По следам. Несказка.

Пожалуй, мне стоит описать здесь мое обычное житье – бытье, для того, чтобы позже, возможно через годы, прочитать об этом, и для того, чтобы было понятно, насколько то, что происходило тогда, когда мой дар давал о себе знать, и судьба сводила нас с Штольманом снова, отличается от всего обычного. Мы не виделись с того самого вечера у особняка Молостовых, когда я повела себя неосмотрительно а он загадочно пытался предостеречь меня от всех бед на свете и от себя тоже. И день стал похож на день, как две капли воды. Однообразие. Я не жалуюсь, ибо, как правильно говорит мама – нужно довольствоваться малым, а уныние – тяжкий грех. Но все же – завтрак, уроки с учениками, обед, чтение, разговоры с родителями – вот и все, что есть в моей жизни. Один лишь дядя вносит в мою жизнь некое подобие разнообразия, с ним всегда можно поговорить обо всем. Даже о Штольмане. Дядя часто бывает в городе и иногда приносит мне новости. И, судя по этим новостям, у господина следователя тоже, незавидная, скучная жизнь. Я думаю иногда, а что случилось бы со мною, если бы он тогда не приснился мне и мы не встретились. Наверное, я не смогла бы жить здесь и мы все же уехали бы с дядей в Петербург. На время или навсегда, как знать. Но если это судьба, то вполне может статься, что тогда мы встретились бы там. И неизвестно, при каких обстоятельствах, если здесь мы встречаемся, как правило, только в полицейском участке или на месте преступления. Мама говорит, что я изменилась, возможно, права она. За эти полгода случилось так много всего, что не измениться я не могла. На многие вещи теперь я смотрю иначе, чем прошлой весной, а на многие иначе, чем месяц назад. Месяц назад, я не задумываясь, под любым, на мой взгляд, весомым предлогом, могла заглянуть в участок, но не сейчас. И вся эта история, что случилась несколько дней назад, совершенно перевернула мой мир снова. В тот вечер я отправилась к Надежде Дмитриевне, мы были с ней ранее знакомы, пару лет назад я брала у нее уроки английского, мы иногда встречались, и сейчас я отправилась к ней, поскольку мы договорились ранее. Теперь темнело рано, и когда я вышла из дома, на улице стояла морозная, беспроглядная, зимняя мгла. Прохожих было совсем немного, и пока я шла к дому Курочкиной, пожалела, что отказалась от дядиного предложения меня проводить. Я подошла уже к дому и еще тогда, взглянув на темные окна, почувствовала некое беспокойство. Дверь была открыта, это удивило, и сразу я войти не решилась, а позвала ее с порога, но она не откликнулась. Я позвала снова, постучала дверным кольцом, но, ни звука не услышала в ответ. Впрочем, нет, звук был, крохотная собачка Надежды Дмитриевны скулила как – то странно и жалобно и, услышав этот звук, я все же осмелилась войти. В коридоре было темно, собачка все плакала где – то в конце коридора и я, все еще окликая хозяйку, пошла на звук. Бедная Муха бросилась ко мне, как только увидела, жалобно скуля. Я подхватила собачку на руки в попытке приласкать и осторожно двинулась в сторону гостиной и еще из коридора увидела ноги, лежащей на полу Надежды Дмитриевны. Первой мыслью было то, что с ней случился удар или что-то подобное. Я опустилась перед ней на колени, мне показалось, что она жива еще, я попыталась приподнять ее и позвать, но все было тщетно. Из- под ее платка на груди, на пол соскользнула какая-то маленькая, синяя книжица, я бессознательно взяла ее в руку и вдруг услышала странный звук, что-то хлопнуло, а затем послышались шаги, кто-то чужой ходил в соседней комнате. В темном, пустом доме, хозяйка которого сейчас лежала на полу при смерти, одна, я страшно испугалась. Звук повторился, шаги слышались отчетливо, мне показалось, что они приближаются и, не помня себя от ужаса, я выскочила на улицу. На пустынном дворе не было никого, я попыталась позвать на помощь, но поняла, что здесь место довольно глухое и метнулась к центру. Возле парикмахерской сидел чистильщик, но он совершенно не отреагировал на мои слова о помощи, я побежала дальше и наконец, выскочив на центральную улицу, увидела городовых. Я едва смогла объяснить им, что случилось, они побежали к дому Надежды Дмитриевны, а я, в страхе и смятении осталась на улице. Такого ужаса со мною еще никогда не случалось. Сердце стучало так часто, что стало нехорошо и пришлось ухватиться за фонарный столб, чтобы не упасть. Наконец я отдышалась, немного, и осознала, что в руке моей до сих пор эта синяя тетрадь, которую выронила Надежда Дмитриевна. Я открыла ее и принялась листать прямо на улице. Не знаю, зачем я это делала, видимо в тот момент я вовсе не давала отчета своим действиям. В свете фонаря хорошо были видны чернильные строчки, написанные аккуратным, детским почерком. Но то, что именно было написано, поразило меня. Это были странные, весьма странные стихи, написанные на английском. Роза белая в саду В доме черная собака Я иду, я иду – никого уже не жду Я иду, я иду… Я все листала тетрадь, и в какой – то момент, отняв руку от обложки, увидела на своей перчатке кровь. Видимо я испачкала ее, когда пыталась помочь Надежде Дмитриевне. Это убийство – промелькнула первая осознанная мысль, и я огляделась, неподалеку метнулась чья – то тень, я замерла, не зная, что предпринять. Тень промелькнула и скрылась, а я поняла, что единственное безопасное место сейчас, это дом Курочкиной – туда ушли городовые. Возвращаться туда было страшно, но другого выхода не было. Возле дома уже стоял полицейский экипаж. Меня провели внутрь, и я краем сознания отметила, что кругом беспорядок. Я как во сне, шла по коридору и, оглядываясь, направилась в сторону гостиной, подняла взгляд и вздрогнула от неожиданности, увидев Штольмана. - Анна Викторовна – громко начал он, затем, видимо, заметив мое состояние, совсем по - иному спросил: - Анна Викторовна, Вы как здесь оказались? сказано это было удивленно и как –то странно но, но тогда я на это лишь вскользь обратила внимание а вспомнила все гораздо позже. - Это я позвала городовых – ответила я, понемногу приходя в себя. - Пропустить – скомандовал он, и меня пропустили дальше. - Как Вы узнали, что здесь произошло?- очень серьезно и безо всякого раздражения, спросил он, осторожно заглядывая мне в лицо. Я попыталась объяснить ему все, получалось косноязычно и несвязно, но он, однако, слушал меня очень внимательно и отвлекся лишь на то, чтобы сказать Коробейникову, тоже внимательно слушающему: - Антон Андреевич, дело займитесь Коробейников чем-то занялся, я даже не заметила, чем. Мне все еще было нехорошо, голова странно кружилась, но я собралась и наконец объяснила все про Курочкину, про перевод, про то, как я вошла и увидела ее. - …и я захожу, она лежит..-закончила я свой монолог и, наконец, пришла в себя настолько, чтобы взглянуть ему в глаза. Он стоял близко, слушал внимательно, и на лице его было непонятное выражение. - А где Вы были все это время? – неожиданно спросил он. - Я? Я убежала, испугалась. Побежала за помощью.- ответила я не понимая, что он от меня хочет услышать. - Я здесь уже около сорока минут, следовательно, Вы отсутствовали около часа – констатировал он, совершенно полицейским тоном. Я удивилась, как это я не заметила, что столько времени прошло. Впрочем, мне было настолько нехорошо, и я была настолько потрясена, что времени я, конечно, не заметила. - Да? Я не знала…я не заметила- растерянно ответила я. Он все это время держал меня под локоть и проговорив: - Давайте поговорим – проводил меня присесть. Я понимала, что ему нужно было знать, как и почему я оказалась здесь и прочее. Поэтому я вздохнула, снова попыталась взять себя в руки и снова начала объяснять все сначала и , как мне показалось, внятно. - Я брала у нее уроки английского. И она блестяще языком владела. Давно это было. – я ладошкой вытерла все еще мокрые от слез щеки и продолжила - года два назад. Мы с тех пор сохранили с ней хорошие отношения, и она предлагала к ней обращаться. Я приходила к ней с переводами… - Хорошо. Вы пришли в дом и увидели тело – решив, видимо, помочь мне уже быстрее сказать то, что нужно, начал, было, он. Но я перебила: - Нет. Она не была еще тогда телом – говорить было все равно трудно, а вспоминать еще сложнее и все же я пыталась: - Я зашла, она еще жива была, дышала… Он опустился на корточки и, посмотрев мне в лицо, очень серьезно спросил: - Она что нибудь говорила? - Нет. Я попыталась ее поднять и ничего не получилось. И здесь, в доме, кто-то был- вспомнила я. - Кто?