По следам. Несказка.

Анна не знала, что ожидает ее дома после столь длительного отсутствия и мысли, относительно предположений, были разными. С тех пор, как она тогда вернулась домой, никто из домашних ни разу не попенял ей на произошедшее. Она уверена была, что они знают обо всем, и, о том, что ту ночь она провела не одна. Они знают тоже и была им благодарна за то, что эту тему за эти две недели, никто ни разу не упомянул. Ей было неприятно сознавать, что тетя, конечно же, обсудила все это с мамой и наградила, как водится, Штольмана всеми, известными ей, негативными эпитетами, но нужно и ей отдать должное – при Анне, речь об этом, никогда не велась. Анна могла только догадываться, насколько тяжело, все это далось Марии Тимофеевне, с ее трепетным отношением к мнению общества в целом и с ее вечным неприятием Штольмана, в частности. Анна хорошо помнила этот, полный надежды и ожидания, взгляд Марии Тимофеевны, когда иногда, очнувшись от охватившей ее в очередной раз, задумчивости, поднимала свой. Мама всегда смотрела на нее с ожиданием и надеждой, и Анна понимала, отчего это – Мария Тимофеевна со свойством, присущим многим простодушным людям, полагала, что время лечит. Анна теперь точно знала, что это расхожее мнение ложно и сколько бы ни прошло времени, все будет напрасно. Время лишь притупляет боль, а затем, стоит лишь вспомнить о чем – то, благодаря какой-то мелочи – вещи, слову, знакомой улице или даже человеку, упомянувшему имя – боль возвращается снова, и слабее она не становится, а иногда бывает еще более острой. Первое время такие моменты рождали еще и сожаление, и это понимание ранило душу больнее, чем что – либо другое. Позже она осознала, что так думать нельзя – эти мысли убивали душу и разум, погружая в глухое и мрачное безразличие ко всему. Умом осознала, но до этой ночи и этого сна, отделаться от этих мыслей было весьма сложно. И два слова «если бы» - не уходили из отравленного сознания, а память услужливо воскрешала прошлое, которое, как казалось, могло измениться – «если бы». Сейчас она шла и думала об ином. То, что она прочла ночью, последние записи, она никогда не перечитывала их и ей отчего – то казалось, что написано все это обрывочно и неясно, но, оказалось, что это не так. Видимо тогда, память вернула все отчетливо, но писала она неосознанно, и поэтому все это казалось таким, странным, обрывочным и неясным. Ночью тоже не все она смогла отметить четко, но что-то, что вспоминалась сейчас, казалось странным. Что-то конкретное и простое, но она никак не могла вспомнить, что именно. Нужно перечитать, обязательно, как будет время, – подумала она и удивилась, осознав, что уже подошла к крыльцу. Тут же пришли иные мысли, о маме, тете и папе, вернулось беспокойство, но сегодня это уже не имело такого значения, как вчера. Она вспомнила, что папа в последние дни был к ней очень внимателен, решила, что сможет теперь пережить все, и, легко поднявшись на ступеньки, толкнула дверь. Виктор Иванович относился ко всему этому иначе, более тонкий человек, он понял, что возможно, они были неправы изначально, тогда, когда пытались по своему разумению управлять жизнью дочери, ограждая ее от себя самой и от того, кто был ей, как выяснилось, так дорог. Он понял это в первый же вечер, как Анна вернулась домой, тогда, когда улеглась суета и волнения, и он впервые, внимательно, вгляделся ей в лицо. Через несколько дней он встретил в городе Милца и при упоминании имени Штольмана, тот только развел руками и высказал то, о чем говорили все, то, о чем он не мог сказать при Анне, что, вероятнее всего, этого человека уже нет. И когда доктор, с присущей ему прямотой, проговорил о том, что «возможно, все прояснится весной», Виктор Иванович, с ужасом понял, что впервые в жизни, не хочет, чтобы весна наступала. Однако, что