучше. Объяснить, что если так пойдет дальше, тот не поступит в колледж и даже не закончит школу. Что одного таланта мало, чтобы заниматься чем угодно. Но как мог Майкл найти время для приватного разговора? Джеймс почти не появлялся на уроках, а если и заходил, то исчезал сразу после звонка. На исповеди — через решетку — вряд ли можно было вести столь долгую беседу, чтобы не показаться подозрительным. Оставаться наедине с учеником в пустом классе он тоже бы не стал. Это делали многие, но Майкл не собирался подвергать себя риску даже ради наставления на путь истинный целого стада заблудших овец. Дальновидный Макэвой мог быстро оценить обстановку, позвать на помощь и обвинить Фассбендера в сексуальном насилии. В тот вечер Майкл чувствовал дурноту. Ему хотелось выпить, но он не держал спиртного. Маленькая спальня, куда помещалась только кровать и книжная полка, сдавливала стенами, низкий потолок вызывал головную боль. Люди славно повеселились за его счет, и даже директор не увидел в этом ничего, кроме остроумия. Но что может быть более унизительным для священника, всю жизнь соблюдающего целибат, чем публичные намеки на его развращенность, на связи с учениками. Фассбендер мог бы простить очередной раз, когда его выставили на посмешище, но что-то ему подсказывало, что Макэвой на этом не остановится. Порка поставила бы мальчишку на место. Хотя Макэвоя сложно было назвать мальчишкой — для своих семнадцати лет он был прекрасно физически развит благодаря участию в регате и конному спорту. Майкл не думал о нем, как о ребенке. Взгляд у Макэвоя тоже был совсем не мальчишеский — слишком уж много мыслей скрывалось за кажущейся невинностью. Своими голубыми глазами Макэвой мог обманывать только простодушных матрон. Майкл начал понимать консервативных учителей — у него у самого все больше чесались руки перекинуть Макэвоя через колени и выпороть до звона в ушах. Выбить дурь, расцветающую на семейных деньгах. Любоваться на следующий день, как Макэвой, морщась, будет пытаться усидеть прямо. На практике, конечно, вышло бы не так просто. Майкл не сумел бы уместить на коленях крупного Макэвоя, а тот не лежал бы покорно и, скорее всего, заехал бы ему в глаз. Но мечты порождали приятный зуд в ладонях. Майкл, так и не переодевшись, сидел за столом во второй комнатке — одновременно кабинете и кухне. Тикали часы, напоминая, что уже за полночь, в окно проникал свет уличных фонарей. Давно пора было спать, но Майкл не мог заставить себя расстелить постель, умыться и выключить свет. Казалось, что как только он останется наедине с темнотой, он не сможет защититься от переживаний, не забудется сном, а будет ворочаться с тяжелым сердцем до зари. В дверь постучали. На секунду Майкл испугался, подумав, что кто-нибудь уже истолковал слова Макэвоя настолько превратно, что сюда без промедления выехала полиция. И тут же отмел эту мысль — это было просто глупо, но усталость и полуночное бдение творили с восприятием жуткие вещи. Рассуждения не заняли много времени. Чтобы не гадать, кто там, Майкл решил не тянуть. Он встал, в два шага преодолел расстояние до выхода, взялся за ручку и распахнул дверь. *** С любопытством озираясь, внутрь вошел Макэвой. Слегка под градусом, судя по тонкому, едва заметному запаху алкоголя, но не настолько, чтобы считаться пьяным. Его губы были, как обычно, обкусаны до красноты, а белая ткань брюк так обтягивала задницу, что можно было видеть силуэт каждой ягодицы. — Так вот как вы живете, — вместо приветствия сказал Макэвой. — А мне все было интересно, что у вас тут происходит. Вы надеваете на ночь власяницу с веригами для усмирения плоти? — Нет, Макэвой, не надеваю. — Странно, а по вашему лицу кажется, что надеваете. Майкл даже вздрогнул. Не от неожиданности — от злости. Макэвой издевался над ним и словно просил, чтобы его осадили. — Послушайте, Макэвой, раз уж вы зашли, я думаю, нам стоит поговорить, — Фассбендер махнул рукой в сторону стула. — Можете присесть, если хотите, и постарайтесь воспринимать разговор серьезно. — Могу я присесть вам на член? — с радушной улыбкой спросил Макэвой. — И, прошу вас, называйте меня Джеймсом. — Нет, не можете. — А я думаю, что могу. Я же вижу, как вы на меня смотрите. — Сядьте на стул, Макэвой, и закройте рот. Майкл устроился напротив и попытался найти в глазах Макэвоя хоть что-нибудь помимо того, что раньше называли бесноватостью. — Вы