***
Филипп поймал себя на том, что едва не задремал, пока Ла Виолетт парил его березовым веником. В душистых клубах пара он ощутил, как расслабляется каждая мышца после многотрудного пути, и сознание поплыло нескончаемой вереницей мыслей и образов, сплетающихся воедино. Все, что ему запомнилось — белая лента замерзшей реки. И снег, снег — сплошное белое одеяло, при свете отдающееся болью в глазах. Первые два дня белые хлопья валили без остановки, и лишь на третий день прояснилось. Филипп попытался ориентироваться по карте — бесполезно. Пришлось положиться на чутье опытного проводника. — Если у вас в группе нет хотя бы одного бывалого траппера или индейца, то вы покойники, — приговаривал Перро, выбирая места, куда вбивали заранее приготовленные колья, а на них вешали флаги с королевскими лилиями. Филипп углем делал пометки на карте, чтобы потом отредактировать ее вместе с обозначенными границами французских земель. На привалах маркиз подзывал к себе Николя Перро, и они вместе склонялись над картой, пока их путники разводили костер и разбивали походный лагерь. В один такой день, когда улеглась вьюга и ветер, а вокруг стояла дивная тишина, нарушаемая лишь потрескиванием дров, да, временами, дальним завыванием волков и криками ночных птиц, они с Перро сидели у огня. — Сейчас мы поднимаемся вверх по Пенобскоту до бывшей католической миссии, она заброшена уже несколько лет, — красный палец траппера остановился посреди змеевидной, с разветвлением в конце, линии реки. — Послезавтра вы отправитесь в обратный путь, а я пойду дальше через систему озер и протоков, там начнутся стоянки индейцев-охотников, с которыми мы ведем торговлю пушниной. До Святого Лаврентия еще неделя-полторы ходу, смотря, как будет с погодой. Надеюсь встретить Сочельник в Квебеке. Там передохну малость и в путь. — Передайте месье Курселю, что я выпью за его здоровье. — Если увижу его. Мы с ним друг друга не жалуем. Филипп перевел взгляд от почти заросшего рыжей растительностью лица Перро обратно на карту. — Расскажите мне о землях, что лежат между океаном и Великими Озерами. Николя отхлебнул из фляжки горького пойла, которое он называл «ликером», и ткнул пальцем в карту. — Долина Святого Лаврентия — это земли алгонкинов и гуронов. Они наши союзники и враги ирокезов. Большинство крещеные католики, но есть среди них и союзники англичан. Англичане живут в основном вдоль океанического побережья и большой реки Гудзон на юге. Лесов они опасаются, и у них есть на это причины. Когда вы пойдете вверх по течению Кеннебека, в среднем течении вы увидите сгоревший английский форт Катарунк. Индейцы спалили его пару лет назад. Сейчас индейцы обходят это место стороной, они не любят места больших пожарищ, верят, что там плодятся злые духи. Дальше на северо-запад от Катарунка — озеро Мегантик, южнее него Вапассу — долина мертвых алгонкинов и священная гора духов. Давно хочу исследовать те места, да трудно найти проводников. Индейцы не боятся смерти, но вот духов, особенно духов умерших, страшатся как добрые христиане — чертей. Филипп посмотрел вверх: на ночном небе в прорехах туч загорались первые звезды. — Вы верите в эти сказки? — Я слышал такое, от чего мои волосы вставали дыбом. Да и сам многое повидал… Уж поверьте, это кое-что да значит. Филипп промолчал. Он встал, чтобы размять ноги, а заодно подкинуть дров в угасающий костер. Все, за исключением их двоих, — спали. Караулить было решено парами. — Перро, вы многое сделали для меня и моей жены, вы можете рассчитывать на мою благодарность. Перро, с глубокомысленным видом жующий табачную жвачку, поднял на него взгляд. — Я сам так решил, монсеньор. Она мне нравится, — просто сказал он, — сильная женщина. Берегите ее. Филипп кивнул и отошел к костру. Разбудив Ла Виолетта и Мальбрана, он забрался в спальный мешок. Заложив руки за голову, маркиз устремил взор в небо. Тучи расползлись, и черный купол осветился вдруг зелеными, золотыми и багряными всполохами. Лучи с видимыми границами, образующими сверкающий лабиринт, шатром повисли над ними. И вдруг Филипп почувствовал, что звуки вокруг точно смолкли на миг и душа преисполнилась мистической тишины. Но