***
Лишь на рассвете он заметил того, кого так долго преследовал. Лось пасся в ельнике, Филипп хорошо видел со своего места его круп, возвышающийся над молодым подлеском и царственную голову, увенчанную громадными рогами. Теперь нужно было произвести точный выстрел, а для этого надо было подобраться поближе к жертве. Если стрелять в нижнюю часть, поближе к левой ноге, то зверь падает сразу или пройдет с десяток футов. Двигаясь навстречу — в нижнюю часть посередине груди, а если не повезёт и придется стрелять со спины, то целиться нужно в крестец. Филипп знал еще одну особенность лося — даже при попадании в голову он может уйти так, что охотник его не найдет, так как кровавого следа не остается. Быстро убить лося можно только прямым попаданием в мозг, но это довольно сложно сделать, да и еще есть риск безвозвратно испортить великолепные рога неточным выстрелом. Филипп оставил сани, снегоступы и прочее снаряжение у подножия уступа, ружье висело у него за спиной, а нож для того, чтобы выпустить кровь, — на поясе. Больше ему ничего не нужно. Несмотря на то, что индейцы поделились с ними частью припасов, потеря амбара и коптильни со складом нанесла поселению тяжкий убыток. Как и предсказывали колонисты, февраль принес с собой шторма такие сильные, что ни одна лодка не могла выйти в океан. Кроме того, новички познакомились с явлением, которое местные называли ледяным штормом. Всю ночь стояла непроглядная белая мгла, раздавались жуткие звуки: треск, стоны, завывания, отчего даже у закаленных жизнью мужчин волосы становились дыбом. А утром наступила тишина. «И когда Он снял седьмую печать, сделалось безмолвие на небе, как бы на полчаса.» — дрожащим голосом проговорил плотник. — Близится час Страшного суда, где языки грешников и нечестивцев будут свидетельствовать против них. Близится Второе пришествие Господне! Явится Иисус среди людей…» Голос плотника сорвался на жалобный крик, он покачнулся, распространяя вокруг себя крепкий запах алкоголя, жена подхватила его под руки и увела обратно в дом, ворча, что лучше бы клятые индейцы сожгли запасы самогона в поселении. Но тишина и правда была чуднáя. Где-то хрустнул снег под сапогом, где-то с треском переломилось на середине дерево, за ним другое, где-то с крыши со звоном отломилась сосулька. Слова пьяного плотника огласили долину, и даже скептики, вроде Савари, тревожно взглянули в ясное небо, точно ожидая увидеть ангелов и услышать звуки семи труб. Все кругом: стены форта, столбы, крыши, пушки, «Дофин», стоявший на рейде, — было покрыто слоем наледи толщиной с большой палец. Среди деревьев как будто прошел великан, ломая вековые стволы как прутики. На много миль вокруг ни зверя, ни птицы. За несколько дней в ловушки попалось пару жалких зайцев, тощих и облезлых. Крупный зверь уходил вдоль побережья к югу, где снега было меньше. По ночам выли голодные волки, подступая к самому форту. Неровный, унылый рельеф обманчивой, спрятанной под однотонным гримом снега и льда местности, которая таила в себе многочисленные ловушки и столь редко проявляла снисходительность к путникам, был безошибочно запечатлен в памяти Филиппа благодаря картам, которые показывал ему Перро. И, тем не менее, он не отважился бы сойти со следа, четко вырисовывавшегося при свете луны и беспрепятственно пересекавшего широкую долину, сократить путь и пойти через плато, которое, словно волнорез, вклинивалось в эту долину, если бы не Гала. Угнаться за лосем было нелегко, а почуять его могла только она. Трапперы говорили, что если бы росомаха поддавалась дрессуре, она была бы незаменимым помощником для охотника. Но росомаха не терпела над собой ничьей власти: даже его, Филиппа, она вела, только если он шел один, и даже ему, несмотря на их странную духовную связь, не позволяла себя трогать. Утром он просыпался, почувствовав над собой ее белую морду, два красных глаза мерцали в предрассветном сумраке, но стоило ему поднять голову, она исчезала среди деревьев, точно призрак. Маркиз, сменивший свои тяжелые кожаные сапоги на меховые индейские мокасины, двигался гораздо тише, чем раньше. Он шел с подветренной стороны, чтобы лось не учуял его. Несколько секунд он любовался сохатым гигантом: даже сейчас, худой и изможденный после зимовки, тот казался огромным, вроде тех зверей, что видел Цезарь в землях германцев, в необъятном Геркинском лесу. Филипп прицелился и попал куда нужно — точно в сердце. Лось сделал два шага и рухнул, ломая молоденькие ели. Теперь предстояло его разделать: даже на холоде, если туша пролежит несколько часов неразделанная, у мяса появится неприятный душок, а спустя шесть-десять часов оно начнет ощутимо пованивать, и его станет невозможно есть. Филипп достал из-за пояса нож с длинным лезвием. Обойдя животное со спины, он одной рукой уперся в рога, а второй молниеносно вонзил лезвием вверх нож в грудину лося, в то место, где она переходит в шею, и сделал надрез. Кровь хлынула из раны, обагряя девственно чистое снежное полотно. Используя березовую чурку как подпорку, Филипп