Огни святого Эльма

…— Это последнее, — Филипп достал из ящика гербовую печать и приложил к сургучу на конверте. Он отложил готовое письмо на стопку других писем, откинулся на спинку кресла, опустив ладони на стол, и только тогда удостоил взглядом стоящего перед ним навытяжку Жуйбера. — Я оказал месье Курселю одолжение, разрешив двухлетнюю тяжбу. Вы отправитесь в Бостон, чтобы забрать судно Ла Фонтейн со всем грузом. Просите аудиенцию у Беллингхема не позже следующего дня после приезда. Вопрос улажен на словах, но на месте вы должны проявить себя хорошим дипломатом. — А если возникнут препятствия, могу ли я вернуться… — Нет. Вы вернетесь, только полностью уладив дело. — Да, монсеньор, — понурился Жуйбер, — а опись груза приложена к документам? — Опись груза вы получите на таможне. — Но таможенная опись может существенно отличаться от того, что было на самом деле! — Так разыщите капитана! Или пусть он вас разыщет! — потерял терпение Филипп. «Что за тупица, черт его дери!» Видимо, что-то в выражении лица маркиза отбило у лейтенанта желание задавать дальнейшие вопросы. Он низко поклонился: — Когда мне нужно отплыть? — Вы отправитесь в Бостон с оказией. На почтовой или рыбацкой барке. У нас нет лишних людей, чтобы отправить с вами на «Дофине». Кроме того, корабль может понадобиться в форте на случай непредвиденных обстоятельств. — Вы знаете, что трое приятелей достопамятного мессира Ван Рейка… — Бежали с английским кораблем? Знаю. И был готов к этому. Меня больше интересует вопрос — почему так мало? Никаких подозрительных разговоров или происшествий? Ваша обязанность — следить за жителями поселения и докладывать обо всем мне. — Не было замечено ничего необычного, монсеньор. Если бы что-то случилось, я бы тут же пришел к вам. — Смотря что мы оба имеем в виду под словом «необычное». Я жду от вас ежедневных рапортов. Вы будете докладывать обо всем: кто чем занят, какие ходят разговоры, сплетни, о дружеских или интимных связях, обо всем. Вы — старший лейтенант и моя правая рука. — А лейтенант Сен-Кастин? — не удержал обиды Жуйбер. — Лейтенант Сен-Кастин отвечает за индейцев, — Филипп позволил себе скупую улыбку, хотя в глазах его стоял лед. Это убийственное спокойствие всегда действовало на его собеседников отрезвляюще. Жуйбер счел нужным еще раз поклониться и уверил маркиза, что сделает все так, как он велел. После того, как лейтенант вышел, Филипп открыл самый верхний ящик бюро и вернул на место печать. В дальнем углу лежала сложенная вчетверо бумага — опись груза судна Ла Фонтейн. Филипп повернул в замке ключ и положил его в кошелек, висевший у него на поясе. — Франсуа, сделайте две папки. В одну складывайте рапорты лейтенанта Сен-Кастина, в другую — лейтенанта Жуйбера, и потрудитесь проверять число на каждой бумаге. — Хорошо, монсеньор, — сказал юноша-секретарь, поднимаясь из-за своего похожего на школьную парту стола. — Можете идти, — обронил Филипп, не впервые отмечая, с какой педантичностью тот подходит к своему внешнему виду. Что-то в этом юноше вызывало смутную настороженность. Филипп называл это интуицией — для военного совсем не пустой звук. «Величайший враг прячется там, где вы будете меньше всего его искать», — писал Юлий Цезарь, подло убитый соратниками на ступенях сената. Порой и логика, и разум бессильны перед коварством судьбы, и остается одно — слепо довериться внутреннему голосу… Тихое потрескивание свечи и запах нагара вырвали его из оцепенения. — Ла Виолетт! — слуга тут же материализовался перед ним, как будто ждал, что его позовут именно сейчас. — Раздеться и ванну, — коротко процедил маркиз, не глядя на расстроенную осунувшуюся физиономию камердинера. — Воду мадам потребовала для себя, — состроил испуганную мину Ла Виолетт. — Если ваша милость соблаговолит обождать… — Не соблаговолит. Черт с ним, придется мыться в тазу! Филипп застал Анжелику перед зеркалом. С задумчивым видом она проводила щеткой по лоснящимся влажным блеском волосам. Когда дверь открылась, она даже не взглянула в его сторону, но Филипп, находясь в дурном расположении духа, этого не заметил. Его тонкое обоняние уловило аромат вербены и розмарина, который он так привык вдыхать прямо с ее кожи. Филипп подошёл к ней сзади, мягко забрал из рук щетку и раз-другой провел ею по волосам, позволив им золотым плащом рассыпаться по плечам. — У вас полно седых прядей, вы знаете? — буркнул он и тут же пожалел, вспомнив галантную науку, согласно которой женщине ни под каким видом нельзя указывать на недостатки. Она посмотрела на него сквозь зеркало. Спокойно, но в глубине ее глаз плескалось возмущение. — Знаю! Большинству из них я обязана вам, мой драгоценный супруг. — Если я и доставляю вам неприятности, то и вы мне тоже. — Возможно. — Мы могли бы сейчас забыть о наших спорах? — бросив на стол расческу, он наклонился к Анжелике и подхватил ее на руки. Она вскрикнула и замахала в воздухе ногами, отчего домашние туфли разлетелись в разные стороны. — Возможно, — промурлыкала она, обнимая его за шею. Тело отреагировало на ее близость в тот же миг, как Филипп коснулся ее волос. Он уже понял, что именно в волосах крылась большая часть женской магии. Тонкий аромат, исходивший от ее темени, лишал его рассудка. Это могучее чувство, ворочающееся в груди подобно разбуженному чудовищу, вселяло ликование, но и пугало. Он боялся стать рабом женщины, скованный по рукам и ногам любовью к ней. «Никогда не доверяй любви и удаче, особенно когда они смеются над тобой», — разглагольствовал отец, похлопывая сына по плечу. Но Филипп боялся не любви, он боялся привязанности, полной зависимости от кого-то или чего-то, помимо королевской воли. Ночник так и остался стоять на туалетном столике, удлиняя мечущиеся в алькове тени. Филипп держал в объятиях свою супругу, проявлявшую непокорность с тех самых пор, как случился досадный инцидент с маркизом Виль д’Эвре. — Так вы отказываете мне? — Отказываю. — Раз и навсегда? — Раз и навсегда. Вы предпочли моим ласкам того, кто в этом деле, безусловно, опытнее меня. — Да вы с ума сошли. Из-за такой безделицы… — Безделицы! — прошипела Анжелика, и глаза ее воинственно сверкнули. Неудовлетворённое желание и гнев пробудили в нем охотничий азарт. Теперь он любой ценой приготовился добиваться своего, тем более подобные игры были хорошо знакомы Анжелике. Не затем ли она противоречит ему именно сейчас? Филипп выругался и ринулся в бой. Скрутить ее на тонких простынях не составило труда. Одной рукой он удерживал