мгновение умерло, кануло в небытии, и все снова вернулось на круги своя. Неясный свет задрожал на горизонте, потом, разрастаясь, поднялся над деревьями и холмами, нарисовав огромный светящийся овал, будто задрапированный вуалью, потом эти драпировки стали розовые, зеленые, они закручивались в гофрированную спираль, но она тут же начинала распадаться, разбрасывая вокруг себя дождь люминесцирующего сияния. Филипп искоса наблюдал за реакцией своих спутников. Ла Виолетт таращился во все глаза. Его лицо исказилось гримасой ужаса и восторга одновременно. Мальбран упал на колени, протягивая руки к куполу света. — Господь, я грешник! …Он держал в деснице Своей семь звезд, и из уст Его выходил острый с обеих сторон меч; и лице Его, как солнце, сияющее в силе своей… — забормотал он в иступлении, — близится час Страшного суда! — Северное сияние, — пожал плечами Перро, сплевывая в ладонь свою жвачку и поудобней устраиваясь среди шкур. Лучи яркими вспышками переплетались в его сознании с воспоминаниями, пока Филипп лежал на лавке в парильне, а Ла Виолетт тер его спину скребком, удаляя походную грязь и омертвевшую кожу. В соседней комнате ждал серебряный таз и принадлежности для бритья. Пока слуга тщательно удалял с его лица отросшую за неделю щетину, Филипп нетерпеливо барабанил пальцами по сидению. Ему скорее хотелось окунуться в купель. Снаружи стояла тишина. В прорехах туч загорались первые звезды. Морозный воздух обжег распаренную кожу. Филипп спустился по деревянной лестнице в прорубь и несколько раз окунулся с головой, смывая последние следы усталости. Вернувшись в баню, Филипп почувствовал прилив сил. Сон как рукой сняло. А еще его потянуло к женщине. Он понял, что изголодался по ласкам жены. Каждый день похода он засыпал, страстно желая проснуться рядом с ней. И сейчас они бы вместе были здесь, занимались любовью, если бы природа не перечеркнула все его планы. В парижских салонах изобрели для этого иносказание: говорили, что к даме пожаловал кардинал. Филипп толкнул дверь в комнату для отдыха и лицом к лицу столкнулся с красоткой-испанкой, которую едва не повесил. С распахнутыми от страха глазами она отпрянула в сторону, но Филипп успел преградить ей путь, прижав к стене. — Что, раздери вас черт, вы здесь делаете? — процедил он, нависнув над ней. — Я… я не знала, что вы уже вернулись, — прошептала Инесс, вжимаясь в стену. — И? — Я потеряла брошь и хотела поискать здесь, потому что она была на мне в тот… в тот день, когда… — Инесс осеклась, ловя губами воздух. По ее лицу стекали капли, которые падали с его мокрых волос. Меховая шубка приятно холодила кожу. Ворот был распахнут, и Филипп видел длинную шею девушки, на которой остались пожелтевшие следы от петли. Пряный аромат, исходивший от смоляных кудрей, щекотал ему ноздри. Дю Плесси вдруг осознал, что стоит перед ней нагой. Головка Инесс откинулась на стену в бессильном жесте, открывая нежное девичье горло. Внезапно в нем пробудилось желание, крепнувшее с каждой секундой. Здесь и сейчас. Почему нет? Он не знал других женщин с тех пор, как женился на Анжелике. Не то чтобы из принципа, просто не случилось. Да и редкой женщине удавалось разбудить в нем влечение. При дворе он старался избегать знакомств, грозящих ему назойливым вниманием. — Тебя зовут Инесс, верно? — Да, — ответила она, не отрывая от него загипнотизированного взгляда. Он провел указательным пальцем по ее скуле и слегка прикоснулся к губам. Инесс тут же прикусила его, дотронувшись до подушечки кончиком языка. При этом ее взгляд бесстыжим образом скользнул по обнаженному телу маркиза. Филипп и не думал скрывать от нее свое возбуждение, наоборот, он воспринял ее действия как намек. Он наклонился на ее ухом, прикусывая мочку, и хрипло скомандовал: — Давай вниз. Текучим движением Инесс сползла по стене. Неожиданно она поднырнула под его рукой и опрометью бросилась к двери. В тот же момент из парилки высунулась физиономия Ла Виолетта. — Вернуть, вашмилость? — Нет! — рявкнул Филипп, все еще с яростью смотревший на дверь, за которой только что скрылась Инесс. Ла Виолетт тем временем вынес горячую простынь и с полным бесстрастием принялся насухо вытирать своего господина. — Какого дьявола ты пустил сюда эту putain?! Ла Виолетт пожал плечами. — Решил, раз пришла, значит, вы позвали. — Дурак! — процедил дю Плесси, сквозь стиснутые зубы мысленно прибавив с десяток ругательств, которые в большей степени относились к нему самому.***
