По следам. Несказка.

Сочельник. Время чудес и волшебства – так казалось в детстве, когда все вокруг дышало предвкушением чуда – запах елки, свечей и корицы, шелестение мишуры, предпраздничная, веселая и порою бестолковая суета, все это рождало настроение – светлое и чудесное. И даже прошлое мое рождество было именно таким, теперь все иначе. Боль притупилась и стала постоянной, днем - меньше, ночью сильнее, но она никуда не уходит и теперь, если не случится чуда, не уйдет никогда. Однако душа не может смириться и надеется. Надежда – это странное чувство, данное нам вселенной, помогает сохранить рассудок, и именно теперь я понимаю, что смогу записать здесь все, что случилось за эти короткие дни. Дни, когда события начали происходить настолько стремительно и непостижимо, что полное осознание, придет еще нескоро. Однако, наряду со всей болью, тогда, было и нечто другое, то, что до сих пор согревает душу и не отпускает. Возможно, позже, когда пройдет время надежды, и это будет вспоминаться лишь болезненно и именно поэтому мне нужно вспомнить все сейчас, сегодня, пока это ощущение тепла и чуда, еще не превратилось в боль. Это, декабрьское уже утро, снова началось со сна – странного и светлого… Мне приснился канун Рождества и странный звук отвлек меня от чтения некоего странного романа. Звук был понятный и знакомый с детства – кто-то, словно бросал снежки в оконное стекло – так поступали в детстве мои редкие друзья, вызывая меня на разговор. Вот и в этот раз, услышав этот знакомый с детства звук, я поспешила к окну и увидела не друзей детства а того, кого хотела увидеть - под окном, в синих, утренних, зимних сумерках, стоял Штольман и завидев меня в окне, улыбнулся такой хорошей, светлой какой-то улыбкой, что в душе тотчас родилась радость – он пришел – и все тревоги и огорчения словно исчезли бесследно, превратившись лишь в это ощущение неожиданного счастья. Но, как ни странно, утро внезапно снова превратилось в ночь, с чернеющего неба посыпался снег – густой и мелкий, поднялся ветер и сквозь метель проступал уже лишь смутный силуэт того, кто стоял под окном. Ветер бросил в стекло горсть сухого, колючего снега и разум, затуманенный теплотой и радостью, словно очнулся, я вздрогнула от резкого, сыплющегося в стекло звука, открыла глаза и встала с постели. За окном светало, утренние, зимние сумерки были такими же, как во сне, но под окном стоял не Штольман, а кто-то иной. Я вгляделась и узнала – это диакон Илларион, божий человек, он всегда привечал меня и относился ко мне с теплом и участием, как должно служителям церкви. Судя по выражению его лица, обращенному ко мне, он был крайне взволнован и отчаянно желал о чем-то сообщить. Было рано, в доме было тихо, и я махнула ему рукой в сторону черного хода. Он кивнул быстро, шагнул вперед и исчез из вида. Я накинула утреннее платье, накрылась шалью, и ,нетвердо ступая, выбралась из спальни. Все еще спали, лишь где-то далеко, тихо звенела посудой Прасковья. Я спустилась, вышла к черному ходу и осторожно открыла дверь. Илларион стоял прямо перед дверью и, увидев меня, улыбнулся светло и взволнованно. - Рано я, прощения попрошу, да дело…неотложное – проговорил он своим негромким, глубоким голосом и я, понимая, что пришел он явно неспроста, едва поприветствовав, спросила: - Что же привело вас? Что-то срочное? Он замялся слегка, видимо вид мой сбил его с настроя, смущенно потупился, однако, дело было важное и не обратиться не смог. - Тут вот дело-то какое…купец Карамышев, икону нашел, древняя икона, непростая, тряпицу я взял – вам принес…знать надобно, та ли икона это, что все думают и…- он вскинул взгляд и в глазах его мелькнуло странное беспокойство и продолжил он уже не так уверенно: - Что несет она, находка эта…вы возьмите. Может статься, узнаете, что, а я завтра приду, заберу. Он вынул из-за пазухи свернутый кусочек пожелтевшей ткани и подал мне. Монолог этот был странным, чего-то он явно не договаривал, но, зная этого человека, я поняла, что его терзает некое острое, неясное мне беспокойство и желание помочь ему, пересилило тревогу. - Конечно, я посмотрю. Вы не беспокойтесь так – я улыбнулась ему, и он тоже улыбнулся несколько неуверенно и произнес чуть растерянно даже: - Так я приду завтра. Благодарность вам, Анна Викторовна - он поклонился чуть, тотчас развернулся и ушел по узкой тропинке, чуть увязая в свежевыпавшем снегу. Я посмотрела ему вслед, спрятала этот маленький, пожелтевший от времени, кусочек ткани под шаль и вернулась. В доме было все так же тихо, я вспомнила начало своего сна, и стало грустно оттого, что это был лишь сон. Болезнь то уходила, то подступала снова, теперь еще появился кашель, и стало понятно, что не только расстроенные нервы были причиной, но и вся эта история и все, что было связано с ней, сыграло свою роль. Озноб вернулся, я снова легла в постель, взяв с собою этот кусочек прошлого и держа его в руках, и, через некоторое время пришел странный и пугающий сон. …Темное, сырое подземелье. Холод и мрак вокруг и я иду со свечой в руке туда, по этому мрачному подземелью все дальше и дальше, мне непременно надо быть там, зачем, отчего - мыслей нет, есть только это странное, необъяснимое желание. Пламя свечи выхватывает из мрака хрупкую женскую фигурку, стоящую на коленях спиной ко мне. Я подхожу ближе, и с губ срывается: - Кто ты? Она не оборачивается, а произносит тихим и нежным тоном, словно не слышит меня, обращаясь в пространство перед собой: - Кудияр, Кудияр… Видение или сон прервал приступ кашля, а затем пришло вязкое, без сновидений, забытье и сквозь это забытье внезапно донеслись звуки, бьющие в сознание, и яркий свет ударил в лицо. Не без усилия открыв глаза, я не сразу смогла понять, что происходит и лишь когда сонная дымка рассеялась, увидела источник этих звуков – прямо передо мной, возникло знакомое, глядящее с беспокойством, лицо – Олимпиада Тимофеевна уже опустилась рядом с постелью и с восторгом принялась изливать на меня свои родственные чувства. - Господи, Нюшечка, родненькая, что с тобой? - Господи, Аннушка да ты вся горишь - послышался и мамин обеспокоенный тон, и лба моего коснулась ее прохладная рука. - Вот оно, это новомодное закаливание. Ну кто же умывается холодной водой зимой?