По следам. Несказка.

Не в первый раз пишу это, но, тем не менее, повторю – я уверена, что это судьба. Как только мы начинаем удаляться друг от друга - происходит нечто, непостижимо и трагически, касающееся либо кого – то из нас, либо кого – то из моих близких. Так было уже, было ранее – за размолвкою всегда следует что –то, что сталкивает нас снова и снова, и это начинает пугать меня. Я не могу ему объяснить ничего, да и не поверит он во все это и в то же время, что делать, тоже не знаю. Но я непременно решу это, тогда, когда попытаюсь припомнить все и записать здесь. Возможно я что – то упущу, что и объяснимо, учитывая произошедшее, но главное я помню хорошо, что тоже странно – ведь тогда настолько нехорошо мне было, что я могла и не запомнить этого, но, однако же, я запомнила. И именно это, именно из-за этого теперь мне нужно подумать, подумать о том, как быть далее. Как мне быть. Однако же здесь, сейчас, я об этом размышлять не стану. Позже, я перечитаю все наново, и тогда уже буду думать. Позже. Не сейчас. То утро было прекрасным и обещало превратиться в не менее прекрасный, летний уже, день. Я поняла это, еще не открыв глаз, птицы пели, слепящий солнечный свет ощущался даже сквозь прикрытые веки и наконец, за долгие дни, я впервые ощутила покой. Мне было настолько хорошо, что я улыбнулась самой себе и поднялась с постели в прекрасном расположении духа. Похоже, и всем домашним, тоже было хорошо, завтрак прошел в спокойствии и милом общении и ничто, ничто не предвещало того, что произошло позже. Почти сразу после завтрака к нам явился поручик Шумский. Я вышла позже, уже после того, как они с отцом заперлись в кабинете и мама, взволнованно сообщила мне о сути дела. Оказалось, что умерла Екатерина Федоровна – давняя мамина знакомица. Она, когда – то давно, взяла опекунство над рано потерявшим родителей Иваном Алексеевичем и он вырос и получил образование, только благодаря ей. А теперь, теперь она умерла, так внезапно, так странно. Мы ожидали в гостиной, пока папа и Иван Алексеевич говорили в кабинете и поражались этой внезапной трагедии. Мама объяснила, почему Шумский явился сюда, оказалось, он полагал, что Екатерину Федоровну убили, а Штольман отказал ему следствие открыть. Я услышала это имя и не смогла справиться с собой, до этого момента все было хорошо, но вот так случилось, что не справилась. Хотя до этого момента никто и имя его не называл, впрочем это здесь совершенно не важно, так или иначе в душе что – то шевельнулось, то, что было уже почти забыто и похоронено, однако оно оказалось живо и уже вело меня по пути, только тогда я сама это не сознавала. Они, наконец таки вышли, и по папиному выражению лица, уже было понятно, что дело это весьма непростое. Но, однако, папа улыбнулся нам и представил Шумского. Я с большим трудом узнала его – виделись мы очень давно, я помнила его весьма смутно, да и он, как оказалось, тоже. Но он был очень, очень мил. Мама спросила о решении, и папа ответил, что они будут подавать прошение об открытии следствия и вскрытия тела покойной. И все было бы весьма достойно, если бы не мамина нетактичность, она совершенно не к месту заговорила о том, что не только установление истины является здесь главным, но и наследство. Я увидела, как лицо Ивана Алексеевича тотчас изменилось – было заметно, что слышать подобное ему неприятно, а мне за мамину оплошность стало весьма неловко. Неловко стало всем, всем кроме мамы, Иван Алексеевич после неловкой паузы негромко проговорил: - Вы знаете, наследство тут ни при чем. Тогда уже и маме стало неловко, но Шумской с сумрачным выражением лица произнес - Прошу прощения, но мне нужно идти- тотчас же вышел вон и всем стало еще более неловко. Мне от неловкости хотелось сквозь землю провалиться, но он ушел – обиженный несправедливо и мне тотчас же захотелось исправить это, очень хотелось попросить прощения, поэтому я, недолго думая, выскочила вслед за ним на улицу. Мне было жаль его, жаль, оттого, что он потерял единственного близкого человека и оттого, что в полиции с ним обошлись несправедливо и оттого, что мама повела себя так неблагородно. Я сбежала с крыльца и окликнула его. Он остановился тотчас же и застыл от удивления. Я подошла и попросила прощения, проговорив искренне совершенно: - Иван Алексеевич, не сердитесь на маму, она ведь это из искреннего участия к Вам. Она ведь вас еще мальчиком помнит. - Да я понимаю. Я и сам погорячился – сокрушенно ответил он, и я поняла, что он действительно сожалеет о своей минутной горячности, у него было очень печальное выражение лица, и я поспешила еще раз принести ему свои соболезнования. Повисла пауза, все это было тяжело и несправедливо и он, вздохнув печально, произнес, глядя в сторону: - Да, она моя благодетельница… По нему видно было, что он очень переживает и печалится, он начал рассказывать мне о своем детстве и прочем, и я очень сочувствовала и сопереживала ему. Мы пошли по дорожке, разговаривая о Екатерине Федоровне, и я спросила его, откуда у него появились подозрения относительно ее смерти. Он ответил, что Екатерина Федоровна сама сказала ему о том, что не доверяет племяннику, будто бы он связался с нечистой силой и что папа прав в том, что доказать все это