- как –то странно спросил он и я, уже устав от всего этого, ответила неуверенно: - Ну я не знаю. Темно было. На глаза навернулись слезы от всего – от того, что я видела, от того, что едва не налетела на убийцу и от того, что он разговаривает со мной, как полицейский, так, как будто мы и не знакомы вовсе. Я снова смахнула слезы и добавила: - Я не знаю. Здесь кто-то был. Я просто услышала шаги такие…тихие, тихие.. Он поднялся уже и топтался рядом, мне отчего – то показалось, что он мне не верит, и договорила я уже машинально: - Здесь где –то, в соседней комнате. И тут я вспомнила о тетради и забыв сразу о том, о чем думала только что, вскочила, протянула ему тетрадь и заговорила быстрее: - Вот, Яков Платонович, вот это, выпало, когда я ее поднимала, на груди у нее было, под платком. Он взял тетрадь из моих рук, взглянул на нее, потом на меня и я услышала: - И Вы унесли это с собой? Снова этот полицейский тон, подумала я и убедилась, что это так, когда он продолжил: - Опрометчиво это. Это улика!- он отчитывал меня, снова, О Господи, подумала я. Мне до того это было обидно, что я даже не смогла высказать внятно то, что сказать хотела, а он не смотрел на меня, а просто кивал моим словам, уткнувшись взглядом в тетрадь. Затем снова взглянул на меня и молчал, перелистывая а я , глядя на него, зачем –то решила объяснить: - Это ребенок писал. Он снова кивнул: - Я вижу. - Вы идите домой – внезапно сказал он без перехода, взяв меня за рукав пальто, я попыталась было что-то сказать, но он успел раньше: - Идите, идите. Его рука переместилась на мою спину и он, мягко подтолкнув меня к выходу, договорил: - Завтра приходите в управление. Поговорим. Я остановилась, и подумала о том, как же я уйду сейчас вот так, ничего не поняв и ничем помочь не смогу? И, неожиданно даже для себя самой, попросила: - Дайте мне эту тетрадь… - Он тотчас же возразил: - Нет. Зачем? - Пожалуйста, на одну ночь, тексты посмотреть- умоляюще попросила я снова. - Вы же знаете, что это не по правилам - он все еще упирался, но хоть говорил что-то, а это добрый знак, подумала я, узнала прежнего Штольмана и это, как ни странно, придало мне сил: - Яков Платонович, я знаю, Вы прекрасно владеете немецким, а как с английским у Вас?- задала я совершенно невинный, но нужный вопрос. Он был не слишком доволен, но все же ответил: - Не блестяще. - Дайте мне ее на перевод- попросила я легким и как мне казалось, убедительным тоном- Пожалуйста, утром я Вам ее верну. Он немного помялся, борясь с собою, но все же, вручил мне тетрадь со словами: - Только одну…на одну ночь! Он снова взял меня под локоть и повел к выходу, проговорив на ходу успокаивающим тоном: - Я понимаю, Вам тяжко пришлось. Вы уж постарайтесь об этом не думать… - Проводите Анну Викторовну на нашем экипаже- скомандовал он городовым и передав меня буквально с рук на руки, вернулся к своим делам. Пока я ехала домой, совсем уже оправилась, мысли стали четкими и ясными, я еще раз припомнила все, что произошло и его обращение со мной тоже, и поняла, что обижаться мне не на что – он вел себя со мной, вполне благородно и раздражался, разве что по делу. И то, что он тетрадь мне отдал, это тоже хорошо. Завтра не придется идти в участок с пустыми руками. Размышляя подобным образом, к дому я подъехала уже в спокойном расположении духа, родители правда были обеспокоены и, конечно же, тотчас принялись устраивать драму, мы даже немного повздорили и, поднявшись к себе, спать, конечно же, не легла, а принялась читать, переводить и размышлять над этими странными стихами. Я довольно долго занималась всем этим, думая над тем, кто мог писать эти стихи, что это был за ребенок, и что же случилось с ним. Я настолько погрузилась в размышления, что не сразу поняла, что стихи эти слышатся мне извне. Поначалу я подумала, что мне показалось, но нет, я прислушалась – в самом деле, детский голос читал стихи на английском. Голос звучал издалека, я пошла на звук, вышла из спальни, затем спустилась по лестнице, голос как будто звал меня за собой и я, не раздумывая, вышла на улицу, едва осознав, что нужно одеться. На улице слышно стало отчетливей, я огляделась и прямо перед собой, вдалеке, на границе сада, увидела маленькую девочку. Я осторожно спустилась по ступеням крыльца и поняла, что она зовет меня куда – то. Она все читала эти стихи, я шагнула чуть ближе и спросила издалека: - Эта тетрадка, она твоя? У тебя красивые стихи. Я подошла еще чуть ближе, а она внезапно повернулась, побежала от меня и я услышала детский крик, от которого холод пробежал по спине. Краем зрения, где –то совсем рядом, я уловила какое – то движение, оглянулась и узнала Надежду Дмитриевну – она бежала по дорожке в ту же сторону, куда ушла девочка и звала – Элис… Внезапно все исчезло, ни Курочкиной, ни самой девочки, ни голоса ее уже не было слышно, я заплутала среди деревьев, плохо понимая, где оказалась. Затем сознание прояснилось, и я увидела, что стою перед соседским особняком. Никого нигде видно не было и тут я услышала шаги за своей спиной и обернулась, испугавшись. Ко мне приближался импозантного вида незнакомй, пожилой господин, шел он молча и мне отчего –то стало так страшно, что я вскрикнула. - Простите, я не хотел напугать Вас – издалека проговорил человек и быстро подошел ближе. Мне стало неловко, и я принялась извиняться. - Простите, кажется, я забрела… - Да, к моему дому – разведя руками и улыбаясь довольно приветливо, проговорил он. - Извините, я просто задумалась – замерзшими губами снова попыталась я извиниться. Но он, похоже, совсем не был удивлен и на мои извинения ответил немного странно. - А хорошо вот так прогуляться спозаранку, не правда ли? – спросил он. Он, как будто бы не замечал моего странного вида, и это еще тогда показалось мне необычным. - Сейчас, я полагаю, половина пятого, я обычно просыпаюсь в это время. Возраст. А Вы – то что? У молодых обычно в это время самый сладкий сон. Он все говорил и это многословье отчего – то было неприятным, но он был вежлив, любезен и я поддержала разговор, сказав, что плохо спала и улыбнулась ему. Он тотчас же чуть поклонился и представился. Оказалось, что это сосед наш, но мне отчего – то очень хотелось уйти, я снова попросила прощения, и ушла было, но он зачем – то начал говорить о моих способностях, де, он много об этом наслышан, уйти было неудобно то, что он говорил, удивило меня, и пришлось задержаться. Не зная, что сказать, я пролепетала о том, что слухи сильно преувеличены, но он, однако же, не остановился, а начал говорить о том, что у него в Петербурге есть знакомые медиумы и они по большей части все шарлатаны. Это показалось мне совсем уж странным и я, еще раз извинившись, почти бегом отправилась домой. По дороге домой я все думала, кто же эта девочка, Элис, и почему Надежда Дмитриевна бежала за ней, выходит, она знала ее? И почему Элис привела меня к дому Разумовского? Или я все же просто сама пошла не туда и запуталась? Так или иначе, утром я пойду в участок и что – то да разъяснится – подумала я, уже лежа под теплым одеялом и пытаясь согреться. С тем я тогда и уснула. Утром за завтраком в доме царила идиллия до того момента, как я не сказала, что мне пора идти в управление. Мама восприняла это, как водится, со свойственной ей язвительной тревогой, но мне, же нужно было пойти, и ей пришлось смириться. Почему она никогда не хочет понять меня? Я шла в участок и все размышляла о том, что произошло вчера и эта встреча с князем и то, что Элис привела меня к его дому и то, что князь сразу понял, кто я, догадался вот так, сразу. Все это казалось странным вчера, но при свете дня я все же подумала, что это просто совпадение. И мама говорила о нем с таким пиететом, что я выбросила из головы эти странные мысли и задумалась о другом. Штольман. Как мне с ним говорить? Лучше держаться официально, если выйдет, решила я и вошла. Однако ни Штольмана, ни Коробейникова на месте не оказалось. Дежурный сказал, что они отправились на место вчерашнего убийства и предложил подождать. Ну, зачем же ждать, подумала я и отправилась к дому Надежды Дмитриевны. Здесь тоже при свете дня все выглядело иначе, однако беспорядок был еще заметнее. Повсюду были разбросаны вещи, книги, какие – то листки и прочее. Из гостиной раздавались голоса, и я пошла на них. Штольман и Коробейников были там, и я вполне легко и непринужденно поздоровалась с ними на английском. Сразу же вынула тетрадь и, предвосхищая вопросы относительно своего появления, сказала тотчас же: - В управлении сказали, где вас найти. Я протянула тетрадь Штольману и он взял ее из моих рук, все еще не проронив ни слова и я продолжила, заполнив паузу6 - Я все перевела. Это не было сложно. Здесь только стихи и считалки. Штольман перелистывая тетрадь, обратился к Коробейникову: - Антон Андреич, Вы осмотрите кухню и спальню. Тот отправился исполнять