— Хочешь еще полетать, моя куколка? Филипп подбросил дочку, поймал, и начал раскачивать в разные стороны. Малышка хохотала во весь рот, обнажив четыре молочных зубика. В ее кукольном личике, обрамленном серебристым мехом, он замечал все больше материнских черт, вот только глаза были его — светло-голубые. Анжелика стояла рядом и молча наблюдала за их играми. Как ему был знаком этот взгляд! Так смотрела любая мать, будь то сука или кобыла, на того, кто держит в руках ее детеныша: с настороженностью и желанием получить обратно свое дитя, чтобы окружить его своей лаской и защитой. И то, как Анжелика нетерпеливо схватила ребенка и инстинктивным жестом прижала его к себе, вызвало на его губах улыбку. Выдался редкий солнечный день, и они вышли на фас, чтобы полюбоваться сверкающим золотыми всполохами океаном. — Как Арман? Не было жара? — Нет, спал хорошо. Савари сказал, надо много пить, чтобы болезнь выходила с пóтом через поры. Ребенка очень тяжело поить, но Арман на удивление покладистый. — А где Шарль-Анри? — Ушел с Сен-Кастином и Инесс собирать еловые ветки для рождественских венков. При упоминании Инесс маркиз поморщился, точно от комариного укуса. Он досадовал на себя за давешний случай в бане. Какого черта его вдруг потянуло к этой потаскухе? Он любовался изящным горделивым профилем жены и думал, что никогда, ни при каких обстоятельствах не променяет ее на другую женщину. Он любил ее, как любят только в балладах и поэмах — на жизнь, на смерть, на вечность. Только она заставляла его сердце биться быстрее. Ради нее он пошел на безрассудство и оказался на этой богом забытой земле. Но и сейчас он ни о чем не жалел. Протянув руку, Филипп убрал со щеки жены золотистый локон, выбившийся из-под шапки. — Вы сегодня очень красивы. Всегда красивы, но сегодня как-то особенно. — Должно быть, и правда, раз вы говорите мне об этом, — ответила Анжелика с какой-то смущенной улыбкой. — Да нет же, черт возьми! Вы прекраснейшая из женщин. А я неловкий солдафон. Внезапно он захотел устроить в форте праздник для одной лишь нее. Чтобы был повод ей надеть свои прекрасные платья и украшения. Чтобы он мог любоваться в мягком свете люстр ее белоснежными плечами, и шеей, и спиной, ее красотой, которую боготворил сам король. — У нашей дочери — ваши глаза. Порой, когда она смотрит на меня, я вспоминаю взгляд вашей матушки, — задумчиво промолвила Анжелика. — Не самые приятные ассоциации, не так ли? — с усмешкой заметил Филипп, отводя взгляд к горизонту. Впервые за долгое время он вспомнил о матери. После случая в монастыре он окончательно вычеркнул ее из своей жизни и даже из воспоминаний. Он никогда не чувствовал к этой холодной и далекой женщине ни малейшей привязанности, но раньше он мог хотя бы уважать ее… — Лучше бы в нашей дочери не было ничего от этой женщины, — пробормотал Филипп. На миг он будто бы въяве ощутил исходивший от матери сладковато-ядовитый аромат лилии. — Она всегда была бессердечной мегерой. — В ваших словах, Филипп, есть некая злая ирония. Ведь вы — единственный человек на свете, затронувший ее сердце. — Чушь. Если такой человек и существовал, то это мессир Фуке. — Я очень надеюсь, что этот человек сгниет в Пинероле! — голос Анжелики звенел ненавистью, а глаза потемнели. Она смотрела невидящим взором, словно в плену у какого-то давнего воспоминания, ее мягкие черты исказились яростью. Филипп удивленно приподнял брови. — Это Кольбер внушил вам такую неприязнь к Фуке? Я знаю множество честных людей, которые искренне симпатизировали ему. Дамы и вовсе были от него без ума. Решительно, весь свет был на его стороне. — Только не я! Вы же сами знаете, каким подлым негодяем был этот высокопоставленный выскочка. — Быстро оглянувшись на форт, она прошептала: — Разве не он стоял за заговором в Плесси? «Я, нижеподписавшийся, Людовик II, принц Конде, заверяю мессира Фуке, что всегда буду