вогнал ее под заднюю часть сохатого, чтобы кровь вышла быстрее, а сам уселся сверху на еще теплое тело. Теперь нужно ждать. С некоторых пор он полюбил в одиночку ходить за зверем. Как волк, преследующий свою добычу, он был опьянен инстинктами: быстр, молод, зол и свободен. Все чаще он покидал форт один, с ружьем за спиной, все дольше пропадал в лесу, но невидимый поводок тянул его назад, и уже не белая шубка его росомахи мелькала в просветах между деревьями, а как будто складки платья Анжелики виднелись между голубоватыми от изморози ветвями. Он приближался, и эти туманные, неопределенные тени рассеивались, и только одно преследовало его неотступно: взгляд, устремленный прямо на него. Но то не был взгляд любимой им женщины, то был взгляд светло-голубых глаз, казалось бы, мягкий и улыбчивый, но на самом деле беспощадный, и голос, который он отчетливо слышал, певучее контральто, звучал страстно, убежденно: «Эта женщина погубит вас!» Лес звал его, но другой зов, властный и настойчивый, заглушал иные голоса, и он торопился обратно в форт, превозмогая страх и нежелание возвращаться, не зная и боясь даже гадать, что он там найдет. Лихорадка сразила ее одной из последних: сказались бессонные ночи, которые она провела у постелей больных. Страх за жизни своих и чужих доконал ее. Она бы не смогла быть лишь наполовину собой, она бы ни за что не отказалась от борьбы за самую разничтожнейшую душу; угрожать или умолять — все было бесполезно. Он как никто другой знал, как сильна она в своем упорстве. День за днем он видел ее, истерзанную продолжительной борьбой со смертью, мечущуюся в лихорадке, обезображенную сыпью, и чувствовал себя прикованным к скале Прометеем. Каждый раз, когда он склонялся над нею, орел прилетал, чтобы клевать ему печень. И он молил лишь об одном: чтобы Боги дали ему истечь кровью. Однажды за завтраком ему сообщили, что мадам, может быть, преставится еще до вечера. — На все воля Божья, — бесстрастно ответил он, отправляя в рот кусок зайчатины. — И ведь без отпущения, без причастия! — Аббат умер, как же поступают в подобных случаях? Когда он поднял взгляд от тарелки, то понял, что тишина стоит уже давно, и что никто не отвечает на его вопрос, но все почему-то смотрят только на него. Смотрят с немым укором и даже чуточку враждебно. Савари, Кастин, Жуйбер. Даже Ла Виолетт. Разве им непонятно, что теперь не важен исход, главное, чтобы он поскорее наступил? Это тот самый момент, когда жизнь или смерть — все едино. Кто из них может понять? Разве что прикованный к скале Прометей, или привязанный к столбу вождь Мулофа. Филипп сложил приборы на тарелке, тщательно вытер рот салфеткой и поднялся из-за стола… Очнувшись от воспоминаний, Филипп понял, что выждал достаточно — тело под ним уже успело остыть. Он вернулся к саням за веревками и топором. Пришлось повозиться, чтобы закрепить тушу на спине: обложить крупными чурками, сделать веревочные растяжки к деревьям. Он вонзил нож в плоть убитого зверя и сделал филигранный разрез от гортани по прямой до кончика хвоста. Затем распорол кожу на ногах: начинать следовало от копыт и довести до разреза на груди и у анального отверстия. Потом, аккуратно надрезая, Филипп снял шкуру с одного бока до позвоночника, перевернул, и проделал тоже самое с другой стороны. Очистив лезвие от свернувшейся крови, он неторопливо приступил к разделке: сперва отрезал ноги, затем голову. Дальше очень осторожно, чтобы не повредить кишки, он вспорол брюхо до желудка, перевернул тушу и выбил внутренности, после чего занялся лакомыми местами: вынул печень, легкие, сердце. Разделав тушу по кускам, он каждый кусок натер снегом, аккуратно складывая в мешок, чтобы к саням не набежали мелкие хищники, привлеченные запахом крови. Для Галы Филипп оставил внутренности, потроха, а также обрезки мяса. Шкуру он сложил конвертом, мездрой внутрь, чтобы накрыть ею добычу. Филипп потянулся, расправил плечи и глянул вверх, в просвет между деревьями. Солнце уже доползло до зенита и теперь висело прямо над ним, слегка припудренное перьевыми облаками. «До вечера вернусь.»***
Темнота уже клубилась в древесных кронах, когда он добрался до знакомых, исхоженных вдоль и поперек мест. К счастью, из-за ясного дня и безветрия след не замело, и он без труда вышел к реке в прямой видимости форта. От ворот к нему уже бежали люди, чтобы втащить сани наверх. Увидев выглядывающие из-под шкуры рога, стали поздравлять с удачной охотой. Филипп отыскал взглядом Сен-Кастина. Не имея сил превозмочь нетерпение, он схватил его за плечи. — Без происшествий? — коротко спросил он, и это могло означать только одно: «С ней все в порядке?» — Все в порядке, монсеньор, только от вас, сам все видел… — он замялся, бегло глядя по сторонам. Филипп хлопнул его по плечу, радуясь тому, что орел сегодня не прилетит. Командирским тоном он что-то спросил у Кастина, скорее для проформы, вовсе не слушая, что тот сказал в ответ. Впервые за месяц с небольшим он обрадовался домашнему теплу. Ла Виолетт принял у него шапку, шубу