имеете представление о морали? — Похоже, что не имею, святой отец. — Вам это кажется смешным, Макэвой. Но это совсем не весело. Вы должны взять себя в руки. — Я так не думаю, преподобный, — Макэвой откровенно хихикал. — Оставим мораль для церкви. Вы справляетесь с поддержанием высокой морали в школе так, что хватает на учителей и учеников, и Господу Нашему немного остается. — Вы богохульствуете. — А мне все равно. Я забочусь в первую очередь о своем благоденствии. — Позаботьтесь для разнообразия о своей душе. — Вы мне не отец, чтобы указывать. — Кто любит отца более, нежели Христа, не достоин Его, сказано у Матфея. — Хватит пичкать меня вашими цитатами, святой отец, мы не на уроках религии. — Вся наша жизнь — это урок. — Пф. — Независимо от того, как вы это называете, Макэвой, — верой ли, гуманизмом или чем иным, вы должны придерживаться определенных правил. Не ради школы, а ради вас самого. Наступит день, когда ваш отец больше не захочет откупаться, и тогда вам придется тяжело. — Что, Фассбендер, будет плач и скрежет зубов? — Макэвой облизал губы. — Так вы говорите? Вы то еще трепло, и ваши разговоры вызывают у меня смех. Майкл подавил приступ гнева, хотя уже стоял на самом краю. Он был готов сорваться, но нечеловеческим усилием снова заставил себя остыть. Ведь говорил Господь прощать не до семи раз, но до семижды семидесяти. — Ведите себя прилично. Если вы не будете справляться с работой на уроке — а вы пока не справляетесь, — я не зачту вам оба последних триместра. И я это сделаю, даже если у меня потом будут неприятности. — Вы пожалеете об этом, — Макэвой изменился. Он больше не улыбался, и выражение его лица — человека, который ни разу за свою жизнь не получал отказов, — было зловещим. — Вы работаете не в том месте, преподобный. Вам нужно проповедовать в приютах и домах безработных, там вам самое место. Здесь не нужна честность, здесь нужно прогибаться. Тут Майклу стало до боли ясно, что в скором времени ему, возможно, придется работать в приютах и домах безработных — если его туда возьмут. Потому что Фассбендер собирался сделать то, чем пренебрегли родители Макэвоя — преподать ему урок послушания, выпороть до ссадин на коже, выжечь ладонью и ремнем воспоминания, которые останутся с Макэвоем навсегда и уберегут его от кривой дорожки пьяницы и бездельника. — Мне очень жаль, — Майкл поднялся, — но я вынужден это сделать. Поверьте, мне это так же больно, как и вам... Макэвой не вслушивался в слова. Он закинул ногу на ногу и положил ладонь на пах, привлекая внимание к выпуклости на светлой ткани. Майкл — выиграв себе преимущество в росте перед сидящим Макэвоем — толкнул его вбок, на кровать. Макэвой не сразу сообразил, что происходит, и когда он начал выпутываться из крепких рук, то уже был намертво придавлен к постели. — Что вы делаете? — приглушенно спросил он. — Я... я папе расскажу. Не смейте меня трогать. — Вы можете рассказывать вашему отцу, что хотите, Макэвой, но только после того, как получите ваше наказание. — Что? Отпустите, я... Майкл взял Макэвоя за шею и уткнул его лицом в одеяло. Он знал, что не имеет права действовать на эмоциях, что порка должна прежде всего нести терапевтический эффект для провинившегося, а не удовлетворять садистские наклонности экзекутора. Но это было непросто. Майкл глубоко вдохнул и выдохнул. Сердце у него стучало, как сумасшедшее, почти барабанной дробью где-то в ушах. Макэвой, казалось, чувствовал себя так же. Он покраснел, его горячее тело прижималось к Майклу и наводило на совсем непотребные мысли. — Вы собираетесь изнасиловать меня? — Что? Нет, конечно, — от абсурдности предположения Майкл издал сухой смешок. — Я собираюсь тебя выпороть. Макэвой тут же, воспользовавшись его секундной растерянностью, вывернулся из захвата, как змея, толкнул в грудь и послал хук в глаз. Удар у Макэвоя все же не был поставлен — Майкл увернулся. Обездвижив мальчишку несколькими мощными, как будто наполненными чужой, непривычной ему силой движениями, Майкл, тяжело дыша, потянулся к пуговицам белых брюк. Волнение и испуг — перед последствиями, будущим, собой самим — гнали его и усиливали четкость восприятия. Интерьер комнаты поплыл, болтаясь на периферии взгляда сюрреалистичным дымом, свет резал глаза. Макэвой судорожно глотал воздух. Бормотал в ладонь, что отец сравняет проклятую школу с землей, потом всхлипнул и начал умолять. Майклу