По следам. Несказка.

Следующее утро не принесло светлых мыслей, но и черными их назвать уже было нельзя. С самого утра все принялись стучаться в дверь, обеспокоенно вопрошать о моем самочувствии и, устав уже от всего этого, я вышла. Дома обстановка была странная, папа еще до всего стал пропадать в суде целыми днями, не являясь даже к обеду, а мама и тетя вели себя так, словно не случилось ничего страшного. Это стало видно еще яснее теперь, когда я тем утром спустилась вниз и они принялись, как ни в чем ни бывало, говорить о скорых праздниках, нарядах, развлечениях и прочем. И я не поняла тогда – это они нарочно или им и в самом деле все равно. Но в этот день все было чуть иначе - отец вернулся к обеду и случайно проговорился о слухах, ползущих по городу, будто бы кто-то взялся убивать нищих. Мама тотчас одернула его, обеспокоенно взглянув на меня, папа умолк, возникла некая неловкость и тетушка поспешила заполнить эту неловкую паузу своими рассуждениями о том, что теперь, когда рождественские праздники прочно вошли в жизнь, нужно соответствовать и отметить это, как должно. После обеда отец тут же ушел снова, сославшись на неотложные дела, а мама, неким странным, словно искусственно оживленным тоном, предложила прогуляться в город, к модистке. Все это сложно укладывалось в моем сознании, но я согласилась. О том, что случилось, я заставляла себя не думать. Я все прекрасно помнила, но если воспоминания о подземелье, Серебрякове и о том, что мне сказал батюшка, виделись уже чуть иначе, то, что теперь мне делать со своей любовью, я не знала вовсе. Это уже не было ссорой или обидой, теперь все было по иному и то, о чем я думала почти что сутки после того ужасного разговора на кладбище, тоже изменило отношение ко всему. Конечно же, тогда я так и не смогла понять всего и лишь теперь понимаю, что многое из того, что он говорил мне, еще до всех этих жутких и ярких событий, имело иной смысл и иную ценность, но тогда я не могла об этом знать. Сейчас все стало яснее. И отчего он ушел тогда так скоро, когда его впустили меня проведать и почему на кладбище оттолкнул и о многом другом. Ушел, оттого, что не мог видеть меня такой и позволить снова впутаться в опасное дело, он ушел, сказав- « я разберусь сам», но уже тогда все события начали лететь так стремительно, что он не успевал. Он едва успевал. А после что-то случилось. Непостижимое и трагическое, но я знаю, я чувствую, что его нет здесь не по своей воле. И я не стану думать, как уверяют все, что его нет на этой земле. А тогда, тогда я наконец поняла, что я не зло. Что отец Федор, он неправ. Что не дар мой причина всех несчастий, а люди. Люди, преследующие свои, корыстные цели и для достижения этих целей, им нужна была я. Ибо и они заблуждались. Никто из них никогда не спрашивал меня о том, как все происходит – им всем нужен был лишь результат – разгадки тайн, секретов, шифров, поиск кладов, сведения, сведения, сведения…разного толка и даже Ребушинскому мой дар был на руку- он давал ему иллюзию величия и значимости. Все они были разными, но нужно им было одно. И все это складывалось не в мою пользу – слухи, сплетни, известность породило кошмар, как в этой, уже не истории а части нашей жизни, когда некие люди отчего – то решили с моей помощью познать дорогу в ад. С чего они решили, что я вхожа туда? Им было это неинтересно. У них была своя истина, в которую они верили и согласно ей - я знала эту дорогу. Люди всегда судят всех по себе и самонадеянно считают себя правыми. Даже когда ошибаются. Это странно и страшно. Все эти мысли вернули меня тогда к тому, что наша встреча с Яковом не случайна – это предопределено, и что я действительно ничего не могу изменить. Это данность, с которой нужно жить. И отчего-то пришел покой. Я поняла тогда, что ничего не могу изменить и исправить. И я до сих пор думаю, что тогда я права была, и все случилось так, как должно было случиться. Эти мысли о том, что все происходит, как должно, пришли еще вечером, и я уснула тогда с мыслью о том, что судьба сама все расставит по своим местам. Это было наивно, но защититься хотя бы как – то от того, что произошло за последний месяц, было просто необходимо. И сон, предшествовавший всему тому, что произошло позже, был странным. Проснувшись тем утром, мне отчего-то показалось, что есть ощущение, что грядет что-то иное. Сон я моментально забыла, едва открыв глаза. Это было странно. Но это ощущение осталось, словно пришло понимание о том, что грядет нечто иное, какой-то перелом в судьбе, что что-то должно измениться а вот что именно и каким образом - я вспомнить не могла. А тогда я согласилась, и мы отправились в город. Я как-то внезапно, после всех последних событий, поняла, что людей не изменить и маму не изменить, как не изменить и ее отношение ко мне, к Штольману, к князю, условностям и мнению общества. Она и сейчас ровно такая же. Она считает, что со временем все пройдет и я стану такой, как прежде и жизнь вернется в прежнее русло. И мне ее жаль. Теперь жаль. А тогда мне было безразлично. И именно поэтому я согласилась пойти. Откуда мне было знать тогда, чем обернется эта прогулка. Уже через пять минут я пожалела, что пошла и начала испытывать совсем иные чувства. Прохожих здесь, не в центре города, было немного, но отчего-то сложилось странное ощущение, что что-то не так. Не то, чтобы они не здоровались, нет, здесь было иное- те, что знали нас, старались поприветствовать лишь легким, словно через силу, чуть заметным, кивком а тех, что мы не знали, напротив, смотрели так, словно хотели что – то сказать. Мама, занятая своими соображениями и старавшаяся выразить их мне как можно полнее, ничего не замечала, но мне отчего-то стало не по себе. Мы уже почти дошли до модистки, свернув на главную улицу из переулка, как я, наконец, снова услышав о предстоящих праздниках и предполагаемых нарядах, не выдержала и высказалась определенно: - Господи, ну сколько же можно об этом… Я и договорить не успела, как она оборвала, как обычно, чуть раздраженно уже: - Не понимаю причину твоего негодования. Следовать моде – это естественное желание для любой женщины, потребность, если угодно. У меня нет такой потребности и это тоже естественно – возразила я уже машинально. Странное ощущение не покидало, здесь горожан было уже больше и их отрешенные, либо, напротив, откровенно любопытствующие взгляды уже вселяли беспокойство. Кто-то останавливался, глядя на нас а кто-то оборачивался и это наконец таки заметила и мама. Я уже начинала понимать, что происходит, вот только причину всего этого я понять не могла. - На нас смотрят- вполголоса проговорила мне мама и добавила еще тише: - С костюмом что-то не так? Она ошиблась, как всегда и я, уже догадываясь отчего все это, ответила ей искренне: - Нет, мама. Это на меня смотрят. Она огляделась по сторонам и, видимо, поверив мне отчасти, подхватила под руку и громко прошептала: - Пошли – быстро потянув меня вдоль улицы,. В этот момент, пробегающий мимо мальчишка, с пачкой газет в руках, воскликнул, зазывая покупателей и размахивая газетой: - …как Анна Миронова и ее спиритизм влияет на жизнь нашего города!- и я, услышав это, выкрикнутое после обычных, привычных слов, до конца поняла все. Слышать свое имя было странно и по началу я даже не осознала весь кошмар того, что произошло. Мальчишка побежал дальше, выкрикивая эти новости, и уже издали я услышала весь текст целиком. - Ну вот, Петра Ивановича недобрым словом помянули, это он тебя втравил в этот спиритизм, а сам укатил в Европу – мама проговорила это быстро, упомянув лишь имя дяди, она все оглядывалась по стороным и добавила нервно: - Ну что, ты довольна? Немедленно домой! Я никак не могла понять, что чувствую, это было странное чувство, словно я внезапно оказалась не такой, как все – другой, той, которую все боятся и ненавидят. Взгляды были разными – любопытными, обеспокоенными, но чаще всего эти взгляды выражали одновременно- беспокойство и страх и отчего – то казалось, что очень скоро эти взгляды станут иными, похожими на взгляд Отца Федора – непрощающими и суровыми. Я растерялась, не в силах сразу оценить и понять свои ощущения и внезапно, словно краем сознания, уловила чей – то тихий и дружелюбный тон: - Возьмите свистулечку, возьмите… Тон был словно сочувствующим и все понимающим, я повернулась на голос и увидела нищего. В лаптях на морозе, в странной, оборванной на обшлагах одежке, в шапке, непонятной уже формы из-под которой виднелись длинные, заросшие до плеч, темные волосы. На ладони его лежала красная, деревянная, детская свистулька. - Этого еще не хватало !