и рукавицы. — Фью, смердит, вашмилость. Надо бы в снежку хорошенько повалять! Филипп нетерпеливо кивнул. — Ванну мне, ванну! Ты уже согрел воду? — Согрел, а как же! Только ее милость изволили тоже купаться… — Да сделай ты уже с этим что-нибудь, дьявол тебя забери! Значит, уже поднялась? Тогда вот что — поджарь для нее кусочки лосиной печени, сервируй на серебре и подай к ней в комнату. Ла Виолетт всплеснул руками: — На серебре! Скажете! А то я ее милости в глиняной миске подам! — Выполняй! Да раздобудь мне кипятка — где хочешь бери! Филипп дошел до комнаты жены, остановился у порога и прислушался. До него донеслись женские голоса, смех, без сомнения принадлежавший Анжелике… Он облегченно выдохнул, развернулся и направился к себе. Сейчас ему надо побыть одному, смыть с себя усталость вместе с запахом крови. Он стал расхаживать по комнате, снимая на ходу одежду и швыряя прямо на пол. И вдруг замер, разглядывая свое отражение в зеркале трюмо. Что-то в нем изменилось с тех пор, как он покинул двор. В глазах стоит возбужденный, будто хмельной блеск, что совсем на него не похоже. И волосы отросли почти до плеч, а раньше он редко видел себя без парика. Но кроме этого, что не так? Вдруг он понял, чего не хватает его облику — всегдашнего скучающего выражения и даже некой вялости. В Париже и при дворе он отчаянно скучал, скучал и в армии, когда кампания затягивалась переговорами или инспекциями. Это был какой-то спектакль, где он неизменно видел себя наблюдателем, украдкой зевающим в кулак. А теперь, именно здесь, где все для него было дико и непривычно, он жил полной жизнью. Как же это странно! Он оглянулся на шум в дверях, это Ла Виолетт с ведрами в руках бочком протискивался в комнату. — Вы, вашмилость, пока умойтесь слегка, а после ужина тогда ванну… Завтра вот баньку натоплю, вашу милость веничком дубовым пройду… Филипп поморщился, нетерпеливо взмахнув рукой. — Давай уже умываться. Филипп приподнял подбородок, закалывая узел кроата золотой булавкой с алмазной головкой. Ла Виолетт помог ему облачиться в дамастовый шлафрок, богато расшитый золотой и серебряной нитью. Слуга хотел снять с болванки парик, но Филипп жестом отказался — в приватной обстановке это ни к чему. Он прошелся ладонью по влажным волосам, стянутым в хвост на затылке. Ла Виолетт бросил на него взгляд полный восторженного умиления, затем достал из ящика шкатулку с украшениями. Филипп по привычке нанизал на пальцы несколько перстней и вытянул руку к канделябру, чтобы полюбоваться переливом камней. Глубоко вздохнув, он снял все кольца и склонился над шкатулкой, выбирая один-единственный перстень на мизинец. — Бирюза или изумруд? — пробормотал он. — Как ты думаешь, — вдруг поднял он взгляд на слугу, — ее глаза ближе к изумрудному оттенку или к персидской бирюзе? — Старая бирюза, больше в зеленый, ну как та камея, что ваша милость им подарила, — сообщил Ла Виолетт, демонстрируя в широкой улыбке щербину между передними зубами. — Хм… Нет, надену-ка я лучше мое любимое, с изумрудом… Ладно, иди, подай ужин для мадам прямо в постель. — Мне накрыть на двоих, господин? — Нет, я поужинаю после ванны, — бросил Филипп, поднося мизинец, на котором сверкал перстень с изумрудом, к колеблющемуся огоньку свечи. Минуту-другую он любовался игрой света в гранях, улыбнулся, легонько вздохнул и собрался идти к Анжелике, но в дверь сейчас же постучали. Ла Виолетт открыл, столкнувшись на пороге с Инесс: — Я к монсеньору на минуточку! — воскликнула девушка, нетерпеливо заглядывая в комнату из-за преградившего ей дорогу Ла Виолетта. Филипп кивком пригласил ее войти. — А ты иди, иди, — обратился он к слуге. Скрестив руки на груди, маркиз всем своим видом демонстрировал высокомерное и даже неприязненное отношение. Раздраженно постукивая носком туфли по полу, он показывал испанке, что она явилась не вовремя. Инесс, однако, была не из тех утонченных натур, которые понимают намеки, поэтому на нее не действовал ни холодный тон, ни высокомерный взгляд. Филипп бы мог, конечно, обратиться к более действенным мерам, но девица в последнее время заняла важное место в его доме. Ее одну из немногих обошла стороной болезнь, поэтому она частично взяла на себя функции няньки детям и сиделки для его жены. Более того, Шарль-Анри души не чаял в своей новой «тетушке». Барба сначала бросалась на нее как разъяренная соколица, но потом ее и саму разбили боли, и вся «женская половина» отошла во власть сеньориты Тенарес. Филиппу испанка действовала на нервы, но вовсе не по той причине, которую он себе выдумал. В глубине души он понимал, что это всего лишь отговорка. — Что же вы не зашли в детскую, монсеньор? — игриво спросила она, без кокетства и приторности в голосе. Филипп уже успел отметить это естественное очарование в ней, присущее и Анжелике, и, как в случае с его женой, вкупе с внешним совершенством, являвшееся грозным оружием против мужчин. С такими женщинами ни на минуту нельзя терять бдительности. Следующей жертвой после Кастина грозил стать Жуйбер, совершенно