верен только ему и никому другому, буду подчиняться только ему и никому другому, не делая ни для кого исключения, и обязуюсь предоставлять в его распоряжение мои города, укрепления и все прочее по первому его требованию…» — Замолчите! — прошипел маркиз, стискивая руку в кулак. — У вас дьявольская память! Это было время смут. Многие тогда совершили ошибки, о которых пришлось потом жалеть. — Но только не вы, верно? Вы остались верны королю и обратили оружие против Принца, которого любили как отца! — К чему ворошить прошлое? Проклятый ларец исчез раз и навсегда. — Я хотела сказать, что подлец всегда остается подлецом. Люди не меняются, а лишь подстраиваются под новые обстоятельства. — Поосторожнее с обвинениями, мадам! — Этот любимец дам и двора оставил меня без мужа, без имени, без состояния, с двумя младенцами на руках гнить в нищете! Филипп посмотрел на жену с любопытством. Ее красивое лицо, обрамленное лисьим мехом, пылало от праведного гнева. Она никогда не говорила с ним о своем прошлом, а он никогда не спрашивал. Он не желал ворошить пыльные страницы, отчасти потому, что знал по себе: есть вещи, о которых не стоит знать никому. Они запрятаны в черные тайники души и остаются с человеком в белом призрачном безлюдии, когда все прочие значимые вещи теряют свою власть. Анжелика нервным жестом поправила шапку дремлющей на ее руках дочери. — Тот проклятый ларец сыграл роковую роль в моей жизни. Из-за этого ларца Фуке использовал всю свою власть, чтобы уничтожить моего первого мужа… — глухо произнесла Анжелика. Она подняла глаза на Филиппа и столкнулась с его взглядом, в котором густел гнев. — Вы передали тайну ларца в руки вашего… этого человека? Государственного преступника? — выплюнул маркиз яростным шепотом. — Преступника?! Мой муж не был преступником в отличие от Принца, разных там Бофоров, Ришвилей и…и… — И — что? Договаривайте! — И ваших родителей! — гневно выпалила Анжелика. Ее зеленые глаза сверкали как штормовой океан, а лицо пылало. «Как она его защищает! Даже теперь, после стольких лет», — мысленно поразился Филипп. В его душе зашевелилась ревность. Кроме того, ее признание стало для него неприятным откровением. Ему не хотелось думать, что женщина, которую он ценит так высоко, могла оказаться болтлива и легкомысленна. Кому еще она рассказала о ларце?! — И поэтому вы воспользовались грязным шантажом? Чтобы сменить столь благородное имя на имя подлеца и предателя? — с убийственной вкрадчивостью осведомился Филипп. Она, будто спохватившись, плотно сжала губы, и на ее лице проступило что-то, похожее на раскаяние. — Филипп, прошу вас, не будем ссориться, — начала Анжелика, но маркиз знаком велел ей замолчать. Его внимание привлекли силуэты, мелькающие между деревьев. Индейцы. — Идите в форт. Быстро! — отрывисто скомандовал он, и в этот момент округа огласилась воинственным воплями дикарей. Им вторил барабанный бой. Филипп широким шагом пересек смотровую площадку и стремительно ворвался в ворота форта. — Что происходит? — крикнул он спешащему навстречу Сен-Кастину. — Все в порядке, монсеньор! Это индейцы устроили облаву на росомах. Надо бы снять трупы с деревьев, они привлекают диких зверей. — Преисподняя! Я решил, что это какие-нибудь воинственные племена! — Нет. Мы все еще воюем с ирокезами, но зимой от их набегов страдают только поселения в долине Святого Лаврентия, до Пентагуэта они не доходят. — Хорошо, где мой сын? — Я отвел его к вам домой и передал няньке. Они хотели идти украшать большой зал к праздникам. Филипп преодолел квадратный двор и остановился у центрального строения, служившего штабом, а также домом прежнему губернатору. Здесь же располагалась просторная зала, где устраивались собрания или банкеты. Жилую половину Филипп оставил на случай приезда гостей. Тут же квартировал и Жуйбер, он занимал две крайних комнаты. Филипп вошел в дом. Половицы заскрипели под его тяжелыми сапогами. Стараясь не шуметь, он отворил дверь в большую залу. Это была полутемная комната, под непривычно низким, перекрытым балками потолком. Несколько длинных обеденных столов выстроились вдоль стен, только стол для губернатора, его семейства, а так же