- недовольно воскликнула и без того нервная мама, а я протянула руку и взяла с его ладони свистульку- маленькая, нехитрая игрушка, была ярко алого цвета и казалась странно веселой в окружающем, уже неспокойном и враждебном, мире. - Подожди, любезный, на, вот, держи – мама, не глядя на нищего, сунула ему в ладонь монетку, а я едва проговорила осипшим от волнения голосом: - Спасибо. Он, словно смущенно и сочувствующе посмотрел на меня и ушел, оглядываясь и словно успокаивающе взмахивая рукой. Я проводила его взглядом, и было еще одно странное ощущение – словно этот незнакомый, оборванный, лишенный всего, человек, утешая, жалел меня, зная о том, что я чувствую. - Домой- уже сквозь зубы прошипела мама, буквально уже волоча меня по улице а людей становилось все больше и уже казалось, что каждый глядит осуждающе. Они оглядывались, не стесняясь и также, без стеснения, уже не таясь, обсуждали то, что прочли только что и толкая друг друга, то и дело кивали на меня. Это было настолько гадко и настолько несправедливо, что душа словно замерла и окунулась в нечто мрачное и темное. А затем пришло словно бы равнодушие. Мама быстро шла домой и поначалу начала было высказывать мне собственное возмущение, она вспомнила все – и дядю, которого считала виновным и Штольмана, которого отчего-то тоже считала таким же и мою свободу и мои странности и мое нежелание « жить по человечески». Я молча слушала ее и нового ничего не услышала. Ни сочувствия, ни жалости в ее тоне не было. Была обеспокоенность и возмущение. И это поразило. Как бы я ни привыкла уже, однако, это поразило снова – я взглянула на ее, дышащее негодованием лицо и мысль пришла, поразительная и одновременно, равнодушная уже- в лице оборванного нищего, сочувствия и жалости было больше, чем в лице моей матери. Она все говорила о чем – то, я все думала о своем и снова пришла к выводу, что все люди разные и моя мать не исключение- она такая, какая есть. Наконец, она устала уже возмущаться и некоторое время мы шли уже молча. Показалась знакомая садовая ограда, мы вошли и я будто почувствовала, что она снова сказать что-то хочет, поднесла к губам свистульку и неожиданно, получился странный, необычный, красивый звук. Я удивилась, а мама не обратила внимания. Она уже вошла на крыльцо и начала нервно собирать коврики, забытые под снегом на террасе. Я снова извлекла это странный звук и подумала о нищем. Кругом зима, мороз, на нем невесть какая одежонка и лапти, отчего-то именно эти лапти на ногах вспомнились, озноб пробежал по спине и я дунув в свистульку, снова поразилась – словно не я создавала этот звук а звук создавался для меня- нежный, однообразный и в то же время мелодичный – он успокаивал смятенную душу. Мама, что-то говорившая на террасе, внезапно прервалась и грубо оборвала этот звук, попутно обозвав нищего и что-то выговорив о грязи. Я уже мимо сознания проносила ее восклицания и ответила спокойно: - Зато душа чистая. Она на это ничего не ответила, лишь взглянула дико и воскликнула уже о другом: - Вот и дожили! Ну где твой отец? Он должен немедленно подать в суд на этого мерзкого Ребушинского и его газетенку! - А зачем? Может Ребушинский и прав – не ей, а скорее себе сказала я, снова вернулось мрачное, то, что казалось, ушло, но как-то уже иначе, не так ярко и не так отчаянно. - Что ты говоришь?! Что ты говоришь?! – воскликнула она негодующе – Анна, немедленно прекрати! Я с ума сойду! - Мама, может, я пойду, и отнесу этому нищему немного еды и денег?- спросила я, улучив паузу в ее причитаниях. Она вздохнула, взглянула как-то дико даже и снова раздраженно проговорила: - Даже не вздумай! Как ты выйдешь из дома, ославленная на весь свет?! Она снова говорила со мной, как всегда, не посочувствовав, не пожалев а раздраженно и досадливо, но в чем – то она была права – выйти снова в город было сложно. Однако, я решила, что все равно пойти нужно. Мне было неприятно, одиноко и неуютно и лишь этот чужой человек пожалел и посочувствовал мне. мама ушла в дом, я прошла в кухню и попросила Прасковью собрать что – то из еды. Поднялась к себе, вынула пару банкнот из заработанных за занятия средств и снова спустилась вниз, с удовольствием отметив, что хоть кто-то в этом доме способен меня понять – Прасковья уже собрала корзинку, ту самую, с которой когда – то я ходила в участок навещать Уллу. Воспоминание пришло некстати, и я сумела довольно быстро прогнать его прочь. Я улыбнулась Прасковье и попросила: - Еще пирога с черникой отрежь. Она восприняла мою просьбу с той же милой улыбкой, пообещала принести и отправилась, было, в кухню, но внезапно, страшно и неожиданно пришло что-то темное, я почувствовала это мгновенно, словно музыка, звучащая в свистульке, прозвучала во мне и оборвалась. И я тотчас же поняла, что случилось, сердце сжалось от понимания, и я проговорила Прасковье, замершей при виде моего изменившегося лица: - Все. Уже не надо пирога. Еще полгода назад я тотчас бы полетела в участок, узнать, как продвигается дело, нашли ли убитого и что вообще известно или неизвестно, но сейчас были иные времена. Я не то чтобы не хотела видеть Штольмана – хотела, и ни гнева, ни негодования в душе уже не было, но не было и прежнего, острого желания его увидеть. Не потому что было неловко или стыдно, как бывало прежде, но было иное. Мало того, что мне и сказать было нечего, так и то, что написал обо мне Ребушинский, как бы я не отгораживалась и не уговаривала себя не верить – это все равно упрямо возвращалось и то, что я сказала маме, оказалось сильнее доводов рассудка. если я всем несу зло- мне должно быть одной – пришла странная, никогда доселе не приходящая мысль и я не стала ее прогонять – так было словно легче. И эта мысль побудила к действию. Связать между собой слухи об убийствах нищих и то, что я ощутила относительно человека, пожалевшего меня, не составило труда. Но для того, чтобы что-то узнать и попытаться понять, нужно было выбраться из дому.- Кому мог мешать этот несчастный, но добрый человек, он, и, подобные ему? Здесь не было выгоды, зависти или чего-то иного, как бывало раньше. Но явно была некая странная ненависть. Кто-то, видимо, решил, что такие, как он не должны жить. Но ведь он не причинял зла, он ни в чем не виноват- пришла абсолютно ясная мысль и отчего – то подумалось тотчас, что мы с этим человеком схожи. Я вспомнила, как мама сказала, что мне не выйти и вспомнила взгляды на улице. От воспоминаний передернуло и я моментально решила, что делать. Возле флигеля, под лестницей, был старый чулан – он даже не использовался толком, и там хранилось то, что просто вечно лень было разобрать. Я вошла, нашла валенки, старое свое, еще с гимназических лет- платье, какой-то невзрачный, серый зипун и такой же пуховый платок, чуть облезший от времени, надела все это на себя, подпоясалась кушаком и вышла через флигель, никем не замеченная. Подтянув платок поуже и выдвинув подальше вперед, я совершенно спокойно дошла до улицы, на которой совсем недавно ощущала себя изгоем и протянув руку, начала поначалу неуверенно, просить милостыню и наблюдать между делом за тем, что происходит вокруг. Не прошло и пяти минут, как ко мне подбежал чумазый мальчик и спросил, откуда я взялась. это было неожиданно, но я нашлась, что ответить, сказав, что из деревни, родные померли а я без средств осталась. Мальчик кивнул, повернулся и недалеко пробежав, остановился возле худого, странного человека в клетчатом пальто. Что-то сказал ему, тот кивнул, словно удовлетворенно и быстро взглянув на меня, поднял воротник и отправился куда-то вдоль улицы. Это было необычно и я отметила для себя этого человека, попытавшись хорошенько запомнить. Мимо прошли какие – то люди и я услышала как один сказал другому- « мы позже договорим» - эта фраза звонко ударила в сознание воспоминанием. Я знала, что Штольман где-то здесь, рядом, что он занимается этим же делом и мысль о том, что он навряд ли сможет узнать меня в этом одеянии, внезапно даже повеселила. Не знаю, что это было – то, что я смогла выйти и никто не обращал на меня внимания или то, что вдруг почувствовала себя нужной для чего-то, но внезапно мне стало интересно. Я наконец-таки стала говорить живее и интереснее стало вдвойне – на меня начали обращать внимание и странно – те же самые люди, которые два часа назад смотрели мне в лицо со страхом и неприязнью, охотно совали мне в ладошку монетки. Я освоилась и оглядывалась уже без страха – никто не узнавал меня в грязной, безобидной нищенке, не несущей зла и странной, непонятной, а оттого еще более опасной, угрозы. И я даже позволила себе немного покуражиться над Ребушинским. Он выплыл из-за угла, на лице его было этакое специальное, озабоченное проблемами мирозданья, выражение и я, едва завидев его, вскрикнула тоненько и жалобно: - Батюшка, подайте копеечку, подайте… - Отстань – равнодушно отмахнулся он. - Куда ж вы, подаяние – лечение души, батюшка – уже вслед ему воскликнула я, он обернулся, взглянул странно, и я с удовлетворением увидела, как он, стянув зубами перчатку, завозился в кармане и проговорил, глядя мимо моего лица, словно себе: - Если бы…моя душа только водкой лечится. На вот тебе – он, опустил мне в ладонь монетку, и я позволила себе, цепко схватив его за рукав, проговорить быстро: - Видать, многовато грехов, раз только водка спасает. Он взглянул снова странно, вырвал свой рукав из моих рук и как –то немного обиженно, произнес: - Не умничай, больше подадут. И ушел, раздраженный и недовольный. Я хохотнула своей выходке, взглянула на монетку, но, едва успев повернуться к дороге, мне стало не до смеха – там, напротив, через улицу, стоял тот самый нищий, пожалевший меня. Он был босой, в чистой, ослепительно белой, смертной рубашке до пят и смотрел на меня так же, как утром – с сожалением и печалью. - Как тебя зовут?