- проговорила она тете и стало ясно, что ничего не изменилось, что и здесь, мама старается обойти, как она это всегда называет - «острые углы». Тетушка, со свойственной ей деятельной навязчивостью, прекратив причитать, тотчас отправила маму за чаем с малиновым вареньем, та метнулась выполнять не то просьбу, не то приказ, а тетя, весело и непринужденно, словно не замечая моего болезненного состояния, бодро заговорила о том, что нам нужно поболтать и моментально завела разговор о женихах. Меня как громом поразило это ее веселье и ее неуемная энергия и я позвала маму, словно она могла спасти меня от этого внезапного бедствия. Мама вернулась, не успев уйти и, видимо, что-то поняла, так как увела свою неуемную сестру с собой. Но, уходя, она едва не прихватила рушник, отчего-то уже лежащий на тумбочке. Я совершенно не помнила, что клала его туда и как только заметила мамино движение, тотчас воспротивилась: - Нет. Оставь, оставь – едва произнесла я сквозь вновь подступивший приступ кашля и она, бросив рушник, как ненужную тряпку, так и сказала, пренебрежительно, занятая своими мыслями: - Зачем тебе эта тряпка? Где ты ее взяла? Однако, видимо, рушник бросила за ненадобностью и накрыла меня шалью. Мне стало легче оттого, что суета вокруг меня улеглась и уже снова сквозь подступающий сон я уловила, как мама произнесла громким шепотом: - Липа, пойдем, пойдем, я тебе сама все расскажу. В сознании промелькнуло, было, некое беспокойство, но тогда мне сложно было оценить то, что происходит вокруг. Сон, однако, уже не пришел. Они ушли, я лежала, наслаждаясь тишиной и покоем, дверь отворилась, и вошел папа с еще более обеспокоенным выражением лица. Он точно не станет донимать меня – пришла довольно ясная мысль и она подтвердилась было- он вошел и спросил, еще не дойдя до постели: - Ну как ты, милая? Голос звучал не так, как обычно, но я была рада и этому, и даже смогла ответить ему: - Хорошо. Только переутомление. Он тоже приложил прохладную ладонь к моему лбу и произнес странным тоном: - Да, конечно, столько ужасных событий и все они, к сожалению, становятся твоей жизнью. И он тоже начал не с того. Это было невыносимо, и я попросила уже с мольбой, настолько убеждающее, насколько вышло: - Папа, пожалуйста, не надо об этом сейчас. Он все же, похоже, понял и заговорил уже чуть иначе. - Конечно, конечно, я просто пришел проведать, как ты. Это уже было легче, и я спросила его о том, что тревожило, о Кудияре. И папа, словно рассказал мне сказку, объяснив о том, что был такой разбойник, атаман Кудияр, что о нем даже сложены легенды, предания и сказки. То, что видела я, не было похоже на сказку, оно было словно чем-то до странности реальным, но темным и пугающим. Однако, даже в таком, замутненном жаром, сознании, возникло обеспокоенное лицо диакона, и я попросила рассказать. Папа улыбнулся и, видимо, подумав о том, что это мне не повредит, рассказал о том, что знал. О том, что Кудияр был самозванцем, грабителем и разбойником и что кладов зарыл несметное количество, и о том, что у Кудияра была невеста, которую он убил за некую провинность. Я вспомнила с каким странным чувством, произносила девушка из сна это странное имя - Кудияр, теперь я поняла -это было сказано с любовью и неким странным отрешением, я поразилась тому, что сказал папа и эту девушку стало остро жаль, настолько, что я пожалела ее вслух. Папа усмехнулся грустно и попытался успокоить меня, погладив мою руку: Это же сказка. - Страшная сказка - едва успела ответить я и тотчас же снова погрузилась в такой же странный и пугающий сон. …Эта девушка, уже простоволосая, стояла в этом темном, пугающем месте и с каким – то странным, словно отрешенным от всего мирского лицом, подходила к человеку, смотревшему на нее таким же странным, словно решившем о чем-то для себя, отрешенным взглядом. Она подошла совсем близко, не отводя взгляда от его глаз а он, положив ладони ей на плечи, одним резким движением сдернул с ее плеч платье, обнажив тонкую, хрупкую спину. То, что происходило далее, уже не виделось, было лишь ощущение, странное чувство, словно в темном и сыром подвале этот человек наказывал ее за что-то страстью и любовью. Именно так - наказание, страсть и любовь. Не ненависть, не злоба, а вот это, казалось бы, не сочетаемое между собой нечто. Неясно было, за что, но то, что здесь присутствовало еще что-то – отчаянное и больное, чувствовалось ясно и от этого становилась лишь страшнее. От этого странного, непонятного ощущения, спать я больше не могла. Однако, отделаться от него хотелось. Я протянула руку и вытянула с тумбочки книгу, но через минуту поняла, что читать не могу, впрочем, как и думать о чем-то. Эта странная песня без слов, напевная, словно колыбельная не уходила из сознания и я, сама не сознавая, что делаю, напела ее вслух. Внезапно она зазвучала яснее, по комнате пролетел порыв холодного, сырого ветра и я, уже понимая, что происходит, в ужасе обернулась назад, ухватившись слабой рукой за спинку кровати. Передо мной была она – эта девушка из сна, в руках ее был рушник и она, глядя на меня обеспокоенно и как-то ласково, тихо попросила: - Останови их. Он убьет их всех. - Убьет кого?- с подступающим чувством ужаса, спросила я. - Икону, нужно найти икону – она смотрела умоляюще, и голос ее звучал так же. Сознание мое путалось и, глядя в ее странно убежденное лицо, я попыталась возразить: - Я не могу. Но она тотчас же так же тихо и убеждающее произнесла: - Скажи им – он убьет. Я снова попыталась ей возразить, но она заговорила уже иначе, и в тоне ее уже звучало иное, словно она предупреждала меня о том, что может случиться, не хотела этого и знала, знала, что я могу помочь: - Останови. Нельзя - икону. - Я не могу. Полиция, есть для этого полиция,- попыталась я отказаться, не веря в то, что происходит, и уже не желая с этим столкнуться снова. Лицо ее приобрело суровый и непреклонный вид, и сказала она серьезно и строго: - Останови их. - Я не могу, - ответила я снова, и она тотчас исчезла, лишь рушник медленно, словно во сне, опустился на пол. Она исчезла, но и мое странное отчаянье, словно, начало уходить вместе с ней. Ее слова не выходили из головы – «Он убьет их всех» - что это означает, кого убьет, это видение вызвало беспокойство и тревогу, нужно было узнать хоть что-то, но теперь, после всего, что случилось едва не вчера, снова пришло это, лишающее сил, ощущение усталости. Я устала от всего – от себя, от Штольмана, который любит и понимает меня, как никто другой, но не может быть рядом, от родителей, которые без восторга узнали обо всем произошедшем и, похоже, все еще надеялись на что-то свое и от всей своей сложной, запутанной жизни. От этих, уже не спутанных, но невеселых мыслей, меня отвлек скрип двери. Я обернулась и увидела дядю, который осторожно заглянув, шагнул в спальню. Он выглянул за дверь, словно проверяя, нет ли за ним слежки, и мне стало смешно, глядя на него. Вот кого я точно рада была увидеть. - Смешно тебе, да? а мне вот не до смеху – хожу по дому, как привидение – проговорил он и это слово- «привидение», тотчас же напомнило мне о том, что здесь произошло несколько минут назад. В руках его была кружка и он, дурачась, поставил ее на тумбочку, приговаривая, словно крестьянин о том, что принес молоко от Прасковьи для поправки моего здоровья. Это было забавно. Он всегда умел меня подбодрить и рассмешить, и для этого ему никогда не требовалось много времени. И, что самое восхитительное – для меня своего времени, он никогда не жалел. - Кто это у нас вздумал болеть в самое неподходящее время – быстро проговорил он, целуя меня в темечко – Тут такие дела творятся, ох-хо-хо. - Дядя, ты про икону что ли?- спросила я, чувствуя, что светлое и веселое тотчас ушло. - А ты уже знаешь?