делать, он решительно не понимал, сожаление и раскаянье, посещавшее его каждый раз при взгляде на дочь, постепенно уходило, и позже он понял, что, возможно, Мария права – нужно, чтобы прошло время. Иногда он сомневался, иногда снова думал о том же, все это беспокоило и мешало жить. Но в этот вечер, как только Анна переступила порог и Мария с Олимпиадой Тимофеевной бросились к ней, он тотчас же понял, что сегодня что-то изменилось. Что-то произошло и очень значимое. Он отчетливо видел выражение лица своей дочери, как только она вошла – это была решимость. он хорошо знал это ее выражение и знал, что появилось оно не просто так. Весь этот день дался тяжело – то, что Анна ушла, и ее нет нигде, они поняли перед обедом. Тогда, когда Олимпиада Тимофеевна с несвойственной ей растерянностью, пролепетала о том, что « она обещала скоро вернуться». Маша впала в истерику, Олимпиада была близка к тому же и он, не успев снять пальто, отправился на поиски. Он битый час метался по городу, пока не встретил Коробейникова, который мгновенно понял, что что – то случилось с Анной. - Вы домой возвращайтесь, Виктор Иванович, мы займемся этим незамедлительно – успокоил он и, увидев участливое и обеспокоенное выражение его лица, Виктор Иванович немного успокоился, но ненадолго. Он внезапно вспомнил, что с некоторых пор в затонском полицейском управлении царит хаос – мало того, что уже две недели как нет начальника сыскного отделения, так несколько дней назад и полицмейстер отбыл в Петербург, и с тех пор от него не было ни слуху, ни духу. В суде в связи с этим происшествием тоже все затормозилось и Виктору Ивановичу стало казаться, что прав Ребушинский в своих пасквилях вопящий о том, что « богом забытый город, погрузился в хаос и мрак». За эти две недели, этот пасквильник написал много того, за что Виктору Ивановичу очень хотелось, мягко говоря, ударить его в лицо, но он прекрасно понимал, что это только добавит боли и унижения Анне. Он вернулся домой три часа назад, но никаких известий от Коробейникова так и не пришло. Его начали посещать уже совсем иные, более пугающие, мысли и причитания Олимпиады Тимофеевны также лишь добавляли тревоги. На дворе уже стемнело, снова пошел снег, и ветер нес его мимо окон легко и стремительно – метель, однако - подумал Виктор Иванович и решительно отправился к вешалке за пальто – ждать в бездействии было просто невыносимо. Он успел дойти лишь до выхода из столовой, и в этот момент открылась парадная дверь и вошла Анна. На лице ее не читалось уже печати отрешенности и отчаянья, как часто бывало в последние дни. Дамы засуетились возле нее, задавая бесчисленные вопросы, а он очнулся только тогда, когда Анна улыбнулась светлой, грустной улыбкой и проговорила, обнимая мать: - Прости, мама, я задумалась и времени не заметила, прости. Мария Тимофеевна на удивление быстро пришла в себя и они, усадив Анну у камина, отправились обе в столовую, хлопотать над тем, чем напоить и накормить «бедную девочку». И тогда Виктор Иванович отчетливо понял, что именно сейчас самое лучшее время для разговора. Он опустился на корточки возле Анны и, взяв ее руку в свою ладонь, внимательно всмотрелся ей в лицо и спросил осторожно: - Что-то произошло сегодня? Анна посмотрела на отца- выражение лица его было полно участия, любви и беспокойства и она не смогла солгать. - Он жив, папа. Я точно в этом уверена. Я знаю. Дай мне слово, что не расскажешь маме и тете. Я прошу тебя. Она видела, как он вздрогнул, услышав ее слова, но с каждой секундой выражение его лица менялось, и через время он тихо ответил ей: - Даю слово. Но ты должна объяснить мне… Анна обняла его за шею и, как в детстве, легким и спокойным тоном, произнесла: - Спасибо тебе. С этого момента время полетело стремительно, было очень непросто сдерживать себя, Олимпиада Тимофеевна