почетных гостей, расположившийся на невысоком подиуме, стоял на своем месте. Посредине зала на табурете сидела Инесс, вокруг нее громоздились ветки сосны, ели и омелы. Девушка держала в руках незаконченный венок, который выпал у нее из рук, едва она увидела маркиза. Инесс поднялась и присела в глубоком реверансе, по мнению маркиза, несколько неловком. — Монсеньор. Его шаги громким стуком отдавались в тишине. Подойдя к ней вплотную, Филипп нагнулся и поднял выпавший из рук девушки венок. — Сударыня, я отплатил вам тем же, — негромко произнес он. — Тем же? — Внезапным вторжением. — Простите мой легкомысленный поступок, монсеньор, — прошептала Инесс, опуская глаза долу. При этом длинные черные ресницы затрепетали, как крылья бабочки. Но маркиза не так-то легко было поймать на эти дешевые уловки: мнимую покорность, интимный полушепот и игру ресницами. Он видел подобные сцены сотни раз, и они подчас вызывали в нем только злость. — Что вы делали в бане? — резким тоном произнес дю Плесси. — Я хотела поискать там мою брошь. — Ложь! Впрочем, лгать для девиц вашего сорта — все равно что пить воду. А вы к тому же не научились делать это убедительно. Щеки Инесс вспыхнули румянцем. Филипп заметил в ее глазах яростную борьбу испанского темперамента с осторожностью. — Вы ненавидите женщин! Относитесь к ним, как к скоту, но разве не женщина родила вас на свет божий? «Женщина, достойная лишь презрения», — подумал маркиз. А на его губах распустилась холодная, жестокая улыбка. Он грубо сунул ей в руки незаконченный венок из еловых веток. — Держитесь от меня подальше и старайтесь, чтобы я как можно реже слышал ваше имя. Он развернулся и стремительно пошел к дверям, бегло заметив на ее глазах слезы. На мгновение он раскаялся, что был чересчур груб с девчонкой, но тут же сердито одернул себя. «Еще одна бесстыжая лгунья» Он был зол и слегка шокирован признанием Анжелики. Ни одной женщине нельзя доверять: они либо предадут, либо обманут, либо раструбят твои сокровенные тайны всему свету — своим подругам, женихам, любовникам. И Анжелика ничем не выделяется среди этих сорок-сплетниц. На столе перед маркизом лежал рапорт от Жерома дю Морье, капитана судна Ла Фонтейн, на имя маркиза де Курселя, губернатора Квебека. В своем донесении дю Морье докладывал, что его судно, идущее из Вест-Индии, задержали в Бостонском порту по подозрению в контрабанде рабов. Обшарив трюм и твиндеки, никаких рабов не нашли, но забрали документы на груз. Вот уже третий месяц ему не возвращают документы и не позволяют покинуть порт. Завершал свой рапорт капитан дю Морье жалобами на высокие цены на питание и аренду жилья и просьбой выслать ему денег на текущие расходы. — Рапорт датирован прошлым годом. Что месье Курсель хочет от меня? — Филипп перевел взгляд с бумаги на обоих лейтенантов, сидящих напротив. — Корабль до сих пор находится в Бостоне, и месье Курсель в самых почтительных выражениях просит вас взять на себя переговоры с губернатором Массачусетса, Беллингхемом, — ответил Сен-Кастин. — В которых он сам потерпел фиаско, — льстиво добавил Жуйбер. — Хорошо, я отправлю одного из вас с письмом в Бостон. Впрочем, это не годится. Мы пригласим должностных лиц из Бостона к нам на Богоявление. — Осмелюсь заметить, что бостонские пуритане не отмечают праздников, о которых нет упоминания в Библии. А за празднование Рождества у них налагается штраф, — заметил Жуйбер. — Пусть штрафуют у себя, — развел руками маркиз. — Это не помешает им насладиться истинно французским гостеприимством здесь, на нашей земле. Мы покажем этим унылым англичанам, чем славится наша великая нация. Щелчком он расправил белоснежные кружевные манжеты и взялся за серебряный кубок с водой, слегка подкрашенной кларетом. Снаружи раздались отдаленные вопли индейцев, которые становились все ближе и ближе. — Монсеньор, позвольте мне расспросить охотников? — вызвался Кастин, прислушиваясь к крикам. — Идемте вместе. Индейцы столпились у ворот, демонстрируя французам охотничьи трофеи. Как только Филипп с подчиненными приблизился, от группы отделился высокий широкоплечий индеец с круглым, как будто сплюснутым лицом. Его черные волосы венчала корона