за спиной ее руку, парализуя сопротивление, другой зажал ей нос. — Закройте глаза и будьте хорошей девочкой. Она повиновалась. «Уж слишком быстро», — промелькнуло в голове у маркиза, когда он осторожно отпустил ее руку, и она не попыталась в ту же секунду вырваться. Большим пальцем он погладил приоткрытые губы, провел по краю ровных белых зубов и скользнул глубже, ища влажный кончик языка. И тут же его ожгла такая боль, словно палец попал в медвежий капкан. — Ядовитая змея! Откинувшись на подушки, Анжелика хохотала во весь голос, пока он осыпал ее отборной бранью. — И ведь не скажешь, что вы из тех, кто способен засунуть голову в пасть к тигру, — воскликнула Анжелика, вытирая набежавшие от смеха слезы. — Потому что вы дадите тигру сто очков форы, — Филипп тоже позволил себе рассмеяться. Он рванул ее к себе, переворачивая на живот. Затем улегся сверху, вдавливая ее в кровать. — Вы мне заплатите, — выдохнул он ей на ухо, — и раз мы уж заговорили об экзотике… Я отучу вас кусаться! Советую расслабиться, иначе будет больно. — Вы этого не сделаете! Ненормальный дурак! Я выцарапаю вам глаза! Предатель! Распутный мерзавец! — шипела она, пытаясь вывернуться из-под него. Теперь смеялся Филипп. — Лежите смирно, — велел он, и она инстинктивно замерла. Сменив тактику, он прошелся поцелуями по всей длине позвоночника, заставляя ее мелко вздрагивать. Боится, и хорошо! Укушенный палец болел и требовал быть построже. Когда он добрался до крестца, Анжелика вздрагивала уже не от страха, а от удовольствия. В какой-то момент он явственно ощутил это. И по тому, как она прогнулась в пояснице, он понял, что «экзотическим» наказанием ее уже не напугать. Он взял ее под бедра и потянул вверх, побуждая встать на колени. Его ладони легли на круглые упругие ягодицы. Филипп наклонился и куснул одну из них, оставляя на коже красный след от зубов — все-таки месть была сладка… Он помедлил, наслаждаясь ее беззащитностью. — В другой раз, — прошептал Филипп, опрокидывая ее на спину, словно пушинку. Анжелика даже не попыталась стыдливо свести колени, позволив мужу делать с ней все, что ему угодно. Она коротко всхлипнула, принимая бесстыжие ласки, и прижала к разгоряченному лицу белоснежную простынь. Солнце еще не взошло, когда он вернулся к себе, но рассвет был не за горами. Сонный и помятый Ла Виолетт уже держал в руках свежую сорочку. Скидывая халат, Филипп почувствовал тонкий аромат розмарина и вербены, и блаженная истома вновь прошлась по телу. Но как только взгляд остановился на слуге, лицо маркиза окаменело. — Отправишься во Францию, в Плесси. Я справедлив. Ты многие годы служил мне верой и правдой. Без крова я тебя не оставлю. Ла Виолетт рухнул на колени будто подкошенный. — Не отсылайте, господин! — Ла Виолетт попытался обнять его ноги, но Филипп яростно оттолкнул его от себя. — Ты должен был служить мне, а не какому-то заезжему фигляру! — Я и был! Я только о пользе для вашей милости думал. — Ладно, есть еще время. Но если она не забудет, вышвырну тебя как шелудивого пса. И, надеюсь, польза от твоего маркиза будет. Посмотрим, какой из тебя комбинатор. — Так я всю жизнь за вашим плечом, учусь потихоньку уму-разуму. Будет польза, будет! И госпожа все забудет, вот увидите, — забудет. Тут такое дело, — Ла Виолетт замялся. — Госпожа-таки отомстила месье Виль д`Эвре. Мальчишка Бартоломью проболтался мне, что она велела подкинуть в багаж маркизу горсть полусгнивших креветок. Вот вони-то будет, когда он откроет сундуки в Бостоне. Все кружевные сорочки на выброс! — Ребячество! — буркнул маркиз, но по его губам скользнула улыбка, отчего опальный слуга тут же приободрился. — Я выйду ненадолго, а ты пока все для утреннего туалета приготовь. Ла Виолетт вскочил на ноги и бросился помогать маркизу одеваться. — Так мне и говорить не надо, сам знаю, — насупился он, натягивая на Филиппа сапоги. Ночь была морозная и ясная. Англичане увезли с собой оттепель, через день после их отплытия повалил снег, а потом ударили морозы. Индейцы говорили, что это гигантская снежная птица Помола, живущая на вершине горы Катандин, чистит свои перья, радуясь зиме. Филипп пожалел, что не захватил с собой меховых рукавиц. Руки и лицо обжигало холодом. Под подошвами сапог скрипел снег, воздух, казалось, тоже скрипел, тишина стояла звенящая. Было около шести утра, но луна еще не зашла, она ярко освещала дорожку, проторенную среди сугробов к «белому» кладбищу. Филипп на мгновение замер, любуясь странным природным явлением. Лунный диск, как будто заключенный в сотканную из серебристой кисеи сферу, отсвечивался от края сияния в четырех проекциях. Казалось, будто не одна, а сразу пять лун смотрят с чернильного небосвода. Что это? Возможно грозное предвестие грядущих войн? Оторвавшись от чарующего небесного явления, он перевел взгляд на снег, пытаясь разглядеть свежий след. Его росомаха была где-то рядом, он чувствовал. Она устроила себе нору под деревянным сараем, где хранился кладбищенский инвентарь. «Слишком близко от поселения». От природы росомаха хитра и осторожна и ни за что не попадется на глаза человеку, но Филипп опасался, что она начнет таскать скот или портить припасы. Тогда от него потребуют решительных мер. Кроме того, индейцы видели в белой росомахе воплощение злого духа. Звезды на небосводе, мерцая, гасли. Ночь отступала. «Гала», — его мысли потянулись к зверю, и он вдруг ясно почувствовал его присутствие. Она где-то рядом, тоже ищет его. Филипп знал, что росомахи ведут кочевую жизнь, но Гала не уходила. Он оглянулся в сторону реки, где виднелись темные конусы индейских хижин. Не хватало еще, чтобы проклятые дикари выведали его тайну. На хуторах тоже не спали: в окнах, в просветах между ставен, мелькал свет лучины. Из труб столбом поднимался дым — стояло полное безветрие. Филипп уже достиг сарая. Крючок на двери был откинут, внутри почудилось какое-то движение: только бы не встретить плотника за работой. Может, кто-то умер, или на чьей-то могиле решили поменять крест? С другой стороны, в такой ранний час?! Филипп распахнул дверь и поднял повыше фонарь. Тонкий женский вскрик, ругань «кавалера», застывшая у него на губах, когда он понял, кто перед ним… Лейтенант Сен-Кастин неуклюже схватился за спущенные до колен штаны. Женщину Филипп узнал сразу же, несмотря на то, что она попыталась спрятать лицо в ладонях. Это была не дочка индейского вождя, это была испанка Инесс. Не произнося ни слова, Филипп захлопнул дверь и зашагал прочь. Сен-Кастин