околдованный красавицей и готовый ради нее, как показалось Филиппу, на любое безумство. Лиса, потеряв гуся, решила-таки полакомиться бобами, но Филипп вовремя предпринял меры: едва ли не пинками он загнал Жуйбера на утлое рыбацкое суденышко, какими-то ветрами принесенное к их берегам. «Кто же ее не захочет?» — мелькнуло в голове, когда его взгляд упал на декольте темно-вишневого платья, выгодно подчеркивающего алебастровую белизну груди и плеч. — Я обещала pimpollo, что рога повесят в детской, вы разрешаете? — спросила девица, невинно похлопывая длинными ресницами. — Им там не место, — жестко отрезал Филипп. — Но почему же, монсеньор? Малыш был бы так счастлив! Неужели наглая девка думает, что он станет перед нею отчитываться? Никакого понятия о порядке! Даже личный адъютант не смел входить к нему без срочного дела, даже его «метресса» Шантильон не позволил бы себе подобной дерзости. Филипп мог дать Инесс отведать своего гнева, но его позабавила эта нелепая бестактность, и он решил немного поиграть. — Что-то еще, или я уже могу быть свободен, сеньорита? — спросил он, отвешивая насмешливый поклон. Инесс, казалось, не почувствовала иронии в его словах. Она состроила озабоченную гримаску, совсем как ребенок, как-то смешно скривив лицо. Дамы его круга никогда не гримасничали, уже к первому балу они выучивались владеть своей мимикой, меняя маски в зависимости от ситуации. — Как хорошо, что вы спросили, я чуть не забыла вам рассказать: вчера за воротами я нашла мертвую кошку. Глаза выпучены, пена у рта замерзла. Стало мне тогда не по себе, я ее к мэтру Савари снесла, ведь если бешеная, не дай Бог кого укусила или оцарапала. А он осмотрел, сказал, что она отравы наелась, похоже, крысий яд ей кто-то подсунул. — Что за кошка такая? — нахмурился Филипп. — Да жила тут одна, солдаты Крысоловкой кликали. Она в риге жила, я потом туда сходила, и, представьте, в сене целый выводок котят. Слава богу, уже не молочные! Вот детям радость была! Вы бы видели, как они хохотали! И мадам веселилась, поднялась с постели, и мы с час все вместе играли. Самый большой котенок — рыжий! А как смотрит! Глазки коричневые, хвост трубой. Мадам расхохоталась, говорит: «Ну, это точно король!» И мы в смех: «Сир, не желаете ли молочка?» Мадам сказала: «Назовем его Шарлемань.» А другой котенок для guapa — белый, голубоглазый, думали, девочка, оказался тоже мальчик. Мадам и говорит: «Вот этот, погляди, как мой муж, и смотрит надменно, — назовем его Роландом, остальные пусть пэрами будут». Правда, на поверку никакие они не пэры оказались: все sin сojones — дамы, значит, — Инесс пожала плечами, опять скорчив личико в гримаску. — Очаровательная история, мадам, — процедил Филипп. — Прошу вас впредь не стесняться, я в любое время готов слушать о кошачьих проделках. — Я хотела сказать, что кто-то раскладывает отраву для животных, — сказала Инесс, на этот раз уязвленная его холодной насмешкой. Щеки у нее загорелись кармином, но глаза смотрели дерзко. — Кошка съела отравленную крысу, — Филиппа все больше захлестывало раздражение. — А, может, кто-то пытается отравить вашу росомаху? Чаша его терпения была переполнена. — Довольно я слушал эти бредни. Пойдите прочь, сударыня, и не смейте больше являться ко мне со всякими глупостями! — За что же вы меня так терпеть не можете? — С горечью воскликнула Инесс, опустив глаза и покачивая хорошенькой головкой. — Я? Вас? Терпеть не могу? — произнес Филипп, вкладывая в каждое слово убийственное презрение. — Вы считаете себя слишком значительной особой для… — Он остановился, подбирая нужное слово. — Для портовой потаскухи? Пиратской подстилки? Вот что вы хотели сказать? — Вы сами это сказали, но разве это не правда? — Он надвинулся на нее, взглядом пригвождая к месту. — Нет! А если даже и так? Я знаю, почему месье Кастин меня бросил и почему месье Жуйбер уехал — по вашему приказу! Вы не хотели, чтобы они были со мной! — Вы совершенно правы. Глаза Инесс засверкали, а на губах заиграла вызывающая улыбка: — Все потому, что вы не хотите, чтобы я принадлежала другому мужчине! — Выпалила она. — Именно так, — спокойно подтвердил Филипп. — Вы не имеете права! — Ошибаетесь, моя дорогая, я имею на вас все права, — недобро усмехнулся маркиз. Затем, наклонившись к ее лицу совсем близко, произнес, чеканя каждое слово: — Я — твой хозяин. И, неожиданно для самого себя, он впился в ее губы жестким поцелуем. Филипп пил из ее уст, как пьет измученный жаждой путник, как вампир пьет кровь из горла своей жертвы. Он не любил ее, но она принадлежала к тому типу женщин, которых он вожделел. Поцелуй ничего не значил для него, но когда он почувствовал, как Инесс откликается на его зов, как ее тело дрожит в его объятиях, как испанка сама с жадностью отвечает его губам, он в порыве злости оттолкнул ее от себя. Не говоря ни слова, он схватил ее повыше локтя и бесцеремонно вытолкал за дверь, Инесс при этом упиралась и рычала как сердитая пантера. Он услышал, как она ударила каблучком об пол, а потом быстрый звук удаляющихся