из перьев, обмотанная у основания красной нитью и крашеными сухожилиями. «Халат» из оленьих кож индеец носил на голый торс. Его медная кожа, лоснящаяся от медвежьего жира, была покрыта сетью татуировок до самого горла. На приплюснутом носу Филипп заметил четыре вертикальных шрама. — Это Пьер, один из племянников Модоковандо. Он желает, чтобы его называли только христианским именем, — успел шепнуть Сен-Кастин, пока туземец приближался к ним пружинистой кошачьей походкой. Выставив вперед узкую длиннопалую ладонь, индеец произнес несколько слов на своем певучем монотонном языке. Лицо его при этом оставалось надменно и неподвижно. Филипп коротко кивнул. Сен-Кастин объяснил, что Пьер — великий воин среди своего народа, приветствует лунолицего вождя. Индеец заговорил, делая паузы, чтобы Сен-Кастин мог перевести его слова. — Он говорит, что вокруг непогребенных умерших собираются злые духи. Они вселяются в тела животных-трупоедов. Росомаха с детенышами неспроста устроила поблизости логово. Индейцы искали самку и убили одного из детенышей, теперь следует провести очистительные ритуалы вокруг этого места. Но самое главное: нужно снять и похоронить тела, чтобы они не привлекали зло. — Скажите ему, что этими трупами мы хотим отпугнуть врагов пострашнее духов. — Боюсь, монсеньор, они не поймут. Индейцы страшатся неведомого куда больше стали и пороха. Филипп на мгновение задумался. На ум пришли слова Николя Перро. Однажды на привале траппер разоткровенничался не в пример обыкновенному: — «С приходом европейцев с индейцами начали твориться странные вещи. Их поселения вымирают одно за другим. Я прихожу в их деревню и не понимаю, что произошло: в прошлом году здесь было полно жителей, а в этом году никого не осталось — все умерли от простой лихорадки и даже некому должным образом похоронить трупы. Иногда я думаю, что и истинную веру они приняли не потому, что уверовали в господа нашего, а в надежде, что это позволит им выжить. Отцы-иезуиты говорят, что гуронов и микмаков лет сорок назад было раз в десять больше, чем сейчас. Странно все это, поэтому хоть и верят они в бога нашего, но и свои долины мертвых берегут, не зная, что лучше защитит их от напастей. Они чтут и свои обычаи, и наши обычаи, не зная, откуда ждать спасения.» — Хорошо, — медленно произнес Филипп. — Мы сами снимем умерших и похороним их. Пусть индейцы проводят свои очистительные ритуалы. Индеец удовлетворенно кивнул. Он гортанно произнес длинную фразу, в конце размашисто перекрестившись. — Он сказал, что его народ будет рад оказать услугу лунолицему воину, союзнику и брату по единой вере, — перевел Сен-Кастин, добавив от себя, что после смерти Модоковандо Пьер имеет хорошие шансы быть избранным новым вождем. — Первым среди воинов считается Мулофа, но сородичи не одобряют его высокомерие и резкий нрав. — Сен-Кастин, — задумчиво прервал его Филипп. — Скажите, что в ответ на его учтивость, мы хотим преподнести подарок нашему союзнику и брату по вере. Жуйбер, дайте мне свои часы, — обратился он к молчавшему в сторонке лейтенанту де Марсону. Не говоря ни слова и ни единым взглядом не высказывая протеста, Жуйбер вынул из кармана серебряные часы на цепочке и с поклоном протянул их губернатору. Когда часы легли на плоскую ладонь индейца, выражение его лица волшебными образом поменялось: из надменного и неподвижного превратившись в наивно-восторженное. Раскачивая цепочку как маятник, он следил за циферблатом перед глазами. Это продолжалось несколько минут, потом, опомнившись, индеец спрятал подарок в сумку из растительных волокон, висевшую у него на поясе. Он снова заговорил, на этот раз его лицо светилось от удовольствия. — Он обещает провести ритуал сегодня же. Пьер говорит, что одна из росомах — ваби — белая, как снег. А глаза у нее — красные, как у демона. В ней точно живет злой дух. Ее нужно разыскать и убить, а старшая самка пусть уходит. Росомаху не так-то просто увидеть. Она сильнее и хитрее всех остальных животных. Он говорит, нужно просить духов, чтобы мать-росомаха сама покинула это место. Завтра, когда мы снимем трупы, они придут и будут громко шуметь, чтобы убедиться, что животные ушли. Пьер