будет весьма трудно. Как только я услышала о нечистой силе, тотчас же ощутила беспокойство и задумалась. Неужели это правда, неужели есть что – то сверхъестественное в смерти Екатерины Федоровны. Но если это так, то кому как не мне помочь Ивану Алексеевичу разобраться в этом. И я, даже не подумав, как это выглядит, на его слова о том, что папа взялся за это дело, не сказала, а скорее произнесла свою мысль вслух: - Да. Пожалуй, я тоже возьмусь. Он остановился, и я услышала его удивленное и полное недоумения: - Вы? Каким образом? Я уже поняла, что сказала это напрасно, Бог знает, как он отнесется к моей помощи, но теперь сетовать было уже поздно, и я ответила уже осторожнее: - Довольно необычным. Я вам сообщу о результатах. Я взглянула на него – лицо его было серьезным, заинтересованным и чуть удивленным, но, как благородный человек, он не стал задавать лишних вопросов, а я не стала объяснять ему все начистоту, опасаясь последствий. Я кивнула ему на прощание, он кивнул мне и на том мы, вполне по - светски расстались. Я уже знала, что нужно делать, нужно вызвать дух Екатерины Федоровны и возможно, я смогу что – то узнать, она подаст мне знак, если в ее смерти действительно есть некая тайна. В этот раз я не стала дожидаться вечера. Попросила дядю подняться ко мне и позвала дух Екатерины Федоровны. Я позвала ее- она не пришла, затем еще раз и еще, и наконец я ощутила ее присутствие. - Екатерина Федоровна, простите, что душу вашу тревожим. Скажите нам, кто вас убил?- спросила я и увидела ее – она была в ночном платье, ничего не говорила, а лишь странно и страшно, целыми прядями, бросала на пол свои волосы- я сказала об этом дяде и он отчего – то решил пошутить или просто так вышло у него, но она тотчас же исчезла. Я посмотрела на него с укоризной, и он попытался оправдаться странным образом - Но, Аннетт, ты так активно взялась за дело. Что же это – в пику Штольману? - Ну при чем здесь Штольман? Нет, ну ты мне скажи – при чем здесь Штольман? – возмущенно ответила я- Я просто человеку хотела помочь. Но дядя смотрел на меня со странным выражением лица и проговорил на мое возмущение вполне резонно: - Но в деле, от которого он отказался…- он усмехнулся поначалу, но затем, на его лице я заметила странное, сочувствующее выражение и мне прямо таки тошно от всего этого стало – он видел меня насквозь. Я сама себе отчета не отдавала и сама себя убедила в том, что просто хочу помочь Ивану Алексеевичу, но на самом деле, на самом деле в самом дальнем уголке души действительно ворохнулось то, о чем он говорил. Однако же и желание помочь Шумскому также было искренним, и чего здесь было больше, я смогла понять гораздо позже. Днем мама познакомила меня с весьма странным господином- мсье Мишель, куафер и Кутюрье – проговорила она весьма оживленным тоном, представив меня ему. Этот человек был весьма галантен, но вел себя несколько жеманно и странновато, он поцеловал мне руку и весь он и вид его и манеры, показались мне тогда даже забавными. Знала бы я о том, что из себя представляет этот господин и во что выльется его присутствие в нашем городе, но я не знала, не знала и совершенно ничего не почувствовала. Мама пыталась предложить мне сделать прическу, я тотчас же отказалась и неизвестно, чем бы это все закончилось, но в этот момент пришла Прасковья и принесла записку от Разумовского. Я взяла ее в руки с смешанными чувствами, припомнив все, что было связано с этим странным человеком, но когда я прочла записку, все неприятные мысли мгновенно покинули мое сознание – я с изумлением узнала, что князь забрал Элис из приюта и стал ее опекуном. Он предлагал мне в любое время приходить и видеть ее – я была вне себя от удивления и радости – я так давно мечтала, чтобы Элис покинула это печальное место. Навещая ее, я думала об этом всякий раз, и Бог услышал мои молитвы – теперь у нее будет свой дом и должный уход, и я смогу видеть ее, когда захочу – мысли и эмоции захлестнули меня и я тотчас же, ни раздумывая ни минуты, отправилась к Разумовским. Когда я пришла туда, князя на месте не было, но оказалось, что он любезно предупредил прислугу о моем возможном визите и меня тотчас же проводили в дом. Мы поднялись на второй этаж и не успели до двери дойти, как я услышала крик Элис- крик был возмущенным и обиженным и я, буквально влетела в комнату, объятая беспокойством. Комната была пуста – крик доносился из ванной. Я поспешила войти туда и распахнув дверь, увидела неприглядную картину – Элис, в одной рубашке стояла в ванне а некая дама в сестринском одеянии, совершенно равнодушно и жестоко пыталась заставить ее вымыться. Я возмутилась такому обращению и поначалу повела себя несколько несдержанно, но вскоре взяла себя в руки и попросила эту даму оставить нас с Элис наедине. Элис вела себя, как испуганный зверек и я постаралась успокоить ее. Как только сиделка вышла из ванной, Элис повела себя иначе, она успокоилась и позволила мне вымыть себя. Я была так рада увидеть ее, говорить с ней, что все мысли относительно странностей князя вылетели из головы, я была, да и есть, так благодарна ему за этот благородный жест. Мы с Элис чудесно провели время. После ванны я почитала ей, поговорила с ней и вернулась я домой в прекрасном расположении духа. Весь вечер у меня было приподнятое настроение, мама правда не разделяла моих восторгов относительно Элис, но относительно благородства князя согласилась со мной. Лишь один раз во мне шевельнулись воспоминания об истории с синей тетрадью, но если думать обо всем вкупе, почему я должна безоговорочно верить тому, что говорит о князе Штольман, если он о себе не может сказать правды. Разве возможно, чтобы человек был настолько двуличен, как думает о князе Штольман? Впрочем…сейчас не место и не время думать об этом здесь, важно, что Элис теперь гораздо лучше, это самое важное. На следующий день Иван Алексеевич явился к нам и испросив разрешения у мамы, пригласил меня прогуляться. Я подумала было о том, что он узнать хочет, не смогла ли я что – то выяснить, однако же, с первых его слов я поняла, что не только и не столько это привело его в наш дом. Он сразу же начал говорить о том, что встреча наша для него это неожиданный подарок судьбы, даже при таких печальных обстоятельствах. для меня же, это оказалось полной неожиданностью, я поспешила сменить тему и спросила у него, как продвигается следствие. Он усмехнулся несколько нервно и проговорил весьма пренебрежительным тоном: - Последняя встреча с господином Штольманом, оставила неприятный осадок. После этого я от него известий не получал. А вы, кажется, знакомы с ним?- неожиданно спросил он, я растерялась и ответила, как мне казалось, весьма непринужденно: - Шапочно. Он бывал у нас в доме по общим делам с отцом. - Да, вы меня простите, но мне показалось, что он просто бездушный чинуша – проговорил Шумский весьма недоброжелательным тоном. Эта его фраза задела меня настолько, насколько я не ожидала и мысль промелькнула непрошенная и не к месту – Какое он право имеет, так о нем говорить. Он же не знает его совсем – и от этой странной и больной мысли я даже остановилась, неосознанно. Остановилась, пытаясь разобраться в себе. Видимо я забылась – Шумский смотрел на меня со странным выражением лица, я опомнилась и поспешила ответить ему: - Я…плохо с ним знакома – проговорила я не своим голосом. И сказала я ему абсолютную правду – я действительно, как оказалось, плохо знала этого человека, плохо знала и поступила с ним тоже плохо, но Ивану Алексеевичу вовсе лишним было об этом знать. Уж о Штольмане мне говорить не хотелось точно и я, как всегда бывало от неловкости, поспешила сменить тему: - Ну, и что, вы кого – то подозреваете? – спросила я только ради того уже, чтобы поддержать беседу. Настроение испортилось, и мне уже не было так хорошо и спокойно, как десять минут назад. Он вздохнул и ответил серьезно и доверительно: - Курносова. По секрету скажу вам, Екатерина Федоровна собиралась изменить завещание и решительно в мою пользу. Вероятно, Курносов об этом узнал… - А Штольману вы сказали об этом?- тотчас спросила я, и он ответил мне мгновенно - Нет. Ну, у меня нет доказательств, и, кто знает, как это будет истолковано следователем… Я поняла, что Штольману он совершенно не доверяет после их неприятной встречи, но не стала даже продолжать тему, а решила объясниться с ним относительно того, что я видела в видении. Однако, как сказать об этом я не знала и припомнив обо всех своих предыдущих попытках говорить об этом, я сказала так, чтобы не вызвать в нем непонимания и неприятия: - Вы знаете, я видела странный сон…и мне нужна ваша помощь. Он обернулся ко мне удивленно, и я поспешила высказать все побыстрее: - Если бы вы могли достать для меня гребень или чепец Екатерины Федоровны…с некой опаской проговорила я и взглянула на него – он не смотрел на меня с усмешкой или сарказмом, а тотчас же, к моему удивлению, согласился: - Конечно.- и все же спросил- Но зачем вам? И я ответила ему осторожно, так, чтобы не вызвать странной реакции: - Нужно проверить одно предположение. Я не могу вам всего рассказать… И он спросил совершенно логичное, то, что ему видимо в связи с моими вопросами в голову пришло: - Простите, а вы кого – нибудь подозреваете? - Ничего определенного я не могу вам сказать. Просто достаньте для меня гребень или ленту для волос…- я ожидала, что он спросит меня о чем – то и уже думала о том, что и как можно объяснить ему, но он сделал совершенно не то, чего я ожидала. Он быстро обернулся и взяв меня за руку, взволнованно заговорил: - Анна Викторовна, Вы все больше и больше интригуете меня, я…ваше участие мне так дорого – он стоял совсем близко и руку мою держал таким образом, что в намерениях его сомневаться не приходилось. И это его намерение, и эта его фраза – «вы интригуете меня», она такой болью отозвалась в душе, что мне стало нехорошо. Сказана она была другим и он, несомненно, был достоин лучшего, но он был не тот, не тот о ком я вспомнила мгновенно при этих его словах. Да и не ожидала я такого. И не хотела этого. И рука, держащая руку мою, тоже была чужой, чужой и я попыталась ее отнять, и удалось мне это непросто, и выглядело это вероятно вовсе невежливо и странно, но оставить ему свою руку я не могла. Наконец мне с усилием это удалось, и я тотчас схватилась обеими руками за книгу, схватилась неосознанно, чтобы руки занять, только лишь ради того, чтобы он снова не попытался. Разве я повод давала – промелькнула мысль и я попыталась объяснить ему то, что чувствовала: - Я просто хочу помочь. Я понимала, что ,видимо, обижаю его, но поделать ничего с собой не могла. - Знаете, я английский преподаю и меня ученик уже заждался, мне пора – поспешила я выговорить настолько быстро, насколько вышло, и очень поспешно ушла, через минуту уже я поняла, насколько странно это выглядело. Он что – то сказал мне вслед, но я даже не расслышала, что именно этот его поступок удивил меня и огорчил – разве я повод ему дала – снова пришла растерянная мысль и через мгновение я поняла, что он мог посчитать мое участие в нем, как повод. Все это, если посмотреть со стороны, могло показаться именно так, как он подумал. Но моя реакция на его поступок поразила меня не меньше. Ничего не ушло. Я обманывала себя, когда уверилась в том, что все ушло, все закончилось. Ничего не исчезло. Оно просто затаилось до времени и несколько мгновений назад, дало о себе знать, я была потрясена и растеряна и не знала, что делать с собой. Размышления мои ни к чему не привели, мне было непонятно, что делать далее и я снова, в который раз, решила положиться на судьбу. От этих раздумий разболелась голова и после обеда я даже прилегла и пыталась уснуть. Однако же сон не шел, я промаялась так с час и когда поняла, что все напрасно, решила спуститься вниз. Я быстро шла по ступеням, спеша вниз и не сразу увидела сцену, открывшуюся передо мною. Я подняла голову, и сердце мое начало стучать странно – внизу стояли двое – Шумский с огромной корзиной хризантем и, ни кто иной, как Штольман, он стоял спиной и видимо приветствовал Шумского. Иван Алексеевич сразу увидел меня и с улыбкою стал наблюдать, как я иду к ним, а Штольман обернулся, и на лице его было странное выражение, но я тогда даже не смогла разобрать, что было в его лице – настолько меня поразило то, что он здесь. Я шла и не спускала взгляд с его лица, пытаясь понять, что я чувствую. Иван Алексеевич стоял позади Штольмана и окликнул меня легким тоном: - Анна Викторовна! Я прошла было мимо Штольмана а Шумский тем временем продолжал: - …Мне необходимо с Вами поговорить… - Одну минуту – сказала я ему, и чуть обернувшись к Штольману, поздоровалась с ним сухо и официально: - Здравствуйте, Вы к папе? - Нет. К матушке вашей – ответил он, приняв мой тон, и я ответила ему так же официально: - Она скоро выйдет…- и тотчас же я хотела шагнуть к Ивану Алексеевичу, но Яков не дал мне такой возможности, проговорив быстро: - Тогда, пользуясь случаем, хотел сказать вам пару слов – очень так по светски и легко попросил он и добавил: - Если можно, наедине. Это явно было уже лишним и совершенно не по светски, но также это было неожиданно и необъяснимо, я смогла взять себя в руки, но даже не подумала о том, как это выглядит со стороны. Я извинилась перед Иваном Алексеевичем, развернулась и вышла, чувствуя, как Яков идет за мною. Мы вышли к лестнице, и он тотчас же заговорил и по тону его я сразу же поняла, что этот разговор не будет приятным. У него было знакомое, язвительное выражение лица и сказал он также – язвительно и легко: - Я вижу, вся семья Мироновых принимает участие в судьбе поручика Шумского? А между тем он под подозрением. Ах вот зачем он пришел – подумала я – снова и о том же. Нужно было ответить ему. Ответить и защититься как всегда. И я проговорила официально и сухо: - Ну это у вас может быть. У семейства Мироновых на этот счет мнение другое. Он, видимо, понял что – то, лицо его приобрело серьезное и официальное выражение, и он также и проговорил: - Ваше право. Мое дело предупредить. Просто будьте осторожны. - Ваши предупреждения ничего, кроме недоумения у меня не вызывают – ответила я на это и поспешила уже уйти от него, от этого сухого, полицейского тона и от этих безумных, на мой взгляд, подозрений: - Извините- проговорила я, дав ему понять, что разговор окончен. Однако же он мне уйти так просто не дал. - Одну минуту – проговорил он совсем иным тоном, я остановилась и взглянула ему в лицо – Оно было странным, каким – то беспокойным и странным и проговорил он тоже нечто странное: - Я…я сегодня ходил к гадалке – произнес он и я ушам своим не поверила, Господи о чем он- успела подумать я а он между тем продолжал так же, странно и обеспокоенно: - Если мне не верите, может, гадалке поверите, она сказала что… Но тут я перебила его, это было нечто невероятное, и я не могла не спросить: - Вам гадали?- усмехнулась я, не знаю, что нашло на меня, но остановиться я не могла- Как это Вы допустили? Но ему, похоже, было не до шуток, и он проговорил также серьезно и убедительно: - Она сказала, что опасность угрожает Вам… Вот как- тотчас подумала я, тотчас же отчего – то вспомнив про Нину и у меня неосознанно вылетело, насмешливое: - Прямо имя назвала? Но он отступаться был явно не намерен, на тон мой внимания не обратил и ответил также серьезно, как и прежде: - Нет. Она сказала, что опасность угрожает близкому мне человеку. Я даже не осознала тогда, что именно он сказал-" близкому человеку". И я снова, будто назло ему, продолжила свое, но усмешки у меня уже не вышло. Вышло нервно и чуть истерично даже. Но тогда мне казалось, что вышло у меня насмешливо: - Ну, так это не обо мне. Извините- проговорила я отправилась таки по направлению к Ивану Алексеевичу, который терпеливо дожидался окончания этого странного объяснения и подал наконец мне корзину с цветами: - Это Вам. Я взяла ее и услышала шаги за спиной – это Штольман направлялся мимо меня к двери, и я не смогла, не смогла не обернуться. Я обернулась и успела увидеть, как он стремительно вылетел за дверь. Мы с Иваном Алексеевичем продолжили разговор, я взглянула на окна, выходящие на крыльцо и террасу, отсюда прекрасно был виден столик, за которым сидели дядя и …Яков. - Ну и пусть, пусть - неожиданно зло подумала я, прекрасно понимая, что и он видит нас отлично. А Иван Алексеевич, тем временем, сказал нечто интересное: - Я выполнил вашу просьбу, хотя бы предпринял некоторые действия в этом направлении… Я снова взглянула в окно, снова встретила взгляд Штольмана и тотчас обернулась к Ивану Алексеевичу – он тем временем уже протягивал мне нечто: - Вот, это гребень Екатерины Федоровны… Я снова взглянула за окно – это выходило неосознанно, помимо моей воли и глядя туда, я спросила Шумского: - Как же вам это удалось? – и взглянула все же, на него. Он улыбнулся и пошутил: - Ну, это была целая военная операция… Но я не могла, просто не могла ответить ему тем же, взгляд мой, помимо воли все искал и искал Штольмана и я уже не слушала Ивана Алексеевича, а смотрела туда, за окно, не в состоянии отвернуться. Я не слышала ничего из того, что говорил Шумский, мимо прошла мама, вышла к Штольману, а я снова и снова оборачивалась туда, как в наваждении каком- то и когда они отошли в сторону и пропали из виду, мне моментально стало чего –то не хватать, и я, наконец, обратила внимание на Ивана Алексеевича. Он поговорил со мною еще несколько минут, затем распрощался и ушел. А я, я только тогда поняла, насколько все это выглядело странно в его глазах. И это странное объяснение со Штольманом и этот странный разговор, который я не слушала, мне стало неловко за себя, но я ничего не могла с собой поделать. Однако же неловкость осталась. И остался гребень Екатерины Федоровны. Поразмыслив надо всем этим, я решила, что вела себя неподобающим образом, однако же лицо Якова постоянно возникало в памяти и справиться с этим оказалось труднее, чем я полагала. Я постаралась взять себя в руки и мысленно уверила себя в том, что должна помочь Ивану Алексеевичу, он хороший, благородный человек и вела я с ним себя непозволительно, нужно помочь ему, помочь непременно- так я убедила себя, мысли о Якове ушли, я чуть успокоилась и занялась тем, чем должно – а именно, достала гребень Екатерины Федоровны, положила его на стол и попыталась вызвать ее дух в надежде, что теперь она скажет мне о чем – то, более определенном. И она явилась. Она посмотрела мне в глаза, а затем протянула руки к гребню, лежащему на столе. Затем она снова, как и в первый раз, начала снимать прядь за прядью, но теперь это выглядело иначе – пряди падали на стол, она улыбалась страшной, лукавой какой – то улыбкой и бросала их на стол с неким жутким изяществом, выглядело это манерно и странно знакомо. И я внезапно осознала, что то, о чем она говорила мне – этот гребень и эти пряди, падающие таким странным образом и эти манерные ужимки…я недавно все это видела, совсем недавно- вспомнилось мне и одно только слово возникло в измененном сознании – куафер. Утром, сразу после завтрака, явился Шумский и я была рада видеть его – наконец я смогу сказать ему что –то определенное. И я, как только он поздоровался, тотчас и рассказала ему о том, что видела. - Видели? – удивленно переспросил он, и я поспешно уточнила: - Во сне. Он, однако же, не стал ничего уточнять и ни в чем разбираться а начал искать разгадку, проговорив задумчиво: - Гребенка, волосы…ее отравили через волосы? - Ну, не торопитесь с выводами. Я думаю, надо сходить к Штольману в участок – он должен об этом знать… Я и договорить не успела, как он предложил: - А давайте сходим вместе? Я зайду за вами часа в два, хорошо? А сейчас, сейчас мне пора – я лишь кивнуть ему успела, соглашаясь и он тотчас же ушел было, но вернулся, не шагнув и пары шагов. - Анна Викторовна – как –то взволнованно обратился он и я ответила: - Да.- Я смотрела на него, он явно хотел сказать что – то необычное и не сразу смог сказать это, выдержав паузу: - Анна Викторовна, как бы мне хотелось, чтобы всего этого не было, чтобы мы…с вами встречались просто, без этих унизительных хлопот. Просто гуляли по парку – он был очень искренен, и я знала, чувствовала, чего он ждал от меня, и не смогла не оценить эту его искренность, ответила так быстро, что удивилась сама: - Да. Я тоже этого хочу. Он ушел тотчас после моих слов, а я осталась. Осталась, задумалась и отчего – то мне захотелось плакать. Этот человек, он готов верить мне, готов делать все, чтобы мне было хорошо, готов разговаривать со мною о чем угодно, без насмешек и язвительности, но он не Штольман. А вот Штольману, я напротив, не нужна, он готов язвить и обижать меня, у него есть Нина, у него есть служба, которую он тоже не хочет делить со мною. Однако же он пришел предупредить и его язвительный тон в начале разговора снова говорит о том, что пришел он не только по долгу службы. И что же мне делать теперь – я стояла под уже почти летним, теплым солнцем и ничто меня не радовало, я дала надежду тому, кто не был нужен мне, но кому нужна была я. А тот, кто был нужен мне, при виде которого я с ума схожу и начинаю творить нелепости- ему, похоже, я вовсе не нужна. Я думала и думала над этим, ушла в дом и не могла говорить ни с кем до назначенного времени. Без четверти два я уже вышла на улицу ,и когда пришел Шумский, уже ждала его. Он удивился слегка, но ни о чем не спросил, мы отправились в участок и уже на полпути мне стало нехорошо. Дурное предчувствие охватило меня и уже не отпускало до самой двери его кабинета. Я вошла и сразу же, как только увидела его, поняла, что он рад, рад меня видеть – он моментально поднялся из-за стола и улыбнувшись, удивленно и обрадовано проговорил: - Анна Викторовна, день добрый… Следом за мною вошел Иван Алексеевич, и я увидела, как у Якова тотчас изменилось лицо – улыбка сошла, и лицо его приобрело странное, растерянное выражение. Он переводил взгляд с меня на Шумского и обратно и я, не выдержав этой молчаливой пытки, заговорила первой: - Яков Платонович, мы к Вам по…по известному вам делу – говорить, глядя в такое его лицо, было непросто и голос мой звучал несколько странно. Однако он, как всегда, мгновенно взял себя в руки и произнес сухо, официально и коротко: - Присаживайтесь. Я слушаю. Я услышала, как Иван Алексеевич проговорил: - Хорошо- мы подошли ближе а я опустилась на стул, что было кстати – ноги держали плохо и от лица его я взгляд отвести не могла. Однако, Иван Алексеевич, похоже, ни о чем не догадывался и произнес то, с чем мы пришли сюда: - Куафер. Это куафер. Все указывает на него. Лицо Штольмана скорее походило на маску, но он, однако, тотчас спросил, серьезно и без язвительности: - Что именно? Он уже не смотрел на меня. С той самой минуты, как Иван Алексеевич заговорил – он смотрел только на него, а я все не могла отвести взгляд от его лица- черты заострились, на щеке была снова эта жуткая, нервная ямка, но сегодня это было нечто особенное, другое. Я услышала, как Иван Алексеевич не очень уверенно проговорил: - Он… И я очнулась от оцепенения и попыталась объяснить: - Я видела…Катерину Федоровну…и по некоторым причинам… Я не могла говорить. Не смогла. Я смотрела в лицо Штольмана, и мне было нехорошо. Он взглянул на меня сверху –вниз, и я поймала его взгляд- взгляд был каким – то потерянным, потерянным, обреченным и холодным и я не смогла, не смогла видеть его таким и не смогла быть там, когда он такой. Я вскочила со стула и убежала, просто убежала, проговорив уже сквозь слезы на ходу: - Извините… Я слышала, как Шумский окликнул меня, но его я тоже не могла видеть сейчас. Не могла. И хорошо, что он не догнал меня. И снова, в который раз за этот год, я шла домой в слезах, пришла, заперлась в спальне, и никто не стал тревожить меня. Мне не хотелось разбираться в себе. Вся эта ситуация выбила меня из колеи настолько, что слова не желали собираться в предложения и оформляться в мысли. Единственное, что я позволила себе осмыслить перед тем, как забыться тяжелым, неспокойным сном, это то, что оба этих человека сегодня у меня вызвали жалость. И если с одним все было просто и ясно, то с другим все было наоборот, если одного можно было пожалеть, и он принял бы это как должное, то другому даже намек на это показался бы оскорблением. Но именно этому, второму, я смотрела в лицо и не могла дышать, чувствуя, как ему больно. И именно он снился мне всю эту неспокойную, душную, почти, что летнюю, ночь. Утром следующего дня я узнала, что Шумский арестован. Арестован за нападение на куафера. Вчера, после того, как я ушла из участка, он отправился выяснять у куафера, виновен ли он. Я чувствовала себя виноватой Я мало того, что обидела его, дав понять, что меня и Якова связывают не только «шапочные» отношения, но и запутала относительно того, виновен ли куафер, ведь доказательств, кроме подозрений и разгадки видения не было никаких. Вызволить его из участка можно было только, если куафер заберет свою жалобу, иначе суд, и неизвестно, чем этот суд может обернуться. Я отбросила все подозрения свои и отправилась к этому человеку попросить забрать жалобу, у меня было какое – то странное чувство, я делала все машинально, стараясь не задумываться обо всем сразу, спала я нынче отвратительно и чувствовала себя неважно с самого утра. К Штольману я идти не могла, просить его о чем – то казалось мне немыслимым, и до куафера я добралась быстро – со своими мыслями и своими неразрешенными проблемами. Он даже не встал при моем появлении, но мне не было до этой непочтительности никакого дела и я, тотчас же, объяснила ему зачем пришла. - Вы смелая, считаете меня отравителем но пришли просить за жениха – неожиданно произнес он и взглянув мне в лицо, спросил внезапно: - А что, если я действительно, убийца? – и посмотрел мне прямо в глаза. И внезапно лицо его исчезло, и передо мною снова возник призрак Екатерины Федоровны, которая снова снимала свои седые пряди и бросала их на пол, сознание мое изменилось, я почувствовала, как закружилась голова, в глазах потемнело, и свет померк. Не знаю, сколько времени прошло, но когда я пришла в себя, то обнаружила, что лежу на кушетке а перед собой я увидела лицо Мишеля – он успокаивал меня и давал нюхать нечто, приведшее меня в чувство- был странный запах, цветочный и сладкий, видимо он и привел меня в сознание и именно это послужило тому, что произошло через несколько часов. Но тогда, тогда я ни о чем не догадывалась, вскочила, испугавшись до безумия- Мишель замахал руками и произнес дружелюбно: - Я заберу свою жалобу на поручика, не хочу портить ему жизнь…- он сказал что-то еще, мне все еще было не слишком хорошо, и уловила я лишь основное. - Все в порядке? – спросил он, и я поспешила уйти отсюда поскорее. Уйти и больше не возвращаться и бросить все это дело. Не хочу, я больше ничего не хочу – думала я по дороге домой. Мыслила я неясно, сильно болела голова и в себя я пришла только дома. Перед ужином я зашла к папе, и он показал мне бумагу от Мишеля в которой тот отказывался от претензий к Шумскому. Я порадовалась тому, что смогла помочь, но не успела я порадоваться, как явился князь, и из кабинета мне пришлось удалиться. Голова снова начала болеть, я решила, что самое лучшее сейчас успокоиться и посидеть на свежем воздухе с книгою. Я попросила принести мне чаю- в горле странно першило и отправилась в беседку. Чтение, однако, плохо шло на ум, я отпила чаю и снова пыталась сосредоточиться на чтении. И было мне довольно неплохо до того момента, как в беседку явился Разумовский и я поспешила поблагодарить его за отношение к Элис. Он, однако, едва выслушав меня, снова начал говорить со мной о моем даре, он говорил что – то еще, но я уже плохо слышала его – в горле запершило так, что я вздохнуть не могла без того, чтобы не кашлянуть. Голова заболела снова, и внезапно мне стало настолько нехорошо, что я, уже не слушая, о чем говорит князь, и даже не попрощавшись с ним, поспешно пошла к дому, сознание мутилось, было трудно дышать, я смогла взойти по лестнице к себе и только. Кашель душил меня настолько, что все домашние тотчас собрались возле меня, засуетились, меня тотчас переодели и уложили в постель, но мне становилось все хуже и хуже, я с трудом узнавала близких, мне стало страшно, но этот страх длился недолго, сознание сжалилось и покинуло меня. Не знаю, сколько прошло времени, но очнулась я только тогда, когда услышала голос Александра Францевича: - Анна Викторовна, голубушка, выпейте это…- произнес он чрезвычайно обеспокоенно. Я почувствовала, как его руки приподняли меня с постели и он поднес к моим губам стаканчик с какой – то жидкостью. Вкус был отвратительный, я послушно попыталась выпить это, но не смогла – кашель снова начал душить и после не понимала уже, где я – на этом свете или на том. - Пришла в себя я лишь один раз. Я услышала голоса, затем они стихли, кто-то вышел из комнаты, и стало совсем тихо. Я открыла глаза и увидела Штольмана – и как бы мне ни было плохо, я удивилась, удивилась и мысль возникла в неясном сознании: - Он здесь. Он стоял в двух шагах от постели и смотрел на меня, видимо давно. Я увидела, как изменилось его лицо, когда он увидел мой взгляд - он тотчас же подошел ближе, наклонился ко мне, и я попыталась шевельнуть рукой ему навстречу. У меня ничего не получилось, но он понял все – взял меня за руку и я близко увидела его лицо, – такого выражения его лица я не видела никогда, – он смотрел на меня, и в глазах его было столько боли, надежды и любви, что мне захотелось что-то сказать ему, но я не смогла, – кашель снова начал душить, сознание уходило и последнее, что я почувствовала и услышала это то, как он отпустил мою руку и его голос, голос в котором звучало отчаянье, звал доктора. - Александр Францевич, вы уверены, что теперь можно ничего не опасаться? – услышала я мамин голос и открыла глаза. - Абсолютно уверен – ответил Милц. - в комнате были все, но меня волновало только одно – то, что я запомнила последним. Что это, было на самом деле или спутанное сознание сыграло со мной злую шутку. Знать мне было необходимо настолько, что я, едва смогла, но выговорила то, что хотела: - Мама…а Яков Платонович…или мне показалось? Я увидела, как родители переглянулись и мама, видимо что-то решив, ответила мне успокаивающе и взволнованно: - Он был здесь… но ушел. Он не хотел тебя беспокоить…- и она добавила каким – то новым, благоговейным тоном- он очень тебе помог… Затем доктор Милц сказал, что мне нужно отдохнуть и все вышли. Они ушли а через несколько минут пришел Шумский. он вошел без стука- только дверь скрипнула и я услышала еще от дверей его: - Анна Викторовна, прошу прощения- он подошел и опустился на стул рядом с постелью. - Я понимаю, что сейчас не время, но мне нужно Вас спросить – он говорил очень серьезно и при этих своих словах посмотрел мне прямо в глаза. Видите все, вы все видите. Скажите мне, есть ли у меня хоть небольшая надежда? Вы же все понимаете… Я смотрела в его глаза – в его взгляде было ожидание и надежда, я не могла обманывать его, и делать ему больно мне тоже не хотелось, и я попыталась отсрочить то, от чего ему станет больно: - Я непременно должна ответить сейчас? - Да. Мне это очень важно- странно и серьезно ответил он. Он смотрел в мои глаза и когда он взял мою руку в свою ладонь, я не смогла обмануть его – я слишком хорошо запомнила другой взгляд и другую руку, чтобы давать кому то ложные