приказ, а я подошла ближе, решив, что сейчас самое подходящее время для того, чтобы рассказать ему о том, что я узнала со вчерашнего вечера и бодро, но осторожно, начала: - Эта девочка очень талантлива, ей лет восемь, не больше. Он выглядел еще более официальным, чем накануне. Было, похоже, что слова мои, не произвели особого эффекта, напротив, он произнес своим обычным, язвительно - скептическим тоном6 - И уже стихи пишет? При этом он отошел от меня довольно далеко, и вопрос задал, даже не глядя. Выглядело это не слишком вежливо, повисла пауза, затем он обернулся, взглянул на меня подозрительным взглядом и задал еще один вопрос: - Постойте, а откуда Вы это знаете? Вот ведь невозможный человек, подумала я, но делать было нечего. Оставалось только правду сказать - - Я видела ее. Она приходила ко мне сегодня ночью. Читала все время одну и ту же считалку. Он шагнул ближе, и на лице его промелькнуло знакомое, недоверчивое выражение – - Видения… - утвердительно проговорил он и добавил: - А она так все стихами и говорила? А почему прямо не сказала, кто она, откуда? – возмущения в его голосе не было и говорил он довольно тихо , но ехидные нотки слышались так явно, однако же и я вспомнила о своем решении быть терпимее и ответила, как получилось, стараясь держаться спокойнее: - А я не знаю. Духи, они не подвластны человеческой логике. Вышло все же обиженно, как я ни старалась. Он все стоял, все с тем же выражением лица но тут раздался голос Коробейникова, который к удовольствию моему, поддержал меня. Однако Штольман быстро остудил его желание помочь, спросив - - Антон Андреевич, а Вы все помещения осмотрели?- звучало это уже раздраженно, и тот поспешил уйти, куда велели. Затем он взглянул на меня таким же раздраженным взглядом и я, решив дать ему, время успокоиться, а себе собраться, прошла дальше и вскоре поняла, насколько была права – за моей спиной раздался его голос, уже менее раздраженный, но чуть заинтересованный – - Зачем хранить эти странные тексты? – спросил он, и я поняла, либо он успокоился, либо все же снизошел до того, чтобы поговорить со мной о деле. - Ведь они странные? – снова спросил он. - Они написаны с большой выдумкой и талантом- обернувшись сказала я, радуясь в душе такому повороту в разговоре. - Но абсолютно иррациональны, так, словно они не ребенком писаны и не для детей – высказала я то, что думала об этих текстах. - И что это нам дает? – спросил Штольман так, как будто размышлял вслух – Кто-то залез в дом, убил хозяйку и украл столовое серебро. Обычное, банальное преступление – закончил он свое объяснение мне. Неужели все так просто, неужели Вы так думать можете – пронеслось в моей голове, и эти мои мысли видимо, отразились на лице моем, или он сам так подумал, размышляя, потому как я молчала, а он внезапно сказал сам: - Хотя, Вы правы, есть в этой тетради что-то странное. Он разглядывал тетрадь, отвернувшись от меня а я думала, глядя на него, интересно, он, в самом деле, думает так или, соглашаясь со мной, дает мне понять, что мы снова можем общаться на равных? Ну или просто нормально общаться. Ведь сказав « Хотя Вы правы…», он ведь это имел в виду или я снова выдумываю то, чего нет? Но думала я не только об этом. Элис, эта девочка, как она связана с Надеждой Дмитриевной, почему та хранила ее тетрадь? Все эти мысли возникали одна за одной, какие – то догадки замелькали в сознании и, внезапно осознав, что мне нужно, я подошла к нему и попросила, пока он в пребывал в добром расположении духа: - Можно мне подвал осмотреть? Он странно посмотрел на меня, однако же возражать не стал, а позвал Коробейникова, и велел сопроводить меня в подвал. Непонятно о чем он думал, легкая усмешка промелькнула на его лице и я подумала, что он просто ссориться не хочет, но и не верит в то, что я там что – то найду, в этом подвале. В подвале было сумеречно, я огляделась и почти сразу же услышала плач, он исходил от того места, где у стены стоял посудный шкафчик, однако, когда Антон Андреевич открыл дверцы, там мало того, что никого не оказалось, так еще и голос плачущий исчез так же внезапно, как и появился. Ощущение было странным, не таким, каким бывало обычно, но и понять я никак не могла, что это. Было нехорошо, я подумала, что ребенок этот, видимо, мертв и мысль эта вызывала ужас. Как такое могло быть? Ведь я бывала здесь, у Надежды Дмитриевны, но, похоже, знала я ее не слишком хорошо. Все это вызывало сложные чувства и мне стало настолько не по себе, что я, не попрощавшись, как следует, оставила Коробейникова и вышла на воздух, думая о том, что же все это значит и как преподнести эти новости Штольману. Он был очень занят, опрашивал людей на улице, уже вышел Антон Андреевич, а я все стояла и размышляла обо всем. В какой-то момент Штольман подошел ко мне, и совершенно серьезно, безо всяких усмешек и язвительности, сказал: - Я бы хотел с Вами поговорить, но лучше это сделать в управлении. - Конечно – ответила я не менее серьезно и мы договорились, что я приду к ним после обеда. Я пришла, как и договорились, однако кабинет был пуст – ни Штольмана, ни Коробейникова и я успела раздеться, прогуляться по кабинету и взять себя в руки, прежде, чем дверь за моей спиной хлопнула и, обернувшись, я увидела Штольмана. Выглядел он странно и, разведя руками, сказал почти с порога: - Прошу прощения, кажется, зря Вас побеспокоил. Дело закрыто. Я от удивления сдержаться не смогла и потрясенно спросила: - Как?! - Вот так. Убийца найден и изобличен. Начальство довольно.- Ответил он, и по тону его стало понятно, что таким решением он не согласен, но поделать ничего не может. Я наблюдала за тем, как он раздраженно прошел за свой стол, уселся на стул и откинувшись на спинку, произнес каким –то пренебрежительно – нервным тоном: - Это чистильщик. Вел он себя весьма необычно, выглядел нервно, и я поняла снова, что с начальством он не согласен и также подумала, что ему сейчас, очень нелегко, наверное. Чувство, какое – то странное возникло, сочувствие или жалость что ли, не поняла я тогда до конца, но поняла, что помочь ему нужно, поэтому улыбнулась легко и сказала осторожно и так же легко, чтобы не подумал чего. - Яков Платонович, но неужели Вы думаете, что все так просто? - Знаете, мой опыт работы подсказывает мне, что зачастую, преступления просты и банальны. – так же нервно, держа в руках папку с делом, проговорил он странным тоном и было очевидно, что сказать ему нечего и это просто отговорка, то ли для меня, то ли для себя, но думаю, все же, что для меня. - Да, но Курочкина хранила этот дневник – уже возразила я. На что он, уже раздраженно ответил длинной тирадой, выдвигая версии одну нелепее другой, и тут уже я возмутилась: - Просто хранила?! Она его прятала! Он усмехнулся, глядя на бумаги перед собой, и неожиданно согласился со мной: - Я согласен, что есть во всем этом что – то странное… В этот момент я думала о многом и в особенности о том, что мне нужно убедить его в том, что все более чем серьезно. Я стремительно подошла к столу и положила тетрадь прямо на бумаги, которые он держал в руках, со словами: - Странное во всем этом только одно – то, что зашифровано в этой тетради. - Очень может быть, но…к нашему убийству это отношения не имеет – проговорил он, не глядя на меня, а уставившись в лист перед собой и пробегая его взглядом. - Но нужно же это проверить – снова попыталась я, чувствуя, что он уже колеблется и отвернулась уже, ожидая ответа. И он ответил совершенно неожиданно: - Да, это нужно проверить – произнес он задумчиво, все еще глядя на лист перед собой. - Нужно расшифровать эти тексты. Немедленно – его тон внезапно изменился настолько, что я поразилась. Он уже вскочил из – за стола, говорил все это на ходу, и я не понимала, отчего он так внезапно переменился. В тот момент я подумала, что смогла его в чем –то убедить и, с удовольствием глядя на то, как он на глазах превращается в обычного Штольмана, спросила: - А Вы что, еще и криптограф?