отсутствовал во время утреннего развода караула, не появился он и к завтраку. Бросив на стол салфетку, Филипп поднялся из-за стола. Кивком ответив на поклон Жуйбера, он подал жене руку. — Идемте ко мне. Нужно поговорить. Заметив ее озабоченный и даже испуганный взгляд, он прибавил: — Ничего серьезного, мадам. Хочу спросить у вас совета, только и всего. — Сен-Кастин сошелся с этой паскудной девкой, с этой Инесс, — сообщил он, закрыв дверь в свой кабинет. — Но мне показалось, что он так влюблен в Матильду! Правда, она еще ребенок, а Кастин — взрослый юноша. — По-вашему, это лишь интрижка? Филипп уселся в кресло, жестом предлагая жене табурет, но вместо этого Анжелика села к нему на колени, обняв за шею. — Вполне возможно. Вспомните себя в этом возрасте. Держу пари, вы не пропускали ни одной юбки. — Ошибаетесь. Меня юбки не интересовали. Я посвятил себя военной карьере. К восемнадцати годам я успел побывать в нескольких крупных сражениях. — И все же согласитесь — в этом возрасте трудно сохранять целибат. — Я был против того, что французский дворянин собирается жениться на принцессе дикарей. Но он настоял на своем и дал слово ее отцу. Как вы думаете, понравится ли верховному вождю, что его дочкой пренебрегли ради испанской шлюхи? — Филипп сжал пальцы в кулак и ударил по подлокотнику. Откинувшись в кресле, он закрыл глаза и принялся беззвучно ругаться. — Я разобью эту пару. Я отошлю Кастина в Бостон вместо Жуйбера! — И все испортите! «Легкая победа обесценивает любовь, трудная — заставляет ею дорожить». Если вы станете создавать им преграды, то обычная интрижка рискует превратиться в историю Ромео и Джульетты. — Какой же ваш вариант? Мне надо, чтобы Инесс держалась подальше от Кастина, а Жуйбер не действовал на нервы. Нет ли у вас каких-нибудь премудрых сентенций на этот случай? — Филипп притянул жену к себе, укладывая ее голову себе на плечо. Зарывшись лицом в ее волосы, он почувствовал как гнев, владевший им все утро, уходит. Он искал в ней бурю, когда желал бури, и находил покой, когда искал покоя. И сейчас ему нравилось, как она ластится к нему; в то же время, когда подобные нежности могли бы его раздражать, она держалась отстранено. — Вы знаете, я вспоминаю одну логическую задачку, которую рассказывали у Нинон. Она очень подходит к случаю. Представьте, что вы несете гуся, лису и бобы. На пути у вас река, а лодка, с помощью которой вам нужно переправиться на тот берег, выдержит только вас и еще одного. Как будете действовать? — Все просто. Вы сказали двое? Тогда сначала гусь. Потом бобы… — Но гусь съест бобы. — Дослушайте сперва. Оставлю бобы и заберу гуся, оставлю гуся и заберу лису, потом снова за гусем. — Вы знали! — Анжелика возмущенно ткнула его кулаком в грудь. — Нет, но вы навели меня на интересную мысль. Я отошлю лису с бобами, то есть с мессиром Жуйбером, а гуся поскорее женю. — Жените? — Анжелика подняла голову и изумленно посмотрела на мужа, — но девушке едва исполнилось четырнадцать… — Превосходно. Я поручаю вам узнать, созрела ли она для брака. Филипп наугад достал из ящика документ — им оказался инспекционный лист судна «Звезда Аделаида». Маркиз пробежал глазами по строчкам, на самом деле продолжая решать в уме задачку про лису, гуся и бобы. Кастин женится — решено. Но как быть с Инесс? Сначала Филипп хотел обойтись с нею по всей строгости. Но, как справедливо заметила Анжелика, это могло обернуться трагедией. Цель девицы ясна как божий день. Жан-Винсент д’Аббади — единственный наследник своего брата, барона Сен-Кастина. У Инесс неплохие шансы сделаться баронессой и навсегда отречься от прошлого портовой потаскушки. Филипп сжал челюсти так, что скрипнули зубы. Не бывать этому! Он поднял гневный взор на стоящего напротив Сен-Кастина. Того не подвела военная выучка — за четверть часа от него не было слышно ни единого звука. — Итак, сударь, вы подтолкнули меня к принятию важного решения. Довольно вам ходить в женихах! Пора стать мужем вашей невесте. С божьей помощью, до конца этого месяца вы и мадемуазель Матильда свяжете себя священными узами брака. По бледному лицу лейтенанта пошли красные пятна. Но ему удалось сохранить спокойствие. Он низко поклонился губернатору. — Монсеньор, осмелюсь только заметить, что Матильда еще очень молода и… — Вы не любите свою невесту? Но вы клялись мне в обратном! — воскликнул Филипп с обманчивым удивлением. — Вы настаивали, что нет большего счастья для вас, чем жениться на ней, и что вы от чистого сердца попросили ее руки. И что же изменилось сейчас, когда счастье для вас так близко? — Мы планировали пожениться через год, таков был уговор с ее отцом. — Вы — не мальчик, Кастин, вы — мужчина, и вам нужна женщина. Возвышенные мечты и поэтические страдания уже не насыщают вас, как прежде. Вам нужно то, что дает вам сеньорита Тенарес в кладбищенском сарае! И даже мороз вас не останавливает! — Монсеньор! — голос юноши вибрировал от гнева, горечи и негодования. — Прошу вас, вы сколь угодно можете считать меня подлецом, ибо я и есть подлец и негодяй, но прошу вас не бесчестить имя дамы! — Сопляк! Будь вы моим сыном, я бы хорошенько проучил вас сперва, а потом отправил служить в действующую армию! — Монсеньор, клянусь честью… — закричал Кастин, в котором взыграл гасконский темперамент, но Филипп с такой силой стукнул кулаком по столу, что дубовое полотно застонало от тяжести удара. — Молчите! Пока слова еще не произнесены, вы можете взять их назад! Лейтенант судорожно дернулся, но больше не произнес ни слова. — Вы женитесь, а я, в свою очередь, обещаю вам позаботиться о судьбе сеньориты Тенарес. Это будет самый лучший выход, ведь вы дали слово чести отцу той девушки. — Да, монсеньор. Но Инесс… Вы обещаете, что она не пострадает? — Обещаю, — мягко ответил Филипп. — Давайте выпьем за вашу свадьбу? На вас лица нет. Сен-Кастин горестно понурил голову. — Я к вашим услугам, монсеньор! Я в плену у своего слова и полностью предаю себя вашей мудрости. Хрустальный графин мелодично звякнул о край кубка. Сен Кастин одним точным движением согнутой руки опрокинул содержимое, будто рюмку водки. Филипп наблюдал, как на лицо лейтенанта возвращаются прежние краски. Борьба еще шла, но побеждал здравый смысл. «Я не ошибся в нем. Кастин — не ветрогон, готовый запятнать свое имя и разрушить карьеру из-за юбки» «А ты сам, вспомни, почему ты здесь» — кольнул насмешкой внутренний голос, отвечая его мыслям. «Но я не стремился к этому. Мне достаточно было лишь изредка видеть