было не по себе. Он вспотел и ему пришлось несколько раз напомнить себе, что он делает это ради блага Макэвоя. Раны затянутся, стыд уйдет, а память будет всегда внутри, напоминая, что ни одно непослушание не пройдет бесследно. Тайное станет явным, а сказанное шепотом будет провозглашено с крыш. — Вам стоит радоваться, а не плакать. Такие наказания раньше проводились прилюдно. Я сохраню ваше достоинство, оставив все в стенах этой комнаты. — Не надо, — голос Макэвоя сорвался. — Не надо, прошу вас, сэр. — Если накажешь юношу розгой, спасешь его душу от преисподней, сказано у Соломона. — Не надо. Макэвой больше не сопротивлялся. Он позволил Майклу расстегнуть его тонкие щегольские брючки и стащить их на бедра, опустил голову и спрятал ее под предплечьем. Его щеки были багряно-красными, как будто он хотел быть где угодно, только не здесь. Руки у Майкла тряслись так, что он не мог медлить. Еще минута — и выброс адреналина закончится, оставив его выжатым как лимон. Фассбендер замахнулся. Задница Макэвоя — белая и упругая — покраснела удивительно быстро, поддерживая багровый цвет щек. Майкл порол кого-то впервые в жизни, и ему было странно, какие громкие, звучные шлепки получаются от соприкосновения кожи с кожей. Странно, что уже после пятого раза так обжигающе болит ладонь. Майкл осознавал, что делает, только наполовину — лупил по нежным ягодицам что было сил, слушая болезненное постанывание и шмыганье носом, но не давал себе задуматься, напоминая, что мальчишка свое вполне заслужил. Наконец Майкл остановился. После длительного размеренного шума тишина была мертвецкой. Только билось, как в колокол, сердце и всхлипывал, сотрясаясь всем телом, Макэвой. Хотя его больше ничто не держало, он не вставал. Волосы были растрепаны, свитер задран, рубашка смята под самыми лопатками. Макэвою, конечно, до смерти стыдно было бы приводить себя в порядок при педагоге: неловко подниматься на затекшие ноги, стараясь не потерять равновесия, натягивать на пылающую болью задницу трусы и брюки. Все это, показывая постороннему человеку свои интимные части тела. Майклу стало жаль этого мальчика, не провинившегося, по сути, ни в чем, кроме того что родители решили положиться в его воспитании на волю Бога. С другой стороны, разве не волю Бога представлял Майкл? Бога, в которого верили ирландцы, Макэвой-старший и уж точно сам Макэвой. То, что в него не верил Майкл, совсем не играло роли. Майкл хотел выйти в соседнюю комнату, чтобы предоставить Макэвою приватность, но вспомнил, что в его детстве из комнат никто не выходил. Урок считался усвоенным только тогда, когда были разрушены последние остатки гордости наказанных. Ведь разве не может видеть Господь сквозь одежду, что смущаетесь его? — говорилось им. Разве не стыдились Его, когда нарушали заповеди? Отчего же вам стыдно теперь? Майкл все же не собирался вести себя, как фанатик, взращенный в тисках веры начала века и из последних сил третирующий детей в шестидесятые. Он не стал хватать Макэвоя за красное, как и его щеки, ухо, не стал дергать его и требовать целовать в благодарность ладонь, ударившую его, не стал выдворять его в коридор в еще незастегнутой одежде. Напротив, мысли о такой жестокости ужаснули его. Майкл похлопал Макэвоя по плечу. — Вставайте, — негромко сказал он. — Вам помочь? Хотите воды? Макэвой, вытерев подсохшие слезы, отрицательно замотал головой. Он избегал поднимать взгляд. — Мужайтесь, Макэвой, вы же христианин. Обещаю не смотреть. Макэвой фыркнул, будто слова Майкла показались ему совершенной бессмыслицей. Перевернувшись на спину, он лежа поправил предметы своего гардероба, заправил рубашку в брюки и даже выровнял воротничок. За минуту он собрался и сумел снова прийти в хорошее расположение духа. Майкл уже знал, что сегодня проведет в стенах школы последнюю ночь. Также знал, что ввиду происшедшего скорее всего не уснет. Если бы вера была при нем, он бы молился, но теперь ему было отказано даже в утешении души. — Я желаю вам всего хорошего, — сказал он и подал Макэвою руку — ту, что еще болела. Макэвой с удивлением взглянул на него, но, помедлив, ответил рукопожатием. Когда тот вышел, Майкл сел на кровать, чувствуя, что еще немного, и он упал бы от нервного напряжения. Опустив голову и подсчитывая вдохи и выдохи, он только под конец — когда дрожь отпустила — понял, что все это время его сутану натягивал стоящий член.