повел индейцев обратно в деревню. Процессию замыкали двое, несущие палку с привязанным за лапы трупом детеныша росомахи. — Росомахи пришли раньше, чем мы повесили пиратов, — сказал Филипп, издалека глядя на длинные, похожие на острые лезвия когти мертвого зверя. — Мы видели их в день моего приезда в Пентагуэт. — Да, монсеньор. — Вы верите в знамения? — Верю, монсеньор, — улыбнулся Кастин. — С тех пор, как я сошел на эту землю, я успел навидаться диковинных вещей, а от некоторых рассказов бывалых трапперов меня бросает в дрожь. — Да… — рассеянно пробормотал Филипп. Перед его мысленным взором возник образ, который он видел в дыму в день прибытия. Морда зверя, сотканная из туманных белесых клубов. Белая морда росомахи… — Жуйбер, — неожиданно произнес он, оборачиваясь и живо глядя на примолкшего старшего лейтенанта. — Мне показалось, или на часах была гравировка? Это памятный подарок? — Пустяки, монсеньор. Это подарок отца, в честь вступления в полк месье де Кариньян-Сальера, но это не фамильная реликвия, так что я… — Позвольте компенсировать ваш ущерб, — Филипп достал из кармана золотые часы-луковицы, инкрустированные по окружности сапфирами, рубинами и жемчугом — настоящее произведение искусства. — Боже мой, монсеньор! Прошу вас, я не заслужил… — Это мне решать, — отрезал маркиз, сдвигая брови. — Мы начинаем приходить к взаимопониманию. Я еще не уверен, но прогресс налицо. Вы будете преданны королю и мне лично. Не так ли, сударь? — Разумеется! — воскликнул Жуйбер, краснея от возбуждения и не отрывая зачарованного взгляда от подарка. — Хорошо, — маркиз хлопнул его по плечу, развернулся на каблуках и широким шагом направился в форт.***
Ночью он не мог уснуть. Мысли крутились в голове, заставляя бодрствовать. Думалось ни о чем и обо всем одновременно: англичане, индейцы, бескрайняя замерзшая земля. Филипп встал, прошелся к окну и рывком отдернул портьеры. Серебристый лунный свет проник в комнату. Он жадно всматривался в чистое усыпанное звездами небо, надеясь снова увидеть пляску синих, красных, зеленых и золотых столбов света. Но ничего. Монотонное тиканье часов напомнило, что до рассвета осталось недолго. Он ввернулся в кровать. Верный Ла Виолетт тихо посапывал на раскладушке возле двери. Мадам дю Плесси спала через стенку, но как будто осталась в другой жизни. Филипп вдруг поймал себя на том, что почти не думает о ней. Это был редкий момент тишины, личного одиночества, где нет места никому из людей. Проваливаясь в сон, он вспоминал, как разноцветные огни образовали над ним шатер из сверкающих нитей, и из этих нитей вырастали столбы света, освещая все на мили вокруг. И это чувство, что он — последний из людей, под этим светящимся куполом, но не единственный в этой снежной пустыне. Тот, кто незримо присутствовал рядом — не был человеком. Незаметно поднялась мгла, похожая на клубы плотного, как молоко, тумана. Она ширилась и разрасталась, проглатывая огни. Среди этого тумана ему мерещились очертания людей. Безликие неупокоенные души. И только он был жив. И тот, кто вел его через мглу — был источником жизни. И был тот — Не-Человек… Усилием воли Филипп вынырнул из ночного кошмара. Наскоро одевшись, он взял ночник и вышел из комнаты. Не до конца понимая, зачем, Филипп знал одно: ему нужно найти белую росомаху до того, как индейцы убьют ее. На улице стоял крепкий мороз. После душного натопленного помещения холодный воздух обжег лицо, при этом освежая и бодря. Снег часто захрустел под подошвами сапог. «Надо бы поучиться у трапперов и индейцев двигаться бесшумно», — мелькнуло в голове. Трезвый разум назвал бы эту ночную эскападу наивной и безрассудной. Росомаха по праву считалась самым хитрым и опасным зверем в лесу. Индейцы почитали ее и боялись, никогда не убивая росомах без нужды. Филиппом же двигал не рассудок, а иное чувство — что-то сродни мистическому откровению. Помня, что зверь никогда не подойдет к людному форту, Филипп вышел за ворота и спустился с холма по дороге, ведущей к фермам. Он шел медленно, разглядывая девственно-чистое белое полотно, припорошенное накануне снегом. И вот он нашел, что искал: цепочку свежих следов, на первый взгляд