ее. В том, что случилось, нет моей вины — на то была воля Провидения.» «И все же ты не можешь указывать ближнему на сучок в глазу, когда у тебя в глазу бревно. Не тебе учить его рассудительности.» «Пусть хоть его не постигнет моя участь или даже худшая.» Маркиз опустил кубок на стол, взял графин и вынул из горлышка пробку. — Еще по одной? Не торопитесь. Я вижу, вы уже приняли решение? — Да, сегодня же я объяснюсь с сеньоритой Инесс. Я не хочу, чтобы она думала, будто для меня она — всего лишь приключение. Я имел глупость забыть, что обручен с другой и не могу нарушить клятвы, данной вождю Модоковандо. Здесь к подобным вещам относятся куда серьезней, чем в Старом Свете. Филипп медленно кивнул. — Ваш брак будет удачен во всех смыслах. Разум всегда торжествует над инстинктами. И вы тому блестящий пример. Сен-Кастин поставил кубок на стол и решительно поднялся с табурета. — Тогда у меня есть одно дело, которое нужно решить прямо сейчас. — Вы уверены? Я могу сам поговорить с сеньоритой Тенарес и все ей объяснить. — Благодарю, монсеньор, но это мое дело! — отрезал шевалье, откланиваясь. Откинувшись в кресле Филипп проводил его задумчивым взглядом. «Итак, гусь в безопасности. Теперь осталось разобраться с лисой и бобами…»

***

— Корь, Савари, вы сказали корь? — в голосе Анжелики звенело напряжение. Она вся натянулась, как взявшая след гончая. Филипп заметил, как быстро вздымается ее грудь под корсажем, и, сдвинув брови, недовольно взглянул на старика-аптекаря. — Не драматизируйте, Савари, — сухо произнес он. — Кто точно может сказать, от чего умерли эти дети? Посмотрите на них — они даже в мороз ходят полуголые. Обычная лихорадка, инфлюэнца… — Это корь, монсеньор, — настаивал Савари, не замечая или не желая замечать недовольства в голосе и во взгляде губернатора. — Детей убила лихорадка за какие-то несколько часов, однако у взрослых во рту уже проявились первые признаки — мелкие белёсые пятнышки с красной каймой. Если больные проживут еще день или два, то они покроются сыпью: сначала на лице, шее, за ушами, на следующий день на туловище и на третий день на руках и ногах… — Проклятье! — Аббат де Каретт уже там, читает отходную по усопшим. — Вождь Мулофа, — вмешался стоявший в стороне и до сих пор не проронивший ни слова Сен-Кастин, — хочет, чтобы для мертвецов разложили погребальный костер в соответствии с древними обычаями. Индейцы верят, что таким образом душа освобождается и вместе с дымом устремляется в Долину Великих Охот. Да и копать могилы, когда земля промерзла на несколько футов, несподручно. Аббат де Каретт настаивает, чтобы все было сделано согласно истинной вере, — лейтенант благоговейно осенил себя крестом. — «И я видел, что Агнец снял первую из семи печатей, и я услышал одно из четырёх животных, говорящее как бы громовым голосом: иди и смотри. Я взглянул, и вот, конь белый, и на нем всадник, имеющий лук, и дан был ему венец; и вышел он как победоносный, и чтобы победить» — Вот и первый — Мор. Боюсь, за ним последуют остальные, — вздохнул Савари. — Хватит! — рявкнул Филипп, бросая косой взгляд на жену. — Перро рассказывал мне, что смертность среди колонистов в этих краях намного ниже, чем в Старом Свете. А с индейцами творится что-то неладное — такова их судьба, уступить нам эти земли. Савари разгладил складку на шерстяном плаще, в который зябко кутался, даже находясь в натопленной комнате. — Я бы посоветовал изолировать больных, по моему опыту, это может приостановить распространение болезни. Я пытался посылать им лекарства, но индейцы смертельно боятся принимать что-либо из моих рук, кроме того они возненавидели эту девочку, мою ассистентку. Может быть, аббат де Каретт уговорит их принять порошок, снимающий жар? — Мой лекарь был отпетым дураком, он предложил бы рвотное или кровопускание, — усмехнулся Филипп, пытаясь разрядить обстановку. Савари поджал губы и сокрушенно покачал головой. — А ведь эти шарлатаны погубили больше жизней, чем солдаты Его Величества на полях Фландрии. — По сути, и те, и другие занимаются одним: пускают кровь. Но солдаты хотя бы пускают ее врагу, — Филипп улыбнулся, довольный своей шуткой. Он заметил, что губы Анжелики даже не дрогнули, ее глаза смотрели в одну точку, вряд ли она слышала хоть слово из того, что он сейчас сказал. «Проклятье! Савари мог бы попридержать язык!» Он знал, Анжелика не будет паниковать и метаться как испуганная курица. Она была достойна фамильного ожерелья, перешедшего к его ветви Плесси-Бельер от одной из прародительниц, Иоланды де Дре. Дальнейший разговор не задался. Савари болтал о конце света, Кастин был бледен и тих: в том, что его невеста в смертельной опасности, он видел наказание за свой грех. В зеленых глазах Анжелики стояло предчувствие беды. Наконец Филипп отослал Кастина и Савари, приказав держать его в курсе и докладываться каждые два часа. — Оповестите всех жителей, чтобы не ходили в охваченную болезнью деревню. И для индейцев дорога в форт пока закрыта. Таков мой приказ! Скажите, что если бы среди моих людей были больные, я бы поступил точно так же. Анжелика стояла напротив окна, объятая солнечным светом. Волоски, выбившиеся из прически, образовали вокруг ее головы золотистый полукруг. Он смотрел на нее от двери: идеальная поза для художника, фигура, погруженная в кьяроскуро, дышащая величественной скорбью. Каких-то несколько минут назад он не придавал никакого значения ее красоте, а сейчас не мог сдвинуться с места, точно пойманный в силок зверь. Ощущение, осознание ее невыразимой прелести с толикой иконической жертвенности в образе, болезненно отозвалось в нем. Он боялся эту женщину так же сильно, как и благоговел перед нею. Вот сейчас он протянет руку, и эта фигура, выполненная вполоборота на светлом фоне окна, растает как мираж, и он останется один. Возможно, проснется, разбуженный грохотом пушек, или звонким голосом адъютанта, выкрикивающим: «Срочное донесение для господина маршала! Пропустите!» — Я видела дурной сон, — ее голос нарушил тишину, и к нему тут же присоединился нестройный хор других звуков: тиканье часов, гудение ветра в трубе, отзвуки голосов на улице и в доме. — Пустяки! — Нет! — она обернулась, сверкнув на него взглядом. — Сначала как будто далекий стук копыт, а потом по небу пронеслись четыре всадника. Савари был прав — скоро будут и другие. Я слышала, как женщины у колодца говорили, что прошлой ночью на небе взошло четыре луны. — Пять лун. Я видел. Вы стали мнительной, как здешние поселенцы.