- припомнив, что талантами он обладает многими. - Нет. Этой наукой не владею но…Но знаю, к кому обратиться – взглянув на меня совершенно серьезно ответил он, держа в одной руке тетрадь а в другой – этот загадочный лист, чтение которого отчего – то так преобразило его вместе с моими доводами. - Я с Вами – тотчас сказала я, почувствовав его настроение и посчитав, что момент весьма удобный. - Но…- попытался возразить он, но я тут, же, возразила - Но это же я перевела- я уже возмутилась тогда и подумала, как же так, он просто обязан взять меня с собой, это несправедливо будет, если откажет…Он все молчал и шагнул ближе, а я уже умоляюще попросила - Ну, пожалуйста… - Что с Вами поделаешь – вздохнул он и я, обрадовавшись, выхватила тетрадь из его рук и кинулась к вешалке, услышав: - Едем в гимназию. Я удивилась и удивилась вслух, на что он внимания не обратил, повторил это снова, и все еще держа в руках листы из дела, на ходу быстро проговорил: - Здесь меня подождите, я только отдам распоряжения - и вышел за дверь. Ждать пришлось недолго. Вернулся он быстро, и видно по нему было, что он прямо таки захвачен всей этой историей. Он и до того был немногословен, а в этот раз еще и задумчив, и я решила, что так оно и лучше, и вопросами его не донимала. Приехали мы быстро и пока ехали, он почти весь путь молчал. Я иногда взглядывала на него и заметно было, что он о чем –то напряженно думает, поэтому я снова решила, что сейчас спрашивать о чем –то совсем не время. Мы вошли в гимназию и встретили Семенова, который тотчас же вызвался нас проводить, был не в меру любопытен и назойлив, впрочем, как всегда. Он нас довел до классной комнаты, успев рассказать о том, что к Павлу Ивановичу, недавно приезжали консультироваться из Петербурга. Семенов постучался и мы вошли, тот, кого он назвал Павлом Ивановичем, в этот момент что –то писал на доске, он обернулся на нас и оказалось, что это весьма приятный, интеллигентного вида, молодой человек. Смотрел он с первого момента не на мужчин, а на меня и это слегка смущало. Он отпустил учеников, Семенов тоже ушел, Штольман сразу же сказал ему о деле, упомянув Петербург и его услуги полиции, но тот отреагировал немного странно и все посматривал в мою сторону, попросив Штольмана переговорить с глазу на глаз. Разговаривал он немного нервно, все это было чрезвычайно интересно и любопытно. Еще любопытнее было наблюдать Якова Платоновича, который, конечно же, не мог не заметить интерес Павла Ивановича ко мне и реагировал на это своеобразно. Они ушли в дальний конец классной комнаты и разговаривали уже там, где мне не было слышно о чем. Правда, перед этим, Павел Иванович попросил у меня прощения, что говорило о его хороших манерах. Через пару минут они вернулись ко мне и Павел Иванович снова воззрился на меня интересующимся взглядом и улыбнувшись, проговорил: - Положительно. Штольман отдал ему тетрадь и Павел Иванович сказал, что сегодня же приступит к переводу- он говорил это мне, а не Штольману, это было странно и необычно и я заметила, как Штольман , бросив быстрый взгляд на меня и на Павла, шагнул к двери, прощаясь на ходу: - Честь имею Он видимо посчитал, что я тотчас же последую за ним или Бог знает, что было в этот момент в его голове, но меня это отчего – то задело и я сама не знаю, зачем, спросила Павла: - Вы в совершенстве владеете английским? И тут я увидела, как Штольман застыл возле двери и обернулся на нас с весьма странным выражением на лице. Тем временем Павел Иванович ответил мне: - Думаю да. Но я, видя, что Штольман остановился, вернулся и наблюдает за нами с тем же выражением высокомерного сарказма, зачем –то предложила свою помощь в переводе. После этих моих слов я увидела, как Штольман усмехнулся, Павел Иванович обернулся к нему, видимо сам удивленный этим неожиданным предложением и Штольман, не стал ждать вопроса, а сразу ответил, со странной улыбкой: - Анна Викторовна переводила эти материалы- дав понять, что мне можно доверять. - С удовольствием воспользуюсь Вашей помощью – улыбнулся мне Павел Иванович- Я уверен, она мне понадобится. Он был очень любезен. Штольман ждал меня, так и не вышел за дверь, а я, ответив, что буду рада оказать помощь, хотела было вынуть бумажку, но передумала, в меня будто бес вселился, я взяла мел и написала на доске свой адрес. Похоже, впечатление я произвела на них обоих. Павел Иванович проводил меня взглядом до самой двери, а Штольман, как только я дописала последнюю букву, мгновенно вылетел за дверь, не оборачиваясь, бросив: - До скорого. Мы вышли из гимназии и какое –то время Штольман шел молча и все же, наконец, заговорил. - Вы сразили Павла. Да и на меня, признаться, произвели впечатление. Ни одна из женщин, которых я встречал в жизни, не могла так написать свой адрес на доске. - Вы считаете, что я фривольно поступила? – спросила я. Было интересно услышать от него такое. Мне показалось, он то –ли весел, то –ли заинтересован и напомнил он мне своим тоном то, как мы однажды говорили в его кабинете. Он обернулся ко мне и улыбаясь, проговорил: - Для любой другой девушки конечно. Но не для Вас. Я посмотрела ему в глаза, он посмотрел в мои, и я подумала, что сейчас лучше сменить тему. И подумав, что проверить свою версию не помешает, спросила: - А Павел Иванович, он в Петербурге учился? Он ответил обо всем, о чем знал, довольно подробно, я спросила, почему тот ушел из Университета, но Штольман сказал, что не знает, а потом добавил таким тоном, что версия моя подтвердилась. - Да Вы сами можете у него спросить. Я думаю теперь, он Вам с удовольствием всю свою жизнь расскажет. Я даже остановилась от осознания того, что догадка моя подтвердилась так явно, и у меня вылетело совершенно бессознательно то, о чем я подумала еще в гимназии: - Вы ревнуете? Он тем временем шагал дальше и на мой вопрос не ответил, однако же, через минуту вернулся и, улыбаясь так же странно, как в классной комнате, сказал, глядя с улыбкою на меня: - Напротив. Наконец Вы переключите свое внимание на новый объект, а я смогу спокойно работать. Он стоял совсем близко, и я отчетливо понимала, что он лжет. Лжет и это понимание радовало меня необычайно. Он ревнует и лжет мне, оттого что гордый и оттого что сложный и еще Бог знает отчего и не смешно ему совсем и улыбается он так, как будто совсем ему этого делать не хочется, а нужно и снова это чувство пришло, странное, сочувствия или жалости, так как его такого пожалеешь - подумала я и сказала ему то, что чувствовала: - Что за фантазии? - Я видел, как Вы смотрите на этого вундеркинда - так же странно улыбаясь и глядя мимо меня, казалось бы, легко, произнес он, но он сам, кажется мне, не понимал, насколько все это выглядит неправдоподобно. - И как?- спросила я. Отчего – то мне внезапно, стало, его остро жаль. Не могу до сих пор объяснить это чувство, но я здесь собиралась писать честно. Все как есть. И он мне не ответил. Улыбнулся еще раз, сказал: - Всего доброго, Анна Викторовна - и зашагал прочь, оставив меня посреди улицы. Но я не могла отпустить его просто так. Это знание, это подтверждение того, что я ему не безразлична, как будто подтолкнуло меня и я, забыв уже все приличия, окликнула его: - Яков Платонович, а когда мы с Вами снова увидимся? – издалека спросила я. Он остановился, я подошла ближе и решила пошутить, продолжив: - Чтоб Павла Ивановича посетить… Он усмехнулся и проговорил совсем иным, тоном: - Вы написали ему свой адрес. Уверен – он теперь Вас сам найдет. Договорив, он моментально отвернулся и быстрым шагом ушел прочь. Он явно нервничал, это было очень заметно, я стояла посреди улицы, смотрела ему вслед и улыбалась. Мне было просто чудесно. Солнце светило, небо было голубым, а на душе было легко, настолько, что я даже не заметила, как до дому дошла. Весь путь я вспоминала наш разговор и то, как он вел себя в гимназии и эти нервные слова и эта улыбка – все говорило о том, что он неравнодушен. И он не смог себя сдержать в этой своей забавной ревности, и я была благодарна Павлу за то, что я увидела Штольмана таким. Было неловко перед Павлом, но это ничего, думала я тогда, в сравнении с тем, что я увидела в Штольмане. Просто он не хочет признаться ни в чем, даже себе. Но это ничего, даже если так, то права я была, когда стала вести себя осмотрительней, это действует. Все же у меня достало ума понять это и солнцем быть не так легко, как казалось, но как приятно – все эти мысли витали в моей голове до того момента, как я вошла в дом, да и потом никуда не делись. Помимо всех остальных и в том числе, утренней встречей с князем. Однако история с князем продолжилась неожиданным и неприятным образом. Я только успела переодеться, и собралась, было подняться к себе, как услышала из столовой оживленные голоса, родители вели беседу с Разумовским. Не успела я осмыслить ситуацию, как послышались шаги и я обрадовалась, увидев дядю. Мы поднялись ко мне и тут он сказал нечто, что опустило меня с небес на землю. - Скажи ка мне, Штольман знает?