- спросила я тотчас, понимая уже, что, похоже, пришла не зря. - Серафим – ответил он странным, потусторонним тоном и я тотчас же спросила, кто его убил. - Гордыня, семя темное, бродит по городу, забирает души слабых, беззащитных. Он говорил, как все другие духи, но в то же время по иному, от него исходило нечто странное и светлое. - Будь со мной рядом – попросила я, отчего-то я знала, что если он будет со мной, то ничего совершенно ужасного, произойти не сможет. - Укажи на убийцу, когда увидишь его – попросила я он, внезапно взглянул мне прямо в глаза и я увидела: … Окраина города, поляна возле заброшенного колодца, горит костер – у костра греется человек, он что-то делает там, у костра, но я не вижу, что- он сидит спиной и не видит, что кто-то уже совсем близко. кто-то идет к нему быстро и не таясь. он оборачивается на звук шагов, тотчас же подхватывается и бежит прочь, но не успевает. Я не слышу выстрел, но словно чувствую его – что-то мгновенно и больно ударило в спину, все исчезло и видение ушло… Теперь я знала место и знала имя. И еще, я знала о том, что этого человека убили намеренно и жестоко, просто ради того, чтобы убить. Я лишь только успела задуматься о том, как мне быть дальше, продолжая свое нехитрое занятие, как увидела, что из-за угла вывернулся Антон Андреевич. Он шел быстро и деловито и прошел бы мимо, если бы я не вскрикнула особенно жалостливо: - Батюшка, подайте копеечку, на краюшку хлебушка, Христом Богом прошу. Он уже прошел было, остановился вдруг, раздумывая о чем-то, вернулся и мельком взглянув, вложил монетку в мою ладонь: - На вот, держи. Он шагнул прочь пару шагов, остановился снова и я проговорила ему : - Спаси Вас Господи, батюшка. Коробейников пошарил в кармане, вернулся ко мне и вложив в ладонь шуршащую бумажку, сказал убедительно: - Ты вот что. Уходи из города вовсе. Чтобы я тебя на улицах больше не видел! - Пошто гоните, батюшка. голубчик? – запричитала я и он снова обернулся и ответил более чем серьезно: - Потому что кто-то в городе убивает нищих. Теперь я знала точно, что они заняты этим делом и добавила ему уже в спину: - Да слыхивала, как не знать – он обернулся снова и я, позволив себе уже развлечься и заодно на его реакцию поглядеть, добавило еще одно: - Говорят ведьма это все… - Какая ведьма?- тотчас спросил он, и я ответила, с интересом наблюдая за ним: - Так Анна Миронова – дочь стряпчего, на весь город порчу наводит… - Ты, знаешь ли…- уже возмущенно воскликнул он и я не стала больше таиться и проговорила своим обычным голосом, глядя ему в лицо: - Тихо, тихо, я это, Антон Андреич. Он изумился и глядя ошеломлено, едва выговорил: - Это что за маскарад? Я побоялась, что он сейчас начнет возмущаться и все мои планы рухнут, и тихо объяснила ему: - Я здесь расследование веду этих смертей. Он было, попытался возразить, но я добавила быстро, пока не раскричался: - Тихо, тихо. Сейчас я вперед пойду – вы за мной. Только поотстаньте чуть чуть- проговорила я и он возмущенно посмотрел мне в глаза, но ничего не сказал. Коробейников не был Штольманом, это Яков тотчас бы возмутился в голос и волоком отправил меня домой, но не Антон Андреевич – он никогда не умел мне возразить и этот раз не отличался от предыдущих. Он потоптался, попытавшись пролепетать нечто невразумительное, но я строго сказала ему: - Тихо! - и он замолчал. Он остался стоять, а я пошла вперед и через пару минут, он догнал меня в тупике за улицей. И все же, уже там, он сделал мне выговор, сказав попутно о том, что уже убили двух бродяг. И я, наконец, смогла сказать ему о своем: - Сегодня еще одного убили. -Как?!- спросил он, тотчас перестав возмущаться, и я объяснила ему. Мы поговорили об убитом, о подозрительном человеке в клетчатом пальто с которого Коробейников тотчас обвинение снял, объяснив, что это сборщик дани с нищих и убивать тех, с кого он доход имеет, у него смысла никакого нет. Это было логично. Однако Антон Андреевич постоянно время от времени возмущался тем, что я делаю. И мы до того договорили, что я едва не забыла о главном и задержала его, когда он едва уже не ушел: - Стойте, стойте, вы сначала Штольмана отведите на место преступления. - Где оно- тотчас по деловому уже спросил Антон Андреевич и я объяснила ему, где. - Я мигом- сказал он и я поняла, что он скоро вернется и вероятнее всего- не один. Эта мысль не слишком обеспокоила, было странное чувство, что мы сможем говорить спокойно и без ссор. Не знаю, почему так казалось. И, возможно, что так и случилось бы, но, однако, случиться этому, было не суждено. Я звонко просила милостыню, ожидая возвращения Коробейникова, и Штольмана ждала уже тоже, но не прошло и двух минут, как глядя себе под ноги и продолжая выговаривать свою присказку, увидела перед собой, на белом, утоптанном снегу, черные, лаковые туфли. Я вскинула взгляд. На меня с неким странным, спокойным интересом смотрел человек – приятный будто бы, но что-то было в нем странное. Он смотрел мне в глаза, и я не могла отвести взгляд от этих странных, темных, словно вынимающих душу, глаз. Уже ускользающее сознание уловило краем зрения Серафима – он был там же, поодаль, за спиной этого странного человека и покачав головой, предупреждая и словно волнуясь, сказал: - Беги, беги! Я слышала это и видела его, но сдвинуться с места не могла, а этот человек, все еще глядя мне в глаза, улыбнулся странно и завораживающе и произнес, мягко и утверждающе: - Какое милое лицо. Эти три слова он произнес раздельно и когда договорил последнее, я успела заметить, что улыбка на его лице сменилась выражением иного интереса – неживого и пугающего, а затем я уже не видела его лица, и не слышала слов. Очнулась я оттого, что кто-то пытался поить меня водой. Я закашлялась, едва не захлебнувшись, и очнулась. - Анна Викторовна, как вы себя чувствуете? – произнес незнакомый голос, и я попыталась оглядеться – было сумеречно я, видимо, лежала до того, как пришла в себя на каком-то тряпье в углу комнаты, а передо мной стояли двое и этих людей я не знала. Стало страшно, я вскочила на ноги и увидев перед собой забитое досками окно, попыталась проверить доску на прочность. Конечно же, ничего у меня не вышло – доски держались крепко, а позади, послышался вполне дружелюбный тон: - Правду о вас говорят, что любите опасность. Я стояла, прижавшись к стене и со страхом глядя на этих людей, спросила, кто они и что им нужно от меня. - Мы – те, кого вы искали – услышала я странное – Убийцы нищих, убогих, бесполезных, бессмысленных. Но вы не бойтесь – вам ничего не угрожает. Этот человек подступал все ближе и ближе и продолжал все страннее и страннее: - Наоборот- мы поклонники вашего таланта. Более того, мы бы хотели стать вашими адептами. Я смотрела на этого человека и ощущала, как холодеют руки – он улыбался, говорил спокойно, и в речи его не было угрозы и ненависти, но в глазах его я уловила знакомый, фанатичный блеск. Я даже не сразу смогла оценить, что он сказал, настолько оказалось велико ощущения страха и непонимания, и я переспросила: - Что? Я не понимаю. - Немного терпения. Дайте вашу руку! – было страшно, но делать было нечего, я подошла и сделала то, что он просил. И он тотчас же, лишь только взяв мою руку в свою, приложил основание другой ладони к моему лбу – сильно и словно печать ставил. Что-то случилось с моим сознанием – он начал задавать вопросы и не ответить я не могла. Затем, он каким-то крайне неприятным жестом, стянул с меня платок и сказав удовлетворенно: - Хорошо. И принялся объяснять свои цели и о моей роли ради достижения этих целей. Он говорил много и нес какую-то чушь о повелении духами и прочем, мне было дурно и я, уже чувствуя подступающую дурноту, спросила чего он от меня хочет, что ему нужно. Это цветистое многословье не говорило ни о чем. - Анна Викторовна, станьте моей повелительницей – сказал он, подступив совсем близко, он снова говорил загадками, я ответила, что не понимаю о чем он и спросила об этом прямо. Но он не объяснил ничего. Он снова заговорил о себе, об адептах, о их численности и нашем общем будущем а затем щелкнул пальцами, кто-то принес стакан со странной, пахучей жидкостью, этот человек приказал выпить это и едва сделав один глоток, я уже не помнила, что было далее. Очнулась я внезапно, и чувство было странное – словно я сплю и не сплю – я видела перед собой подсвечник и даже ощущала тепло от свечей на своем лице, но мыслей не было, было лишь странное ощущение между покоем и беспокойством. Ни то, ни другое. И, видимо, сидела я там, в этой пустой, темной комнате на полу, глядя на огонь, довольно долго. Свечи уже наполовину оплыли – давно горят- пришла сонная, вязкая мысль и лишь тогда я осознала, что не сплю. Но вместе с мыслью пришла и музыка, или это она пришла раньше и разбудила меня, мелодия свистульки – это она разбудила меня и я внезапно осознала, что держу ее в руках. Ветер погасил свечи, я взглянула на них а затем, уже более осмысленно- вокруг и увидела Серафима – он был точно таким, как и на дороге, взглянул на меня с сожалением и шагнув пару шагов вдоль стены, поманил меня за собой. Я подошла ближе – на стене что-то висело, какая – то ткань, возможно, даже ковер, плотная и ворсистая. я отогнула край и увидела дверь. Я толкнула ее – в лицо ударил холодный, морозный воздух- дверь оказалась незапертой. На дворе было темно, и я пошла вдоль стены, уже понимая, что мне непременно надо уйти отсюда. Я все шла и шла, отчего-то долго, но когда услышала гул голосов, оказалось, что прошла совсем немного – там, за домом, на самом краю кладбища, светились факелы и какие-то люди монотонно что-то твердили, что-то повторяли хором, и в какой-то момент, я узнала свое имя. Это было ужасно, поскольку вместе со своим именем, я услышала: - Люцифер – и откуда-то пришла мысль, пугающая и жуткая – вот оно, не от Бога, Господи. Я стояла, не смея сдвинуться с места, а они тем временем замолчали, один из них, без пальто и простоволосый, опустился в яму. Другие закрыли крышку, и я с ужасом узнала в этом крышку гроба. Эти люди закидали яму снегом, и ушли все до единого, оставив этого человека заживо погребенным. Стало тихо. Откуда-то издалека уже пришла мысль, что это они, вероятно, жертву принесли здесь, зарыв, заживо, человека. Сознание уже появилось, но работало слабо, а сработал инстинкт, я спустилась вниз, подошла к яме и, уже сознавая, что делаю, принялась выгребать оттуда снег. Мне мешала некая палка, торчащая из снега, я выдернула ее, и хотела было продолжить снова, но, внезапно, крышка гроба открылась, и снег с нее сполз сам. Человек начал выбираться из ямы, я схватилась рукой за край могила, помогая ему выбраться. Он бросил крышку позади себя, обернулся к мне и спросил: - Все кончилось? - Наверное- ответила я, радуясь тому, что смогла помочь, но он внезапно, видимо, разглядев меня внимательней, проговорил уже удивленно и негодующе: - Ты кто? Бродяжка?! Я не поняла о чем он, а он подступал все ближе и уже с возмущением воскликнул: - Ты прервала мое испытание! Я тогда другое испытание выдержу! – и грубо схватив меня, навалился сверху, прижимая к земле. Его пальцы все сильнее сжимали горло, дышать уже было нечем, перед глазами начали расплываться разноцветные круги, пальцы, ломая ногти, заскребли мерзлую землю и снег, и внезапно нащупали что-то ледяное и тяжелое. Инстинкт оказался сильнее меня, и тяжелый камень опустился на голову душителя. Я ударила его в висок – раздался отвратительный звук, словно хруст, и ужас, не отпускавший с той самой минуты, как я очнулась в этом жутком месте, затопил сознание целиком. Однако, само сознание, я не потеряла. Когда я увидела, что это человек, только что пытавшийся убить меня, не двигается, а горло перестало сводить судорогой и дышать стало легче, вернулась мысль о том, что надо уходить. И вместе с ней пришла другая – куда? Шла я долго. Было холодно, холодно и страшно. Голова кружилась, и мысли складывались плохо, но я упорно брела по ночному городу туда, где меня точно ждали, могли понять и выслушать. И пожалеть. туда, где меня любили. Как я вошла в участок, я не помню. Помню какой-то грохот, затем то, что кто-то сказал: - Да убогая какая –то и единственный узнаваемый из сотен голос произнес спокойно: - Ну так накормите… И, узнав этот голос, я бессознательно почти, сдернула с головы платок, замершими, онемевшими от холода, пальцами, а через мгновение он уже держал в своих теплых ладонях мое лицо и я, с трудом открыв глаза, и услышав его взволнованное: - Анна Викторовна…Анна Викторовна…- увидела его лицо- глаза смотрели с тревогой и страхом и голос, тон его, был таким же. И я потянулась к нему, попытавшись вцепиться в ткань сорочки и пытаясь что-то говорить. В кабинет он меня практически принес на руках, идти мне было сложно – слишком много сил потребовалось на то, чтобы добраться сюда. Он все спрашивал и спрашивал, а я не могла ему ответить, это странное состояние, отступившее на холоде, в тепле вернулось, и я с трудом понимала, о чем он меня спрашивает, и сейчас я не могу вспомнить. Но постепенно сознание становилось, видимо, яснее и я, наконец, осознала, где нахожусь. Я сидела на стуле в кабинете, возле чайного столика и в руках было что-то, чай или стакан с водой, а Штольман сидел рядом – очень близко передо мной и спрашивал как-то тихо и участливо, словно у больной. Он задавал вопрос за вопросом и на все эти вопросы я отвечала одно- я не знаю. Я не помнила ни дома, ни кто эти люди, но я очень старалась вспомнить и когда он спросил: - Сколько их было? Ответить смогла: - Двое. Потом много. Очень много. С факелами. - Как, в доме, с факелами?- услышала я его непонимающее и попыталась объяснить: - Нет. На кладбище. - На каком кладбище?- услышала я тихое и потрясенное и ответила добросовестно на его участие: - Одно кладбище в городе. Холодно очень. И кресты… И в этот момент, словно что-то замкнулось в сознании, и оно затормозилось в одном месте. Я словно получила некий странный приказ без слов- не говорить ни о чем, он звучал быстро и дробно и я не знаю, сколько раз это было, но внезапно все ушло, как только я ощутила его прикосновение. Он обхватил своими ладонями мои руки, державшие стакан и я услышала его жуткий какой-то тон: - Анна Викторовна, что с вами? Он забрал этот стакан из моих рук и я, едва шевеля губами, попыталась объяснить и себе и ему, вспомнив со страхом о том, что я ничего не помню: - Я не знаю. Они со мной что-то сделали – пальцы мои бессознательно коснулись свистульки, висящей на шее и сознание мгновенно начало возвращаться. - Вам нужно отдохнуть – услышала я и наконец увидела его лицо, оно было бледным и беспокойным. Он попытался улыбнуться, вышло у него странно, и я услышала тот же обеспокоенный и успокаивающий тон: - Мы потом поговорим. Но в этот раз я уже не слушала его. И из меня просто вылетало то, что внутри, в душе, то, что больше никому и нигде не было нужно и то, что пугало и мучило: - Мне так страшно. Кто эти люди были? Что, что они хотели от меня?! Мои руки сами взлетели и схватились за лацканы его жилета – он был единственным, кто мог меня понять и ответить мне и я добавила уже наверное не ему, а вообще: - Что я им сделала?! Что они со мной сделали? Он уже держал меня за плечи, стараясь, видимо, успокоить и я посмотрела ему в глаза: - Мне так страшно. Я совсем одна. И только монстры вокруг. Я говорила обо всем сразу – об этих людях и о том, что случилось утром, и о многом другом, но он закрутил головой, взволнованно и тихо спросил: - Какие монстры? - Страшные – только и ответила я, сознание снова начало путаться, я никак не могла объяснить ему того, что хотела, это начало раздражать, но ничего, совершенно ничего не получалось, слезы подступили уже, а он все говорил, уже более спокойно и убежденно: - Все образуется. Все будет хорошо. Я вспомнила весь ужас там и не только там и уже совсем близко от его лица, выдохнула: - Нет! Ничего уже не будет хорошо. Потому что я – зло. Потому что меня не должно быть. Потому что я – ошибка. - Да что вы такое придумали! – попытался он переубедить, но я не слушала. - Я зло – все твердила я а он совсем тихо, снова сказал: - Успокойтесь. Он, поддерживая меня за плечи, поднялся вместе со мной, и я услышала его успокаивающий тон у своего уха уже: - Сейчас поедем домой… Он говорил таким тоном, словно ребенку, да я и чувствовала тогда себя ребенком, никому не нужным, одиноким и потерянным. Он отпустил меня на мгновение и тотчас что-то случилось снова – я взглянула на свои руки, на платье и не узнала его. Я забыла о том, что надела его утром, в чулане, а спутанное