время от времени, бросала быстрые, подозрительные взгляды и Анне стоило большого труда изображать себя такой, как прежде, зная, как тетя поступила с ней. Виктор Иванович сразу, как Анна вернулась, отправил Коробейникову записку о том, что все разрешилось с убедительной просьбой не беспокоить их сегодня. Ей было жаль Антона Андреевича, она могла себе представить, как он беспокоился, но сейчас у нее просто не было времени и желания на размышления о сочувствии Коробейникову. Наконец все успокоилось, Мария Тимофеевна проводила ее в спальню, поцеловала в лоб, как в детстве и ушла, осторожно прикрыв за собой дверь. Как только дверь за мамой закрылась, Анна поднялась с постели, босиком прокралась к двери и прислушалась – за дверью было тихо. Она вернулась и принялась быстро собираться в дорогу. Стараясь действовать осторожно и бесшумно, она быстро собирала вещи в чемодан. Она еще днем продумала, что именно нужно взять с собой, поэтому много времени на сборы не ушло. Письмо Штольмана она еще днем, перед уходом, положила под обложку тетради. а вот с документами вышла заминка. Она вынула папку, затем положила ее обратно, но поразмыслив немного, решила, что в таком виде лучше ее не брать. Судя по тому, что ей привиделось сегодня, она поостереглась и, вынув бумаги, свернула их, обернула оберточной бумагой, оставшейся с Рождества, и положила в ридикюль, опасаясь того, что этот маленький, нарядный рулончик не влезет. Однако все влезло, разве что пришлось вынуть пудреницу, флакон розовой воды и зеркальце. Анна держала в руках зеркальце, задумчиво глядя на раскрытый ридикюль – Это я не могу здесь оставить, с этого зеркальца началось слишком многое, чтобы бросить его здесь – пришла совершенно неожиданная, быстрая, как проблеск молнии, мысль. Она усилием воли не дала вернуться воспоминаниям – время было слишком дорого, аккуратно опустила зеркальце внутрь и решительно защелкнула замочек. Часы внизу пробили полночь, и этот звук вернул ее в реальность. Она еще раз оглядела спальню и внезапно вспомнила, о чем забыла. Деньги, как же я, – спохватилась она, открыла шкатулку и пересчитала банкноты. Здесь хватит лишь на то, чтобы вернуть Милцу за билет и на пару дней в не самой фешенебельной гостинице, – огорченно подумала она, но выбора у нее не было – она сложила все свои нехитрые сбережения в кошелек и внутренне принялась готовиться к нелегкому разговору с отцом. На это у нее было не более часа – она уже поняла, что добираться до вокзала ей придется пешком, а опаздывать было немыслимо. Анна осторожно спустилась и толкнула дверь в кабинет. Виктор Иванович стоял у окна, заложив руки за спину и вглядываясь в темное, метельное, нечто. Он обернулся на звук, шагнул ей навстречу и, взяв ее руки в свои, обеспокоенно спросил: - Что случилось? Ты задумала что-то? Анна смотрела в его глаза и ее терзали сомнения. Сказать правду было страшно, а не сказать, похоже, было уже нельзя. Отец смотрел на нее так участливо и обеспокоенно, что она, не успев толком подумать над тем, что именно сказать, взволнованно произнесла: - Папа, ты должен поклясться мне, что не станешь чинить мне препятствий…мне нужно уехать. Сейчас. - Что?!- только и смог произнести он в ответ. она высвободила свои руки и подошла к окну – Напрасно я сказала ему, не нужно было – пришла смятенная мысль, но иная прийти не успела, Анна почувствовала ладони отца на своих плечах и услышала его, уже более спокойный тон: - Я не стану. Но ты должна сказать мне…в чем дело. Я понял, что что-то случилось сегодня… Анна, уже осознав, что страшилась напрасно, обернулась к нему и взволнованно заговорила снова, стараясь не сказать лишнего, но и объяснить насколько можно, понятнее: - Ты прав, кое-что случилось сегодня, мне нужно уехать…в Петербург, сегодня ночью. Не спрашивай, откуда я знаю – поспешила