***

… Он еще раз прошелся рукой по шелковистому вздувшемуся боку. Белянка фыркнула, поставив уши торчком. Филипп погладил лошадь по загривку и похлопал по мускулистой шее. Кобыла покорно опустила голову, повинуясь хозяйской руке. — Папа, можно уже дать сухарик? Филипп взял сына на руки. Мальчик неуверенно протянул ручку к лошадиной морде. — Не бойтесь! Раскройте ладонь. Шарль-Анри неохотно разжал пальчики. Лошадь повернула голову, ее широкие ноздри раздулись и затрепетали. Ребенок напрягся и хотел отдернуть руку, но Филипп твёрдо удержал ее на месте. — Я же сказал: не бойтесь. Кобыла фыркнула, затем взяла губами угощение. — Ой, она меня облизала! У нее язык мокрый и шершавый! — Смотрите, сударь, на ее бока. Она носит жеребенка. Когда он подрастет, вы уже сможете сидеть на лошади в специальном седле. — Значит, у нее в животе моя лошадка? — Да. Шарль-Анри нахмурил светлые бровки, разглядывая располневшие бока Белянки. — Я хочу, чтобы она родила двоих, как мама, чтобы у моего братика тоже была лошадка. — Ваш брат еще слишком мал. — Флоримон — мой братик! — Шарль-Анри снисходительно взглянул на отца, объясняя ему столь очевидные истины. — Когда он приедет, я хочу, чтобы у нас были лошадки. — Пока вам хватит одной на двоих. Последний раз окинув Белянку взглядом, Филипп вышел из конюшни. — Бегите к своей няньке, — он ссадил мальчика с рук, и тот бегом припустился по расчищенному от снега двору туда, где маячила дородная фигура гувернантки. Филипп кликнул одного из солдат и велел разыскать Сен-Кастина, но в этот момент лейтенант собственной персоной показался в Восточных воротах. Филипп знаком велел ему дождаться и сам направился к нему. — Что с болезнью? — с вершины холма долина расстилалась, как на ладони. У черной кромки деревьев, там, где лес сходился с рекой неподалёку от индейских вигвамов, пылали с десяток костров. Сен-Кастин молча подал маркизу подзорную трубу. Погребальные костры! На одрах из бревен и валежника, обложенных вязанками соломы и хвороста, лежали тела умерших, закутанные в саваны из ткани с геометрическим узором. В ногах и голове покойных была уложена различная утварь. Филипп вспомнил рассказы Перро: это могли быть ножи, трубки, луки или детские игрушки. Предметы, являвшиеся собственностью общины или те, на которых были тотемные изображения, а также богатства покойного не сжигались, только личные вещи. А вот рабы, если таковые имелись, нередко тоже бывали убиты и сожжены вместе с хозяином. Но пенобскоты приняли католичество и должны были похоронить усопших в земле согласно христианскому обычаю. Глядя, как разгорается пламя, как вверх поднимаются дымные столбы, маркиз почувствовал смутные опасения. Филипп различил мужчин и женщин, исполняющих замысловатые фигуры ритуального танца. Тишину долины нарушил нарастающий звук, слившийся в один надсадный вопль, перешедший в заунывный плач. Где-то в лесу, словно вторя ему, завыли волки. Стая испуганного воронья с карканьем взвилась над верхушками покрытых инеем деревьев. То ли в воздух поднялась снежная пороша, то ли с океана наполз туман, но воздух наполнялся белесой мгой. Сен-Кастин осенил себя крестом. — Аббат отказался пока возвращаться в форт. Сказал, что его долг — быть с умирающими. Верно говорят старики: четыре луны, четыре всадника. — Успокойтесь, Кастин. Взгляните, у нас гости! Да не четыре, а целый отряд, — усмехнулся Филипп в сторону лейтенанта. — Идут сюда. Пешком. На белом снежном полотне не было нужды в подзорной трубе, все было видно, как на ладони. Дюжина мужчин-воинов: впереди шел здоровяк, чья голова была увенчана роучем из орлиных перьев и игл дикобраза. Вождь Мулофа! Из-за спин индейцев выглядывали луки, но Мулофа нес за плечами ружье, а на поясе у него висело странное орудие, напоминающее деревянную булаву с круглой головкой с одной стороны и острым рогом с другой. — Кастин, прикажите солдатам вооружиться и выйти к воротам, а сами — за мной! Индейцы шли быстро. Они сошлись у развилка тропинок, одна из которых заворачивала налево — к хуторам, другая — направо к реке, где торчал деревянный сруб — баня. Мулофа вытянул руку, ладонью вперед — знак мира. Филипп остановился, расставив ноги и сложив руки перед грудью, надменно глядя на пришельцев. Индеец в точности скопировал его позу. — Говори! — громко и отчетливо произнес маркиз. Индейцу не потребовался перевод, он завел речь на своем плавном гортанном языке. — Он говорит — мир тебе, вождь. Он говорит, что смерть пришла к их очагам, ее привезли бледнолицые пособники злых духов на плавучем доме. — Скажи ему, что у нас нет больных, — ответил Филипп, глядя в глаза индейцу. — Они спрашивали у Черного Платья, почему смерть не ходит среди белых, а охотнее гостит среди Алнобак. Это несправедливо, ведь они приняли трехликого Бога бледнолицых, но от него нет никакой помощи. Они хотят принести жертву Великому Духу и избавиться от зла, которое бродит по округе. Они хотят убить белую росомаху. — Нет! Росомаха — моя, — спокойным звучным голосом ответил Филипп, заступая дорогу индейцу. Мулофа молниеносно выхватил деревянную булаву с шаром и рогом. В тот же самый миг лязгнула шпага, покидая ножны. Индейцы, сгрудившиеся позади своего предводителя, выхватывали из-за спин луки, но уже слышался топот бегущих, скрип десятка подошв