сознание тотчас выдало новую волну ужаса, я осмыслить не могла, как это может быть и уже в истерике, плохо понимая, что делаю, начала лихорадочно сдергивать с себя это, как мне казалось, незнакомое платье. И мысли, неожиданно пришли мысли, их было много и они были разными, но пугали все как одна, до дикого, животного ужаса и я истерично уже заговорила вслух, сдергивая это, напоминающее Бог знает о чем, платье. Оно уже сползло с плеч, я почувствовала, что истерика и паника затмевает разум, и ужас заполняет меня целиком. И в этот момент его руки обхватили меня так сильно, что биться я уже не могла, но паника начала отступать. Я чувствовала лишь его руки , как он прижал меня к себе и держит крепко, так, что не шевельнуться, но от этого стало легче. Мне стало легче и пришли слезы. Я заплакала в голос, как ребенок и весь тот ужас, что был во мне уходил здесь, сейчас. Кто-то вошел и что-то сказал, его руки дрогнули, и я услышала, как он сказал кому-то: - Стой. Отвези Анну Викторовну домой. - Слушаюсь- ответил некто и вышел, видимо, готовить экипаж. Меня все еще душили рыдания, я все всхлипывала и обнимала его и отпустить никак не могла, казалось, что если он отпустит меня или это сделаю я, непременно что-то случиться. Он отстранил меня сам, взяв за плечи и проговорив, словно убеждая меня и себя: - Поезжайте домой и…я вам обещаю. Завтра все будет по другому. Его руки на моих плечах держали крепко и согревали, я чувствовала, как он близко- такой живой и любящий, но тогда я даже глаз открыть не могла, могла лишь чувствовать это и то, что он рядом и делает то, что делает и говорит то, что говорит- и это, действительно, успокаивало. - Все будет хорошо- еще раз произнес он где-то совсем близко, я открыла глаза и едва не задохнулась от ощущения этой его близости, сочувствия и любви – в его глазах было все – боль, сожаление, тревога, сочувствие и любовь а еще он жалел меня, жалел, я это знала точно и непременно хотелось сказать что-то ему, но я не могла. Слов у меня не было, он снова прижал меня к себе и я выплакалась вволю, всхлипывая по детски и чувствуя, что здесь я могу это делать. Он шевельнулся, когда я успокоилась и осторожно натянул мне на плечи платье и тут либо у меня внезапно закончились силы, либо я внезапно успокоилась, либо это было все вместе, но свет стал затуманиваться и я ,уже засыпая в его руках, услышала его снова взволнованное: - Анна Викторовна… И пришла в себя уже в экипаже. - Анна Викторовна, вы как ?- услышала я знакомый голос и повернула голову- рядом сидел Ульяшин и обеспокоенно гладя на меня негромко произнес: - Вы уснули там…сейчас…приехали уже. Мы действительно приехали. На дворе была ночь, в доме тоже было темно. Он помог мне сойти, открыл передо мной дверь и я вошла. И как только вошла, тотчас услышала мамины возгласы: - Анна, что на тебе надето?! Что за тряпье?! И я усмехнулась, услышав от нее именно это. Это, а ничто иное, и я уже злобно, вспоминая утро, ответила ей: - Это мода, мама. - Ты где была? - произнес папа, он был спокойнее и хотя бы спросил иное. И ему я ответила честно, как смогла: - На кладбище. Кажется. Они молчали. Я скинула валенки, и больше не сказав им ни слова, отправилась в сторону столовой, взывая на ходу: - Прасковья! Ванну мне. От пережитого и перечувствованного меня шатало, и ноги не желали твердо ступать, однако, ванну я приняла, легла в постель и даже, засыпая почти, успела вспомнить Штольмана. Каким бы ни было спутанным сознание и покалечен разум – этого я забыть не могла. И непонятно – вопреки или благодаря тому, что сознание было немного спутанным, все ощущения, слова и чувства остались в памяти навсегда и утром, едва я проснулась, я тотчас же вспомнила в первую очередь именно это. Я даже не взглянула на часы. Воспоминание пришло тотчас, как я открыла глаза. Все, случившееся вчера, представлялось смутно. Какие – то моменты помнились ясно а другие словно в тумане. Что-то выпало из памяти вовсе, но то, что было в участке я помнила. Как помнила и то, как вернулась домой. мысли, однако, текли словно во сне. я вспомнила Штольмана и как он утешал меня вчера, вспомнила взгляд – беспокойный и тревожный и теперь пришло понимание – все, что было тогда на кладбище, весь наш, полный горечи и разочарования, разговор ничего не значит. и все, что беспокоило словно отдалилось. я поднялась с постели и было странное ощущение – голова закружилась и я услышала какой-то далекий зов, что-то звало меня, но я откуда – то понимала, что это не срочно, не сейчас. Сейчас у меня было время на другое. сейчас мне нужно было пойти туда, где я была вчера, снова увидеть его и убедиться. Мне отчего-то обязательно нужно было убедиться в том, что все это мне не привиделось. Что-то то вспоминалось ярко, то смутно, однако разговор я помнила, как и то о чем он спрашивал меня. И сейчас я не могла вспомнить больше. я не помнила лица и людей, но помнила место и то, что этот странный человек говорил мне. Как помнила и о том, кто эти люди – убийцы « бессмысленных». Серафима я тоже помнила отчетливо, о том, что именно он спас меня и вывел из этого кошмарного места. И как предупреждал. Я размышляла долго и сон, словно временами подступал и подступал снова, а затем приходили мысли и он пропадал, уступая место беспокойству. и это беспокойство подтолкнуло к действию. я оделась, засунула в рукав пальто свистульку Серафима и вышла из дому. я даже не заметила, что в доме никого нет, все еще спали, но я даже не вспомнила об этом. все мои сомнения и тревоги словно ушли куда – то, уступив место не отчаянью а спокойствию. было ли это следствием действия зелья, того, чем меня опоили или внушения, сложно сказать. а быть может, разум мой попытался расставить все по местам будучи именно в измененном состоянии. - Серафим – чистая душа- пришла странная мысль, я огляделась и поняла, что уже на улице. было холодно, сон ушел и разум внезапно начал осмысливать все, что случилось и это имя – серафим, словно оно прояснило все. откуда – то пришло знание и понимание, если Серафим жалел меня при жизни и помог после смерти, значит все ошибались – и Отец Федор, и горожане, и Ребушинский и я сама – не от дьявола дар мой. Он послан мне для того, чтобы помочь – Серафиму, Егору, Жене, другим – они все были хорошими, светлыми людьми и помощь моя им нужна была, и я была нужна. и даже то, что случилось на кладбище в подземелье уже не казалось страшным грехом, ведь каким бы ни был Ребушинский – я спасла тогда и его. Правда, отплатил он мне иным, так Бог ему за это судья. Наверное, эти мысли мне были ниспосланы вселенной и через время они ушли, уступив место странному, бодрствующему сну и я совершенно не помню часть пути, это странное чувство, что мне непременно нужно быть где – то, пришло снова. Оно не было ясным, но было постоянным и его заглушало лишь упрямо пробивающаяся мысль о том, что мне нужно увидеть Якова и эти две вещи, перекликались между собой, но чувство оказалось сильнее. Теперь я думаю, что если бы тогда я мыслила яснее, то такого рода воспоминания вызвали бы смущение и неловкость, и я навряд ли оказалась там, где оказалась. Но к счастью, да, именно – к счастью, мыслила я неясно. Не было ни неловкости, ни стыда, напротив, эти воспоминания давали свет и силу. Я совершенно не помню, как пришла в участок, помню только, что очень захотелось спать. Так, что я уснула, сидя на стуле возле коридорчика в кабинет. Лишь голос Ульяшина помню – « Вы здесь обождите, рано еще – нет никого».И я не удивилась тому, что рано, главным было то, что он придет. Сон или забытье ушло раньше, чем он пришел. Сначала пришло воспоминание о том, что было вчера, затем странно изменился слух, уловив его шаги, и когда он осторожно коснулся моего плеча и осторожно же, произнес: - Анна Викторовна… Я, не открывая глаз, ответила ему: - Я вас заждалась. Он шевельнулся рядом, и я увидела его – он заглядывал мне в лицо, обеспокоенно и серьезно и снова осторожно взяв меня за руку, тихо сказал: - Пойдемте в мой кабинет. Я сделала эти несколько шагов по давно известному пути и улыбка не сходила с моего лица – я знала, что он любит меня. Эта мысль, возникшая с утра при воспоминании о вчерашнем, не оставляла ни на секунду и лишь этот странный, словно навсегда поселившийся, неясный зов, мешал и пытался спутать сознание. Я вошла и опустилась туда, где была вчера – на стул у чайного столика. - Как странно, я сегодня вышла из дому на улицу и поняла, что мне совершенно некуда идти. Кроме полицейского участка. Эти слова, без неясности и недосказанности были правдой, я сказала то, что думала впервые за многие дни и тогда даже мысли не возникло о том, что это странно. - Какая – то вы странная сегодня. Просветленная что-ли – негромко проговорил он, чуть улыбнувшись, а я смотрела на него, такого отстраненного и чуть официального и вспоминала совсем о другом. И то, как он взял стул, поставил близко и опустился совсем рядом от меня, ровно так же, как вчера, тоже вызвало воспоминания. - Вы вспомнили, что было с вами вчера?- спросил он будто обыденно и спокойно и я ответила искренне: - Нет. Я помню все обрывками. Помню дом какой-то, кладбище помню и вас помню – у меня до сих пор эйфория какая – то. Это слово очень точно подходило к тому, что я чувствовала, именно эйфория. Воздействие наркотиков и то, что случилось вчера между нами, все вместе дало этот странный эффект, все темное и мрачное отодвинулось так далеко, что даже не вспоминалось, осталось лишь это, это и необходимость быть рядом. - Может, вас чем-то опоили? – скорее уже не спросил, а вслух подумал он, но об этом я тогда даже не вспомнила, я снова вспомнила иное и взгляд, который был вчера иным, это воспоминание помогало мыслить, я вспомнила слова о гипнозе и смогла ответить ему: - Нет. Я думаю, что это, скорее всего, был гипноз. И если бы я этого человека еще раз увидела, я бы наверняка его узнала, а вот сейчас описать не могу. - А что за дом, что за кладбище? – задал он очередной вопрос совершенно спокойным, этаким полицейским тоном и я ответила, что видела и помнила: - Кладбище…я там, знаете, могилу раскапывала, а оттуда человек выскочил – живой… - Вы вчера говорили, там были люди с факелами…- он спросил об этом а мысль пришла ко мне снова странная – он помнит, все помнит- я попыталась сосредоточиться и вспомнила снова: - Да, да, с факелами, там очень много было факелов, а потом этот – из гроба выскочил. Я, наконец, взглянула ему в лицо и вот тоже странность, тогда мне уже не нужно было постоянно вглядываться и улавливать каждое выражение его, я как – то совершенно успокоилась, абсолютно. Он непонимающе нахмурился, чуть усмехнулся недоверчиво и осторожно спросил: - Вы уверены? Звучало это видимо, весьма странно, да и тон мой был странным и слова подбирались не те, какие хотелось и поверить в мои слова ему, видимо, сложно было. но тогда мне так не казалось. - В чем?- спросила я и не было ни возмущения, ни обиды о том, что он сомневается, на этот раз доже его сомнения вызывали иное. - Ну, что это действительно было, вам же многое видится. Может, вам это приснилось – услышала я, глядя на него и ответила осознанно, но без раздражения уже и прочего, того, что всегда было раньше: - Как же вы бываете непроницательны. Неужели вы не видите – в нашем городе происходят ужасные вещи. Какая – то банда убивает нищих. И я это видела. И он заволновался. Я уловила это тотчас же по его уже нервному тону: - Пожалуй, я…Я согласен. Неизвестные с факелами. Другие свидетели тоже об этом говорят, но… В этот день правда так и вылетала из меня, неосознанно и быстро и я перебила его, вспомнив о главном: - Серафим…Серафим…он вчера и позвал меня на кладбище. они и его тоже убили, да… И вот тогда, когда я вспомнила о Серафиме, снова в сознании прозвучал этот зов, словно мне нужно прямо сейчас, немедленно идти и ни о чем больше не говорить. Сознание снова спуталось, я изо всех сил пыталась сохранить его, но, видимо, все же не вышло. И вернулась я только тогда, когда он взял меня за руку и я услышала: - А вы можете показать мне это место? Это прикосновение словно отогнало этот странный зов, я увидела перед собой его беспокойный взгляд и ответила уже сознавая, что вернулась: - Да, наверное, смогу. А если не получится, то нам Серафим покажет. Яков держал мою руку и, видимо, совершенно неосознанно, его пальцы нежно поглаживали мою ладонь, взгляд был тоже иным, однако он поднялся и произнес как – то осторожно: - Тогда поедем. Странный зов снова зазвучал, он слышался где – то позади сознания, путая мысли и ощущения, но это слово – «Поедем»- снова вернули воспоминания – «Сейчас домой поедем», снова стало чуть спокойнее, и зов ушел. Он ушел, но того, как мы ехали на кладбище и как вошли, я совершенно не помню. Помню лишь, как уже спустившись на дорожку, позвала Серафима, он возник совсем рядом, ничего не сказал, а просто повел за собой и я помню лишь то, как шла за ним, не спуская глаз, а позади, за спиной, слышала шаги Штольмана, и этот звук его шагов заглушал то, что звало и звало, уже не переставая, но то, что он здесь, рядом, словно отпугивало этот странный зов и когда мы дошли до окраины кладбища, место я узнать смогла: - Вот здесь. Это место, где он напал на меня. Зов послышался снова, и я помню, как взялась за свистульку Серафима, висевшую на груди. Когда я повесила ее себе я не помню, но я откуда – то знала, что когда касаюсь ее, уходит этот странный зов и мысли становятся яснее. Он словно оберегал меня, этот талисман, данный мне от чистого сердца, чистой душой и я услышала музыку, как тогда. - Похоже на ритуал какой-то – услышала я деловитый, серьезный тон и обернулась – Штольман уже стоял возле этой странной могилы и мой прояснившийся разум, позволил мне внятно объяснить: - Ему вчера не понравилось, что я его откопала. Кричал на меня. Кричал, что я помешала ему пройти какое – то испытание. - А может быть, он и не был жертвой, а был участником этого ритуала, а через это приспособление он дышал… Обстоятельно произнес он свои соображения, и я увидела в его руках то, что вчера выбросила из могилы, пытаясь отгрести снег, и лишь теперь поняла, в чем было дело, и даже успела ответить: - Тогда я понимаю, почему он стал меня душить. И снова я услышала звук свистульки. Он перемежался с этим странным зовом, словно пытаясь помешать ему, и я еще успевала уловить происходящее вокруг. Штольман выбрался из ямы, стряхнул снег и тут послышался чей – то голос: - Ваше высокоблагородие, нашелся, извозчик нашелся, тот самый, на которого вы розыск объявили. Убит. И экипаж за оградой. Яков обернулся ко мне и произнес серьезно: - Едем. Анна Викторовна, поехали, мы вас подвезем. Но сопротивляться этому зову становилось все сложнее – он звучал все громче и призывней и звук свистульки, как бы звонко не играл, уже не мог помочь. И губы мои произнесли, словно не по моей воле: - Нет. Я не поеду с вами. Мне здесь, через кладбище до дому пешком дойти близко. Он тотчас подошел ближе и возразил: - Анна Викторовна, мне будет спокойней на душе, если вы поедете со мной. Он сказал это так обеспокоенно, что даже этот постоянно уже звучащий зов не смог меня остановить. Я подошла ближе и потянувшись к нему, прикоснулась губами к его губам. Его губы шевельнулись в ответ и разум мой, уже с трудом сопротивляющийся зову, отметил это, но больше выдержать не смог. Ноги понесли меня прочь, но я все же смогла заставить себя обернуться и махнуть ему на прощание. Теперь я все думаю, что могло бы быть, если тогда я смогла вспомнить что-то или поехала с ним, впрочем, я уже давала себе обещание не писать подобные вещи и не думать о них, но получается плохо. Эти два слова «если бы», упорно возвращаются, не давая спать и жить. Многое бы я отдала за то, чтобы мой дар был иным – чтобы я могла предвидеть хоть малую толику того, что грядет, увы, он был таким, каким был. Наверное, совсем немного времени прошло, как я оказалась лицом к лицу с человеком, которого я узнала тотчас же, как он заговорил. Он предложил пройти, я спросила куда, и он удивился моему вопросу: - Как куда? Туда, куда вы стремитесь. Сознание было неясным, но все же, мысль о том, что я пришла сюда не добровольно, все еще звучала во мне и я сказала ему, что я не хочу, и он возразил снова: - Это в вас говорит раб. В каждом скрывается раб и убийца. Эти слова возмутили, хотелось сказать, что он неправ, но ясно мыслить становилось все труднее, и я лишь смогла ответить, что я не убийца. Но он снова начал многословно излагать свое. Он говорил о рабах, еще о чем – то странном и неправильном и когда он сказал: - Признайтесь, ведь есть что – то, что имеет над вами неограниченную власть? Я ответила – да. Но то, что это любовь, я сказать не успела, лишь попыталась: - Да, возможно. Я тотчас вспомнила о Серафиме и другой любви – ко всем. К людям, к миру, к родителям, к Штольману, рука моя неосознанно потянулась к свистульке на груди и я увидела Серафима – он показал мне все – кладбище, людей с факелами, тех же людей в черных одеяниях уже в другом месте – они шли друг за другом, словно совершая некий страшный ритуал в темной комнате без окон- видение исчезло – Серафим возник снова и ясно сказал: - Беги! И снова показал мне нечто – словно я беру из рук человека в черном, некий странный сосуд, наполненный чем-то таким же темным, как все вокруг, люди с факелами возникли тоже, голос Серафима все повторял: Беги, беги! И внезапно связь прервалась, словно свечу погасили. - Понимаете, дорогая Анна. Мы живем в странном мире. Простой человек даже в самых безумных фантазиях не может себе представить, что происходит в двух шагах от него. Обыватель, он живет в маленьком, тесном мирке, в то время как души истинно великие, способны выбирать реальность по своему желанию. В мире мириады миров… Все это говорил тот же человек. Говорил убежденно и торжественно, я все слышала и понимала, и когда он проговорил все это, отчасти была с ним согласна, но я ошиблась, когда попыталась сказать ему: - Я знаю. Я смогла лишь эти два слова произнести, не успев сказать ничего иного. Он понял это по своему и улыбнувшись, продолжил: - Вот. Поэтому вы с нами. Орден адептов люцифера создан для того, чтобы найти дорогу в мир потусторонний. Я – магистр этого ордена, но скажу вам по секрету – дорогу на ту сторону, я так и не знаю. Мы пляшем на могилах, приносим жертвы, совершаем обряды, убиваем людей, но люцифер к нам не является. Я думаю. это потому, что ни у кого из нас, нет вашего дара. Анна Викторовна. Ну, разве что гипноз. И вот слухи о вас дошли до и меня. Я тщательно проверил все свидетельства о вашем таланте и понял – вы действительно знаете дорогу на ту сторону. вы действительно вхожи в потусторонний мир, Анна Викторовна. Присоединяйтесь к нам. Станьте нашей первосвященницей, нашей повелительницей. Вместе мы обретем невиданную силу и власть. Все, что он говорил, было страшно. Неправильно и страшно. Говорить было трудно, но я, услышав все это, смогла выдохнуть: - Нет!! - Тихо, тихо, тихо – проговорил он, подступил ближе и снова пришел мрак. А затем, я словно оказалась в видении, которое мне явил Серафим – темная комната, мрак, свечи и люди вокруг – в черных одеждах и с факелами в руках. Все это казалось нереальным под воздействием гипноза, ни мыслить, ни говорить не получалось, было лишь ощущение чего – то темного, жуткого и неправильного. Однако слух сохранился. Зрение, слух и память, память позже вернула все это, но, возможно, лучше было бы не возвращать. Вошел человек, в руках его была чаша из того же видения, он безропотно встал на колени, словно хотел этого. Раздался резкий, свистящий звук, а затем, еще более страшный звук льющейся из рассеченного горла, крови. Где-то совсем глубоко разум ужаснулся тому, что осознал, но он был связан и обездвижен. Он бился и не мог выбраться ловушки, куда его загнал гипноз. - Стрелок, вы опоздали- произнес магистр и еще один человек в черном, вошел в зал. Человек, убийца, подошел ближе, магистр заставил встать мое тело, словно заводную куклу, чаша приблизилась и я услышала: - Стань нашей повелительницей! Мои руки помимо воли потянулись к чаше и в этот момент что – то произошло. Резкий толчок ударил человека, стоявшего против меня, выбив чашу из его рук и выплеснув часть содержимого мне в лицо. Я упала в кресло и уже ускользающим сознанием уловила звук голоса магистра: - Господин Штольман, бросьте пистолет! Голос звучал где-то совсем рядом, послышался громкий стук и приказ магистра: - Взять его! Этого измученное сознание уже не смогло вместить, свет мгновенно погас и лишь разум успел ужаснуться. Пришла в себя я от ощущения света. Свет бил в лицо, это я почувствовала, еще не открыв глаз и не поняла – на этом я свете или на том. Рукам было больно и было странно- кто-то был совсем рядом, совсем близко- за спиной. Я чувствовала живое, человеческое тепло и этот кто-то беспокойно шевельнулся – руки словно ожгло огнем – от запястья почти до локтя и я услышала как родной голос, обеспокоенно спросил: - Анна Викторовна…Анна Викторовна, что с вами? Сознание вернулось мгновенно – уже не спутанное и ясное, эти люди, ужасные люди, желающие. помимо моей воли и посредством убийства познать дорогу в ад, связали нас одной веревкой, так, что было не повернуться, чтобы не ощутить боли. Но, осознание того, что мы здесь, рядом и живы, наконец, пришло и я, еще не до конца поверив в происходящее, проговорила потрясенно, попытавшись повернуться к нему: - Яков Платонович…- и тут же, испугавшись до ужаса, спросила- А что со мной было? И …где мы с вами? - Простите, это я во всем виноват, не смог вас уберечь…- услышала я совсем близко, он тоже пытался повернуться но веревка не пускала и я тотчас же ответила, возразила, как всегда, попытавшись успокоить: - Нет, нет, это вы меня простите, это я виновата… В тот момент эта мысль о том, что он из-за меня оказался здесь, у этих людей, вызвала мгновенный страх и снова чувство вины плеснулось в сознании, но то, что он рядом и даже вот так – не глядя ему в лицо, лишь по тону и движениям ощущая, как он пытается тянуться ко мне, я ощущала нечто светлое. Здесь, сейчас, в таком положении и неизвестности перед будущим. Все это в сознании пролетело за секунды и я проговорила уже совсем ясно: - Смешно. Вот мы с вами наконец-то вдвоем. Только кто нас отсюда вытащит… Эти мои слова, видимо, тотчас подстегнули его к действию и он, уже иным, узнаваемо спокойным тоном, проговорил коротко: - Встать сможете? - Попробуем – ответила я, как обычно, отзываясь на любое его предложение, и мы попробовали. У меня получилось не слишком ему помочь, но все же он смог поднять нас на ноги. Я чувствовала, что он явно о чем-то решил, он шевельнулся за спиной, словно оглядываясь по сторонам, и я спросила, доверяя ему и понимая, что так просто ждать участи он не намерен: - Вы что-то придумали? Он осторожно потянул меня за собой, и я услышала его тихое, спокойное и ироничное: - Занимаем оборону… Двигаться в таком положении было непросто, однако он упрямо продвигался к стене и когда мы добрались до шкафа, стоящего рядом с дверью, я поняла, зачем. Он толкнул его плечом, подвигая вперед, вдоль стены и таким образом, загородил дверь. Затем подтянул меня к шкафу и мы оказались перед этой не слишком крепкой преградой. - А теперь что?- спросила я, понимая, что это преграда для этих людей лишь временно. теперь я могла видеть его лицо, пока мы совершали эти действия, веревки чуть сползли вниз и можно было хоть как –то видеть друг друга и хотя бы на чуть чуть повернуться. Я взглянула ему в глаза, он улыбнулся легко и проговорил так же - легко и иронично: - Вызывайте подкрепление. Наполеона, Кутузова, Македонского- всех сюда… Он шутил. Он шутил в такой момент для того лишь, чтобы успокоить и подбодрить меня и я улыбнулась ему. Даже тогда, прекрасно понимая, чем все может кончится, он, как всегда, думал не о себе а обо мне. Потянуться друг к другу было сложно, но мы попытались. Я почувствовала его дыхание на своем виске, и мне на мгновение показалось, что он коснулся меня, нежно и осторожно. Неизвестность выматывала душу и я, уже не выдержав этого, спросила вслух: - Что они тянут? - Не так – то просто решиться убить полицейского – услышала я и похолодела, он и здесь не смог обмануть меня, но я не успела ничего сказать, как он заговорил снова – тон был спокойный, словно мы стояли на улице, в безопасности, а он объяснял мне о чем – то обыденном: - Вас они не тронут. Вы им нужны для других сатанинских дел. Тогда, он вот так вот решил подготовить меня к тому, что может случиться. Но я поняла это позже. А тогда эти его слова мгновенно вызвали в памяти все, и я спросила, скорее не у него, а просто мыслила вслух: - Неужели я для этого создана? Он коротко вздохнул и ответил на это: - Это они так думают. Я вскинулась, посмотрела ему в глаза и спросила тотчас о главном: - А вы как думаете? Он был совсем рядом и смотрел так, как мне того хотелось всегда и проговорил тихо: - А я думаю… Но договорить не получилось – в спину сильно ударили извне, и руки пронзила боль – кто-то ломился в дверь, почуяв неожиданное препятствие. Удар следовал за ударом. Яков изо всех сил упирался плечом в шкаф, не давая войти убийце, и я услышала, как он заговорил иначе, взволнованно, но уверенно, он пытался сказать это, чтобы успеть: - Знаете что. Я хотел сказать, что я счастлив… Я услышала это и взглянула ему в глаза, он улыбнулся, в спину снова ударили так, что стало больно, и он поспешил договорить: - Может это и конец…но я счастлив, что узнал вас… В спину все ломились, но верить в то, что может произойти не хотелось, этого просто не могло быть, я не могла его потерять здесь, сейчас, когда он сказал мне это, и я перебила его, не в силах слушать и слышать: - Это никакой не конец… Но он закрутил головой, как делал всегда, волнуясь или возражая, словно просил не перебивать, пока не сказал что-то, и я услышала уже быстрое и взволнованное: - Простите, я идиот. Столько времени провести рядом с вами и бездарно все растерять… Он снова попытался потянуться ко мне, но у него ничего не вышло, я лишь видела перед собой его любящий взгляд и осознав, что он сейчас сказал мне, сама попыталась потянуться к нему, у меня тоже ничего не получилось и вырвалось уже с отчаяньем: - Неужели надо было попасть сюда, чтобы, наконец, это от вас услышать?! Это было страшно. Страшно оттого, что сейчас, через пару минут, после того, как он сказал мне это, я могу его потерять, и я взмолилась уже, мысленно обращаясь к Богу, к вселенной, к мирозданию - ко всему на свете, чтобы этого не случилось. И оно услышало меня. Удары прекратились, и прозвучал выстрел там, снаружи. Затем еще один. Яков метнулся к боковой стене, потянув меня за собой, подальше от выстрелов и я услышала уже иное: - Если вам удастся вырваться отсюда, знайте, что Элис жива. Я повернулась к нему, и он договорил: - Она прячется у доктора Милца. Даже это меня не поразило, сознание лишь отметило это, но то, что происходило с нами, было важнее. Раздался оглушительный, огромной силы удар, шкаф, загораживающий дверь, пошатнулся, и я закрыла глаза, не представляя себе, что будет сейчас. - «Если вам удастся» - вспомнилось мгновенно, и я едва не лишилась чувств от подступившего отчаянья. Шкаф с грохотом разлетелся на куски, и сквозь этот шум я услышала знакомый голос: - Не двигаться. Ни с места!- и, открыв глаза, увидела уже вбежавшего Коробейникова и двух городовых. Отчаянье и ужас отступили, спасение пришло неожиданно, и я даже не успела ни о чем подумать. Коробейников уже был рядом и взволнованно высказался: - Яков Платонович…Анна Викторовна…- а Яков тут же спросил: - Где магистр? - Я не знаю, там никого нет, только два трупа.- отрапортовал Антон Андреевич. - Руки развяжите - услышала я и почувствовала в онемевших уже руках тупую, тяжелую боль. Коробейников развязывал веревку, а Штольман уже командовал, спокойным, полицейским тоном: - Здесь был еще один человек. Не дайте ему уйти! Коробейников справился с узлами и Яков, мгновенно обернувшись, взял мою руку и принялся, заглядывая мне в лицо, словно неосознанно, осторожно массировать запястья, где только что была веревка. Я взглянула ему в глаза – он смотрел так же, как и прежде. - Вы не ранены? – прозвучал обеспокоенный тон Антона Андреевича, и тут пришло понимание, что все закончилось, я потянулась и обняла их обоих, таких родных и таких нужных мне людей. Этот кошмар закончился. Антон Андреевич, замерев, замолчал, а Штольман, наконец, обнял меня, как должно. Через минуту Антон Андреевич шевельнулся под моей рукой, я отпустила их обоих, но Яков сразу не выпустил меня из рук. - Я пойду…насчет экипажа распоряжусь – услышала я Антона Андреевича, но он тогда меня волновал мало – Я смотрела в лицо Штольману. Он уже тоже шевельнулся нетерпеливо, глядя вслед Коробейникову и я, лишь успев потянуться к нему, увидела, как меняется выражение его лица – это нервное, упрямое выражение мгновенно изменило его – такое лицо у него было тогда, в подворотне, когда он тихим от ярости голосом, произнес- « Это вы- ошибка мироздания»- в лицо Куликову. Я чувствовала, что еще секунда, и он метнется на поиски того, кого считает виновным во всем, что случилось, и удержала его, лишь вцепившись плохо слушающимися еще пальцами в лацканы сюртука. Он взглянул мне в лицо, но нетерпеливое выражение не ушло, ушла лишь ярость и он, осторожно, взяв меня за запястья, произнес уже спокойнее: - Анна…Викторовна, отдохнуть вам надо…мы договорим еще…я … - Вот нашел, мороз там, однако - раздалось от двери, я обернулась и увидела Коробейникова, он улыбался уже и держал в руках мое пальто. - Там постойте…- проговорил ему Штольман, и не глядя на меня, а глядя под ноги, взял меня под локоть и вывел в коридор. Коробейников шагнул нам навстречу, и я подумала было, что сейчас Штольман рванется туда, куда так хотел, но нет. Я ошиблась. Он забрал из рук Антона Андреевича пальто и проговорил уже своим обычным, служебным почти тоном: - Антон Андреевич, что там с поисками, займитесь, Анну я сам провожу. Коробейников улыбнулся растерянно, потоптался мгновение и ушел, обернувшись лишь раз, уже от лестницы. Я огляделась, на полу, возле двери была лужа крови, и мертвое тело и Штольман снова взяв меня под локоть, быстро проговорил - На улицу Вам надо, на воздух… И тут я заметила что-то маленькое и ярко алое на полу, возле окна. Я высвободилась из его рук, метнулась туда, подняла свистульку и взяв ее в руку, почувствовала, что слезы навернулись на глаза. Позади послышались шаги, и ладони Штольмана легли мне на плечи. Он повернул меня к себе и просто смотрел в лицо, выражение его лица было все еще беспокойным, он явно что-то хотел сказать, но не успел, я потянулась к нему и позволила себе уже осознанно сделать то, что было на кладбище. И он не стал отстраняться, его губы ожили, потеплели и ответили мне. - Ваше высокоблагородие, экипаж для Анна Викторовны…- городовой замолчал, я открыла глаза и успела уловить во взгляде перед собой восхищение и неподдельную, острую радость. Он улыбнулся, снова прижал мою голову к своему плечу и тихо проговорил- Вы…не пропадайте больше…нам рядом нужно быть, всегда. Я провожу… Мы вышли на улицу, экипаж уже стоял у крыльца, он подал мне руку, и я улыбнулась, уже из экипажа, глядя на его серьезное, беспокойное лицо. Он смотрел на полицейских, снующих неподалеку, и я не смогла не спросить: - Мы увидимся завтра? Он обернулся на меня, его нетерпеливое выражение, возникшее было при взгляде на полицейских, сменилось, он улыбнулся легко и легко же ответил: - Конечно… Я вас найду… Экипаж тронулся не сразу и я успела уловить, что он словно задумался о чем –то, затем улыбнулся, и исчез из вида. Я уже издалека услышала его командный тон, отдающий некие указания и память вдруг вернула совсем давнее- « Я вас найду» - воскресив все- лето, солнце, его легкую, странную улыбку и эти слова, сказанные тогда, когда я увидела его в первый раз. Я улыбнулась своим мыслям и воспоминаниям и даже в страшном сне не могла представить себе тогда, где он найдет меня на этот раз, но до того, как найдет, случится еще много всего странного и страшного. На этот раз я не стала выходить в парке, а доехала до самого крыльца. Теперь все это уже не имело значения. Ничто не имело значения и даже то, как встретили меня дома, не повлияло на то светлое, что поселилось в душе навечно. Мама и тетя тотчас же кинулись с вопросами и упреками, но все это проходило уже мимо сознания и они унялись, успокоились, и мне безразлично было – отчего. Оттого ли, что были обижены на то, что я не реагирую или оттого, что снова не понимали. Я любила весь мир и их я любила тоже, я снова пожалела их за то, что им не дано понять мои чувства, предложила поговорить завтра. Они все всплескивали руками и что-то восклицали, но у меня снова была эйфория – я все вспоминала лицо Штольмана, когда он уже стоял у экипажа – взгляд был задумчивый и словно отстраненный уже, но когда экипаж тронулся, он словно очнулся от каких-то внезапных, тревожащих мыслей и успел улыбнуться мне, прежде чем исчезнуть из вида. Все эти последние дни, когда все полетело и начало рушиться и ломаться, все они прошли вне дома. Дома я почти не бывала и тогда я о многом думала не так, как сейчас. Но поменялось мало что, разве что ссориться и спорить теперь не из-за чего. И не из-за кого. Но все же, все же, так хочется верить в чудо. Сегодня я подумала о том, что не хочу весны. Если ничего не произойдет, то не хочу, впрочем, я смогу еще об этом здесь написать, ведь до того трагического дня, когда я металась по городу и о котором напишу позже, еще есть о чем написать. И есть, чему порадоваться. Тогда я поднялась, наконец, к себе, после всего. Было уже поздно, за окном было совсем темно, а с неба снова летел снег. Я оставила зажженными все свечи в подсвечнике на столе, мне тогда хотелось, чтобы было светло. Не от страха, напротив, светло от ощущения света в душе. Я уснула мгновенно, едва моя голова коснулась подушки и сон тоже был светлый, летний и теплый и в нем был Штольман, только я не видела его, я просто знала, что он есть- где-то совсем близко, рядом и от этого знания было светло тоже. Пришло утро, словно сон плавно перешел в явь- солнце лилось в окно и я поднялась с постели в прекрасном настроении – оно пришло тотчас же с воспоминаниями о сне, я взглянула в окно, затем посмотрела на свое отражение в зеркале и оно понравилось мне – ничто уже не напоминало о том, что произошло вчера, и я даже подумать ни о чем не успела, как внезапно, безо всяких других ощущений, увидела в зеркальном отражении полковника Лоуренса. Ни тумана, ни холода вокруг него не было. Это внезапное появление удивило настолько, что я даже не спросила ни о чем и у меня неосознанно вырвалось: - Полковник Лоуренс? Я не звала вас… Он исчез, лишь тень его мелькнула на солнечной стене, я обернулась на тень и увидела Элис … Она, живая и здоровая, бодро спешила куда – то по искрящемуся, сверкающему на солнце, снегу.