шагов. Поправив сбитый на бок галстук, Филипп нетерпеливым шагом направился к комнате жены. На пороге он застыл с тем благоговейным чувством, с каким входят в святилище. Анжелика полусидела на кровати, завернутая в покрывало, поверх которого стоял сервированный столик для завтраков. Когда он тихо вошел, она подняла к нему осветившееся радостью лицо, обрамленное золотыми локонами. Губы ее дрогнули, распустившись в улыбке, и она нетерпеливо потянулась к нему. Филипп осторожно сел на краешек постели и склонился над ее рукой. Какая она стала тонкая, казалось, что запястье вот-вот переломится. Уродливая сыпь исчезла, и кожа снова приобрела прозрачность китайского фарфора, сквозь который просвечивали голубые венки. Скинув туфли, Филипп прилег рядом, молча прижался лбом к ее плечу, не выпуская ее руки, нежно теребящей его пальцы, вдыхая теплый аромат вербены и розмарина. Он не заметил, как провалился в сон, радостный и спокойный, что случалось с ним совсем не часто. Сквозь толщу сновидений пробивались звонкие детские голоса, и чьи-то мягкие лапки бесцеремонно по нему топтались — то был, конечно, его величество Шарлемань и его верный рыцарь Роланд.***
— Мама, смотрите, дикие фиалки! Это я для вас собрал на холме! — Анжелика взяла из маленькой ладошки букетик сиреневых цветочков и поднесла их к лицу. — Я поищу еще для Инесс и Барбы. Анжелика рассмеялась, с наигранной строгостью пригрозив сыну пальцем: — Разве можно сообщать даме, которую вы только что отличили подарком, что она не единственная, кому вы желаете оказать внимание? Мальчик непонимающе сморгнул, но тут же обнял мать, уткнувшись личиком в полушубок. — Я больше всего люблю вас и Барбу! И еще немножко Инесс, — нашелся он. Анжелика присела на корточки, приблизив лицо к лицу мальчика. В обрамлении лисьего меха шапочки оно казалось кукольным. — Ах ты мой херувим, — она потерлась носом о носик ребенка и поцеловала его в губки цвета спелой вишни. Барба заохала от умиления, сложив руки перед грудью. — Прелестная картина, не правда ли, господин маркиз? Увлеченная ребенком Анжелика не заметила, как появился Филипп. — Я не разделяю ваших восторгов, сударыня, — сухо сказал он, постукивая кончиком хлыста по голенищам начищенных до блеска сапог. — Я уже решил, что мальчика надо отнимать от женской юбки. — Филипп, он же еще ребенок! — вмешалась Анжелика, заметив, как Барба спасовала перед маркизом. — Вашими стараниями он вырастет безвольным юнцом, смазливым ветрогоном и повесой. Я встречал множество таких — заласканных тетушками и матерями. Ну что же, едем, вы, кажется, сами предложили эту прогулку. Анжелика поднялась, изящно оправляя юбки, и подала мужу руку, которую он тут же поднес к губам. — Мамочка, а можно я возьму с собой Шарлеманя в лукошке? — попросил Шарль-Анри, дергая мать за край полушубка. — Нет, дорогой, он не станет сидеть в лукошке. — Пойдемте, пойдемте, — заторопила воспитанника Барба, подталкивая его за собой. Анжелика наградила мужа ледяным взглядом и, приподняв верхнюю юбку, направилась к Западным воротам, где ждали оседланные лошади. Это был самый прекрасный день из всех, что подарили первые числа апреля. Солнце припекало как летом, отчего в лесу сделалось видимо-невидимо проталин. Звон капели, журчание бесчисленных ручейков и трели соек и красногрудых дроздов хором приветствовали просыпающуюся природу. Из-под сухих листьев выглядывали первые ростки, а в тех местах, куда не добиралась тень деревьев, земля была укрыта нежно-зеленым покрывалом. Анжелика пустила Белянку мелкой рысью. Тропинка под копытами лошади сделала резкую петлю и ушла влево, Анжелика прибавила ходу. Филипп поджидал ее на вершине холма, там, где деревья расступались и можно было ехать бок о бок вдоль кромки леса, любуясь океаном. На солнце было жарко, и Анжелика успела взмокнуть в бобровом полушубке, зато она знала, как воротник из серебристых лис прелестно обрамляет ее разгорячённое лицо. Она смотрела на мужа и кусала губы от досады. Маркиз молчал, поглядывая в морскую даль. Филипп выбрал для поездки плащ с опушкой из белого волка, а легкий ветерок с океана шевелил перья великолепного плюмажа шляпы. Лицо, обращенное к горизонту, окрасилось мечтательностью, и в такие минуты он был красив как никогда. Наконец-то! Перезимовали! И, несмотря на то, что с окончанием зимы в жизни человека все оставалось по-прежнему, весна воспламеняла сердца новой надеждой. Все было прекрасно, особенно этим погожим апрельским утром, но именно сегодня Анжелика была особенно несчастна. Несчастье ее было так неуместно в пору цветения и обновления, и первые признаки его она заметила, когда встала после продолжительной изнуряющей болезни. Филипп! Как она гордилась им! В те нелегкие дни люди выстояли благодаря ему. Когда лодки не могли выйти в море, когда в ловушки не попадалось и самой захудалой белки, Филипп, единственный из охотников, всегда возвращался с добычей. Индейцы прозвали его Ваби Аласкана — Белая росомаха — они сочли, что духи оказывают ему свое покровительство, послав