похожих на медвежьи. Они вели в сторону «Белого» кладбища — здесь хоронили бледнолицых, — захоронения англичан были отделены частоколом от могил французских колонистов. Рядом с кладбищем стоял покосившийся сарай, где хранился инвентарь, а также заготовки древесины для гробов. Вот к этому-то сараю и вели следы. За счёт непропорционально широких лап росомаха свободно ступала, не проваливаясь в глубокие сугробы. Филипп не стал преследовать ее по следу, а пошел по торной тропе, мысленно благодаря светлую лунную ночь. Дверь в сарай запиралась лишь на железный крюк. Филипп вошел внутрь, машинально пригибаясь, чтобы не удариться о низкий потолок. Из темноты выступили грубо сколоченные козлы, стоящие вдоль стен, лопаты и ломы, чтобы долбить мерзлую землю, штабеля подгнившей низкосортной древесины — заготовки для гробов. Филипп поморщился. Вспомнились детские страхи. Он не боялся смерти и мертвецов, даже будучи ребенком, но вот гробы, обтянутые красным или черным крепом и обитые внутри белым бархатом, вызывали мурашки по телу. До сих пор он, как и его повелитель, король, не выносил траура и траурного убранства. Едва различимый шорох привлек внимание. В углу под козлами Филипп увидел два красных огонька. Он сделал шаг, и ему ответило глухое ворчание. Бросок росомахи стремителен и смертоносен. Ловкая и пружинистая, как куница, и сильная, как волк, она представляла смертельную угрозу. Рука Филиппа метнулась к поясу, но не нашла того, что искала — кинжала. Одеваясь в спешке, он не надел портупею. В голенище сапога был нож, но если сейчас он потянется за ним, зверь может броситься. Филипп вдруг осознал, что сейчас стоит безоружным перед одним из самых опасных и свирепых хищников Америки. Он замер, не сводя глаз с красных огоньков. «Иди сюда», — мысленно звал он зверя. И росомаха вышла, не сразу, двигаясь опасливо и как будто несколько неуклюже. Детеныш, но почти достигший размера взрослой особи. Продолговатая, слегка сплюснутая голова с вытянутой мордой — точно смесь медведя и барсука, — длинное тело, кривые широкие лапы и пушистый хвост; росомаха стояла в пределах света фонаря. Ее розовый нос трепетал, втягивая воздух, а глаза были устремлены на него. Заметив, что животное не собирается нападать, Филипп медленно и плавно опустился на корточки. Но как только он хотел протянуть руку, шерсть на ее затылке начала становиться дыбом. Медленно и неспешно Филипп убрал руку, одновременно заметив, что на задней лапе мех свалялся и окрасился бурым. Вот почему росомаха не ушла. — Я буду приносить тебе еду, пока ты не поправишься. А потом ты сможешь уйти, — прошептал маркиз. Звери не понимают слов, но читают голос так же, как охотник читает следы на земле. В ответ росомаха вытянула шею, почти коснувшись мордой его лица. Затем так же мягко отступила в свой темный угол. Он приходил каждый день, оставляя под козлами еду: потроха, дичь из капканов, подъеденную хищниками, рыбу и дохлых крыс. Сперва он уходил сразу. Потом оставался смотреть, как зверь выбирается из щели в полу и опасливо подходит к еде. Росомаху называли Гуло — обжора — и это имя чрезвычайно подходило животному. Определив, что это самка, Филипп назвал ее Галой. Сравнивая жену с росомахой, Филипп пришел к выводу, что у Анжелики куда более тяжелый нрав. Другие впечатления заставили его забыть о ссоре и он был готов «сменить гнев на милость». Но когда он вечером вошел в их общую спальню, Анжелика сама встретила его неприступным видом. Выругавшись, Филипп ушел. С этого момента он окончательно поселился в своем кабинете. Дела, однако, не давали ему скучать по жене, надо было подготовиться к возможному визиту англичан из Бостона, да и военные тренировки колонистов отнимали много времени. Анжелика же была занята детьми, которые болели один за другим. Утром 24 декабря после мессы Филипп и Сен-Кастин устроили тренировочные поединки на фасу. Губернатор хотел взглянуть, как его люди владеют холодным оружием. Мальчишки верещали от восторга, а Шарль-Анри размахивал своей детской шпагой. — Корабль! — крикнул стоящий на воротах часовой. Из-за мыса выходил военный корабль. На носовом флагштоке гордо реял Юнион Джек. — Англичане!