- неожиданно спросил он. - О чем? – не поняла я. - Что князь здесь. Это тот самый Разумовский, у которого со Штольманом была дуэль. О Боже – подумала я, вот значит как. Эта новость обеспокоила и ошеломила меня настолько, что я растерялась. Дядя попросил спуститься и узнать, скоро ли князь покинет дом. Мне не слишком хотелось снова встречаться с этим господином, и вышла я к ним не сразу, немного постояв у лестницы. - Благодарю вас за кофе – услышала я голос князя и поняла, что он уже собирается уходить. Тут князь заговорил обо мне, о моих способностях и это снова показалось мне странным. Чем – то этот человек был мне неприятен. И из его слов было понятно, что пришел он не просто так и про медиумов и консультацию заговорил не случайно. Подслушивать далее было просто неприлично, и я все же решилась выйти. Родители представили меня, а князь тотчас же попросил о помощи и проводить его, как он выразился –« до границы владений». Отказать было неудобно, мы вышли, и он стал рассказывать о девочке, голос которой он слышит по ночам. А когда я спросила его, что еще она говорит, он мгновенно ответил, что – «она просит отдать ей какую – то тетрадку». Я сразу поняла, что он лжет, но вот зачем, зачем он это делает. Я была в смятении, а уж когда он сказал, что девочка называет мое имя, и что я знаю мол, где тетрадь, сомнения мои рассеялись окончательно, но я так растерялась от его напора и всего этого вкупе, что не зная, что и сказать, просто ответила: - У меня ее нет. Но он не унялся, а настойчиво продолжил уговоры и вел себя, и говорил так, как будто считал меня вовсе наивной дурочкой, не способной понять, что он лжет. В этой своей настойчивости он был настолько неприятен, что я, позабыв о приличиях, ушла не попрощавшись. Весь вечер я терзалась мыслями об этом. Как все это может быть связано и как все запуталось. Князь – человек из высшего общества, мама говорила о нем с таким пиететом и вдруг он такой. Не может быть, чтобы все было так, как кажется. И эта дуэль. Весь город знает о том, что они стрелялись из-за женщины. Зачем князь явился сюда именно сейчас? Зачем? Вопросов было больше, чем обычно и уснула я поздно, поскольку ответов на большинство из них у меня не было. Сном это назвать было сложно, скорее беспокойное забытье и среди ночи я проснулась снова в смятении, беспокойно села на постели и внезапно услышала мужской голос: - Элис, ты готова? От неожиданности я вздрогнула, огляделась и прямо перед собой, за столом, увидела девочку, она сидела, держа перо в руке, и перед ней лежала тетрадь. Мужской голос начал диктовать ей слова, а она, используя слово, начала сочинять стихи. Он все диктовал, и она писала, проговаривая вслух свои сочинения. Как только она договорила свой странный стих, она подняла взгляд и закричала от ужаса. Крик был громким, и в нем было столько страха и отчаянья, что я едва сдержалась, чтобы самой не закричать. Утром, после завтрака, я отправилась в участок. Мне очень хотелось увидеть Штольмана и рассказать ему о том, что я видела вчера. Еще я подумала о князе и о дуэли, но более, ни о чем подумать не успела, потому как, подняв взгляд, увидела, что на дорожке кто-то стоит. В человеке я с удивлением узнала Павла. Он сказал, что пришел поговорить и я предложила ему прогуляться и поговорить по пути и спросила о том, как подвигается дело. Он ответил, что сложно, это работа не одного дня. А еще он сказал, что для расшифровки текста неплохо бы что – то знать о предмете. На это я ответила, что делом занимается Штольман, а я не сильно сведуща в таких вопросах. На что он совершенно неожиданно, ответил, что считает будто я по его мнению, продвинулась нынче ночью в этом деле гораздо дальше Якова Платоновича. Мы остановились и он, с восхищением глядя мне в глаза, как –то так, весьма проникновенно произнес: - Да, вы сегодня другая…не такая, как вчера. Меня удивила его проницательность, и я ответила, что действительно, этой ночью кое - что случилось. Я подумала, раз уж Штольман обратился к Павлу за помощью, значит, я могу ему доверять и рассказать о том, что видела ночью. Уж он – то точно не станет язвить и не верить – подумала я и оказалась права. Тогда я думала, что права, если только я знать могла, что будет позже. Павел слушал очень внимательно, а я рассказала о девочке и о князе. О князе, да, еще утром, проснувшись, я, не встав с постели, думала о вчерашнем разговоре и все же решила, что я не права и князь не так плох, как мне показалось, возможно, ему в самом деле является Элис, хоть это и очень странно, но как знать, возможно, его в самом деле заботит ее судьба? Так и не найдя всему этому объяснений, Павлу о своих опасениях я все же рассказала. О том, что князь каким –то странным образом связан с этой историей и это загадочно. Павел улыбнулся и сказал о том, что рад разгадывать эту загадку вместе со мной, мне, конечно, польстило такое внимание, но о Павле я в этом смысле не думала точно, да и смутил он меня, выражая, свой интерес так явно. Я тотчас же сказала ему о том, что меня ждет Яков Платонович и мне пора идти. Мне в самом деле хотелось уже уйти, но Павел был очень мил и попросил встречи для того, чтобы узнать, как идет расследование и я не стала отказывать, пригласив его вечером к беседке. До участка я дошла быстро, но Штольмана снова на месте не оказалось, снова мне пришлось ждать, и у меня было время на то, чтобы поразмышлять над тем, как он будет вести себя после вчерашнего разговора и что ему можно сказать, а о чем стоит и умолчать. Наконец, он вернулся, как водится, быстро вошел и вполне официальным тоном, проговорил: - Здравствуйте Анна Викторовна… И глядя на меня, видимо сразу, по моему лицу понял, что я торопилась ему что-то сказать и добавил: - Что – то новое? Я мысленно поблагодарила его за то, что он начал сам и сказала то, что не знала, как и сказать. - Девочку зовут Элис. Отец диктовал ей слова, которые она складывала в стихотворения по принципу, которому он ее обучил- принялась объяснять я. При этих моих словах, он взглянул на меня со странным выражением, однако же прерывать не собирался и я поспешила продолжить про шифр и прочее и заканчивая, добавила, опасаясь его реакции: - Только прошу вас, Яков Платонович, не спрашивайте меня, откуда я это узнала. Он на это совершенно ничего не ответил, усмехнулся и забавным тоном проговорил: - Чистильщик утверждает, что это вы убили Курочкину. - Что? – не веря своему слуху, спросила я и он тотчас же успокоил: - Разумеется это чушь. Правда за пару дней до этого в дом приходил мастеровой, в доме все перерыто, возможно, искал тетрадь – проговорил он все это очень так, обстоятельно и безо всяких язвительных замечаний, это было приятно, но меня поразило то, что он сказал. - Перерыто? – спросила я - но я думала это ваши люди все перерыли. Он рассеянно ответил, перекладывая бумаги на столе: - Нет. Мы не имеем обыкновения, вести себя так на месте преступления. - Но позвольте, когда я пришла к Курочкиной в первый раз, в ее доме был порядок – вспоминая все это, сказала я, подумала, как все это странно и добавила о том, что когда пришла позже, беспорядок уже был, но я тогда подумала, что это дело рук полиции. - Постойте – прервал он меня очень серьезно – Значит, убийца в доме ничего не искал, а рылся там чистильщик – он не спрашивал а, по обыкновению, размышлял вслух. Я наблюдала за ним – он стал задумчив, взял свой саквояж и сказал спокойно: - Благодарю вас Анна Викторовна, вы можете быть свободны.- и, добавил, уже на ходу, направляясь на выход: - Я еду к Вашему соседу, князю Разумовскому и, кстати, могу подвезти. - К князю Разумовскому? – осторожно спросила я, он не ответил а лишь кивнул головой и у меня мелькнула мысль – нельзя его одного туда отпускать да и интересно было, зачем ему туда ехать, ведь явно же это мои слова подтолкнули его к какой – то новой версии – все это мгновенно сложилось в голове моей и слова вылетели сами по себе: - Я с вами! Он внимательно так посмотрел мне в глаза и усмехнувшись, спросил: - Готовы ехать к высокородному соседу в компании полицейского? Вопрос был странным и задан странным тоном, о чем он думал, задавая его, Господи и ответила я соответственно мыслям: - Ну, разумеется. - Хорошо, едем.