ему диковинного зверя в помощники. Было у индейцев и еще одно имя для Филиппа: Тот-кто-слышит-духов — благоговейно говорили они о высоком вожде бледнолицых. Но, главное: он наконец-то принадлежал ей, так, по крайней мере, казалось Анжелике. Муж стал предупредителен, учтив и даже нежен в той мере, насколько это было возможно для его угрюмой натуры. Она видела в его взгляде восхищение и купалась в лучах блаженства от того, что он возвел ее на пьедестал, на котором нет и не было места ни одному другому человеку. Но ирония оказалась в том, что на этом пьедестале она была сродни какой-нибудь бесценной хрустальной вазе или даже голубой ленте Святого Людовика: боготворимая в сокровенном уголке, где хранится, как в чулане для трофеев, самое дорогое, но более не вращающееся в жизненной орбите. Боги, однозначно, смеялись над ней! Филипп все чаще приходил, «чтобы просто побыть с нею», он клал голову ей на плечо, гладил ее руку и засыпал как ребенок. Несмотря на кажущуюся гармонию, Анжелика чувствовала, что их отношения лишились чего-то самого важного. А накануне она получила этому наглядное подтверждение, случайно увидев во дворе, как ее муж обменивался колкостями с Инесс. Они не заметили Анжелику, поглощенные стычкой. У испанки от гнева горели щеки и сверкали глаза, а Филипп, олицетворяющий ледяное спокойствие, кривил губы в презрительной усмешке. Боль, сбившая ее с ног, парализующая, ослепляющая, должно быть, была похожа на ту, когда в грудь вонзается нож. Застань она их в постели, ей бы не было так больно. «Это ведь самое начало отношений, когда двое еще не понимают, что влюблены, но всеми силами пытаются защититься от надвигающегося безумия, умом отрицая то, что уже знает сердце и чувствует кожа — взаимопритягивающиеся флюиды.» «Нет, он не спал с нею, и, вполне возможно, никогда этого не сделает, потому что есть я, его ваза, его голубая лента, которую он не посмеет запятнать грязью! Но разве мне от этого легче?!» Анжелика нервно подхлестнула лошадь, чтобы она поравнялась с жеребцом Филиппа. — Когда месье Жуйбер возвращается? — как можно беспечнее спросила она, ласково похлопывая лошадь по шее. Филипп, вырванный из мира грез, медленно повернул к ней голову. — Не знаю, — он безразлично пожал плечами. — Когда уладит дело с судном. Признаюсь, я еще не успел по нему соскучиться, а вы, мадам? — Я тоже, но вот что я думаю: Жуйбер — самая подходящая партия для Инесс. — И чем же это? — удивленно поднял брови Филипп. — А почему бы и нет? Она очень красива, я не думаю, что она согласится стать женой какого-нибудь крестьянина. К тому же я хочу сделать Инесс моей компаньонкой, а мне не пристало иметь в свите девицу неопределённого происхождения и занятий. Вот если бы она вышла замуж за дворянина, все решилось бы как нельзя лучше, — Анжелика говорила совершенно непринужденно, а сама не спускала с лица мужа внимательного взгляда. — Глупости! Жуйбер непременно откажется от столь невыгодной партии. — Вы недооцениваете силу женского обольщения, монсеньор, — промурлыкала Анжелика, улыбаясь краешком рта. — Это мезальянс. Как представитель короля, я не могу дать свое согласие на подобный брак. — Но почему? Какое вам дело, на ком женится Жуйбер? — Она почувствовала, как краска бросается ей в лицо, и сделала глубокий вдох, чтобы успокоиться и не наговорить сгоряча глупостей. — Впрочем, мне тоже нет до этого дела, — Анжелика изящным жестом перебросила серебристый мех через плечо, так чтобы он заиграл на солнце. — Знайте, я не держу при себе мужчин против их воли. Вы можете забирать эту девицу себе и делать своей наложницей. Филипп натянул поводья, и его лошадь встала как вкопанная. Анжелика повернула голову вполоборота. Она почувствовала удовольствие, видя, что Филипп ошарашен и совершенно сбит с толку. — Какая муха вас ужалила? Или, может быть, змея? У вас опять жар, сударыня? — Я хочу пройтись, — заявила Анжелика, оставив его слова без внимания. Помедлив, Филипп соскочил с лошади и подал ей руку. — Да, сударь, я уже все решила, — продолжила она, когда Филипп, привязав лошадей к дереву, догнал ее. Как ни в чем не бывало, Анжелика взяла мужа под руку, и они пошли по широкой тропинке. — Я возвращаюсь во Францию. Свой долг перед вами я исполнила, подарив вам троих детей, к тому же мне больше нельзя рожать. Наш брак держался на любви, но когда страсть уходит, самое главное для супругов — сохранить уважение друг к другу. Я верно говорю? Впрочем, я не забуду своих обязанностей маркизы дю Плесси, об этом можете не беспокоиться. Я останусь вашей соратницей и надежной опорой в Старом Свете. — Признаюсь, я ждал этого, мадам, — медленно проговорил Филипп после некоторой паузы. — Мало того, я сам настаиваю, чтобы вы вернулись во Францию. Хотя причину вы угадали неверно, — даже на солнце Анжелика заметила, как он побледнел, да у нее и у самой сердце выскакивало из груди. Она видела, какую боль причинила ему. Как ей хотелось вернуть назад свои необдуманные слова, но было поздно! Его лицо не выражало эмоций, но погасший взгляд — как во время прощания в Зверинце или во время осады Доля — и какая-то легкая заторможенность в реакциях говорили о том, насколько он оглушен этой новостью. «Он все еще любит меня!» — с облегчением поняла Анжелика, и к ней разом вернулись все краски жизни. Она добилась именно того эффекта, на который рассчитывала! Еще не все потеряно! Она вдруг поняла, какой сегодня чудесный день. «Я заставлю его желать только меня!» — Ах, это все равно случится только к осени, так чего же у вас такой похоронный вид? Пойдемте к тем деревьям, а то солнце здесь так и печет! — И она потянула мужа под древний разлапистый кедр. Прижавшись спиной к стволу, сорвав с головы шляпу и откинув голову, она блаженно прикрыла глаза, вдыхая чудесный аромат хвои. — Вы знаете, Барба собралась замуж. Через неделю после Пасхи, все уже решено. Мы вчера вместе пили наливку: я, Инесс, Савари и Барба со своим женихом. Я хотела узнать, в чьи руки отдаю такое сокровище, как моя Барба. Его зовут Жак Базен, он служил помощником капитана на торговом судне, но был отдан под суд за контрабанду и оказался на галерах. Помните, месье Виль д`Эврэ писал о пирате, Рескаторе? Так вот, месье Базен получил свободу благодаря ему! Во время сражения с господином де Вивонном пират захватил две галеры, один, против целого флота! Знаете, что он сделал с четырьмя сотнями каторжников, которые сидели на веслах? Велел их всех расковать и высадил на берег возле Венеции. — Могу вообразить, как обрадовались венецианцы такому подарочку, — процедил Филипп. Анжелика покосилась на него из-под полуопущенных ресниц. Муж, похоже не испытывал никакого удовольствия от ее болтовни. Анжелика видела, как побелели тонкие ноздри, расширяясь от гнева. Казалось, ему было горько от того, что она щебечет, как пташка, после всего, что только несколько минут назад было между ними сказано. О, как ей хотелось сейчас ужалить его, причинить ему боль, сорвать эту маску учтивого безразличия! Она продолжила говорить, подхваченная вихрем бессовестного вдохновения. — Так месье Базен оказался на воле. Этот Рескатор был, без сомнения, гвоздем нашего вечера. Базен рассказал о его сказочном богатстве, дворце близ Кандии, роскошью не уступающему резиденциям турецкого султана, о его прекрасных наложницах. Представляете, однажды во время торгов Рескатор бросал мешки с экю к ногам девушки, пока они не дошли ей до колен! Краем глаза Анжелика видела, что Филипп еле сдерживается, но вселившийся в нее бес не давал остановиться: — Оказывается, истории о нем дошли даже до карибских островов! Инесс вспомнила о некой Марии: на батистане та легла на пол, и самому распорядителю продажей рабов пришлось взять ее за волосы, чтобы можно было увидеть ее лицо… Девушка была прекрасна, как ночь, но из-за такого настроения никто не хотел покупать ее. А Рескатор купил и увез ее в свой загородный дворец на острове Милос. Он завалил ее подарками, но ничто не помогало. И тогда Рескатор отправился в плавание и вернулся с двумя крошечными детишками. Это были дети Марии, которых продали какому-то эфиопу. Когда она их увидела, то закричала, словно дикий зверь, а потом прижала их к груди и так держала целый день, и никто не смел к ней подойти. Но когда наступила ночь и дети уснули, она встала, намазала тело ароматными притираниями, надела украшения, которые дарил ей Рескатор, и поднялась к нему в покои, и стала танцевать перед ним, чтобы он ее возжелал… — Душистый кедровый аромат, соленый запах океана и близость желанного мужчины, готового разорвать ее на мелкие кусочки, привели ее в какое-то необычное возбуждение. Мечтательно прикрыв глаза, Анжелика представила себе обнаженную одалиску, сверкающую драгоценностями, исполняющую восточный танец страсти перед господином, лицо которого скрывала тень. Анжелика, в порыве сладострастного чувства, вскинула руки, как будто выполняя замысловатый рисунок танца. — Это тот самый Рескатор, что у мыса Писсаро разбил французскую эскадру? Если мне не изменяет память, именно тогда вы потеряли сына. Анжелика вздрогнула, на мгновение она совсем забыла о Филиппе, но он напомнил о себе, и напомнил, по своему обыкновению, очень жестоко. — Я не забыла! — бросила она с злостью, но натолкнулась на его ледяной взгляд. — Нет, забыли, — на его губах появилась презрительная мстительная улыбка. — Ваши истории лишь подтверждают мою гипотезу: женщины ничем не отличаются от сук. Сначала они норовят укусить, но после выучки с радостью лижут хозяину руки. — Со мной у вас так ничего и не вышло, господин мой муж. — Это потому, что я толком никогда не брался за ваше воспитание. — Что же вам мешает? — Она откинула голову, глядя на него блестящими зелеными глазами. — Время упущено, мадам. Таких сук обычно выбраковывают. Так я и сделаю: отправлю вас во Францию! — Хотите меня забыть? И не мечтайте! — Она откинула голову и расхохоталась, открывая его взору изящную длинную шею. Филипп занес руку, судорожно растопырив пальцы, и схватил жену за горло, заставляя захлебнуться в собственном смехе. Он приблизил перекошенное гневом лицо к ее лицу. — Ошибаетесь! — процедил он сквозь зубы. — Пари? — вскинула бровь Анжелика. Она тяжело дышала, мертвой хваткой пригвожденная к дереву, но из последних сил постаралась выдавить дерзкую насмешливую улыбку. Пусть он смотрит на нее с яростью и даже с разочарованием, она больше не хочет быть его ангелом, жизнь с обрезанными крыльями намного привлекательнее. — Филипп! — сорвался с ее губ хриплый зов, как будто одно это единственное слово могло разрушить все препятствия, исправить все ошибки, вернуть все совершенное и сказанное в горячке гнева и гордыни. — Филипп! — повторила она, и в ее голосе больше не было яда уязвленной гордости, а во взгляде стоял не вызов, но призыв, древний как сама жизнь. Они действовали одновременно. Филипп заключил ее в объятия, не давая вздохнуть, ее же руки взлетели к нему на плечи, обвивая его шею. Губы встретились в жадном поцелуе. Анжелика не успела опомниться, как оказалась на земле, а ее юбки полетели вверх. У нее лишь на мгновение мелькнула мысль об испорченной одежде, но и она исчезла под натиском страсти, охватившей обоих. Филиппу наверняка хорошо досталось по голым ягодицам каблуками ее сапог, повезло еще, что на них не было шпор. Тогда он самым бесстыдным образом задрал ее ноги себе на плечи. Грохот волн о прибрежные скалы заглушал ее стоны, ей вторили крики лесных птиц, а так же бакланов и чаек, высматривающих у берега краба или рыбёшку. «Боги, как это прекрасно, не дайте мне умереть!» — молила она, повернув голову к безбрежной океанской дали. — Филипп, нет, нет, ты меня убиваешь! Прошу, не останавливайся, не оставляй меня, — исступленно шептала она, перекатывая голову из стороны в сторону, стискивая его плечи, судорожно пытаясь свести бедра, ускользнуть от него и так же страстно мечтая, чтобы эта сладостная пытка никогда не заканчивалась. Наслаждение едва не лишило ее сознания, она закричала. Отбросив руку в сторону, она схватилась за мягкий настил из длинных иголок и тут же, забывшись, поднесла горсть к лицу, и оно тотчас же оказалось в иголках, в земле и кусочках коры. Это немного привело ее в себя. Обессиленный Филипп придавил ее, конвульсивно вздрагивая. Анжелика покрутила головой, стряхивая с лица мусор. — Филипп! Филипп! — позвала она охрипшим голосом. Он откатился в сторону и вытянулся подле нее на земле. — Забавная картина, представляете, если бы нас кто-то увидел, — хихикнула она, ощущая прохладный ветерок на разгоряченной коже самых нежных мест. Рука дрожала как прóклятая, но она кое-как постаралась прикрыться, хотя бы от ветра. Филипп выругался, затем поднялся, покачиваясь как пьяный, и принялся натягивать штаны. Он подал ей руку. Анжелика уже достаточно пришла в себя, чтобы грациозно встать. Она торопливо начала приводить себя в порядок. Сняв с пояса маленькое зеркало, она принялась обозревать ущерб. — Слава Богу, здесь эти иголки, не то нам нужно было ждать темноты, чтобы вернуться в форт и не быть поднятыми на смех. — Глупости, — Филипп глубоко зевнул, затем нагнулся, поднял шляпу жены и с поклоном отдал ее. — Филипп, — Анжелика взяла его за руку и заглянула в глаза. — Простите меня, я повела себя так из ревности. — Из ревности? Черт бы вас побрал, сумасшедшая женщина! Я не давал вам ни единого повода! — Я знаю, но я хотела убедиться, что вы любите меня как прежде. — Я люблю вас. Даже больше чем могу себе позволить. Даже больше чем могу… выдержать, — мрачно ответил он, отводя взгляд куда-то в сторону. В его словах звучала какая-то обреченная страсть, и это вызвало у Анжелике прилив необыкновенной, едва ли не материнской нежности к нему. Ей захотелось положить на грудь его тяжелую голову, поцеловать его высокий прохладный лоб… — Я тоже люблю вас. Поэтому я не вернусь во Францию без вас, даже силой вы меня не заставите! Мы должны быть только вместе, в этом наша сила и наше счастье. Она прижалась к нему, зарываясь лицом в плащ, он со вздохом обхватил ее вокруг спины. Анжелика чувствовала себя заново рожденной, вышедшей из горнила страданий еще сильнее и крепче, готовой встретить и отразить любой удар судьбы. Эта зимовка была не первым и не последним испытанием в их жизни, но она стала новым этапом для сближения, связав их теперь уже неразрывными узами. Узами ложа, сердца и ума. Узами, имя которым любовь. «Счастья не бывает без боли, ибо тот, кто не познал черной бездны отчаяния, не сможет по достоинству оценить прелесть каждого безмятежно прожитого дня» Филипп не давал ее жизни превратиться в пресную рутину. Она ясно понимала теперь, что та боль, которую он ей причинял порой, была необходимой приправой, чтобы она могла по достоинству оценить все оттенки вкуса к жизни. — Корабль! — вдруг воскликнул он, отстраняя ее от себя. — Что за корабль? — забеспокоилась Анжелика, сощурившись и вглядываясь в морскую даль. Очертания корабля обрисовались на безоблачном горизонте. — Это… да это же… — Это «Звезда», — закончил Филипп, он повернулся к жене, и в его светлых глазах сверкнули теплые золотистые искорки.