на снегу — это вооруженные солдаты спешили на помощь губернатору. Строй индейцев не отступил, ощетинившись короткими копьями и томагавками. Кастин одним прыжком оказался впереди, заслоняя командира. При этом он что-то кричал на языке индейцев. Мулофа отвечал ему разъярённым речитативом. — Он вызывает вас без оружия, монсеньор, — не оборачивая головы пропыхтел Сен-Кастин. — Кто победит, того и росомаха. Филипп уже вложил шпагу в ножны. Расстегнул портупею, чтобы отдать одному из солдат, другому на руки полетела шуба, шапка, а также жюстокор и веста. Оставив сверху лишь тонкую кружевную сорочку, Филипп рукой отодвинул Кастина в сторону, стянул перчатки, бросив их на снег, и стал в стойку. Мулофа неспешно, с некой торжественностью, снял ружье и отдал ближайшему индейцу вместе с булавой, сбросил на снег одеяние из оленьей шкуры, оставшись по пояс обнаженным. Его бронзовое тело, покрытое вязью татуировок до самого горла, блестело, смазанное тюленьим жиром. Он весь напружинился, как дикий зверь, но Филиппа не так-то просто было застать врасплох —сказывались годы тренировок. Мулофа целился по лицу, но Филипп увернулся, и мощный удар пришелся вскользь. Щеку обожгло болью, а во рту ощутился соленый вкус крови. Разъяренный неудачей, Мулофа бросился на врага, но Филипп с ловкостью опытного фехтовальщика ушел в сторону. Индеец по инерции продолжил движение вперед. Не теряя удачного момента, маркиз ударил снизу: тяжелый кулак врезался индейцу в челюсть. Раздался хруст ломающейся кости. Мулофа упал навзничь, индейцы с криками окружили его. Сплевывая кровь, маркиз откинул свесившиеся со лба волосы. — Жив? — Жив, но вы его уложили. Англичане бы сказали: knockout. Как вы, монсеньор? — Сен-Кастин заботливо накинул ему на плечи шубу. Филипп потрогал челюсть, проводя по зубам языком. Зубы, кажется, целы, а вот щека от прикосновения взрывается болью. — Все в порядке. Щека рассечена изнутри, но это пустяки. Ла Виолетт деловито осмотрел ладонь, согнул-разогнул пальцы, потрогал покрасневшие костяшки, остановившись на той, что шла от безымянного пальца и слегка припухла. — Болит, господин? — Нет, — буркнул Филипп, ощупывая языком повреждённую щеку. — Вот повылезут все костяшки-то, и пальцы будут кривые, как у самого распоследнего конюха, — ворчал Ла Виолетт. — Не знатное это дело — кулаками махать. — Проучить тебя надо, да некогда, —рассеянно заметил Филипп, слегка поморщившись. — Помоги переодеться и принеси воды — вымыться хочу. Сегодня Сочельник Богоявления — будем праздновать. — Сейчас распоряжусь насчет воды. Да вы сядьте, я хоть сапоги сниму. Филипп уселся на стул и вытянул ногу, Ла Виолетт, опустившись на колени, схватился за голенище. — Вот сейчас разденетесь и прилягте, вашмилость. — Глупости! Подай-ка мне зеркало, синяк, верно, на скуле останется. — Пустяки, я его пудрой уберу с виду-то. Аллонж ваш, ну тот, рыжеватый, что попышнее, оденем. Мушкой, если надо, прикроем. — И алый жюстокор для меня приготовь. — Алый? — На алом кровь не так видна, — загадочно улыбнулся Филипп. Заметив вопросительный взгляд слуги, он взмахнул рукой — иди, мол, недосуг мне слушать твой треп. Прежде чем исчезнуть за дверью, Ла Виолетт сказал: — А вы все-таки прилягте, вашмилость. Госпожа сейчас явится. Послав напоследок многозначительную улыбку, камердинер закрыл за собой дверь. Филипп нахмурился: не хватало ему подобных глупостей! Он снял спущенные к лодыжкам чулки, кюлоты и нижние панталоны из тонкого полотна. Оставшись в одной сорочке, он прошел к алькову, отдернул занавес и с удовольствием растянулся на стеганном атласном покрывале. «Войдите!», — крикнул он, услышав стук в дверь. Анжелика появилась в дверях с подносом, на котором стояла высокая миска и лежали какие-то примочки и баночки с мазями. Звякнув подносом о столешницу, она присела рядом с ним. Он закрыл глаза, позволив ее нежным пальчикам пройтись по ушибам. — Я принесла отвар из ромашки, чтобы вы прополоскали рот, а после я нанесу на ушиб мазь. Филипп, я все думаю, не было ли это провокацией? — Так оно и было. И что с того? — А если индейцы развяжут конфликт? — Значит, и мы примем меры. Подайте-ка мне таз для умывания… Анжелика наполнила отваром глиняный стакан, затем подвинула к кровати табурет и принесла тазик. Пока Филипп полоскал рот, она сидела рядом, сложив руки на коленях, и смотрела на плавающие в воде кровяные разводы. Когда Филипп закончил и откинулся на подушку, она взяла баночку с мазью и аккуратно принялась обрабатывать ушиб. Прикосновение ее пальцев дрожью отдавалось в теле. Одной рукой он скользнул вокруг талии, другая потянулась к вырезу на платье. Анжелика скрыла блеск изумрудных глаз за вуалью длинных ресниц. Щеки покрылись розоватым тоном, и Филипп в которых раз удивился про себя, как женщинам удается так красиво смущаться, сбивая любого мужчину, даже святого, с пути истинного. — Я забываю с вами обо всем. Это дьявольское легкомыслие никогда не было мне присуще, — пробормотал он, нехотя отпуская ее и потягиваясь. — Отдых закончился, вам нужно готовиться к празднику, а мне — переговорить с Кастином и Жуйбером. — Вы думаете, форт в опасности? — он отвел глаза, уклоняясь от ее настойчивого, встревоженного взгляда. — Неважно, что я думаю. Пока ничего не случилось, но мы должны быть готовы ко всему.

***

— Пожар! Амбар с маисом и мукой! Овчарня! Коптильня! — В полутемном освещении зала на лице солдата красной дырой выделялся широко раскрытый рот. — Пожар! Пока в зале стояла гулкая тишина и люди пытались осознать происходящее, Филипп уже вскочил на ноги. — За мной! К оружию! Жуйбер, вы выполнили мой приказ? — Да, монсеньор, — слабым голосом ответил лейтенант, вытирая платком покрытый испариной лоб. Минуту назад в зале царило веселье, а ему достался королевский боб из Ля Галетт, и вот теперь всё словно перевернулось с ног на голову. В зале поднялся невообразимый шум. Мужчины и женщины, протяжно крича, вскакивали из-за столов. — Пожар! Амбар! Овчарня! Коптильня! Наш скот, наши припасы! — Мои дети! — голосила какая-то женщина. Звон падающей посуды, хруст осколков по ногами, слетающие с губ проклятья, мечущиеся на стенах гигантские тени… — Ирокезы! Ирокезы дошли до побережья! Пираты! Голландцы! Испанцы! — Тихо! Всем успокоиться! — надсаживал глотку Сен-Кастин, пытаясь предотвратить панику. Достигнув противоположного края стола, Филипп схватил за плечи Анжелику. — Останьтесь и организуйте женщин. Она ухватилась за его рукав. — На этот раз я иду с вами, я отличный стрелок. Он со злостью оттолкнул ее от себя. — Слушайтесь приказа, черт вас возьми! — Вы делаете, что должны, и я тоже буду делать что должна, — с яростью выплюнула она, поправляя съехавший с плеча край выреза. Ее глаза воинственно сверкнули в свете люстр. «Фурия!» Филиппу некогда было спорить, в два прыжка он оказался у выхода, отталкивая с дороги подвернувшихся под ноги людей. Ла Виолетт протиснулся в дверь из темноты коридора, передавая на ходу ружье, рожок с порохом, коробку с запалами и банку с пулями, которые Филипп ссыпал на ладонь и сунул в карман жюстокора. — Сир — бегом в арсенал. Стрелков на башни. Зажечь огни по всему периметру. Кастин — за мной! Пригнувшись, чтобы не поймать пулю или стрелу, метко пущенную из-за деревьев, с юга и севера подступающих к самому холму, они спустились в валганг у восточных ворот, защищенный невысокой насыпью. По весне Филипп поклялся укрепить вал и окружить кольцом заостренных кольев. Долина, открывшаяся их взору, расцвела рыжими цветками пламени. В центре, между хуторами, горела приземистая широкая постройка — амбар. Зарево пожара разогнало темноту. Филипп высматривал нападающих, но не заметил ни единого силуэта на фоне огненного буйства. — Проверить ружья! Солдаты завозились с запалами, отмеряя порох, заталкивая в дуло пыжи. — Дайте сюда, неумехи, — проворчал Кастин. Присев на корточки и плотно сжав губы, он принялся набивать запалы порохом. В его руках дело спорилось куда быстрее. Филиппу не было нужды проверять ружье, — Ла Виолетт знал свое дело. — Держаться подальше от деревьев! — скомандовал Филипп и помчался вниз по склону. Остальные, инстинктивно пригибая головы, побежали следом. И действительно, одна стрела вырвалась из темнеющей кромки леса и воткнулась у самых ног маркиза. — Жуйбер, гранату. Жуйбер достал из сумки железный шар. Филипп вынул пробку из отверстия и сунул туда запал. — Поджигай! Благодаря высокому росту маркиза и силе броска, шар долетел почти до самых деревьев. Не оглядываясь, они помчались в сторону поселка. Оглушительный взрыв за их спинами сообщил, что все пошло как по маслу. «Теперь эти канальи не вылезут со своими луками» Они миновали развилок и свернули в сторону хуторов. Ни следа врагов. Не слышно боевых кличей, только вой пламени, перекрывающий рев запертых в овчарне обезумевшей скотины. Филипп послал туда двоих, чтобы они открыли засов: может быть, хоть часть животных удастся спасти. Навстречу им бежала старая индианка-нянька, за плечами у нее был огромный плетеный короб, из которого раздавался надрывный детский плач. Один из хуторов, тот что стоял ближе к лесу, а также избенка на отшибе занимались пламенем. — Дети спасены! Благодарю тебя, Святая Дева, — воскликнул позади Сен-Кастин, бросаясь навстречу индианке. — Чьих это рук дело, отвечайте! — Филипп встряхнул старую женщину, но та будто онемела, испуганно вращая глазами. Раздался оглушительный треск бревен, столп искр взметнулся в воздух — крыша амбара обрушилась под натиском пламени. — Все кончено, — мрачно произнес Филипп, глядя как от овчарни разбегаются овцы, те немногие, которым удалось вырваться из огненного плена. — Преследовать индейцев ночью в лесу — самоубийство. Кроме того, мы не знаем, как они действуют. Возможно, это горстка предателей под предводительством Мулофы, а, может, — объявление войны. — Или воинственные племена Лиги Пяти Наций, я слышал, каюги иногда доходят до самого побережья, — отозвался Жуйбер. — И они пришли в середине зимы только за тем, чтобы лишить нас продовольствия? Готов спорить на что угодно, это не каюги. Возвращаемся, нужно приготовиться к обороне! «И когда он снял вторую печать, я слышал второе животное, говорящее: иди и смотри. И вышел другой конь, рыжий; и сидящему на нем дано взять мир с земли, и чтобы убивали друг друга; и дан ему большой меч.» — Вот и война, — изрек мрачное пророчество Сен Кастин. … «И когда Он снял третью печать, я слышал третье животное, говорящее: иди и смотри. Я взглянул, и вот, конь вороной, и на нем всадник, имеющий меру в руке своей. И слышал я голос посреди четырех животных, говорящий: хиникс пшеницы за динарий, и три хиникса ячменя за динарий; елея же и вина не повреждай.» — Подняв палец вверх, разглагольствовал пекарь. — Индейцы оставили нас без хлеба и без припасов. Нам предстоит голодать! — Амбар, коптильня с кладовой — все погибло! Осталось только то, что есть в форте, — сокрушалась жена плотника. — Главное, что дети целы. Море и лес завсегда прокормят, — наставительно заявил один из бывших пиратов. — Сразу видно, что вы плавали только в южных морях! Февраль, март — шторма самые лютые, иногда лодки неделями не могут выйти в океан! — А снегопады-то какие! — Проклятые индейцы, чтоб им пусто было! Покарай их Святой Михаил, мать их так! Филипп медленно обвел взглядом собравшихся в Большом зале, остановившись на бледном лице жены. По странному совпадению она была одета в черное платье с алыми аппликациями в тон его костюму. Ружье из рук она не выпустила даже теперь, взглядом бросая ему вызов.  