- как –то очень легко согласился он, я отправилась к вешалке взять пальто и подумала, ну неужели же и сейчас он выскочит за дверь, даже пальто не подаст и нарочно помедлила. Он заметил, конечно же, мой маневр и я услышала, как он усмехнулся. Однако же пальто взял из моих рук и подал. Все это было не совсем так, как мне хотелось бы, но что уж поделаешь с ним, с таким, и это уже достижение – подумала я и еще раз мысленно похвалила себя за свой уговор с самой собой, вести себя осмотрительнее и терпимее. Это явно действовало. К князю мы доехали быстро, по пути разговаривали мало, но и то, как он подавал мне руку, помогая взойти и сойти с экипажа, доставляло немало удовольствия. Дворецкий провел нас в гостиную первого этажа и отправился за князем. Он пришел тотчас же, и я услышала его возмущенный возглас: - Вы?! Я обернулась – князь быстро шел к нам, на лице его читалось крайнее возмущение, и он на ходу продолжал то, что начал, уже подойдя ближе: - Да как вы …- он видимо хотел было сказать «смели?!», но не успел, так как Штольман заговорил с ним сам, не дав договорить. Он представился начальником сыскного отделения и еще сказал, что должен задать вопросы относительно убийства Курочкиной и спросил, не прерываясь ни на минуту: - Вы, кажется, были знакомы с неким господином Лоуренсом? Князь, похоже, чуть успокоился и ответил, что знал Лоуренса, но ничего не знал о его шпионской деятельности и что Курочкину знал, поскольку та служила у него, и еще добавил, что поинтересовался об этом деле у полицмейстера именно потому, что знал их. Высокомерно он все это говорил, и выглядело это неприятно. - А могу ли я поинтересоваться, где вы были третьего дня в восемь вечера? – каким – то чужим, напряженным тоном, спросил Штольман. Напряжение и до этого витало в воздухе с момента появления князя, но теперь это ощущение стало просто невыносимым. И князь подтвердил, мое ощущение, возмущенно воскликнув: - Да вы с ума сошли! Что вы себе позволяете? - Ваше сиятельство, моя прямая обязанность задавать вам такие вопросы – со знакомой мне, раздраженной интонацией ответил Штольман. По виду его было заметно, что он едва сдерживает себя от того, чтобы сказать князю что –то резкое. Мне было не по себе и стало даже страшно, когда князь подступил к нему ближе и снова воскликнул: - Мне задавать такие вопросы! Да как вы смеете! – он шагнул еще ближе, Штольман стоял, не шелохнувшись, только черты лица стали резко очерченными и по его нервно сжатым за спиной рукам, было видно, как он нервничает. - Да одно мое слово в Вашем министерстве и вы городовым пойдете служить на Камчатку! – ярился князь. - На Камчатку так на Камчатку, мне не привыкать – ответил Штольман совершенно невозможным тоном, и я поразилась, насколько ему достает мужества, сдерживать себя в подобной ситуации. Князь явно нарывался на скандал. Однако же желаемого не получил. А Штольман в покое его явно оставить намерен не был, и снова упрямо спросил: - Извольте все же припомнить, где Вы были в указанное время. Князь же снова принялся высокомерным тоном объяснять, что играл в карты в дворянском собрании: - Спросите у вашего начальника, мы с ним вместе играли – закончил он, видимо, посчитав, что данный аргумент окончательный и взглянул на меня, как будто поддержки искал, мол, какие беспочвенные обвинения. А я смотреть на него не могла, вся эта сцена была настолько дикой и непривычной, что я сочла лучшим промолчать. Штольман видимо тоже посчитал, что разговор окончен и произнес одно единственное слово, обращаясь к князю. - Благодарю - и хотел еще сказать что –то но тут князь ему сказать не дал а обратился уже ко мне: - Анна Викторовна, а вы что молчите? Если у вас есть какие – то вопросы, то извольте, я с удовольствием на них отвечу – сказано это было язвительным тоном и я, быстро взглянув на Штольмана, увидела, как у него снова мгновенно изменилось лицо. Тогда я решила воспользоваться ситуацией, прояснив все для себя и увести князя отсюда, ибо все происходящее грозило обернуться сущим кошмаром. Поэтому я сказала как можно спокойнее, что вопросы у меня есть, но поговорить мне хотелось бы с глазу на глаз. При этих моих словах, Штольман посмотрел на меня странным каким - то взглядом, но я была тверда в своих намерениях. Как я могла при нем говорить с князем о таких вещах? Да еще учитывая то, как они говорили только что. Это немыслимо просто было. Князь пригласил меня в кабинет, и я шла и чувствовала на себе взгляд Штольмана. Он был явно озадачен моим демаршем, и я молила Бога о том, чтобы он не стал раздражаться. Мы вошли в кабинет, и я сходу спросила князя: - Что случилось с Элис? Он не глядя на меня, весьма недружелюбным тоном спросил тотчас: - Кто такая Элис? – меня это возмутило. Он снова лжет? И я воскликнула: - Вы знаете! - Вы обещали в тайне держать мою просьбу, а сами привели в мой дом полицейского- укоряющим тоном сказал князь. Однако это был не ответ. Я подумала, что он превратно понял наш визит, и попыталась оправдаться - О вашей просьбе никто не знает. А господин Штольман сам изъявил желание поговорить с вами лично. Оправдываться перед ним мне не хотелось, однако тогда я посчитала это необходимым. Князь мгновенно переменился и, как будто мгновенно забыв о том, что говорил ранее, сказал уже спокойно: - Так вы мне поможете. - Я помогу вам, если вы поможете мне – твердо сказала я, решив, что непременно должна выяснить, что он скрывает. - Девочка пропала. Расскажите мне, что вы об этом знаете?- спросила я и подумала – не может быть, чтобы судьба Элис была ему безразлична. Что бы там ни произошло у них со Штольманом, но все же, не может князь быть отъявленным негодяем. Но он снова мне ничего не сказал и снова попросил принести ему тетрадь. Вот тогда я окончательно поняла, что возможно, он не слишком хороший человек, однако что – то сказать было нужно, и я проговорила, как можно убедительнее: - Я попробую. Я вышла из кабинета. Штольман ни слова не сказал до того момента, как мы вышли на крыльцо и я только гадать могла, что у него в душе происходит. И только уже ступая по ступеням, он произнес неожиданно, глядя мимо меня: - Вы знаете, с этим человеком я дрался на дуэли… Он видимо решил, что я не знаю, но я знала и поэтому, сказала так, как чувствовала: - Вы и сейчас схватились с ним, как на дуэли. И победили!- сказала я, тотчас вспомнив все, что произошло в доме князя и, решив, что эти мои слова его поддержат. Он взглянул на меня и поддержал разговор: - А какой он спектакль разыграл, он ведь не мог не знать, что я здесь, в Затонске. Пока я осмысливала, что ему ответить, он быстро спросил: - О чем вы с ним говорили? Я не знала, что сказать. Я просто побоялась сказать ему то, о чем говорил князь, о том, что он попросил меня принести тетрадь. Мне стало страшно, а вдруг он вернется, услышав это, и тогда Бог знает, что может случиться, поэтому я сказала то, что пришло на ум: - Ну…это личное… И тут же поняла, что этого точно не нужно было говорить, потому что он понял по - своему. Выражение лица его мгновенно изменилось, и он спросил нервно и очень странно: - Между Вами и князем есть что – то личное? Я смотрела в его глаза, на его возмущенное лицо и не знала, что сказать такое. Чтобы он понял правильно. Но я слишком долго собиралась. Он проговорил очень сухим, официальным тоном: - Спасибо за помощь, Анна Викторовна- отвел взгляд и больше ни слова не проронив, отвернулся и пошел к экипажу. Что мне было делать, надо было попытаться объясниться, и я поспешила следом за ним, начиная на ходу, умоляющим тоном: - Яков Платонович – я подошла ближе и наконец, сообразила, что сказать – Яков Платонович, ну чем я могла вам помочь…- решив чуть сменить тему, как делала не раз и это помогало. И он действительно, чуть успокоился и проговорив: - Вовремя отвлекли внимание – вынул из рукава припрятанную там сигару князя. Я, увидев это, обомлела: - Да вы что? Вы что, с ума сошли?- взволнованно спросила я, и он объяснил мне все, чего я не знала – про чистильщика, Курочкину и про то, что сигары такие, в нашем городе никто, кроме князя не курит. И тогда я не поверила ему. Как может быть князь, князь! Замешан в убийстве, как? И я тотчас же возразила, а он снова изменился. - А вы что, думаете, что знатные особы не совершают преступлений?