она высказать, заметив, что он хочет что-то сказать и добавила тихо, но уверенно и твердо: - Я знаю, что он жив и ему нужна моя помощь. Я не могу не поехать. Виктор Иванович уже не пытался говорить и возражать. Он внимательно вгляделся в лицо дочери и понял, что она в абсолютно трезвом уме и ясном рассудке и все намеки и странные вывода Олимпиады Тимофеевны не имеют ничего общего со здравым смыслом. Это понимание прогнало странное беспокойство, не уходящее с того момента, как он вернулся сегодня домой после бесплодных поисков. Решение пришло быстро, но нелегко – он прошел к столу, открыл один из верхних ящиков, вынул оттуда пачку банкнот и, вернувшись к Анне – вложил их в ее руки, спросив осторожно: - Ты позволишь мне себя проводить?- и увидел, как она отрицательно качнула головой. - Нет, папа. Я справлюсь сама. Не надо суеты. Она обняла его и проговорила в самое ухо, как в детстве: - Спасибо тебе. Я телеграфирую вам. Как только все устроится. Она легонько поцеловала его в щеку и отпустила. Виктор Иванович взглянул ей в глаза и впервые за все эти мрачные, тяжелые две недели, увидел в ее глазах живой блеск. Ее глаза светились надеждой и ожиданием и он, собрав все свое мужество, поцеловал ее в лоб и проговорил тихо: - Иди. Мы будем ждать тебя. Я тут…со всем разберусь. Анна улыбнулась его словам, кто-то другой много раз говорил ей именно это – « я разберусь». - Сейчас, похоже, разбираться во всем ему уже не придется одному – мысль была не слишком уверенной, но иного пути она просто не видела. Она еще раз взглянула в лицо отцу – кивнула ему с улыбкой и без слов, легким шагом, вышла из кабинета. В доме было тихо, и лишь тиканье часов нарушало эту сонную, спокойную тишину, Анна огляделась, легко вздохнула и отправилась наверх за вещами. Она вышла через черный ход, метель тотчас приняла ее в свои объятья и закружила, заплясала вокруг, словно радуясь неожиданной живой душе в этом холодном, ночном безмолвии. Анна вздохнула, выпрямилась, поудобнее перехватила чемодан и пошла на выход. Она вышла из ворот и остановилась в оцепенении – дорожки не было, перед ней расстилалась ровная, белая, сверкающая в свете редко выглядывающей луны, равнина. - Валенки не помешали бы, - пришла странная мысль, и она решительно ступила в это белое, пушистое, холодное нечто. Чем дольше она шла, увязая в снегу, тем чаще ее посещала близкая к панике, мысль – Мне нужно успеть, я никак не могу опоздать. Мне нужно успеть. Ей нужно было успеть, она ясно понимала, что если что-то случится и она опоздает – завтра уехать уже не получится. Откуда пришло это странное, неотвязное чувство, она не знала, но оно следовало неотступно и она упорно старалась пробираться быстрее, насколько у нее выходило. Наконец она выбралась на перекресток – отсюда идти было уже легче, и Анна выдохнула с облегчением, но, взглянув перед собой, с испугом осознала, что, возможно, поспешила радоваться – в нескольких шагах от нее стоял экипаж и кто мог быть в нем, она не знала. Она в растерянности огляделась – если обойти вокруг, будет долго, и тогда я наверняка не успею, - успела подумать она, прежде чем знакомый голос произнес совсем рядом: - Анна Викторовна, голубушка, ну что же вы так, одна…- она обернулась на голос и увидела Милца – весь запорошенный снегом, он выглядел забавно и Анна, несмотря на странность ситуации, улыбнулась и заговорила быстро: - Александр Францевич, я сама виновата, нам надо было договориться еще днем…а позже у меня не было времени… - Давайте поедем, позже побеседуем – по деловому проговорил доктор и отобрав у нее чемодан, зашагал к экипажу. Она поспешила следом, удивленная и обрадованная с теплым чувством глядя в широкую спину Милца. Как только Анна устроилась на сидении, Милц завозился во внутреннем кармане и через минуту протянул ей билет и бумаги: - