По следам. Несказка.

Осень. На улице серо и холодно, так же, как на душе. Эти вечера, они теперь сырые, холодные и темные. И если днем, есть, чем отвлечься, то вечером мало что спасает, память возвращает все – и плохое и хорошее, но если днем, как правило, вспоминается нечто хорошее, то к ночи, приходят мысли о том, что многое могло быть иначе, если бы…Теперь я отчетливо понимаю, что именно тогда я совершила самую большую ошибку, позволив себе малодушно пойти на поводу…я хотела угодить всем. Но, как оказалось, невозможно быть хорошей для всех, но я поняла это слишком поздно. Это я решила, что не стану соблюдать эти дикие правила и следовать тому, что положено. Я одна. И я не подумала о том, что другие могут оценивать это совершенно иначе. А теперь мы оба оказались в ловушке. Мы, как два белых воробья, непохожие на прочих и не соблюдающие правил и условностей – оказались в ловушке и все прочие, для которых мы оба кажемся странными и непонятными – по разным причинам, но, однако, это так и есть…и они все довольны тем, что мы в ловушке. Теперь мы стали более предсказуемы и не опасны. Самое страшное во всем этом то, что я сама залетела в эту ловушку, так умело расставленную, казалось бы, любящими людьми и он, по моей глупости, оказался рядом со мной. Как я была наивна, полагая, что все остальное останется по прежнему – все изменилось. Он, заботясь о моей репутации, давшей обещание подумать, теперь получил то, к чему всегда стремился – быть « от меня подальше» и лишь одному Богу известно, чего это ему стоит и о чем он думает по вечерам. Теперь я точно могу быть уверена, что люблю и любима и так же верно знаю, что пока не истечет положенный срок – ничему не быть. Вот только срок- бессрочный. И если князю я могу отказать до конца ноября, то откуда я могу быть уверена в том, что Штольман к тому времени сможет мне «рассказать обо всем»? Но, возможно, тогда станет легче. И , возможно, его проблемы разрешатся ранее – тогда все станет проще. Я откажу князю в любой день, как только что-то прояснится. Я уверена – Штольман даст об этом знать.Но сейчас, сейчас придется довольствоваться тем, что есть. Он назвал меня ангелом хранителем- пусть будет так. Еще до всего случившегося я поняла, за то время, как после того, как вернулась из парка, тем, холодным вечером – мне придется унять свои желания и пытаться справляться с собой. И если я смогу видеть, говорить или помочь ему – я стану это делать все равно, просто теперь это будет иначе – не будет больше прогулок и разговоров на улице, не будет многого, что недавно было возможно, но и к этому я уже готова. Я надеюсь, что готова. И лишь одно я знаю твердо – если для того, чтобы ему помочь, мне нужно будет совершить нечто, выходящее за границы условностей – я это сделаю. И он это сделает тоже. Просто нам нужно терпеть и ждать. В ловушке это не слишком приятно и удобно, но сделанного не воротишь. И у меня есть воспоминания…и их хватит надолго – его теплые руки и любящий взгляд и взволнованный, срывающийся голос в парке – это много, учитывая обстоятельства. Вчера днем я взялась перечитывать все это, и постоянно приходило одно и то же – все могло быть иначе. Я упорно искала то мгновение, когда же все пошло не так, как могло быть – ведь все так светло начиналось. И не смогла найти, видимо, так угодно судьбе – мы совершаем ошибки, все путается и становится лишь сложнее. Впрочем, нужно все же начинать записывать то, что случилось – я могу размышлять и днем, теперь у меня на это, времени более, чем достаточно. За эти дни, что судьба отпустила нам снова, все снова поменялось во мне и позже, попытавшись перечитать, вспомнить и оценить, я напишу свои умозаключения относительно всего, а в то утро, я вовсе не думала, что всего через полчаса, как мы с дядей выйдем из дому, мое сердце оборвется от звука выстрела, и станет так страшно, что потемнеет в глазах. Однако по порядку. Все было как обычно – утро, завтрак, мамины обычные пространные намеки и увещевания, которые я снова не слушала и даже ее заявление о том, что Разумовский отныне станет обедать у нас чаще, не произвело на меня впечатления. Отец ушел в суд раньше, чем обычно а через некоторое время принесли почту. дядюшке пришло некое официальное письмо и прочитав его, он занервничал необычайно просто, я никогда не видела его в состоянии такого волнения – его пригласили быть присяжным в суде. Понятно, что это большая ответственность, но он принял это как-то очень близко к сердцу и открылся для меня с совершенно неожиданной стороны. Итак, первое волнение прошло, он немного успокоился, однако, для подписания необходимых бумаг, ему надлежало явиться в губернский суд и один он идти туда, был не в состоянии. Я сама предложила ему пойти вместе. И прогуляться хотелось и ему помочь справиться, хотелось тоже. Да и здание суда находилось не так далеко от полицейского управления и это тоже играло роль. Увидеть Якова хотя бы издали, уже было бы удачей. Дядя весь путь сомневался и волновался, говорил о том, что все это неожиданно и что «люди судят людей», подразумевая нечто не слишком правильное. Он говорил об этом неуверенно и взволнованно, но то, что он подразумевал подо всем этим, я поняла гораздо позже. Он, наконец, справился с собою и даже развеселил меня, позволив себе подурачиться при входе в суд. Я осталась подождать на скамье во дворе, и уже подумала было, что заскучаю, но я ошиблась. Не прошло и десяти минут, как мимо меня прошел человек и он, отчего – то сразу показался мне странным. Он взглянул на меня мельком, проходя мимо, а затем, уже поднявшись на крыльцо, взглянул уже внимательнее. И что-то было странное в его взгляде, что-то такое, от чего мне тотчас же стало беспокойно. Дверь успела лишь хлопнуть за ним, а я и подумать не успела над своими странными ощущениями, как увидела на крыльце призрака – это был человек, как две капли воды похожий на того, живого, что вошел две минуты назад в суд с саквояжем в руках. Я поднялась со скамьи, подошла ближе и спросила, кто он и что случилось с ним, но он молчал. Молчал и смотрел в пространство, словно ему ничего, ни от кого, не было нужно, словно он сторонний наблюдатель – равнодушный и недобрый. он исчез, так ничего и не сказав. В душе шевельнулась тревога и не напрасно. Звук – страшный и громкий разрезал это спокойное утро на две части – до и после. Я подхватилась со скамьи, на которую мгновение назад попыталась опуститься – от испуга и растерянности не было никаких мыслей, кроме как – стреляли – этот звук я очень хорошо знала, и спутать его ни с чем не могла. Я опустилась было обратно, затем подхватилась снова и метнулась на крыльцо. Однако там мне никто помочь не смог- один, всегда дежуривший здесь городовой никого не пускал дальше вестибюля и как бы я ни старалась что-то выяснить- ничего не вышло. Я выскочила на улицу и метнулась уже в сторону полицейского управления, но позже поняла, что это долго, растерянно вернулась обратно и внезапно увидела Штольмана- он уже взбежал по ступенькам крыльца и я, не помня себя от беспокойства и ощущения надвигающегося кошмара, метнулась за ним, влетела в здание и увидела его. Он быстро уходил от меня туда, куда никого не пускали, и я окликнула его на бегу. Он остановился и обернулся, а я уже остановиться не смогла, да и не думала ни о чем в эту минуту – он был единственным моим спасением сейчас и я даже не подумав беспокоиться о приличиях, бессознательно почти влетела ему в руки и сразу же заговорила о том, что волновало: - Что случилось? Я ни от кого добиться не могу… - Вы что здесь делаете? Вам лучше уйти отсюда – обеспокоенно проговорил он, упорно отодвигая меня назад. Я же, наоборот и не думала отступать, и в результате вышло, что мы оказались гораздо ближе друг к другу, чем должно быть. - Там мой дядя, в приемной прокурора – наконец, смогла выговорить я и взглянув в его лицо, добавила- Скажите мне, что случилось… Он опустил взгляд и ответил чуть нервно и откровенно: - Там беглый каторжник. Звук его голоса привел меня в чувство, я поняла, что стою настолько близко, что страшно и взглянула на него снова – он, молча, смотрел мне в лицо, и было странное ощущение – словно он взгляд отвести не может. Я, наконец, осознала страшный смысл его слов, мне стало еще хуже, чем было, и произнести я смогла лишь одно: - Господи, что делать? Он так и держал меня в руках – осторожно и успокаивающе и негромко, проговорил: - Вы, прежде всего, успокойтесь. Я тут же вспомнила о том, что видела недавно и даже не думая, что Штольман может мне на это сказать, вслух вспомнила об этом человеке и о том, что следом за ним в здание вошел дух, поразительно похожий на него. - Мы потом об этом поговорим – услышала я его тот же тон, он шевельнулся нетерпеливо, я поняла, что он уходить вознамерился и совершенно бессознательно, руки мои схватили его за лацканы ускользающего пальто. Он обернулся мгновенно, и я спросила тотчас же, не обращая внимания на его нетерпеливое выражение лица: - Я могу чем-то помочь? В его беспокойном лице что-то дрогнуло на мгновение, а затем он, ни слова не говоря, развернул меня в своих руках и, подтолкнув вперед, довел до стоящего у двери городового. - Проводите Анну Викторовну в безопасное место – услышала я позади себя его серьезное и почувствовала, как он отпустил меня. Я обернулась- он, очень быстро уходил туда, куда стремился с того момента, как я оказалась здесь, я шагнула было ему вслед, но городовой уже цепко ухватил меня за локоть и вывел на улицу. - Граждане, расходитесь…- услышала я и еще с крыльца, увидела небольшую толпу зевак, уже собравшихся стайкой неподалеку. Толпа шумела, оценивая происшествие, я отошла на пару шагов, вне себя от беспокойства и оглядевшись вокруг, снова увидела, в двух шагах от себя, того же странного призрака – он снова стоял так же, наблюдая со стороны, но я не успела спросить его ни о чем, потому как, заметила полицмейстера, спешащего в здание суда. Я окликнула его, он удивился, увидев меня а я, взволнованно объяснила ему о том, отчего я здесь. На это он неожиданно сказал мне, что если мой дядя там, то он уверен, что ничего плохого произойти не может, потому как дядя человек тонкий, умный и что нибудь придумает. Он успокаивал меня, это было очевидно, ничего более внятного не сказал, а отвел меня обратно- к толпе, которую не пускал ближе к суду городовой. Я места себе найти не могла, выхаживая туда и обратно в этом «безопасном месте» - там, в здании суда, находились двое самых дорогих мне людей и там же для них обоих присутствовала смертельная опасность. Вспомнив о призраке, я поняла уже, что у живого был брат близнец, но мысли совершенно беспорядочно летели в беспокойном сознании и постоянно возвращались к одному – Господи, что же будет? Время шло, ничего не происходило и неизвестность пугала больше, чем что либо другое. Однако, буквально через пять минут, то, что стало известно, оказалось страшнее неизвестности. Из здания суда выбежал один из полицейских. Началось странное движение – все городовые и полиция бегом отправились в строну, отошли довольно далеко и я, прижавшись с стволу дерева с возрастающим беспокойством, следила за происходящим. К самому крыльцу подъехала пролетка, не прошло и пары минут, как в дверях появился судебный клерк – в его вытянутых перед собою руках, был тот самый саквояж, шел он к пролетке с большой осторожностью и я с ужасом осознала, что вероятнее всего, в саквояже не что иное, как бомба. Он опустил саквояж на сиденье и отступив назад, остался стоять, замерев от ужаса. Еще не до конца оценивая весь кошмар происходящего я увидела того, кто вышел вслед за клерком и сердце больно стукнуло- это был Штольман – следом за ним, положив руку ему на плечо и озираясь по сторонам, шел тот самый человек. В другой руке у него был револьвер, и они очень медленно спустились к пролетке. Уже начиная понимать, что происходит, я едва заметила дядю, который вышел следом за Штольманом и стоял на крыльце, наблюдая за тем, как Яков и этот беглый каторжник, садятся в пролетку. Все происходило, словно в кошмарном сне – Яков осторожно опустился на сиденье, человек с оружием сел рядом, опустив на колени саквояж с бомбой, пролетка медленно развернулась и проехала мимо. Я наблюдала за всем этим, оцепенев от ужаса и как только пролетка развернулась и прибавила ход- вслед ей раздался выстрел. Сердце оборвалось и больно ударило – стреляли вслед пролетке, и я сорвалась с места, не думая уже ни о чем. Не прошла я и двух шагов, как в уши ударил панический крик дяди: - Аннетт! Аннетт! Оставайся на месте! Ради всего святого, стой там! Я в растерянности остановилась, не зная, что делать. Мыслей не было никаких, лишь одна билась больно и часто- Господи, хоть бы с ним ничего не случилось. Еще один звук выстрела разорвал осенний воздух и все стихло. Словно и не было ничего. Дядя подбежал ко мне и заглянув мне в лицо, тихо проговорил, обняв за плечи: - Ты только не волнуйся…все будет хорошо. Постояв так пару минут, я немного пришла в себя, но не настолько, чтобы вернуться домой. Домой я идти не могла, не зная, что будет дальше. Судебный клерк так и стоял перед крыльцом с белым, застывшим лицом и дядя оставил меня, проговорив: - Пойдем, нужно помочь этому несчастному…и новостей подождем. Он подошел к этому человеку, о чем-то заговорил с ним и повел его на крыльцо. Я очнулась и отправилась за ними. Мы пришли туда, где еще недавно царила совсем иная атмосфера, и откуда ушел тот о ком сейчас были все мои мысли. Я опустилась на стул и стала ждать. Однако время шло, и сидеть просто так я не смогла. Я вышла в коридор в надежде встретить полицмейстера, увидела его далеко впереди, но окликнуть не успела. Он повернул в вестибюль, и я услышала голос, который вернул меня к жизни. - Кто стрелял?! – произнес этот голос возмущенно и я, впервые в жизни обрадовалась этому возмущенному тону – Значит, с ним все хорошо, Господи- пришла первая, более светлая мысль за это утро и я шагнула ближе и остановилась – он был здесь, живой, здоровый и весьма нервно пытался разобраться в том, кто стрелял. Стало легче дышать, я просто стояла у стены, слушая его и понимание того, что все закончилось, наполняло душу теплым светом. Полицмейстер говорил о прокуроре, о том, что это человек угрожает ему и прочее о деле, и я поняла, что могу выйти и посмотреть. Я встала в проеме и увидела их- они разговаривали в двух шагах от меня, полицмейстер спорил с Яковом, Яков спорил с полицмейстером, а я просто стояла и смотрела на него. И в какой-то момент он меня заметил. И полицмейстер понял, что он меня заметил по его изменившемуся лицу, видимо. Николай Васильевич гмыкнул, оглянулся на меня и сказав Штольману: - Догоняйте…- быстро вышел. Я, оттого, что опасность миновала, ощущала некую странную эйфорию, а он подступил ближе и проговорил спокойно: - Вы все еще здесь? Я не могла отвести взгляд от его лица, восхищение само собою вызвало улыбку, и я ответила ему несколько несвязно: - Я, да…дядя там, у прокурора, успокаивает судебного секретаря… Мне о многом хотелось сказать ему, но вокруг были люди и все, что у меня получилось, это снова косноязычно проговорить: - Яков Платонович…вы…я так рада, что все закончилось… Он шевельнулся, взглянул коротко и ответил мне коротко и серьезно: - Все еще только начинается. И я больше ни слова сказать не успела, как он, едва договорив, стремительно зашагал от меня прочь. Я вышла на улицу, решив подождать дядю здесь, и собралась с мыслями. То, что Штольман только что, повел себя вот так – официально и сухо, ни о чем не говорило, только лишь о том, что он таким бывает, при разных сложных и запутанных расследованиях. Я видела его, удостоверилась в том, что он жив и это уже было хорошо – все остальное сейчас, уже не было важным. Вышел дядюшка, мы отправились домой и он снова и снова восхищался Штольманом и его выдержкой, и его благородством и прочим, что я шла и слушала его молча. Он, наконец, устал от красноречия, которое вылетало из него на фоне пережитого волнения, и тихо спросил: - Ну что ты, Аннетт, все же закончилось уже? Довольно… И я, не глядя на него а глядя на желтые клены, сбрасывающие листья на ветру, ответила ему словами Штольмана: - Все только начинается… Эти слова никак не выходили у меня из головы и эйфория моя оттого, что он жив и с дядей все хорошо, постепенно сошла на нет. Дядя не спрашивал ни о чем, лишь взглядывал на меня быстро и обеспокоенно и мы до самого дома, шли уже молча, каждый думая о своем. К обеду вернулся папа и за столом завел разговор об этом происшествии, на что дядя с довольно гордым видом, сообщил о том, что тоже неким образом имеет к этому отношение. И отец, и мама были поражены его рассказом, который он преподнес, в весьма героическом духе. - Штольман…Штольман – герой – заключил дядюшка, и мама с папой обеспокоенно переглянулись. Мама тут же вспомнила о том, что ушли мы вместе и уже с паникой в голосе, спросила о том, не была ли и я вместе с дядей. Я тотчас же успокоила их, сказав, что ждала дядю в парке, они не стали уточнять, а я поспешила перевести тему дальше, заговорив о том, что дядя вел себя более чем достойно и помог полиции. И вот тут произошло нечто, добавившее еще одну печаль в перечень прочих. Дядя сказал о том, что не уверен в том, что суд присяжных всегда прав, папа отреагировал нервно, и лишь позже я поняла, почему. Затем дядя спросил, знаком ли отец с прокурором, что он за человек, папа отвечал уклончиво и затем дядя спросил о том, что, видимо, волновало его уже давно – не с папиной ли помощью он попал в списки присяжных. Судя по ответу отца, так оно и было. Это было неприятно слышать, папа был явно недоволен дядиными вопросами и ушел, даже не закончив обед. Дядя был очень расстроен и вообще он выглядел очень обеспокоенно и нервно еще с той минуты, как вышел из здания суда. Я думала поначалу, что это все из-за всей этой истории в целом, но, оказалось, что это не так. Мы вышли с чаем на террасу, он заговорил совсем о другом и я поняла, что его разговор за столом не просто так – он действительно верил в то, что Кулагин невиновен. Оказалась, что он обещал ему помочь. Меня это поразило. Я не могла понять, как он может сочувствовать человеку, беглому каторжнику да еще захватившему заложников и едва не убившего его самого. Но, однако, он был серьезен, как никогда и я вспомнила о том, что вслед за Кулагиным, вошел дух его брата. Я сказала об этом дяде, он заговорил о том, что что-то чувствовал с самого начала, а я, в этот момент ощутила присутствие призрака. Дядя все еще говорил, но я уже не слушала его – я огляделась вокруг и поняла, что не ошиблась – довольно далеко, у самой аллеи, стоял призрак Кулагина. Не может быть, чтобы он пришел просто так – подумала я и спросила у него тотчас: - Ваш брат хочет найти настоящего убийцу. Помогите ему… - Пусть ему Вера поможет- услышала я его странный, несколько язвительный тон и переспросила: - О какой вере идет речь? Да неужели же вы хотите новых жертв и сломанных судеб? – спросила я, вспомнив все, что случилось с ним, и о чем говорил дядя, и не успела я договорить, как пришло видение... …На полу лежит человек, это он, призрак, пришедший ко мне. Некий человек, наклонившись, заглядывает покойнику в лицо и произносит, разглядывая тело: - Соблаговолите объяснить, почему вы не сразу в полицию обратились? – спрашивает он, не оборачиваясь. У стены напротив, маячит городовой и становится понятно, что тот, кто задает вопросы, это следователь. За его спиной стоят двое – мужчина обнимает даму, утешая ее и я узнаю его- это он, человек из суда. И он отвечает следователю: - Мне надо было удостовериться, что…из дома не пропали важные бумаги. - Вы хотите сказать, что найдя убитого брата, были в состоянии проверять его бумаги? – с неким недоверием спросил следователь- Что же это за бумаги? В этот момент, дама оборачивает лицо на лежащее на полу тело, ее заплаканное лицо искажается болезненной гримасой и она снова прячет его на груди Кулагина. - Это личное – отвечает он тихо, нежно прижимая к себе даму. Следователь разглядывает их с неким брезгливым любопытством, в этот момент входит городовой и протягивает ему трость. - Чья трость? – спрашивает он у Кулагина и тот отвечает не раздумывая: - Моя. Следователь откручивает рукоятку трости, и не глядя на Кулагина, совершенно спокойно спрашивает: - Вы пришли в гости с тростью, в которой имеется клинок? - Я везде с ней бываю – отвечает Кулагин. Судя по его виду, он убит всем произошедшим и отвечает на вопросы машинально. Его больше занимает женщина в его руках и тело брата на полу. Следователь, тем временем, разглядывает вынутый из трости клинок, испачканный чем-то, похожим на кровь. - Но сейчас клинок запачкан кровью – констатирует он, оборачиваясь на Кулагина. На лице Кулагина проступает непонимающее выражение а на лице женщины, которая при этих словах следователя, отстраняется от Андрея- возникает выражение изумления и отчаянья одновременно… Видение ушло. Дядя, все тем же обеспокоенным и серьезным тоном, спросил, что я видела и добавил о том, что Вера – это жена того самого Матвея Кулагина – убитого два года назад. Судя по тому, что я видела, ничего определенного, кроме того, что орудие убийства нашли мгновенно и того, что некие бумаги играют важную роль, сказать было нельзя. Мало того, что дядя был обеспокоен чрезвычайно, меня также эта история отчего-то все больше и больше беспокоила, и уже самой хотелось понять, что же в действительности произошло тогда. Я вспомнила слова Штольмана- «все только начинается» и поняла, что он снова прав и возможно что и дядя прав – история непростая и запутанная и не все так просто, как кажется на первый взгляд. Я успокоила дядю, сказав, что я непременно тотчас же займусь всем этим и он был рад моей помощи. Я быстро собралась и отправилась к Кулагиным – мне не столько хотелось поговорить с Верой, сколько попасть в комнату, где умер Матвей. Если он приходит ко мне, значит, там я точно смогу увидеть что-то еще. На улице шел дождь- холодные и крупные капли стекали по лицу, зонт я забыла, но мне было не до неудобства. Помимо мыслей о дяде и деле, я вспомнила Штольмана, его обращение со мною и пришла к выводу, что он, все же, больше был холоден, чем дружелюбен. Он посочувствовал, когда я была в тревоге, и говорил со мною, когда вернулся. И это было сильно сказано, ибо четыре слова вовсе не беседа. Это было грустно, и хотя я понимала, отчего все это, сдержать свою радость при виде полицейской пролетки, стоящей возле крыльца дома Кулагиных, я не смогла. Едва поприветствовав возницу, я обернулась к крыльцу и увидела его – он стоял на крыльце, надевая перчатки, и смотрел на меня со странным выражением. И его слова тотчас подтвердили это выражение- он сошел с крыльца, подошел ближе и я услышала: - Если честно, я ожидал вашего появления. Дядя вас призвал помочь Кулагину? – он был, как всегда, проницателен и прав и глядя ему в лицо, с каждым произнесенным им словом, я понимала, что каким бы отстраненным и холодным он ни хотел казаться – взгляд выдавал его. И там, в суде и здесь – взгляд был внимательный и беспокойный и смотрел он снова прямо в глаза так, что мне понятно было, что он, все это время, хотел видеть меня и скучал. Вот только теперь не было в этих глазах, искорки радости, как бывало прежде, и это было то новое, о чем я думала все эти дни. А тогда, как бы мне ни было больно видеть его таким, я ответила по существу вопроса: - Нет, со мной говорил дух покойного – сказала я спокойно, ему в тон. - И что же это он вам такого сказал, что привело вас сюда? – снова тем же тоном спросил он, и я также ответила снова: - Он сказал, брату только вера может помочь- я вспомнила странное, что было в словах Кулагина и добавила об этом- И, знаете, как то недобро он это сказал. Он все смотрел в мои глаза все с тем же болезненным выражением, но спросил так же отстраненно и деловито: - Но, может быть, это не имя вдовы, а…призыв смириться и помолиться за душу покойного? – это уже было похоже на нормальный наш разговор, и я позволила себе чуть порадоваться этому и ответила уже легче: - Но, согласитесь, странное было бы совпадение - Странное…- эхом согласился он, и снова повисла пауза, он словно думал о чем-то еще, опустив взгляд, а затем снова вскинул его и заговорил чуть иначе: - А вы…вы попробуйте с ней поговорить. Может быть, у вас получится. Со мной она говорить не захотела. А я вас здесь подожду, если не возражаете. Это было далеко не четыре слова, и был он совсем иным, чем в суде, и смотрел совсем иначе, а когда предложил подождать, чуть пожал плечами и улыбнулся странно. И в глазах появилось что-то новое – взгляд уже не был таким больным, как пять минут назад и я почувствовав, как где-то в глубине души, стало тепло, позволила себе ответить на его вымученную какую –то улыбку и, точно уже зная, что он будет ждать меня здесь, отправилась к двери, ничего не ответив. Он был сейчас гораздо красноречивее, чем я – это тоже было нечто новое. Я знала, что он смотрит мне вслед и не смогла отказаться от того, чтобы удостовериться, закрывая за собой дверь- он смотрел вслед и мысль пришла странная и уже легкая- Пусть так. Вера встретила меня весьма неприветливо. Я не успела и слова сказать, лишь только попыталась, но она, сказав о том, что все вопросы ей только что задал полицейский, довольно грубо, попросила меня уйти. И в этот момент за ее спиной возник призрак Матвея. Он посмотрел в мои глаза, и я увидела то, что он хотел показать мне... … лежащее на полу тело. Кто-то перебирает некие бумаги с печатями - нервно и лихорадочно- это Андрей, он проверяет содержимое ящиков комода и видимо, ищет что-то определенное, но не находит. Входит Вера – видит лежащего на полу Матвея, с ужасом переводит взгляд с лежащего на полу мужа на Андрея, который уже не роется в ящиках, а смотрит на нее… Видение ушло, но пришло другое … Улица. Матвей идет вдоль изгороди и внезапно поднимает взгляд, видимо, заметив что-то необычное, он даже остановился в удивлении, глядя на соседнюю крышу – с края крыши, взметая ногами пушистый снег, убегает человек- он не видит Матвея – прячется от ветра за уступом и остается там а Матвей снова продолжает идти к дому… - Вы что, плохо слышите? – услышала я голос Веры и очнувшись, спросила растерянно: - Что? - Покиньте мой дом! – снова сказала она, более чем определенным тоном. Я увидела больше, чем можно было ожидать – с ней мне говорить было не о чем, судя по ее отношению к моему визиту. На улице меня ждал Штольман и я поспешила уйти, уже не заботясь о том, как это выглядит со стороны. Еще не дойдя до двери, я увидела его – он стоял уже на крыльце, у самой двери и ждал. Я вышла, взяла его за плечо, отвела в сторону и тотчас заговорила, пытаясь унять волнение и припомнить все, что видела только что. - Ну, она меня выгнала – проговорила я и уже смогла взглянуть ему в лицо – он снова смотрел уже более живым взглядом и снова не стал мне возражать, проговорив спокойно и так же негромко, как прежде: - Я так и думал… Меня беспокоил этот его странный, ровный тон, но все же, мы могли говорить, и я заговорила о своем в ответ на это его странное « я так и думал»: - Ну…вы же знали, что я не только ее там увижу… Он изобразил странную гримасу, словно удивившись моему заявлению, и проговорил тоже нечто странное: - Нет а…вы что, кого-то там видели? Я упорно не стала обращать внимание на эти его странности и ответила по существу: - Их обоих…слушайте, пока Матвей лежал, Андрей рылся в ящиках стола и комоде… И тут я услышала уже заинтересованное, а не странное: - А Вера мне об этом не сказала…А вот Андрей упоминал о каких-то документах. Это уже слегка порадовало, и я позволила себе добавить: - Да, и еще, мне было видение – в тот день, когда Матвей подходил к дому, он видел человека на соседней крыше…- я огляделась и узнав место из видения, указала ему- вот на этой. Он смотрел на эту крышу и похоже, размышлял вслух: - Интересно. Значит, в ту ночь, Матвей…- он внезапно взглянул в мои глаза, чем застал меня врасплох и уже спросил: - видел человека на крыше? И я уже просто кивнула ему в ответ, отвела взгляд и принялась заниматься своими перчатками, пытаясь натянуть их на чуть дрожащие пальцы. И услышала его совершенно иной тон: - А как вы различаете братьев, они же близнецы? Я снова позволила себе улыбнуться и ответила спокойно, объясняя, если он, в самом деле, хочет знать. - В жизни наверное бы не узнала, а вот духов, знаете ли, сразу видно. И он тут же добавил свое, обычное: - Ох уж мне эти ваши духи…и совершенно неожиданно быстро добавил: - Пойдемте, подвезу. И даже руку подал, но, однако же, подал все же, как хороший знакомый, это снова огорчило и пока мы ехали молча, я снова сделала вывод, что это уже совсем иное общение, чем прежде. Сознавать это было непросто и тут он, решил прервать молчание, и тогда случилось нечто необъяснимое, тогда необъяснимое. - Вам эта женщина не показалась странной? – услышала я его тот же тон, подумала немного и мысль моя оформилась быстро: - А вы думаете, Кулагин мог брата из-за нее убить?- спросила я, вспомнив сцену, виденную первой и все остальное. - Не знаю, во всяком случае в деле это указано, как мотив – ответил он деловым тоном, я смотрела на него и не верила себе – могла ли я представить вчера, что сегодня мы едем вдвоем и разговариваем, почти как обычно и тут мое созерцание, прервала его странная фраза: - Некоторые женщины способны…- он обернулся, посмотрел мне в лицо и договорил с улыбкой странной: - Вовлекать мужчин в войны… И тут со мной что-то случилось. Я смотрела ему в глаза и все эти дни, когда мы не виделись, пролетели в сознании- и то, что было и то, что есть и то, что теперь я даже не могу знать, чем он занят все эти дни и ночи и мысль о ночи, напомнила о Нине, одной этой фразой, он вызвал то, что вызвал. И я до сих пор понять не могу, отчего я так вспылила. Одно помню отчетливо – раздражение. Оно появилось мгновенно и все иные мысли ушли. - Как госпожа Нежинская?- произнесли мои губы словно по собственной воле, помимо велению разума. Он раздраженно отвернулся, покрутил головой и ни слова не произнес. Совсем ничего. И тут что-то в душе сорвалось. - Остановитесь, пожалуйста! – крикнула я вознице, пролетка начала останавливаться, я попыталась встать, он не дал мне сделать этого сразу, попытавшись взять за руку и воскликнув: - Куда вы, я вас подвезу!- но остановить меня было уже сложно. - Не стоит, вам же в другую сторону – ответила я ему глядя в лицо и уже понимая, что делаю что-то не то, но то, что сорвалось в душе- уже летело и было больно. Я выскочила из пролетки и услышала за спиной его возмущенное: - С чего вы так решили?! Я обернулась – он стоял в пролетке и смотрел на меня с неким недоумением и возмущением даже и это его выражение лица меня просто потрясло. Весь день, с самого утра он ни разу не дал мне понять, что тронут моим участием или рад меня видеть, а теперь он возмущается тому, что я не выдержала этого. - А потому что гостиница, в которой живет Нежинская – в той стороне! – вернувшись на пару шагов, ответила я и ушла, а слезы уже побежали по щекам. Я шла и возмущение вместе с раздражением, стало уходить. Эта пролетка- он даже не понял, чего мне стоило сесть и поехать с ним среди белого дня…но ведь он ничего не знает, он не знает о том, что происходит у меня в семье – ничего. И возможно, этим приглашением, он дал мне понять, что ему все равно, что скажут люди. Господи, я никогда не выпутаюсь из своих ошибок – подумала я и опустилась на скамью. Я летела так быстро и так прямо, что спина, вытянутая в струну под его взглядом, заныла. И я вспомнила, когда пришло раздражение – там, на крыльце еще, когда я надевала перчатки, надеясь, что он чуть сбавит свой деловой тон и возьмет мою руку, но он не стал этого делать. Снова пошел дождь, я поднялась и теперь я ощущала его – холодный, осенний дождь, такой же, как Штольман сегодня – холодный и деловитый. Хороший знакомый, который внимательно слушает навязчивую барышню. Но и его взгляд возле дома Кулагиных я тоже забыть не могла – внимательный и словно больной взгляд этих удивительных, зеленых глаз, когда он сказал- « Если честно, я ожидал вашего появления». Я вспоминала все это, и вот тогда впервые пришло это ощущение, что мы оба в ловушке и как жить в этой ловушке, я решительно себе представить не могла. Дождь все усиливался, пальто на плечах уже промокло насквозь, я поднялась и пошла домой. Дома все было тихо. О моих похождениях еще никто ничего не знал, я , попав в тепло, поняла, насколько продрогла и поднявшись к себе, снова, как тогда, прижалась к теплому боку печи. Все уже давно ушло – возмущение, раздражение и мысли это все вызвавшие а осталась грусть, и, похоже, это теперь, моя постоянная спутница – пришла странная мысль и вместе с ней пришли иные мысли – о Штольмане и о его фразе о женщинах, о той, о которой мы говорили до этого, о братьях, так ужасно расставшихся и тоже запутавшихся и о дяде, который жаждет справедливости ради своих благородных принципов. Мало того, что вся эта история была запутанной сама по себе, она странным образом затронула мою семью и некоторые ее члены, открылись мне с неожиданной стороны. Так или иначе, пришло понимание о том, что как бы я ни старалась – я не умею владеть собой, когда он рядом, а когда он холоден- не умею вдвойне…. Хотя бы помочь я им всем могу- нашлась, наконец, одна светлая мысль в моих размышлениях и я позвала дух Матвея – непонятно было все – он показал мне много и в то же время ничего, один лишь свидетель на крыше был понятен и я надеялась, что Штольману это поможет. Я все еще была под впечатлением ссоры с Яковом и позвать дух у меня вышло неплохо, я позвала его твердо и даже зло – и он пришел. Пришел и показал мне ссору – как они ссорились с Андреем, но говорил один Матвей и видимо то, что он говорил, было правдой, потому как Андрей молча слушал его а Вера сидела на диване и была вне себя от отчаянья. Видение ушло- а призрак нет, Кулагин стоял ко мне спиной, но голос его я услышала отчетливо: - Спасите Веру. Спасите – это звучало более эмоционально чем все, что он говорил прежде и я спросила тотчас: - Что ей угрожает? Но он снова повторил то же самое и исчез. Я постояла еще немного и понимание пришло – Андрей Кулагин любил жену своего брата. То, что он любил, было понятно, я вспомнила выражение его лица из первого видения, то, как он обнял ее – это не было простым участием и именно по этой причине Матвей говорил таким странным тоном- «Пусть ему Вера поможет». Не все было ясно до конца, но в этом я точно ошибиться не могла- язык взглядов и жестов я теперь понимаю, как азбуку. И теперь я поняла, о чем говорил Яков, когда спросил о том, не показалась ли мне эта женщина странной и про то, что некоторые женщины способны вызывать войны. Возможно, был и некий двойной смысл в его словах, но это сомнительно, вероятнее всего он просто сказал это безо всякого двойного смысла, а добавив к тому, что мотив был указан в деле именно этот. Он говорил об этом любовном треугольнике, только сказать мне всего не успел – я снова поняла его не так и снова думала только о себе. Однако, как ни странно, этой мыслью я утешилась – теперь, исходя из боли новой ошибки, нужно попытаться исправить ее. Исправить и больше не повторять. Утро пришло такое же хмурое и серое, как накануне, но хотя бы дождя нет- подумала я, выглянув в окно. Спустившись к завтраку, удивилась отсутствию дяди, мама сказала, что он ушел куда-то до завтрака, это было странно, и я подумала - куда же он мог отправиться в такую рань? Родители были обеспокоены тем, что он, по их мнению, переживает по поводу произошедшего а я подумала, слушая их, что они не настолько хорошо его знают, как знаю его я. Вчерашний разговор с Матвеем не выходил у меня из головы и я удачно использовала их обеспокоенность дядиным состоянием, объяснив свой уход из дому тем, что пойду посмотрю, куда он мог сорваться так рано. Мне нужно было как-то сообщить Штольману о том, что я видела, но я не знала, как это сделать после своего вчерашнего поступка. В конце концов решив положиться на волю случая, пойти в участок и будь что будет, я отправилась туда, но судьба распорядилась иначе – лишь только я вышла из-за угла у здания суда, я увидела их обоих – и дядю и Штольмана. Это была редкая удача- при дяде Яков точно не станет раздражаться и возможно, выслушает – подумала я и прибавила шаг. Они мирно сидели рядом и вели беседу и в другой ситуации я возможно, умилилась бы этой картине, но не сегодня. Сегодня, мысль о том, что Вере грозит смертельная опасность меня не покидала. Они заметили меня и оба поднялись с скамьи с обеспокоенными лицами а я тотчас, по обыкновению в таких случаях, выложила то, что узнала. - Яков Платонович, очень хорошо, что вы здесь…- тон моего голоса, видимо, был таким, что дядя тотчас же спросил: - Что случилось? А Штольман настороженно смотрел и молчал. - Я почти уверена, что Вере Кулагиной грозит опасность – проговорила я, глядя ему в глаза, и не смогла понять, простил он меня или нет, пока он не покрутил головой и насмешливо не спросил: - Откуда вам это известно? Я поняла, что он все еще обижен, оттого и несет эту нелепицу и ответила просто: - Матвей Кулагин. Выражение его лица мгновенно изменилось, он стал необычайно серьезен и, ни слова ни говоря, быстрым шагом отправился к пролетке, легко вспрыгнул и тотчас же произнес: - Трогай! Я посмотрела ему вслед и беспокойство, поселившееся в душе вчерашним утром, шевельнулось снова: - Только будьте осторожны! Вылетело у меня уже неосознанно, но, похоже, он услышал, он чуть обернулся было, потом, видимо, передумал и пролетка тронулась. - Хорошо, что он теперь верит- подумала я, взяв дядю под руку и мы отправились домой. Я попыталась выведать у него, зачем он ушел так рано и о чем говорил со Штольманом. Но он был шутлив как-то не смешно и ничего не сказал толком. Дома нас к ужину ждал сюрприз – родители внезапно вспомнили о своей помолвке и объявили, что будет небольшой, праздничный ужин. И таким образом, до ужина, весь день прошел относительно сносно. Отчего они не предупредили заранее, было не слишком понятно, но я порадовалась тому, что они, хотя бы, не пригласили Разумовского. Причина этого неожиданного праздника выяснилась очень быстро и не очень приятным образом. Все казалось относительно милым, пока дядя не произнес: - В общем так, я предлагаю, всеобщее веселье, которое дается с большим трудом, отменить. Я в полном порядке. И в утешении, словно малое дитя, не нуждаюсь. Папа попытался возразить, но дядя был настроен весьма серьезно и я поняла, что он прав, хотя выглядело это нехорошо. Он словно устал внезапно и вся эта история с судом, словно толкнула его на то, чтобы говорить то, что думает. Он извинился и ушел, а я внезапно подумала о том, что если вдруг он не выдержит и исчезнет из моей жизни, я останусь совсем одна и ощущение надвигающейся беды снова пришло откуда-то и беспокойство тоже вернулось снова. Я ушла к себе, думая обо всем этом и внезапно поняла, что я тоже устала. Устала от всего. И не захотелось думать ни о чем, хотелось выбросить из головы все, что произошло за последние полтора месяца и не вспоминать никогда, но ничего не выходило. Тогда я взяла первую попавшуюся книгу и принялась читать, проговаривая слова в уме- для того, чтобы унять все эти мысли, желания и прочее. И у меня вышло – я даже не заметила, как уснула, а проснулась оттого, что от неудобной позы затекли руки- я потянулась, проснулась, открыла глаза и вздрогнула от испуга- на моей постели сидел призрак. Призрак Веры Кулагиной. Поборов страх я спросила ее о том, что с ней случилось, но она заговорила о другом: - Я не могла полюбить мужа… - Что с вами произошло?- снова спросила я, но она все говорила о другом: - Я любила другого… - Это был его брат? – уже решив спросить о том о чем она, похоже, готова говорить, спросила я и тогда она повернулась ко мне и проговорила, глядя в глаза: - Я убила…- сказано это было как-то равнодушно а затем она отвернулась и добавила- все из-за меня…И я не успела задуматься, как увидела видение. …Вера быстрым шагом входит в гостиную, подходит к комоду и уверенно, словно точно зная, что искать, достает из ящика папку – раскрывает ее, быстро просматривает, удостоверившись в том, что это то, что нужно и выходит вон... Сон прошел. Я принялась вспоминать все, что связано с этим делом, все, что я слышала и видела. Вера, конечно же, не своими руками убила Матвея, это она выразилась так, иносказательно, как прочие призраки. Эти бумаги- вот главная причина всего. И то, что Андрей винил в несправедливости приговора прокурора и следователя, я вспомнила тоже. Как вспомнила и о том, что вслед пролетке тем жутким утром, кто-то дважды стрелял. Кто-то, кому мешал этот, требующий справедливости, человек. Эти ночные мысли не давали спать, и уснула я лишь под утро. Утро, однако, пришло светлое и хоть ночные мысли упорно возвращались снова, и я уже начала размышлять о том, что нужно пойти, узнать, что знает Штольман и как он. Я расчесалась, поставила солдатика Элис перед собой, но внезапно, словно снесенный порывом ветра, он упал. Страх охватил мгновенно, я испугалась так, что задрожали руки и одно лишь слово пришло- Неужели - а губы уже проговорили вслух и позвали: - Элис! Я, в страхе огляделась - нет, слава Богу, нет – она не пришла, значит жива. Этот страх ушел, на улице светило солнце, я спустилась вниз и часть дня прошла вполне неплохо, не считая того, что обстановка в доме была весьма нервозная – папа с дядей снова повздорили- то ли сегодня с утра, то ли накануне, были раздраженными. Мама, конечно, приняла папину сторону, все были не в духе, и я решила после обеда пройтись в город. Я долго решала, пойти к Штольману или нет и в конце концов, пришла к выводу, что в этом деле он, похоже, разберется и без моей помощи. Решив зайти в кафе и выпить чаю, я подумала, что вполне можно и после чаю пройтись до участка. В кафе было тепло и уютно, я отвлеклась от своих грустных мыслей балуясь чаем и развлекаясь книгою. Кто-то вошел и отвлек мое внимание – я взглянула в сторону входа и внезапно увидела Веру – она сидела напротив, чуть поодаль и смотрела прямо на меня, словно желая что-то сказать. Я отложила книгу, меня охватило дурное предчувствие и, уже не думая о том, что подумают люди, я спросила Веру вслух: - Вы хотите мне что-то сказать? - Я?- услышала я чье-то громкое- ко мне подходил какой-то человек, мне до него не было никакого дела, я извинилась и снова взглянула на Веру, этот человек снова начал навязывать мне знакомство, я пожалела, что сказала что-то вслух и ответила ему уже невежливо. Он обиделся, ушел и сел, напротив , наблюдая за мной а я снова посмотрела туда, где была Вера – там сидела пара, но голоса я слышала уже не из этого мира. - Какое тебе дело до них всех? – услышала я знакомый голос Кулагина, он заговорил о бумагах, о том, что его убил его брат, Вера возражала ему, говорила, что Андрей невиновен, я старалась уловить каждое их слово, понимая, что все это очень важно. Вера снова посмотрела на меня тем же, странным взглядом и когда Матвей произнес- Главное- мы снова вместе, остальное- неважно -она сказала внятно и четко: - Полицейский скоро погибнет. - Это неважно…- ответил Кулагин, я почувствовала, что холодею и сердце падает куда-то, и становится трудно дышать, а они продолжали. - Он мог оправдать Андрея. А если он его не оправдает, то Андрей сгниет на каторге. Кулагин все отвечал, что это неважно, а я не могла пошевелиться. Кулагины исчезли- я уже не видела их, не слышала их голосов и наконец, очнулась от оцепенения. Понимание пришло страшно и просто, одним словом- Штольман- и я, не помня себя, бросилась к этой паре и все еще видя перед собой в воображении своем Веру и Матвея, попыталась, не своим голосом, спросить о том, где случится то о чем они говорили, словно это уже решено. Дама, сидящая на месте Веры, посмотрела на меня диким взглядом, как и этот человек, который попытался подойти снова со своими привязанностями, я метнулась к выходу и услышала за своей спиной: - Сумасшедшая. Я выскочила на улицу и заметалась в недоумении и панике- Господи, почему я утром не пошла к нему, Господи- в сознании все еще метались слова Веры – Полицейский скоро погибнет, а я не знала, просто не знала, куда идти. В голове было пусто, я растерянно оглядывалась на прохожих и в каждой проходящей даме я видела Веру, и никто и них не сказал мне, куда мне пойти для того, чтобы уберечь его. - Я не успею- пришла паническая совершенно мысль- впереди меня шел человек в клетчатом макинтоше – он сошел с дороги и пошел по ярким, осенним листьям к огромной, старой липе. Я увидела, как он вынул револьвер, и одновременно с этим за решеткой ограды увидела Штольмана – он быстро шел в ворота, и я ничего не могла изменить. Ужас и боль были велики, однако мысль о том, что что-то нужно делать- оказалась сильнее. Человек в макинтоше прицелился, Яков вошел в ворота, и я закричала – просто и громко вскрикнув. Штольман остановил свой стремительный шаг, человек выстрелил, перед моими глазами все поплыло- нервное напряжение оказалось слишком велико, я еще видела, как человек, обернувшись на мой крик, перевел прицел в мою сторону а потом пришел мрак – сознание ушло мгновенно- словно погасили свечу. Пришла в себя я от звука его голоса: - Анна Викторовна…Анна Викторовна..- повторял он и я поняла, что он жив, что с ним не случилось ничего и уже после поняла, что он держит меня в своих руках и, открыв глаза, увидела прямо перед собой его лицо: - Вы не ранены?- произнес он срывающимся взволнованным голосом и я, уже придя в себя оттого, что он здесь, дотянулась ладонью до его щеки, мне нужно было убедиться, что с ним действительно все хорошо, и я проговорила ему: - Нет. А Вы? - Нет – ответил он, наконец, и я успокоилась, закрыла глаза и открыв их через мгновение, посмотрела в сторону убийцы, который лежал в этих желтых листьях и спросила: - Кто это? - Следователь по делу Кулагина – ответил он все еще не своим голосом и посмотрел мне в глаза таким взглядом, что я мгновенно забыла все размолвки, какие были до этого момента. -Главное, что он здесь и жив, - , подумала я и он видимо что-то похожее подумал тоже, я услышала его вздох, он прижал меня к себе, так и стоя на коленях рядом и я никак не могла его отпустить, все еще не веря до конца в то, что я успела. Руки его, державшие меня, дрогнули, он вздохнул прерывисто, и я услышала над своим ухом: - Анна…Анна Викторовна… И это его «Анна Викторовна» уже было сказано иначе, чем «Анна»- я поняла, что он уже взял себя в руки и то крошечное мгновение, что я успела уловить - ушло. Он осторожно шевельнулся, я отстранилась и взглянула в его лицо- оно было взволнованным и бледным и из глаз еще не ушло то, что он позволил себе на мгновение, но уже становилось иным. Он поднялся, так и не выпуская меня из рук, и проговорил, нервно, взглянув куда-то в сторону: - Нам…идти нужно, пойдемте… Я проследила за его взглядом – вокруг уже начала собираться публика, привлеченная звуками выстрелов, убийца так и корчился от боли в куче осенних листьев, а Штольман, осторожно как-то, словно хрупкое стекло вел меня к экипажу, держа руку за моей спиной. Я уже пришла в себя и могла бы идти без его поддержки, но это было все, что у меня было на этот момент, и отказаться от этого было выше моих сил. Он ничего не говорил. Совсем. Ни единого слова. И лишь когда уже усадил меня в пролетку, взглянул в лицо, и я едва не вышла обратно – увидев, сколько беспокойства было в этих, потемневших от волнения, глазах. - Вы домой поезжайте…а завтра…я буду ждать вас завтра, в чайной, на Загородной…там маленькая чайная... - Я знаю – успокоила я его. Я уже начала понимать, чего ему стоит вот так, здесь, говорить об этом. Мне очень хотелось протянуть руку и погладить его по этой нервной, с запавшей ямкой, щеке, но я не посмела. - Трогай - сказал он извозчику, не отводя взгляд от моего лица, и отступил на шаг. Пролетка тронулась, и он моментально исчез из виду, а уже через мгновение я услышала его командный тон. В себя я пришла, еще не сев в пролетку, поэтому, отъехать позволила не намного. В конце парковой ограды я попросила остановиться и сошла на землю. Мне нужно было прийти в себя окончательно до того, как я приду домой. Мысль о том, что я успела- вернулась и лишь дрожь в руках еще говорила о том, что произошло. И даже мысли, посетившие меня перед сном, не смогли изменить это светлый настрой. Приходили и мысли относительно того, что могло бы быть, если я не успела, но я упорно гнала их прочь. Единственной мысли я позволила прийти и царапать меня своими острыми коготками досады и возмущения на себя- это мысль о том, что я могла пойти к нему утром да не пошла. Нужно было забыть обиды и прочее и пойти к нему, объяснить все и в следующий раз нужно так и делать. Весь следующий день с самого утра и до самого вечера мне было хорошо. Так, как не было очень давно. А может быть, и никогда не было. И вечером я вышла вовремя и пошла пешком- мне хотелось подумать. Я шла и думала и вспоминала и снова думала обо всем. И пусть не будет сейчас ничего такого, о чем я мола бы вспомнить с дрожанием души, но теперь я точно знаю одно – то, о чем написала вначале- я люблю и любима. Это все, что нужно знать сейчас. Зная, легче терпеть и ждать. И если он не может позволить себе того, что хотел бы – это не оттого, что со мной или с его чувствами что-то не так- это обстоятельства против нас. Но вечно так не будет продолжаться. Так я размышляла на пути в чайную. Я вошла, не успела еще как следует оглядеться, как услышала его: - Анна Викторовна…- и увидела его самого – он уже подходил ближе и сразу взял мою руку в свою и ладонью накрыл, прикоснулся губами и взяв меня за плечо, провел к столику в углу. Перчатки и пальто он забрал мгновенно, скинув на руки кому-то из служащих, усадив меня, придвинул свой стул поближе и опустился рядом настолько близко, насколько позволяли приличия. - Весь день о вас думаю – проговорил он, улыбнувшись так хорошо и тоже по новому, и я спросила его просто ради того чтобы что-то сказать: - Правда? - Спасли вы меня. Не знаю, как благодарить…-произнес он довольно таки обычную такую в данных обстоятельствах фразу, глаза его смотрели в мои и мне отчего то показалось, что думает он о чем-то другом. Настолько другом, что я, от смущения и от того, что все это происходит здесь, в этом странном месте, начала говорить ему в тон: - И я хочу вас отблагодарить, вы ведь всегда очень терпеливы, внимательны и ко мне прислушиваетесь… Он отвел взгляд и проговорил, опустив взгляд этим своим новым, необыкновенным тоном: - Я… Я знала, что он скажет сейчас, что-то такое о том, что он рад знакомству со мной и что благодарен и все это будет не то, что я хотела бы слышать, и я перебила его, решив, что и здесь смогу помочь ему, проговорив быстро: - Я…я хотела сказать…Яков Платонович, что я понимаю, что ваша служба для вас – самое главное в жизни и я счастлива тем, что вы…хотя бы это со мной…делите. Он улыбнулся и усмехнулся грустно, и я поняла, что он оценил мой этот маневр, только не поняла, насколько. Он больше не пытался ничего говорить. Просто смотрел мне в лицо, и я смутилась еще сильнее – этот взгляд был совсем не таким, как раньше. Что-то новое было в нем, отчего смущение накрыло волной и путались мысли. И смотреть ему в глаза было непросто. Я бессознательно начала трепать завиток на шее и решила, что нужно что-то сказать, но, не зная, что именно, сказала первое, что пришло в не совсем ясное сознание. - А я вот все думаю…про Веру – она ведь просто хотела спасти и видите как – муж погиб, любовник на каторге. Любовь к ней не принесла ни одному из Кулагиных счастья. Как вы думаете, это и есть роковая женщина? – спросила я, уже совсем растерявшись оттого, что происходит, я позволила себе такую вольность, но он не был настроен так легко. - Я о вас думаю – произнес он, словно и не слыша того, о чем я говорила сейчас - он протянул руку и взял в свою ладонь мою, все еще пытающуюся побороть смущение, подставленную под щеку, руку и проговорил, не глядя на меня: - Вы мой ангел хранитель… Я смотрела на него и пыталась запомнить вот это его выражение в это мгновение – Бог знает, когда доведется еще увидеть так близко- пролетела невеселая мысль, а он держал мою руку в обеих своих теплых ладонях и прикоснулся к ней губами настолько нежно, что все слова, которые я могла бы сказать сейчас, вылетели из моей головы. Он поднял взгляд и добавил, улыбнувшись: -…всегда рядом… И я просто смотрела ему в лицо- без слов, зачем какие-то слова, когда можно обо всем сказать вот так – просто глядя друг другу в глаза. Но, отпущенное судьбой время пролетело быстро. Я опомнилась первой, когда огляделась вокруг. За эти пятнадцать минут, что пролетели, словно пять, в чайную набилось довольно много посетителей, были среди них и знакомые лица. Штольман проследил за моим взглядом, еще раз прикоснулся губами к моей руке, которую так и не выпустил из своих ладоней за все это время и , видимо, кивнул человеку, который тотчас принес мое пальто и перчатки и, подавая мне пальто, Яков снова, как уже было когда-то, задержал свои ладони на моих плечах. На одно, крохотное мгновение. Заметил ли кто-то эти вещи или нет, я не знаю, знаю, что заметила я, и знал он. Это главное. Мы распрощались вполне по светски и со стороны это могло казаться просто случайной встречей в чайной и хорошо, что то, что было вначале - могли видеть немногие. И все же, он не смог удержаться и прикоснулся на прощание к моей руке слишком надолго…я смотрела на него, слезы навернулись на глаза и пришлось взглянуть вверх, чтобы задержать их и не показать виду. Он поднял взгляд, и я попыталась улыбнуться, и он попытался, и как-то плохо вышло у нас обоих. Он выпустил мою руку, и я просто ушла, не обернувшись. Теперь я поняла, почему он всегда уходит, не оборачиваясь. Я отчетливо поняла, что стоит мне обернуться, и я вернусь, а делать этого нельзя. Всем станет еще сложнее, а сложнее и без того уже некуда. Я вышла за дверь и осеннее солнце обласкало меня на крыльце. Было холодно. Две не пролившиеся слезинки все же скатились по лицу, я раздраженно смахнула их и пошла домой. Я шла, осторожно и легко, словно боясь выплеснуть из себя, то тепло, которое теперь, я надеялась, останутся во мне надолго. А через пять дней неожиданно выпал снег. Я поняла это, как только открыла глаза. Из окна, сквозь стекло, лился особенный свет – такой, какой бывает только тогда, когда выпадает первый снег и ощущаешь это еще до того, как узнаешь, что это на самом деле так. Я поднялась с постели, выглянула в окно и поняла, что тепло, поселившееся во мне- ушло. Невозможно так долго хранить в себе такие крохотные мгновения счастья- пришла грустная мысль, но душа не желала смириться и пришли другие мысли – Или возможно а я просто раскисла? И со временем я этому научусь- хранить в себе все хорошее, забывая обо всем ином? Сколько же времени на это понадобится, Господи. Я собралась и отправилась в церковь. Теперь я не хожу на службу – люди начинают шептаться, как только я вхожу и это весьма неприятно. Но в тот день был вторник, я пошла, поставила свечи за здравие всех родных и одну старалась поставить особенно красиво и ровно, а затем, когда на душе стало чуть легче, вышла на улицу. Чуть прошла по дорожке и заметила неподалеку, возле одной из могил человека, который показался смутно знакомым. Он пошел навстречу и прошел мимо, чуть кивнув мне, и я узнала его – это был Андрей Кулагин. На лице его словно навечно поселилась печаль и в глазах, скользнувших по моему лицу, были сумрак и темнота. На душе от этой встречи осталось двоякое впечатление, он добился справедливости, его оправдали, но теперь он никогда не будет счастлив. Жизнь несправедлива. P.S. И я снова оказалась неправа. Через два дня снег растаял, словно его и не было и снова выглянуло солнце. Я смотрела в окно, вспоминая все, что было за эти короткие дни, снова отпущенные нам судьбой, и тепло вернулось – нам все же повезло больше, чем Кулагиным. Мы оба живы и здоровы и я знаю о том, что он здесь, совсем недалеко – ходит по этим же улицам, видит тех же птиц на деревьях и смотрит на то же небо. Вера же теперь в ином мире, с нелюбимым мужем, а Андрей каждый день ходит на кладбище и ему больше уже никогда не уловить тепло любимых глаз. И теперь, когда я вспоминаю о Якове, я всегда вижу перед собой его темные от волнения глаза – тогда он любил меня и голос его срывался от волнения и беспокойства. И тепло возвращается. Я научилась. Единственное, чему я так и не научилась, это терпение. Теперь я могу это признать и иногда я чувствую, что начинаю уставать от того, что не знаю, сколько еще времени пройдет, прежде чем будет что-то определенное. И тогда, тогда меня охватывает раздражение, и я начинаю сердиться по мелочам, чем ввожу домашних в некое странное состояние – они не могут понять, что происходит со мною, а я им не могу объяснить. Один лишь дядя понимает меня – рассказывает мне о Штольмане и приносит весточки, но, теперь я понимаю, что их общение тоже сыграло не самую лучшую роль. Штольман всегда был равнодушен к мнению общества, ему всегда было все равно, и я напрасно думала, что он не знает о том, что происходит в моей семье, видимо, знает и знанием этим, вероятнее всего я обязана дяде. Его пытать бессмысленно- он не скажет ничего, да и не нужно. Просто теперь понятнее это его желание встретиться Бог его знает где, и прочие странности. Он теперь тоже, вместе со мною в этой ловушке условностей и правил, которые не привык блюсти, и лишь ради меня он делает то, что делает. И в этом я тоже виновата одна. Мама с папой терпеливо ждут моего решения. Разумовский все приходит и приходит. И я, время от времени, ощущаю, что жизнь моя все больше походит на горку, ту, что мне однажды приснилась. Только лететь с нее долго, и я так и не знаю, кто подхватит меня там, внизу.