- своим обычным, раздраженным тоном, спросил он. Я снова не знала, что ответить, в голове моей мысли метались беспорядочно, я думала, почему он так о князе, возможно, им владеет предубеждение, ведь они стрелялись, и пока я снова смотрела в его возмущенное лицо, собираясь с мыслями, он, не дождавшись ответа, сказал так, будто обидеть меня хотел: - Между вами ведь столько личного. Спросите. Я так и не нашлась, что ответить на такое, он мгновение подождал, затем вскочил в экипаж, и я услышала, как он скомандовал: - Трогай! И я поняла, что мы снова поссорились. Но было обидно. И непонятно. Князь не выглядел преступником, а Штольман что – то знал еще видимо, но мне сказать не посчитал нужным, и я рассердилась уже. Ну и пусть. Я сама все узнаю. Вспомнив о том, что вечером должен придти Павел, у меня родился некий план, и пока я шла до дома, то почти успокоилась. Я вышла к шести. Павел уже ждал меня. Он смотрел на меня также как утром. Заговорил о философии и о любви и был весьма романтичен, но мне это было неинтересно и чтобы сменить тему, я спросила его о шифре, он ответил, что смог расшифровать и я сказала ему о том, что волновало меня больше всего- об Элис. И заговорила о том, что для того чтобы узнать об Элис, мне необходимо быть в доме Курочкиной. Он на это предложил поговорить со Штольманом. О Штольмане я в этот момент слышать просто не могла, но если бы я тогда только могла знать, что случится скоро. Но я не знала, и уговорила Павла пойти со мной в дом Надежды Дмитриевны на следующий день, в полночь. Впрочем, уговаривать, долго не пришлось. Теперь бы я дорого отдала за то, чтобы вернуть время назад, но это невозможно. Потом я предупредила его относительно князя, чтобы он ни за что не отдавал ему тетрадь, если случится, что попросит и он обещал мне, сказав, что верит мне безгранично. А еще я попросила его принести тетрадь с собой, и он тоже обещал, теперь я понимаю, насколько все это было неправильно, но ничего исправить уже нельзя. А тогда, я, весьма довольная собой, распрощалась с ним и отправилась домой. Вечером, было уже довольно поздно, я спускалась вниз, в столовую и думала о том, что завтра я смогу что-то узнать об Элис, я едва успела о ней подумать, как мне снова послышался ее голос. Я выглянула на улицу и увидела ее – она снова стояла перед домом, но теперь в ее руке был зажат маленький, оловянный солдатик. Она словно хотела чтобы я увидела его, этого солдатика. затем она снова закричала от ужаса, как тогда, за столом и из ниоткуда возникла Надежда Дмитриевна, которая взяла ее за руку и увела за собой. Они исчезли, а я все стояла и смотрела, пытаясь осмыслить то, что сейчас увидела. С лестницы послышались шаги - Не спишь?- услышала я дядин голос, и как только он подошел, обняла его, и слезы навернулись на глаза. Он забеспокоился, и я попыталась объяснить ему об Элис, обо всем, что я чувствую и что думаю. Он выслушал и возразил мне, сказав, что сомневается в том, что девочка жива. Я была в смятении и подумала тогда, что, так или иначе, но в дом Курочкиной мне попасть просто необходимо. На следующий день я весь день была сама не своя, но правда старалась вести себя как обычно, иначе мне не удалось бы ускользнуть незамеченной. Около полуночи я выскользнула из дома. Павел ждал меня возле садовой ограды, и мы тотчас же отправились к дому Курочкиной. Мы вошли. В доме было темно и тихо. Все было также как, тогда, ничего не изменилось. Я провела Павла в гостиную, и мы опустились на диванчик. Павел сказал, что я смелая, на что я возразила и ответила, что вовсе нет, а здесь мы для того, чтобы Элис помочь. Через пару минут Павел начал говорить о том, что слышит, как стучат два сердца и видимо это все показалось ему очень романтичным – пустой дом, темнота и прочее. Он шевельнулся в мою сторону, я почувствовала совсем близко его дыхание, и он попытался прижаться губами к моим губам. Все произошло, за какие – то секунды. Такого я не ожидала, мне было невероятно неприятно и неловко, и возмутилась тоже невероятно. Он принялся извиняться, а я поняла, что напрасно мы пришли сюда, и не стоило этого делать. Я предложила ему уйти сейчас же, он согласился и все просил прощения. Мы вышли в коридор, и тут я внезапно увидела жуткую картину – на полу лежал человек, вокруг его головы растеклась огромная лужа крови, а рядом с ним стояла Элис с солдатиком в руке. Она посмотрела на меня, дверь напротив отворилась, из нее вышла Надежда Дмитриевна, взяла Элис за руку и увела ее. Все было так же, как ночью, вот только тела я тогда не видела. Размышлять мне было некогда, я поняла, что они идут в подвал и сказала это Павлу. Мы спустились, я огляделась, ни плача, ни голоса слышно не было, но я точно чувствовала, что это где – то здесь. Павел засветил лампу, и я вспомнила, где я ощутила что – то странное в прошлый раз. Теперь я догадалась, что ошиблась тогда – нужно было посмотреть за шкафом, в стене. Это пришло как озарение, и я попыталась сама отодвинуть шкаф. Павел мне не позволил – сделал это сам, и я увидела в стене, за шкафом, деревянную дверцу. Она не была заперта, я открыла ее, поднесла лампу к входу и с ужасом заглянула внутрь, страшась увидеть то, что уже рисовало воображение. Я вошла. Каморка была убогая, ни постели, ничего, сено, какие – то грязные тряпки, все это выглядело ужасно. Просто ужасно. Я все оглядывалась, не в силах понять, как можно было здесь держать ребенка, маленькую девочку, это не поддавалось объяснениям, и тут я услышала голос Павла: - Господи, что это?- спросил он. Он тоже уже подошел и сел на корточки в проеме, заглядывая внутрь. - Где же Элис? – растерянно подумала я вслух, и тут произошел кошмар – за моей спиной Павел громко вскрикнул от боли, я обернулась и успела только заметить темную фигуру убегающего человека. Человек метнулся к лестнице, а я к Павлу. Он стонал, значит, был жив, и я побежала к лестнице за помощью и к моему ужасу, прямо мне под ноги с лестницы скатился городовой. Он упал почти без звука, я в смятении бросилась обратно, в подвал, я поняла тогда, что человек, ударивший Павла, ударил и городового. Когда я подбежала к Павлу, он сидел у стены, был очень бледен, я была так растеряна и испугана, что сознание мое путалось от ужаса. На лестнице раздался топот ног, и я услышала за своей спиной знакомый, взволнованный голос: - Анна Викторовна… Он взял меня за плечи, поднял на ноги и видимо, я была не в себе, потому как слышала его, но не могла даже ответить, а он где – то совсем близко от моего лица, взволнованно говорил: - Не переживайте. Его отвезут в больницу… Он держал меня в руках, я это чувствовала, и руки мои чувствовали его, но произошедшее так подействовало на меня, что мне было очень, очень нехорошо. Кто – то что – то сказал и Штольман умолк, я ощутила, как он обернулся к кому –то , однако меня из рук не выпустил, его руки встряхнули меня и я услышала, как он спросил: - Где тетрадь? Это немного привело меня в чувство, я взглянула в его лицо и смогла ответить: - Она у Павла. Голос Коробейникова откуда – то сбоку, ответил, что у Павла нет тетради и ножевое ранение в шею. Я услышала, как Штольман сказал, обращаясь, видимо, не ко мне: - Видимо наш знакомый, месье Жан…- это было последнее, что я услышала. В голове моей все смешалось – Элис, Павел, тетрадь, кровь и то, зачем мы сюда пришли, ускользающим сознанием я еще успела уловить, как Штольман назвал мое имя, и его руки подхватили меня, а затем свет померк. В себя я пришла только ближе к утру. Что было до этого, я знаю только со слов дяди. Ночью меня привез Штольман, потом пришел Александр Францевич, но ничего этого я совершенно не помню. Однако то, что он беспокоился, я помнила хорошо. Меня терзала неизвестность о судьбе Павла. Спала я плохо, и снились мне разные странные вещи, такие как то, что Штольман несет меня на руках по лестнице, было это только сном или это память показала мне то, что было на самом деле, неизвестно. Утром мне было уже лучше, а после обеда я уже осталась в столовой, взяв книгу и углубившись в чтение. Чтение шло плохо, потому, как я постоянно отвлекалась на мысли о том, что случилось. Не прошло и получаса, как из холла донеслись голоса, я услышала мамин взволнованный голос, затем послышался другой, и я узнала Штольмана. Мама возмущалась произошедшим вчера, и я прислушалась внимательней. - Вы всегда сожалеете и всегда втягиваете ее в свои сомнительные авантюры – услышала я мамино язвительное и почувствовала раздражение – ведь не пустит сейчас, или выскажет что – то еще похуже – подумала я. Мне было очень неловко перед ним, мало того, что я сама пустилась на эту авантюру, так еще Павел пострадал и тетрадь пропала, а тут еще и мама… Он, однако же, держался достойно, не пытаясь оправдываться, а резонно пытаясь возражать. Они все препирались у дверей, мама была настроена весьма недружелюбно, и я уже не выдержав их препирательств, крикнула маме, чтобы она пропустила уже его. Мама сделала это с явной неохотой, и мне даже неловко стало за нее. Наконец – таки, я услышала быстрые шаги и тотчас поднялась ему навстречу. Он держался спокойно и улыбнулся мне так хорошо и спросил, как обычно: - Как Вы себя чувствуете? - Хорошо. Простите, я опять вас подвела. Я не такая трусиха, просто в этом мерзком подвале силы меня покинули – наконец нашлась, что ответить, я. - Я понимаю – улыбнулся он . Я предложила чаю и он, не отказавшись, продолжил: - Я сам чуть с ума не сошел, при виде этой кельи. Он опустился на стул и я, наливая ему чай, заговорила об Элис: - Какая страшная судьба… Я взглянула на него, он посмотрел на меня снизу – вверх и я подумала – а ведь он прав, сказав маме о том, что если бы не он, неизвестно, что бы со мной сталось, и спросила: - А как вы узнали, что я там? Я отправилась обойти стол, чтобы сесть на свое место и не смогла удержаться от соблазна, провести кончиками пальцев