- удивленно спросил он. - Вот – ответила я и вытянула из-под одеяла этот древний кусочек ткани. - Этот рушник, эта икона в этот рушник была завернута. Он взял рушник из моих рук и снова спросил, быстро и по- деловому: - Откуда это у тебя? И я объяснила, откуда. - Благоразумный разбойник – словно констатируя факт, произнес дядя и я, подтвердив, закашлялась снова. - Так икона подлинная выходит? – спросил он, и я ответила, не сомневаясь уже ни секунды, что да, подлинная, и рассказала ему о том, что меня мучило. - Ты знаешь, ко мне приходит душа. Она предрекает несчастья. Просит остановить, а что я? Что я могу? Я даже с постели встать не могу. - Аннетт, вот это я заберу, от этого у тебя жар, - попытался он забрать рушник, но я не позволила, да он и не противился, он противился слабо, как всегда, он никогда не мог возразить мне жестко. А теперь его нет, нет никого и я одна, совершенно одна в этом мире и лишь маленький и тусклый огонек надежды, светит маячком в этой кромешной тьме, впрочем, это уже другое. А тогда я ответила ему, забрав у него этот рушник: - Это единственное, что связывает с этой душой. Я убрала рушник обратно и попыталась расслабиться. - Какой душой?- внезапно, уже обеспокоенно спросил он, и я поняла, что все, что я говорила ему раньше, он посчитал плодом больного воображения. - Все дядя, все, все – отвернулась я, уже чувствуя себя чуть лучше, но посчитав, что не стоит его беспокоить. Сон не шел, усталость и слабость не отпускала, но снова тот же знакомый звук снежка, летевшего в стекло, поднял меня с постели. Под окном снова был Илларион и я, откуда только силы взялись, распахнула окно и, ощутив ворвавшийся в спальню свежий, чуть морозный, воздух, услышала: - Анна Викторовна, меня к вам не пускают, говорят, хвораете, - проговорил он, улыбнувшись. - Это ничего. Вам бы уехать из города. Вам опасность грозит – ответила я, вполне справившись с собой. Откуда пришло это понимание, видимо, в сознании связалось то, что рушник принес он и то, что вспомнилось после рассказанной папой сказки и слова, которые произнесла девушка, явившаяся мне, я посчитала угрозой тем, кто находился ближе всего, связав две вещи - икону и церковь. Илларион растерянно развел руками. - Куда ж это я уеду-то? - Я не знаю, но хотя бы в келье своей затворитесь – попыталась я объяснить ему, но не испугать. - А… А что же, значит икона настоящая?- спросил он. Он был уверен в том, что я точно могу подтвердить это. Меня всегда поражало в нем это – он верил мне безусловно, безоговорочно, и это всегда было для меня утешением. - Настоящая, потому вы и в опасности – снова попыталась я, как сумела, объяснить ему о том, что это опасно и несет угрозу. - Кудиярова икона – проговорил он уже, скорее, себе и добавил - Тряпицу-то хоть верните, будьте добреньки. Но этого я уже позволить себе не могла, что-то держало уже, цепко и надежно так, что не отступиться. - Нет, тряпицу давайте у меня оставим. Ни к чему вам сейчас ее у себя держать, - насколько могла, убедительно, произнесла я, поразившись, насколько твердо уже звучит мой голос. - Ступайте – добавила я и он, послушно отступил от окна и безропотно зашагал по шуршащему под ногами, снегу. Я закрыла окно, посмотрела ему вслед и какое-то странное, тяжелое беспокойство пришло. Тогда я не знала, что вижу его в последний раз. И что известие о том, что его больше нет, мне принесет тот, кого я так боялась и так хотела увидеть снова. Через полчаса вернулась тетушка, вместе с мамой, чашкой некоего странного напитка с отвратительным вкусом и своими простодушными и нелепыми увещеваниями. Видимо, они с мамой уже обсудили все, что касалось женихов и прочих деталей моей личной жизни. - Выглядишь получше, но из постели – ни ногой, я тебя знаю, - обеспокоенно и с некой странной, неприязненной ноткой, произнесла мама, а я смотрела на них и думала, когда же они приступят к тому, зачем явились. И долго ждать не пришлось. - Видела я князя – хорош, хоть и пожилой, не чета этому, по которому ты сохнешь, - произнесла тетя с присущей ей прямолинейной бездушностью. Мама попыталась ее остановить, но у меня отчего – то сложилось впечатление, что она была совсем не против того, что говорила тетушка. Я не стану здесь воспроизводить то, что она несла тогда. Совершенно не понимая ничего и не зная ни о чем, она судила обо всем так, словно она одна знала истину. Слушать это было невыносимо, и я попросила их уйти и оставить меня в покое, изобразив уже нарочно приступ мигрени. Они удалились, обе, видимо, довольные собой и своим внушением и, полагая, что смогут как – то на меня повлиять. Они ушли, а мои мысли полетели снова в том же направлении, что и тогда, после всех последних событий. Все было снова тревожно и пугающе, я снова ни о чем не знала и снова вернулась эта мысль о том, что дар мое – не благо и все, кого он касается, попадают под удар. Вспомнилось все – с самого начала до самого конца и все виделось лишь в черном свете. И пришел страх, страх того, что, возможно, я догадалась правильно и все в самом деле так, как я думаю. Было словно помутнение рассудка от этого жуткого ощущения понимания, и я уже вслух говорила об этом сама с собой, чувствуя, что вокруг меня словно сгущается что-то темное и мрачное. - Может, мне оставить духов в покое, чтобы все эти преступления прекратились – снова вслух, бессознательно, проговорила я и, как ответ на эти беспокойные, высказанные вслух мысли, явилась она – эта девушка, невеста Кудияра. Она упала на колени, выражение ее лица было потрясенным и потерянным, и она проговорила, снова убежденно и ясно: - Икона в руках злодея. - Кто? Кто он? – уже понимая, что она ждет от меня помощи и не в силах противиться самой себе, спросила я. - В церковь надо идти - он там, – взволнованно и пугающе произнесла она и исчезла. - В церковь, – повторила я за ней и тотчас вспомнила Иллариона и то, что ему грозит опасность. Этого допустить было нельзя и, все еще неясно мысля, но понимая, что надо обязательно сказать об этом Штольману, - дядю, дядю надо - он был единственный, кто мог помочь мне сейчас и с этой мыслью, уже повторяя это вслух, я поднялась с постели и с этими словами, попыталась выйти из спальни. Ноги внезапно ослабли, и у самой двери силы меня оставили. И я непременно упала бы, если бы меня не подхватила тетя, вошедшая совершенно неожиданно. - Какого дядю, пойдем в постель – проговорила она, ахнув и повела меня обратно, но я рвалась у нее из рук, чувствуя, что некая неотвратимая беда уже подкрадывается снова. Она все же уложила меня в постель и на все мои отчаянные призывы, ответила: - Зачем тебе дядя, когда у тебя тетя есть. Я поняла, что она точно не даст мне увидеть дядю и не позовет, но время, время уходило, я ощущала это всем своим существом и снова попыталась спустить ноги с постели. - Да нет его, нет его, Нюшечка, что случилось-то?- неожиданно проникновенно спросила она, и у меня уже не было ни времени, ни выхода, ни сил, чтобы возражать. - Может я тебе, вместо дяди подойду?- снова спросила она и в ее глазах я неожиданно увидела участие. - Вы правда поможете? – спросила я и она ответила тотчас, не раздумывая: - Да, милая, ну что ты – я же тетя твоя. - Пойдите в полицию, к Штольману, скажите ему – Нужно идти в церковь - он там. - И все?- удивилась она. - Да. Он поймет, он понимает – ответила я, уже опускаясь на подушку. Она мгновение смотрела в мои глаза и совершенно неожиданно, успокаивающе, произнесла: - Ты успокойся, милая, я схожу. Сейчас и схожу, не волнуйся. Она прикрыла меня одеялом и тотчас же вышла. Отчего-то я уверена была в том, что она исполнит обещанное. Под одеялом было уютно и спокойно, я закрыла глаза, успокоившись, думая, что смогла помочь. Я знала, что он поверит мне и пойдет туда, и, возможно, что ничего страшного не случится. Лишь бы с ним ничего не случилось там, куда я послала его. И это тоже мучило с каждой минутой больше. Но тогда я ошиблась. Страшное случилось, и я не смогла это предотвратить. И, как бы я ни старалась и ни думала о том, что несу беду всем, кто рядом со мной и избегать этого, судьба снова свела нас вместе. Вопреки всему. И снова развела. Теперь я на многое смотрю иначе и многое сделала бы иначе, даже тогда, когда все уже неотвратимо двигалось к катастрофе, но тогда произошло то, что произошло. Я попыталась уснуть, выбросив из головы все свои мысли и у меня получилось, но покоя я не нашла. Мне снова приснилось это. Эта девушка. Она снова была в этом жутком, сыром подземелье и держала в руках эту икону, обернутую этим рушником, что висел сейчас у меня в изголовье, и говорила уже с отчаяньем: - Много зла. Много зла. Он придет. И я снова была там, с ней, ощущая тот же страх и отчаянье, что и она. - Кто, Кудияр?- спросила я ее. - Кудияр - мой жених – ответила она и я спросила, подумав, что она ответила на мой вопрос и задала еще один: - Чего он хочет? - Потревожили его – произнесла она и на этом я проснулась. Что она сказала мне, о чем, все это было страшно, совершенно непонятно и пугающе. И, видимо, этой ночью, моя странная болезнь, решила отступить окончательно. Что послужило этому причиной – нервное потрясения от явления этой несчастной души или что-то иное, но тем не менее, утром, мне стало настолько лучше, что папа, чрезвычайно обрадовавшийся тому, что болезнь отступила, явился ко мне после завтрака с утренней газетой и вазочкой орехов. И мы, как в прежние времена, уселись на диван и он, с иронией и присущей ему эмоциональностью, принялся читать очередной пасквиль Ребушинского, перемежая текст своими репликами. Пасквиль был в стиле автора – он поносил полицию в связи с делом об иконе и говорил о том, что лишь он один знает тайну разгадки этой странной истории. Помимо этого в статье говорилось о неких «темных силах» и о том, что икона должна непременно указать место, где зарыт клад Кудияра. - Так вот, автор этих строк, заявляет о том, что если бы икона оказалась у него в руках, он смог бы узнать, где сокровища – прочел папа и возмущенно воскликнул: - Ну щелкопер, бумагомарака, чего только ни придумает! В оценке Ребушинского я была с ним полностью согласна, однако, разум уже мыслил осознанно и логика вместе с интуицией сами собой выдали то, что сложилось. - Ты знаешь, с ним случится что-то нехорошее – проговорила я неосознанно, и папа отреагировал нервно: - С кем? С Ребушинским? Да хоть бы он с чахоткой слег! - Вот не надо так говорить, - попеняла я ему и повторила о своем предчувствии. - Да врет Ребушинский все, не знает он ничего. - А что, если тот человек, который украл икону, действительно подумает, что Ребушинский знает ее секрет? – уже вслух проговорила я то, что снова подсказала уже не интуиция, а логика. - Получается, что он следующий – уже беспокойно, вслух додумала я свою мысль. Но папа отреагировал на мои размышления легко и довольно беспечно и отнес все к моему разыгравшемуся воображению. Он всерьез не воспринял мои слова и посоветовал отдохнуть. На что я возразила уже нервно и с неприятием, устав уже от вечных отправлений меня отдохнуть – эта фраза, похоже, была дорога всем, кроме меня. Минутная слабость с мыслями о том, что я это вселенское зло – ушла, и остался странный, беспокойный интерес к этой истории, несущей непонятную, темную угрозу. Но я тогда не знала, что это вернется скоро, так скоро. И вернется вместе с ощущением счастья. Это было странно, настолько странно, что я, которая должна уже была привыкнуть к тому, что это происходит снова и снова, оказалась не готова. Папа ушел, я вернулась в постель, уже не потому, что мне было плохо, а скорее, чтобы не слушать намеков мамы и тети и не успела еще как следует вчитаться в текст книги, как дверь открылась, вошел дядя и произнес нечто, отчего я едва не переспросила, подумав, что ослышалась. - Аннетт, к тебе тут…Яков Платонович – произнес он неким странным тоном, осторожно и негромко. Я захлопнула книгу, осмысливая то, что он только что сказал, а он остался у двери. Вид у него был странный – растерянный, он махнул рукой на дверь, и я поняла, что Яков уже здесь - в коридоре. Я махнула дяде рукой, объясняя ему, что мне нужно встать и привести себя в порядок и он снова, как – то растерянно, понял не сразу. Это было странно, и лишь потом я подумала о том, что, видимо, это он привел Штольмана в дом, но тогда мне было не до этого. Дядя в конце концов понял меня, улыбнулся такой же странной, растерянной улыбкой, словно хотел что-то сказать, да не сказал и скрылся за дверью. Мне уже не было дела до его странностей и мыслей тоже не было – была лишь одно радостное удивление, оттого, что Штольман пришел, что он здесь, за дверью. Я подхватилась с постели, заметалась по комнате и едва попадая в рукава, надела то, что подвернулось под руку. Спохватившись, глянула в зеркало, лицо было бледным, я пощипала щеки, чтобы не пугать его своим болезненным видом и больше ничего делать не стала – на сборы ушло не больше двух минут и я, с отчаянно стучащим сердцем, вышла за дверь. Вышла и тотчас увидела его – он стоял возле двери на лестницу и поправлял манжет. Он был здесь – живой, здоровый и так хорошо улыбнулся мне, что все то, о чем я думала три дня назад, вылетело из сознания, кроме одного - он пришел. - Доброе утро, Анна Викторовна – он стремительно подошел, сделав эти несколько шагов за мгновение и взяв мою руку обеими ладонями, прикоснулся к ней губами. - Здравствуйте, Яков Платонович – ответила я а он, поднял голову и, не выпуская моей руки, проговорил взволнованно и быстро, глядя в глаза: - Простите, что беспокою, не мог не прийти, узнал, что хвораете. Он смотрел в мои глаза и это был тот взгляд, которого я ждала так долго – не потерянный и грустный, а любящий, нежный и беспокойный и я произнесла то, что смогла выговорить: - И очень хорошо, что пришли, да вы присядьте. Это были дежурные фразы и говорили мы их, словно обязаны были, однако, взгляды и жесты, говорили о другом. Моя рука в его ладонях уже согрелась и приглашение присесть, мы оба выполнили не сразу. Он выпустил мою руку, мы прошли по три шага до дивана и, едва опустившись, он снова предложил мне свою ладонь, и я вложила в нее свою, а он, как тогда, в чайной, нежно накрыл ее другой ладонью и этот жест обо всем сказал мгновенно и просто. - Вы как себя чувствуете? – произнес он снова то, что принято и я, не отводя взгляда, ответила коротко: - Хорошо. И смотрела на него так, словно мы не виделись год. Он отвел взгляд, как – то забавно завозился в кармане сюртука и через мгновение вынул большое, красное яблоко и я, увидев это яблоко и взяв его, засмеялась от переполнившего душу ощущения счастья. Руку мою он снова забрал себе и глядя этим невозможным, говорящим о многом, взглядом произнес уже не дежурное: - Это хорошо, что хорошо. А я к вам вчера приходил, но сказали, что не можете меня принять. То, что я удивилась это ничего не сказать – никто не сказал мне даже о том, что он приходил, и я удивилась вслух: - Ах, вот как. А мне и не сказали ничего…- я подумала мгновение, и ответ нашелся тотчас. - Ну ясно, это, наверное, тетушка моя распорядилась, - снова вслух произнесла я, и он кивнул молча на мои слова. Он был так трогателен в этой своей не скрываемой радости от нашей встречи, что я спросила о его делах, уже решив, что обо мне достаточно. - Как ваша служба? - Да все, как обычно – как – то чуть глухо проговорил он, и я едва не потянулась к нему ближе, но опомнилась, не позволила себе и продолжила разговор: - Делом пропавшей иконы занимаетесь? - Удивляюсь вашей осведомленности, просто зависть разбирает – легко усмехнулся он и это был легкий, обычный, человеческий смех и я подумала, что мы никогда еще не общались вот так – близко и хорошо и добавила уже, лишь для того, чтобы поддержать разговор: - Да дьякон ко мне заходил, Илларион – ответила я ему, объясняя просто свою осведомленность. И тут же пришло понимание, что что-то не так – его лицо изменилось, стало серьезным, в глазах исчезли веселые искорки и я, глядя в эти, не умеющие лгать глаза, спросила, уже предчувствуя беду: - Что такое? - Не хочу вас расстраивать, но… Он на мгновение отвел взгляд и я, уже в страхе, спросила коротко: - Что? Он снова посмотрел в мои глаза уже по иному - печально и обеспокоенно и договорил тихо: - Убит дьякон вчера. И все вернулось. Все то, что беспокоило, что ушло с его появлением, вернулось и я, уже чувствуя, как отчаянье сжимает горло, произнесла неосознанно уже: - Как? Как? Он же вчера ко мне заходил, радовался этой иконе… Видимо, он почувствовал весь мой страх и отчаянье, рука, державшая мою ладонь, сжалась в нежном и успокаивающем жесте, и он проговорил уже другим, совсем иным, но участливым тоном: - Вы… Вы не волнуйтесь. Я с этой иконой сам разберусь. Он сказал эти последние слова уверенно и убедительно, глядя также в мои глаза, и добавил: - Вам… вам нужно оставить все это. - Что - все? - переспросила я снова неосознанно, я не могла понять, что он имеет в виду и, подумав, что это то, о чем я думала сама в своем странном горячечном полубреду, сказала именно об этом мгновенно: - Вы же не верите во все это. Он закрутил головой, как всегда делал, когда пытался возразить, или волновался, или думал, что я не так его поняла и, уже не глядя мне в глаза, заговорил уже взволнованно: - Неважно, вот что я верю, но… вы же сами видите – все время что-то происходит. Я точно решила, что он говорит обо мне и о том, чтобы мне прекратить говорить с мертвыми, тогда я подумала, что он говорит об этом и сказала ему то, о чем подумала: - Это из-за меня. Прав тот математик был. Это из-за меня происходит. Он снова заволновался, закрутил головой и возразил уже совсем беспокойно и убежденно как - то, гладя в глаза: - Не из-за вас. И я о вас так никогда не думал. - Вы же сами сейчас говорите, что вокруг меня все время что-то происходит, – уже плохо сознавая, о чем он и как сказал, проговорила я. Уже подступали слезы и слабость, и вид мой стал, вероятно, совсем плох, поскольку он взглянул так, словно я не поняла его, и проговорил свое, обычное: - Отдохнуть вам надо. Вы… сейчас видите все в черном свете. Он словно знал, что я чувствую сейчас, он понимал меня, как никто другой, и я слушала его, а слезы уже подступили и его беспокойное, взволнованное лицо уже начало терять очертания перед моим взглядом. - Но все пройдет, вы верьте мне – все пройдет. И… все будет хорошо. Он словно не только мне это говорил с какой-то яростной убежденностью, я смотрела в его глаза, и мне так хотелось, чтобы эти его слова были правдой. Но поверить в это было сложно, и я проговорила уже едва слышно, не отводя взгляда от этих беспокойных, любящих глаз: - Если бы… Слезы все-таки покатились по лицу, пришлось закрыть глаза на мгновение, и я услышала: - Мне пора. Я открыла глаза и посмотрела на него – он улыбался грустно, мягко и понимающе и договорил, чуть кивнув, утверждающим каким-то тоном: - А вы - выздоравливайте. И я, уже не в силах произнести ни слова, кивнула ему в ответ на его участие и закрыла глаза снова, видеть его было больно, но надежда на то, что он все же решится на что-то, упрямо билась в сознании. Он шевельнулся рядом со мной и я, открыв глаза, увидела, что он уже поднимается, чтобы уйти. Руку мою он так и не выпустил из своих ладоней, я поднялась вместе с ним и его теплые губы надолго прикоснулись к моей руке. А затем, он лишь на мгновение взглянул в мои глаза, выпустил мою руку, которой тотчас стало холодно и неуютно и как всегда, не оборачиваясь, вышел на лестницу. Он ушел, а я все смотрела ему вслед, хотя его уже не было и его быстрые шаги уже давно были не слышны. Я опустилась снова на диван и мысли полетели в измученном уже сознании совершенно противоположные друг другу. Мысли о себе ушли, темные и больные и остались лишь мысли о нем. Он ни словом не обмолвился о том, что случилось у Гребневых, о том злосчастном утре, когда я убежала, ощущая это гадкое, тяжелое чувство вины и внезапно пришло понимание, что эта моя странная и больная любовь, она безусловная. Он принимает меня такой, какая я есть – со всеми моими странностями, с тем, чего ему, человеку «другого уклада» - не принять и не понять, но он любит меня такую, и я тоже люблю его безусловно – со всеми его странностями и нелепостями, недосказанностью и его характером, взрывным, как порох и закрытым ото всех, как крепость на потерянном в море острове – он просто такой, каким его создала вселенная – для меня. Все эти мысли пришли просто и ясно, словно истина и будто раскатом грома среди ясного неба в этом свете - нежном и беспокойном, в котором оказалась душа, прозвучал голос Прасковьи: - Там вас ожидают. Князь Разумовский. Я вышла моментально, уже зная, о чем я скажу ему, лишь только он поприветствует, и можно будет говорить. Я даже плохо слышала, о чем он говорил вначале. - Как вы себя чувствуете? - услышала я, память мгновенно вернула другое и я ответила ему дежурное: - Спасибо, гораздо лучше. - Мне невыносимо думать, что ваша болезнь из-за этой дуэли. Мне жаль, что так получилось. Собственно, для этого я и пришел. Я принимаю ваш отказ со смирением. Я надеюсь, что вы мне позволите и далее оставаться вашим другом. - Да, конечно, – ответила я снова дежурное. Он взял мою руку, прикоснулся к ней губами, а когда поднял взгляд, неожиданно спросил: - У вас нет вестей от нашей бедной Элис? Это было странно, но ответить пришлось: - Нет, признаться, я сама хотела задать вам этот вопрос. - Все мои усилия ни к чему не привели, и я даже не знаю, где ее искать – он казался искренним, но я уже знала, что это кажущаяся искренность и обеспокоенность, однако, разговор поддержать пришлось, и я ответила: - Скверно. Я знаю, что полиция тоже никуда не продвинулась. - А вы? - спросил он, посмотрел мне в лицо, и от его странного, тяжелого взгляда, стало нехорошо. - Что?- не понимая о чем он, и думая о другом, спросила я, и он ответил снова странно. - Вы, наверное, пробовали вызвать дух отца Элис, - он даже не спросил, а просто сказал, и в его тоне тоже было что-то странное. Это странное любопытство, но тогда оно не показалось странным настолько, чтобы не ответить, и ответила я утвердительно. - Вы говорили с ним?- быстро спросил он, не глядя на меня. Он говорил и спрашивал несколько странно, и некая словно угроза исходила от него. Это непонятное ощущение было настолько неприятным, что я отступила дальше, словно находиться с ним рядом не могла и ответила уже издалека: - Да, но полковник говорит какими-то загадками, зашифрованными текстами. -Вы их записываете?- коротко задал он следующий вопрос, и я поняла, что мне неприятно - этот разговор слишком походил на допрос, и ответила я уже коротко: - Нет. - Запишите их. Мы могли бы вместе попробовать понять смысл этих посланий. Наверняка Лоуренс знает, где его дочь. Он снова пытался поймать меня, как тогда, уговорами о светлой жизни заграницей, но теперь он использовал для своих неведомых целей, мою любовь к Элис. Я осознала это только под конец этого странного разговора. Я устала от него, устала от его лжи и фальши, но нужно было соблюсти приличия, и я их соблюла, лишь ради того, чтобы попытаться сказать о том, о чем думала в начале, и дала ему понять, что визит окончен. -Да, конечно, выздоравливайте. И помните, у вас есть преданный друг – произнес он, снова взял мою руку, и я поняла, что время пришло. Больше такого шанса могло не представиться, и решилась. И когда он, поцеловав мою руку, выпрямился, я посмотрела в его лицо и сказала то, о чем думала весь этот длинный разговор: - Если это действительно так, дайте мне обещание забыть о продолжении этой дуэли. Я смотрела ему прямо в глаза, пытаясь уловить хоть что-то, что даст хоть малейшую надежду, но в его глазах промелькнуло лишь холодное, мрачное высокомерие и он произнес легко и просто, глядя мне в глаза: - Нет. Этого я не могу обещать…даже вам. Это вопрос чести. Он гордо выпрямился, снова посмотрел на меня с высокомерием, и я поняла, что все его слова ничего не стоят. Я вырвала пальцы из его руки и ушла, сдерживая уже не слезы, а гнев и негодование. Зная Штольмана и зная князя, я теперь поняла, что понятия чести у этих двух людей совершенно разные. Я вспомнила Якова и его убежденный, взволнованный голос, когда он говорил, что все будет хорошо. Мои ошибки и моя вина остались со мной, и ничего нельзя было исправить, но мысль о том, что мы любим друг друга и ценим просто так, со всеми нашими ошибками, все равно, непостижимо и упрямо, вселяла надежду. Она была слабой и крохотной, но она была. Я ушла наверх и чтобы уже отогнать эти, терзающие душу мысли, попробовала помузицировать. Однако, едва я взяла первые ноты, как волна ледяного ветра ударила в лицо и передо мной возникла она – девушка из сна, и лицо ее теперь было печальным и строгим. - Это случилось. Он снова убьет. На кладбище. Она сказала это с неким вызовом, словно в упрек мне за бездействие и я поняла, что просто не смогу ничего не делать. Я оделась, и крадучись выбралась на улицу, мне нужно было увидеть Якова – убедиться в том, что с ним ничего не случилось и сказать о том, что я знаю и неизвестно, что для меня тогда было главным. Теперь даже место было указано – подумала я и обернулась на шум за спиной и к радости своей, увидела пролетку и узнала возницу: - Это вы? Как хорошо, что вы здесь, мне срочно нужно увидеть Штольмана, – быстро проговорила я,тетя, вылетела на крыльцо, попытавшись меня остановить, но пролетка быстро свернула за угол. Внезапно, он натянул поводья, остановился, но спросить Серебрякова, почему он оказался здесь, я не успела. Он сошел на землю и сильный, быстрый удар в висок, мгновенно утопил все мысли в остром ощущении боли. И пришел мрак. Очнулась я оттого, что кто-то грубо и резко встряхнул меня так, что в голове словно взорвались тысячи фейерверков. Было больно и потемнело в глазах, и когда я смогла видеть, то первым, что я увидела, было лицо Серебрякова, смотревшего на меня странным, словно безумным взглядом. Он отпустил мое пальто, меня откинуло назад и, повернув голову, я с ужасом увидела перед собой перекошенное от страха лицо Ребушинского. Это было то самое подземелье из моего сна – темное и сырое, но оглядеться мне не позволили. Серебряков выставил перед моим лицом икону странной росписи и проговорил мне в лицо со странной, необъяснимой злобой: - Говори, как она показывает. Я не могла понять, чего он хочет, почему я здесь, и почему он это мне говорит, и попыталась спросить об этом, но он ответил грубо и вызывающе: - Соображай быстрее. Говоришь с духами – вызывай сюда Кудияра! Я, уже понимая, о чем он просит, с ужасом смогла лишь отрицательно покачать головой, пытаясь отказаться, и проговорила срывающимся голосом: - Я не могу. Но он был словно одержим и проговорил быстро и убежденно: - Если он соврал – будет наказан. Сказав это, он вынул нож и недвусмысленно двинулся в сторону Ребушинского. Я поняла, что этот человек сделает все, что угодно и то, что тем, что я оказалась здесь я обязана Алексею Егоровичу, но снова попыталась объяснить: - Нет, нет, нет, он просто не знает. Это не так происходит. Я не могу вызвать любой дух. Но Серебряков не слышал меня. - А мне плевать, как это происходит. Ты должна узнать, как эта икона действует – зло проговорил он, и я уже поняла, что ничего не смогу ему объяснить. - Как указывает на клад – добавил он тем же тоном, от которого по спине пробежала волна ужаса. - Если ты не можешь этого сделать, вы оба мне тут без надобности и останетесь здесь. Он сказал это уже спокойно и просто, не пугая, а словно зная, что сделает это. - Зачем вам это надо? Неужто из-за денег?- спросила я, пытаясь понять и одновременно потянуть время. Он рассмеялся безумно и объяснил. - Мой сын. Мальчику было всего семь лет, когда он с друзьями отправился искать этот чертов клад. Его завалило землей заживо. Теперь я хочу отомстить. - Отомстить, кому? Кудияру? Вы с ума сошли, – попыталась я снова, упрямо объяснить ему, что это безумие. - Невозможно отомстить духу. Но он не слышал меня, он поднес нож совсем близко к моему лицу и сказал безумно и убежденно: - А ты вызови - посмотрим. - Вы всех погубите, и себя и нас – сказала я ему, глядя в его безумные, полные мрачной решимости, глаза. - А мне плевать. Мальчонка, мой сын - умер. Они мне все должны. И Бог, и дьявол, и Кудияр. Вызывай. - Он просто убьет вас, – привела я последний довод, но и он прошел мимо его, уже безумного, разума. - Значит, ты все-таки говоришь с духами, – он уловил в моих словах лишь то, что нужно было ему и внезапно, после этих его слов, послышался дрожащий голос Ребушинского: - Анна Викторовна, умоляю, прошу вас, – он кинулся ко мне, подползая по грязному, сырому полу подземелья, схватил мою руку и все причитал: - Попробуйте, голубушка, спасите. Я же знаю, вы можете… Я молчала и он тут же, мгновенно обернувшись к Серебрякову, уже не заговорил, а завизжал в ужасе и панике: - Она может, она может… И я поняла, что помощи ждать неоткуда и эти двое по-разному, но заодно и сказала им, приняв решение: - Хорошо. Я попробую, - только лишь для того, чтобы прекратить этот кошмар, эту дикую сцену, и чтобы все уже кончилось. И я попробовала еще раз сказать ему, почему я отказываюсь: - Все равно вы нас убьете, как убили тех. И он ответил внезапно, словно рассудок вернулся к нему: - Я этого пока не решил. Он снова выставил икону перед собой и скомандовал: - Вы попытайтесь. - Не надо бы нам этого делать, – в последний раз попыталась я воззвать к его рассудку, но тщетно, он ответил спокойно, но от его слов повеяло смертью: - Не надо меня злить. Перед глазами возникло лицо Штольмана и его взволнованное «Все будет хорошо» прозвучало словно здесь, и вот тогда я поняла, что выбора у меня нет. Либо я попытаюсь сейчас сделать то, что требует этот безумец и даст Бог, за это время, пока не случится непоправимое, Яков найдет нас, либо этот сумасшедший убьет меня сейчас и я не могла представить себе, что будет с Яковом тогда. Я взяла икону в руки и тотчас почувствовала, как что-то темное и мрачное обступает со всех сторон. Я вглядывалась в рисунок на иконе и внезапно снова увидела ее – невесту Кудияра. Она стояла в маленькой, темной пещерке, возле огромного, кованого сундука с выражением спокойствия и отрешенности на бледном лице. Решетка на входе замкнулась, заперев ее вместе с сокровищами навечно, а затем она исчезла, и я услышала другое - словно сотни людей с гиканьем проносятся мимо, грабя и убивая все живое вокруг себя. Этот ужас убитых и искалеченных, их предсмертные, полные боли крики, неслись со всех сторон, и от этого кошмара сознание словно изменилось, и я увидела эту несчастную уже возле себя – со смертной печатью на изменившемся лице, она твердила одно: - Не надо, нельзя этого делать… И я не смогла, я вернулась усилием воли, но было поздно, знание уже пришло, и когда Серебряков грубо приказал: - Ну! Мои губы независимо от моего разума произнесли ему то, о чем знало сознание. Он выхватил икону из моих рук и принялся соскребать краску этим самым ножом, которым недавно мне угрожал, а я, глядя на него, уже знала, что скоро все кончится. Что что-то случится, ужасное и непоправимое. Он стирал краску, а в ушах моих все продолжало крушиться и ломаться. Звуки заполнили сознание целиком, заставив его корчиться в муках, я зажала уши ладонями, чувствуя, как сквозь пальцы сочится кровь и заплакала в голос от боли и отчаянья. Серебряков уже метался по пространству, пытаясь понять, где находится клад, и я с трудом улавливала его движения. Он схватил кирку и бросился к одной из стен. Ударил несколько раз сильно и гулко, в стене образовался небольшой, черный пролом и он поднес фонарь к этой черной, зияющей мраком, щели. Шум, голоса и звуки отступили, и я увидела ее – она была здесь, передо мною, эта несчастная, замурованная заживо, душа и я, пыталась вымолить у нее прощение. За все - за то, что сделал Кудияр, за свою слабость, за злобу Серебрякова и подлость Ребушинского - за все на свете. Я держала в ладонях ее лицо, а она с ужасом смотрела на то, что делал Серебряков. И с каждым ударом кирки приходило ощущение приближающегося кошмара. Раздался последний, страшной силы удар, я услышала голос дяди, который, видимо, спустившись сюда, заметил меня и воскликнул: - Аннетт! И раздался страшный, оглушающий взрыв, поглотивший все звуки и сознание. Наступила тишина и сквозь эту тишину и звон в ушах я услышала родной голос, взволнованный и срывающийся: - Анна Викторовна…Анна Викторовна… Ну не молчите, что с вами?! Он здесь, он нашел меня – вспыхнула яркая, ослепительная мысль, и все померкло тотчас. В себя я пришла уже дома. Через сутки. И вместе с сознанием, снова вернулось мрачное и темное, то, что Штольман назвал «в черном свете» - не было ни одной светлой мысли. Их вообще было мало. Лишь одна билась больно и ярко – и все-таки - что я? Добро или зло? И что случилось там, в подземелье на кладбище, и могла ли я не допустить этого? Как только я оправилась и смогла твердо стоять на ногах с раннего утра, на второй день после всего я отправилась в церковь. Не знаю, чего я хотела тогда – помолиться ли за светлую душу Иллариона, попытаться помолиться за свою душу или покаяться, наверное, все вместе. На душе было мрачно, дома было мрачно, и теперь я поняла, отчего дядя был странным и растерянным – он уехал тогда же, как мне стало легче - на ночном московском поезде и о своем отъезде он хотел тогда сказать мне, да так и не решился. Яков не пришел. И я не знала - не приходил он в самом деле или его не пустили ко мне. Было ощущение жуткого одиночества, и этот мой визит в церковь представлялся неким обязательным ритуалом, после которого я почему-то была уверена,что станет легче. Но не в этот раз. Едва я спустилась по ступеням из кладбищенских ворот, ничего еще не успев, как увидела, что отец Федор крестит что-то неподалеку и каким-то шестым чувством угадала, что это – это было то самое проклятое место. Мне стало не по себе от воспоминаний обо всем этом, и я остановилась у ближайшей оградки, решив подождать батюшку. Он заметил меня издалека и то, как он отвел взгляд тотчас, как заметил, уже посеяло тревогу. Он поравнялся со мною и явно хотел пройти мимо, едва взглянув на меня. На лице его застыло суровое, мрачное выражение, но я, еще не до конца понимая, что происходит, позволила себе окликнуть его. Но он так и не посмотрел на меня. Он остановился, словно через силу и так же проговорил, глядя мимо меня. - Послушай, дочь моя. Он все же взглянул, и я едва не отшатнулась - столько в его взгляде было презрения и ненависти. Вот теперь я знаю, как это выглядит – ненависть, как может смотреть фанатик, слепо верящий в свои догмы и свою истину. И теперь я смотрю на это иначе, но не тогда. Тогда меня охватило оцепенение. Оцепенение и ужас. - Ты должна прекратить свои богомерзкие деяния, - выговорил он так же, как и смотрел. - Какие деяния, батюшка? – все еще не понимая, спросила я уже не своим голосом, холодея под его взглядом. - Ты в самом деле не понимаешь? Что души усопших не могут говорить с тобою? - Но они говорят со мной, – возразила я ему, сказав чистую правду, искренне и честно, но он словно не слышал. - Кто с тобой говорит? Подумай, что же ты делаешь, с душою своею творишь?! Кого ты слышишь?! - Людей, людей, живших когда – то, – ответила я снова о том, что знала точно. Я не могла понять, к чему он ведет, но он подступал все ближе, и в глазах его я увидела то же, что в глазах Серебрякова – одержимость, и он проговорил мне в лицо убежденно и злобно: - Бесов! Бесов ты слышишь. Ибо сказано – Если какая душа обратится к взывающим мертвым и к волшебникам, дабы ходить вослед их, обращу лицо мое на душу ту и истреблю ее из народа ее. И если мужчина или женщина будет вызывать мертвых или волхвовать, да будут они преданы смерти. Каменьями должно забить их, кровь их на них. Слышала ли ты меня, дочь моя? – наконец закончил он свою страшную отповедь и я, посмотрев ему прямо в глаза, изливающие ненависть, ответила внятно и ясно: - Слышала. - Неважно, что свою долю от клада ты на церковь пожертвовала, дело – то, конечно, благое, но душу твою ты так не спасешь. Отрекись от волхвования богопротивного. В городе творится несусветное – из-за тебя! Я вскинула на него взгляд, все еще не веря в то, что он сказал, стало страшно и больно, он чуть было не ушел и я, уже плохо сознавая, что мне теперь делать, потерянно проговорила: - Батюшка… И попыталась поймать его руку, попытавшись получить благословление. Он отнял ее быстро, и мелко перекрестив, быстрым шагом отправился прочь. Все, что он сказал, было трудно осознать и трудно в это поверить, но все это, как ни странно, стройно ложилось на то темное и мрачное, что охватило душу еще в подземелье. Слезы все текли, и я уже чуть было не заплакала в голос, когда кто - то осторожно взял меня за руку. Я вскинула полные слез глаза и увидела перед собой лицо Штольмана. Оно было бледным и беспокойным, но он не успел ничего сказать и то, о чем я думала только что, вылетело из меня ему в лицо: - Я… я буду гореть в аду. Он непонимающе и беспокойно взглянул в мои глаза, тотчас посмотрел на уходящего отца Федора и спросил тревожно: - Вы что такое говорите?! - Это, это так. Так суждено. Я ничего не смогу изменить – все пыталась я объяснить ему свою боль, он взволнованно закрутил головой и проговорил мне в лицо убежденно и даже как – то зло: - Да не слушайте вы никого. Никто не знает своего приговора. Это звучало куда лучше, чем слова батюшки и я спросила его с надеждой: - Вы так думаете? Он кивнул тотчас и молча смотрел мне в лицо, а я уже не могла смотреть ему в глаза- все вернулось и чувство вины тоже и я, уже неосознанно проговорила: - Вы меня опять спасли. Я вам очень благодарна, но мне сказали сейчас, что дар мой, он не от Бога. Он снова повел головой и снова попытался убедить меня в обратном: - Оставьте. Мало ли, кто что болтает. - Батюшка сказал – объяснила я, вышло жалобно уже и он как – то так нервно снова повел головой и снова убедительно, нервно и взволнованно уже проговорил: - Да вы ни в чем не виноваты… И я ухватилась за эти слова, как за спасательный круг и повторила ее тотчас, уже глядя ему в глаза: - Я не виновата… я… Я не виновата. Но я никому не нужна. И снова взглянула с надеждой в его глаза. Он чуть улыбнулся и проговорил уже легче: - Неправда это… И я ждала, что он сейчас скажет мне что-то особенное, ведь он один лишь способен понять меня и любить такой, какая я есть. Но он ответил иное. Я услышала его уже чуть иной, более спокойный, отстраненный словно, тон: - Вы молоды и у вас все еще впереди и… Пока он говорил эту странную фразу, он не смотрел мне в лицо, и лишь прервавшись на этом странном полуслове, вскинул взгляд. Я все поняла. Я закрыла глаза, чтобы не видеть его лица и слезы текли, уже не переставая. Он не смог. Не смог принять меня, я ошибалась - возникла абсолютно ясная мысль и я проговорила, уже отступая от него шаг за шагом: -Все…все… Пожалуйста, оставьте меня. Вы меня измучили. Я больше не могу. Не… не ходите за мной. Я отвернулась и быстро пошла от него, услышав за спиной скрип снега под его ботинками - он шагнул за мной и его потерянное: - Анна Викторовна…я… Но я не могла больше слышать вот это, я устала, и внезапно стало так больно, как не было никогда. Я остановилась, обернулась к нему и сказала уже ему прямо в лицо: - Не надо. Пожалуйста, оставьте меня. Навсегда. Прошу. У него было совершенно бледное, потерянное лицо и такой же потерянный взгляд, но я не могла постигнуть почему, если он такой сейчас стоит там, почему он не позволил себе, хотя бы утешить меня иначе? Мне было жаль себя, и жаль его и была уже не обида, та, что бывала прежде, а была боль от непонимания. И уже идя домой, уже без слез, пришло осознание, что то, что я сказала ему – это правда. Я одна. И я никому не нужна. И то, что он сказал мне там, ничего не значит, потому что я ждала другого. Я вернулась домой, ушла в свою комнату и заперла ее на ключ. Никого не хотелось видеть и ни о чем думать, но мыслям, как и духам, сложно запретить, они приходят сами, когда им вздумается. То, что он снова оттолкнул меня, было самым страшным во всем. И даже фанатичная отповедь батюшки уже не казалась таким страшным, как это. Но я вспомнила другого, светлые и светящиеся всепрощающей любовью ко всем глаза Иллариона, этот человек был истинным, тем, к кому тянутся души и кому он дал бы прощение, и эта мысль чуть успокоила меня. А Яков не смог понять, снова не смог понять, или не захотел, что в этот раз я делала все, что делала, только ради него. Глядя в глаза этому сумасшедшему, я не жалела себя, как не жалела и Ребушинского, показавшего в очередной раз свою гнилую суть. Я жалела его. Я не могла представить, что будет с ним, если он найдет, мой истекший кровью труп в этом холодном, страшном подземелье. В этот раз я не помогла никому, я выпустила древнее, страшное зло и не заслужила прощения даже от этой несчастной, замурованной заживо души, тем, кого она любила. И Яков поступил со мной также, он оттолкнул меня тогда, когда я нуждалась в нем, как никогда раньше. Я мучилась и плакала и снова, и снова пыталась понять, и не могла. Все стало еще хуже чем было и люди стали теми, какими были на самом деле - Ребушинский - подлецом, батюшка - не способным на прощение фанатиком, мама и тетя - не понимающими и не пытающимися понять, князь - холодным и расчетливым убийцей. И лишь Якова я понять и постигнуть никак не могла. Как не могла и разлюбить. И эта моя такая светлая и такая больная любовь, через пару часов уже нашла оправдание всему. Я начала вспоминать все, что было за эти два дня и наконец, поняла, что было главным – то, что он пришел и то, о чем я думала тогда, глядя в эти необыкновенные, зеленые, светящиеся любовью глаза. И тогда я была права – ничто уже не имело значения, кроме этого. И чуть позже, спустя совсем немного времени, он доказал свою любовь, безусловную и такую, о которой я всегда мечтала – он снова спас меня от неминуемой смерти, и снова не мог себе позволить всего, но тогда я совершенно ни о чем не знала, и даже догадаться не могла, что служит причиной всему. Тогда я верила в то, что говорила на заснеженном церковном кладбище. Могла ли я тогда предугадать, что всего через три дня жизнь снова круто изменит свой путь, и ощущение приближающейся катастрофы будет постоянным, и лишь крошечные мгновения счастья будут светить маячками в этом жутком, штормовом уже, мраке. Теперь я знаю все и я знаю, каким он может быть и ни минуты не жалею ни о чем. Жалею лишь об одном, о том, что не сделала этот первый шаг сама, тогда, когда это еще было возможно. В тот вечер я рано легла и не стала зажигать свечи, окружающий меня мрак вполне соответствовал тому, что было в душе, и сон пришел быстро – светлый и ослепительный, словно мое сознание само услужливо дало мне передышку перед тем, что произойдет позже. Мне снился Штольман и наш танец, и он позволил себе то, что было тогда в том светлом сне, когда я влюбилась в него и ощущение его теплых, нежно касающихся губ, давало покой и свет – то, чего не было наяву.