надежды. Мне было неимоверно жаль его. Я собрала все свое мужество и попыталась сказать так, чтобы он понял сразу и навсегда. - Иван. Вы для меня друг. Простите меня – я не могла видеть, как ему больно, отвернулась и услышала: - Что ж, значит, так тому и быть – как то снова странно произнес он, выпустил мою руку, встал, и я услышала, как он сказал, прищелкнув каблуками - Прощайте. Дверь захлопнулась, и мне тоже стало больно. Теперь я понимаю, что иначе поступить было нельзя. Если бы тогда я была не настолько больна и растеряна, я, возможно, смогла бы понять, что он имел в виду и этим визитом в спальню и этим объяснением, но я не поняла и сомневаюсь, что что – то могло быть по другому. Через два дня, когда мне уже стало настолько хорошо, что я могла сидеть и общаться и что немаловажно – ясно мыслить, мне рассказали все то, что произошло тогда – дядя рассказал мне все и это все ужаснуло. Поступок Ивана Алексеевича ужаснул особенно и я в очередном разговоре с дядей, все пыталась понять. что могло бы пойти иначе, если бы я была внимательней. - А ты хотела сказать да? – удивленно спросил дядя. - Ну нет. Но я могла бы его обмануть и тогда бы он не стал убийцей- не слишком уверенно ответила я. - Ну, сделанного не вернешь. Да и кто знает, сколько бы еще душ погубил этот куафер. Шумский поступил верно, по совести, хотя и против закона.- все это дядя проговорил вполне уверенно и осторожно добавил еще одно: - Да и Штольман твой тоже…для твоего же спасения отпустил убийцу. При этих его словах я снова вспомнила тот взгляд и вслух повторила то, что сказал дядя - Мой Штольман…- теперь я была уверена в этом. Вот только что делать с этой уверенностью я решительно не знала. Тогда не знала. Сейчас, пожалуй, я знаю. После всего, дня через три, меня навестил Антон Андреевич и рассказал подробней о Мишеле, о его матери и о их жуткой жизни и судьбе. А также проговорился о том ночном разговоре в столовой, когда Мишель объяснил им, как и зачем он отравил меня. - Так и сказал- « А вот как раз Вашим слабым местом, оказалась Анна Викторовна»…- проговорил с каким – то священным ужасом Коробейников, потом спохватился, взглянул виновато и перевел тему, рассказывая о делах полицейских и о том, что « Яков Платонович велел Вам скорейшего выздоровления пожелать..» он снова как-то растерялся, смешался и через пять минут отбыл, пообещав зайти еще. Он ушел, а я поняла, что теперь все станет, видимо, еще сложнее, чем было. Я вспоминала все, что предшествовало этой трагедии с куафером. « Меня это беспокоит», « Я намерен положить этому конец» и это его «пропустить»- тогда, у дома Привалова – уже тогда он что –то решил для себя. Тогда он решил не пускать меня в эти опасные авантюры. Не пускать, насколько у него выйдет. Я вспомнила, как тогда, у Голощекина, он намеренно обидел меня невниманием - затем, чтобы я ушла, ушла и не мешала ему и не заставляла его снова спасать меня или волноваться за меня. Правда теперь я знаю, почему это все с ним происходит. Точно знаю. И точно в этом уверена. И я знаю, что делать. Я начну все заново. Теперь, когда я уверена, я могу это сделать. Я не стану ждать от него признаний, не знаю, что и почему здесь не так, но что – то явно не так, как я думала всегда. Все гораздо сложнее, чем я думаю. Если в минуту, когда он думал, что может потерять меня, он смотрел на меня так, значит все не напрасно. Я научусь ждать. Я не стану навязывать свою помощь, но и отказывать в ней не стану. Я смогу быть прежней, такой, какой я была тогда, когда мы узнали друг друга. Тогда я была ребенком - забавным и непосредственным и немного глупым, чего уж там. Я смогу вернуться назад, но только теперь я знаю, знаю, что можно сказать, а о чем стоит и промолчать. Теперь я знаю, что другие, любые, пусть даже самые благородные из благородных – не для меня. Я попытаюсь сдерживать свои чувства, попытаюсь, стать спокойнее и когда – ни- будь, когда – ни- будь все сложится так, как должно. P.S. И еще одно – про других. Судьба не случайно, раз за разом показывает мне, что другие – не для меня. Как только происходит что – то подобное – вслед за этим происходят трагедии – Павел, Эрнест Петрович, Иван – Иван остался жив, но стал убийцей из – за меня. Как только появляются люди, испытывающие ко мне интерес – с ними происходят ужасные вещи. Это судьба мстит им или мне за то, что я пытаюсь ее обойти. Мы пытаемся обойти. Все связано. Как жаль, Что Якову это не объяснить. Он не станет полагаться на судьбу – никогда. И возможно, никогда не сможет понять и принять всего до конца. Я не знаю, что должно случиться для того, чтобы он понял и принял все это. P.S. Прошла еще неделя. Я правильно решила. Мне стало проще и легче. Я даже теперь и правда похожа на ту, прежнюю Анну. Я могу смеяться и дурачиться с дядюшкой, могу проехаться на велосипеде по городу или ходить босиком по саду. Навещаю Элис, она делает успехи. Знаю, что Штольман жив и здоров, и мне этого достаточно. Несносный человек – нужно мне было оказаться почти по ту сторону, чтобы увидеть его глаза…как бы то ни было – жизнь хороша, она продолжается, и я уверена, что скоро мы увидимся и не издалека сможем смотреть друг на друга а гораздо ближе, ближе настолько, насколько позволим сами.