по спинке стула, на котором он сидел, очень хотелось коснуться и его самого, но я хорошо помнила свое обещание быть сдержаннее, а он, тем временем, рассказал, как все вышло – оказалось, что за Павлом наблюдали и все объяснилось просто. - А кто же напал на нас в этом подвале? – снова спросила я, решив выяснить хоть что –то, что он позволит себе объяснить. Но он, видимо, посчитал, что не стоит говорить об этом, проговорив только: - Странная история. Я бродила по столовой, места себе найти не могла. Он посмотрел на меня странным, беспокойным взглядом, затем стремительно, как всегда, поднялся и встав передо мной, сказал в своей обычной манере – то ли спрашивая, то ли утверждая: - Может, пройдемся? Пока мы собирались выйти я все думала, он действительно хочет пройтись со мною и побыть наедине или наедине побыть хочет для того, чтобы объяснить то, о чем в доме сказать не может? Видимо и то и другое. Невозможный человек. Понять его иногда весьма непросто. Мы вышли и какое – то время шли молча. Я уже привыкла и просто ждала, пока он заговорит сам. - У меня забрали дело. Князь неприкасаем – внезапно сказал он, и в тоне его явно слышалась досада и раздражение. И в третий раз, за всю эту историю, я посочувствовала ему или жалость это была, не знаю, но я ощутила еще и нечто другое – он говорит это мне, доверяет мне, ищет сочувствия у меня. Нет, все же это жалость была. Не то, что просто, а другая, объяснить сложно, деятельная, поэтому я снова, как тогда в кабинете, решила, что самое лучшее, это принять участие в нем и спросила: - А что же теперь будет? вас не сошлют на Камчатку? - Не думаю, хотя готов ко всему – серьезно ответил он, не глядя на меня, а я все смотрела на него, и снова сжалось сердце, настолько, что я вздохнула вслух и, решив его отвлечь, спросив: - А как Павел? Он остановился и, глядя мне в глаза, произнес просто и страшно: - Павел умер. Я поверить не могла. Я уверена была, что он в больнице, что с ним в порядке все. Эта новость ошеломила меня настолько, что я, не помня себя, побрела в смятении дальше по дорожке, и он догнал меня не сразу. А догнав, осторожно, двумя пальцами, лишь коснулся моего локтя, потом что – то там себе передумал и заговорил: - Не принято говорить о покойниках, но Павел был не чист на руку. Он расшифровал тексты в тот же вечер – совершенно безжалостно, сухим, официальным тоном все продолжал Штольман, но его последняя фраза просто убила меня. - Как?!- только и смогла выговорить я, потрясенная таким вероломством Павла и Штольман, очень четко и коротко объяснил мне все о шантаже, о князе и прочем. В голове моей мелькали разные мысли, как можно убить человека, ради чего и я, даже не спросила, а сказала вслух сама себе: - Господи, что же там было, в этой тетради – и смогла уже пойти дальше. Штольман зашагал рядом и рассказал обо всем остальном. Меня все это поразило. - То –есть, она хранила эту тетрадь, потому что думала, что там зашифровано место клада?- спросила я, думая о том, как же все это…неправильно, несправедливо и жестоко, он остановился и ответил: - Видимо так. А я теперь поняла, поняла все, о чем не знала и стала говорить о Курочкиной и Элис, поражаясь тому, как можно из-за мечты об эфемерном богатстве так мучить живого человека, ребенка, это было чудовищно и не укладывалось в голове. - Господи, как это все…- я не могла и слов подобрать, чтобы выразить то, что я думаю, и он помог мне, закончив за меня: - Ужасно – коротко сказал он, а затем сказал о Курочкиной, князе и Элис. Все звучало логично, и я спросила: - А князь? Почему он так неприкасаем? Он обернулся ко мне, посмотрел мне в лицо и неимоверно серьезным тоном ответил чуть досадливо: - А потому, что это только мои логические догадки – Павел мертв, тетради нет. Доказать ничего невозможно. Это звучало страшно. До того страшно, что казалось неправдоподобным. Я и свою вину чувствовала за все, о чем он говорил, и вспомнила о том, что они стрелялись, и если доказательств вины нет, то возможно все не так страшно, как он утверждает, возможно, им владеет предубеждение против князя и спросила: - А вы так уж уверены насчет князя? Он выглядит таким порядочным…я и договорить не успела, как он вспыхнул, как порох. - Вы что мне не верите? – с возмущением спросил он. - Но вы же сами говорите, что против него нет никаких доказательств – ответила я глядя ему в глаза и думала- ну пусть он сейчас скажет что –то такое, чему я могу поверить точно. Но он не сказал. В глазах его словно что –то погасло, лицо мгновенно превратилось в отчужденную, равнодушную маску и он, кивнув самому себе, сухо проговорил: - Хорошо. Оставим это. И пошел от меня прочь. Неспеша но пошел. Не прощаясь. Ни слова не сказав. И я тогда подумала, что напрасно я так, так нельзя. Нужно сначала все обдумать, быть может прав он и я поспешила сделать то, что делала обычно – я догнала его, пошла рядом и просто сменила тему, спросив осторожно: - А Элис. Она являлась мне потому что разум ее спит.Как можно ее найти? - Я уже навел справки- спокойнее ответил он- в городской приют для умалишенных, недавно поступила похожая по описанию девушка. Это было еще одним потрясением, видимо Штольман решил меня нынче ошеломить окончательно, подумала я, однако какой же он …какой он именно, слова я от этой новости подобрать так и не смогла, и попросила тотчас же поехать к Элис. Тон мой был умоляющим, выражения лица видимо тоже соответствовало, и отказать он не смог, или и не хотел: - Поедем – коротко сказал он, а я еще успела подумать о маме, которая снова будет недовольна и им и много чем еще, но желание увидеть Элис отогнало эти мысли прочь. В лечебнице нас провели до палаты, и человек, открывая нам дверь, сказал: - Вы не бойтесь, она тихая. Мною владели смешанные чувства. Но самое острое было – жалость. Жалость и сочувствие, а когда я увидела девочку ближе, чувства эти усилились вдвойне. Стриженая, очень худенькая, она сидела на кровати, упершись взглядом в окно и, склонив голову набок, и выглядела абсолютно безумной. И мне пришло в голову одно, показавшееся мне верным, решение. Я решила воззвать к ее разуму тем, о чем она могла помнить – ее стихами. Я начала читать и поначалу она не отреагировала, но затем что-то, определенно, произошло. Она шевельнулась, затем взглянула на нас, а потом снова отвернулась. Я поняла, что она помнит что –то, присела перед ней на корточки и протянула оловянного солдатика, которого привез Штольман. Она, не глядя на меня, сидела мгновение, затем схватила солдатика из моих рук, этими своими несчастными, маленькими руками, спрятанными в рукава смирительной рубашки. Посидела так с минуту и затем, резко отвернувшись от нас, скрутилась калачиком в кровати, зажав солдатика в руках. Она лежала на боку, раскачиваясь из стороны в сторону, и я услышала ее голос – она читала свои стихи. Это было страшное и жалкое зрелище, я почувствовала, что заплачу сейчас от жалости к этой несчастной девочке, поднялась, подошла к Штольману и уткнулась ему в плечо, а он стоял, замерев и от того, что я вот так, и видимо от того, что зрелище было действительно невероятно жалким. И я чувствовала, что он тоже отчаянно жалеет Элис, только говорить об этом и показать свои чувства он не может, не привык. И вот сейчас. Когда прошло время. Я все вспоминаю, как сказал Павел – « Сегодня Вы другая», он, конечно же, имел в виду другое, но в чем –то был прав. Тогда я действительно была уже не той, что накануне. И не из-за Элис, не только из-за нее. Из-за Якова. Я буду так называть его здесь. Или Штольман. Пусть это выглядит фамильярно, но здесь я могу себе это позволить. Я не знаю, любит ли он меня или просто есть в нем нечто среднее, между любопытством и интересом, но я точно знаю, что чувствую я. Вот это странное ощущение - это сочувствие или жалость и то, что он ищет его у меня, даже сам того не сознавая, говорит о том, что ладно я, я сама про себя все уже поняла. Но и он, он тоже. И ревность эта смешная, в которой он себе не признается и сдержаться не может и от этого раздражается, все это о том, что не любопытства ради и интереса это все. Что-то сдерживает его постоянно. Недоверие или что – то иное, но что –то его смущает. Что – то, что не дает быть тем, кем хочется. Но, однако же, понемногу солнце греет и путнику становится теплее. И плащ, что он надел на себя, спрятав все то - хорошее и трогательное в себе, когда нибудь, он снимет его. А я попытаюсь просто греть и буду осторожна, это помогает. P.S. Он не доверяет мне. В этом все дело. Он не доверяет никому. Никому, кроме себя. И что нужно сделать для того, чтобы он верил и доверял? И что с ним было, если он стал таким? Господи, помоги мне