О, он хорошо знал этот воинственный блеск, — Анжелика как будто говорила: «Вы не оставите меня опекать беззащитных. Я буду сражаться рядом с вами». — Если придется обороняться, сражаться будут все без исключения, — медленно произнес он, отвечая на ее немой протест. — Но, будем надеяться, до кровопролития не дойдет! — Он примирительно поднял руку вверх, упреждая реакцию на свои слова. — Только в случае крайней нужды. Но у нас есть, куда уйти, корабль стоит на рейде. Поплывем в Порт-Рояль. Завтра же мы займемся путями возможного отступления, приготовим лодки для эвакуации. И сюрприз нашим врагам от господина Савари, — он сделал жест в сторону старика-ученого, и тот ответил коротким кивком. — Никто не выходит за ворота форта, те, кому некуда идти, переночуют здесь, в этом зале! Оставив главу женской общины, мадам Ламбелло, организовывать женщин и детей, отослав Жуйбера проверять караул, Филипп вышел вместе с Сен-Кастином. Анжелика последовала за ними. — Завтра я с вооружённым отрядом отправлюсь к индейцам. Вы останетесь защитницей форта, — он взял ее за плечи и подтолкнул к стене, Кастин деликатно кашлянул, показывая, что будет ждать маркиза у выхода. — Я пойду с вами! — Нет, если вы не будете следовать моим приказам, я отошлю вас во Францию. На ее нежном лице флорентийской мадонны проступили резкие черты упрямой ослицы. Ни дать ни взять маленькая бестия смотрит на него из ниши под лестницей в замке Монтелу. — Филипп, а что может ожидать вас в деревне? … — Ничего, монсеньор, как сквозь землю провалились. Видимо, убирались отсюда в спешке, а трупье оставили. Филипп огляделся кругом. Еще недавно здесь кипела жизнь. Кое-где в кострах около хижин тлели угли, валялась забытая утварь, глиняные черепки, костяная клетка на четырех шестах была пуста. Филипп заметил подобные сооружения у других домов, интересно, для чего индейцы их использовали? Он вошел в одну из хижин вслед за молодым солдатом. На лежанке с соломенным настилом лежало спелёнатое в саван тело. Филипп концом шпаги отодвинул с лица тряпку, и тут же об этом пожалел. Сзади раздались булькающие звуки — юноша, согнувшись в три погибели, извергал содержимое желудка себе на сапоги. Кислая вонь рвоты мешалась с запахом разложения и смерти. Филипп рывком откинул полог и вышел глотнуть свежего морозного воздуха. Он, как никто другой, знал, как воняет смерть. Очарованные юнцы мечтают вдыхать фимиам славы. «Запах победы сладок!» Но и у победы, и у поражения запах один — сточной канавы, гари и мертвечины. Здесь, в этой покинутой индейской деревне, смерть предстала в самом жутком обличии. По спине прошлась дрожь, когда он вспомнил слова Перро: «Я прихожу в их деревню и не понимаю, что произошло: в прошлом году здесь было полно жителей, а в этом году никого не осталось — все умерли от простой лихорадки, и даже некому должным образом похоронить трупы…» Филипп прошелся меж вигвамов-призраков, меж припорошенных инеем покинутых очагов, глядя вокруг невидящим взором. Слабый стон из ближайшей хижины приковал его к месту. Живые! — Кастин! — они вместе ворвались в вигвам. Их глазам предстало еще более жуткое зрелище, чем они видели до этого. На ложе с соломенным изголовьем, покрытом кусками шкур, вытянулась старуха, прижимающая к обвислой груди мертвого ребенка. Лицо, руки, шея — все в красной сыпи. — Rubor, tumor, dolor, calor, functio laesa, — забормотал Савари, ужом проскользнувший в хижину вслед за Сен-Кастином. — У этой несчастной agonia, здесь ничем не поможешь. Вдруг закатившийся взгляд индианки принял осмысленное выражение, как бы через силу обведя взглядом нависшие над ней фигуры людей, она открыла рот и протяжно завыла. Сперва Филиппу показалось, что это крик боли, но в этом вое проступала своеобразная мелодия и даже слова — жуткие, непонятные. — Она поет Предсмертную песнь, идемте отсюда, монсеньор, — раздался позади сдавленный шепот Кастина. — Да, поскорее покинем это гиблое место, — пробормотал маркиз, чувствуя как ему становится все больше и больше не по себе. В этот самый миг пение индианки оборвалось, ее глаза снова закатились, а тело конвульсивно выгнулось. — Идемте! — вышел из оцепенения Филипп и порывисто шагнул к выходу, спеша как можно скорее покинуть проклятую хижину. И тут же на пороге столкнулся с бледным как смерть Ла Виолеттом. — Монсеньор, вам нужно на это взглянуть! — увидев расширенные от страха глаза слуги, Филипп не стал задавать лишних вопросов. В одном из шалашей рядом с трупом индейской женщины обнаружился еще один выживший. Филипп взглянул на бьющегося в беспамятстве человека, стоящего на пороге смерти. — Господин аббат! — выдохнул он. — Отец мой! — Филипп бросился на колени перед священником. Он взял в руку пылающую жаром ладонь духовника и хотел прижаться к ней губами, но Савари остановил его. — Не надо! Вы болели корью? — Да. — Есть основание полагать, что корь относится к тому же семейству, что и оспа, и ею болеют один раз, но все-таки не стоит испытывать судьбу. — Пусть соорудят носилки и отнесут господина аббата в форт, — поднимаясь, выкрикнул Филипп. — Есть хоть какая-то надежда, Савари? — Не думаю, монсеньор. И не советую вам нести его в форт, — спокойствие старика прорвало накопившуюся в душе горечь. — И что? Бросить его здесь, как собаку?! — рявкнул дю Плесси, хватая старика за грудки и сотрясая как тряпичную куклу. — Что вы предлагаете? — спросил маркиз, приближая лицо ученого к своему и не сводя с него полного ярости взгляда. Даже бывалые офицеры как будто оседали от одного такого взгляда, но в голубых глазах Савари стояло спокойствие, достойное слона. — Нельзя чтобы зараза проникла в форт, там ваши дети. Филипп выругался, отталкивая от себя старика. Теперь ему хотелось бесноваться, крушить все вокруг, он жаждал направить свой страх на разрушение. Сейчас бы в гущу битвы, и никаких духов, призраков, неслышных шагов смерти за спиной, шелеста ее черных крыльев. Только честная смерть, красная кровь, хлещущая из раны, хрипы и стоны павших от клинка или пули. — Вынесите его на воздух, прочь из этого смрадного логова, и сожгите хижины вместе с мертвецами. Пусть души этих людей вместе с дымом отправятся в свою Долину Великих Охот. Филипп почувствовал, что наступил ногой на что-то твердое. Он медленно наклонился и поднял оброненную в спешке деревянную фигурку всадника. Всего лишь игрушка: потертая, отполированная до блеска детскими ладошками. Все что осталось в память о живых. Смерть! Он видел вокруг губы, шепчущие молитву, а в голове гремели слова пророчества Иоанна Богослова, пришедшие на ум точно по какому-то странному наитию: «И когда Он снял четвёртую печать, я слышал голос четвертого животного, говорящий: иди и смотри. И я взглянул, и вот, конь бледный, и на нем всадник, которому имя „смерть“; и ад следовал за ним; и дана ему власть над четвертою частью земли — умерщвлять мечом и голодом, и мором и зверями земными.» *Алнобак (настоящие люди) — так себя называли абенаки.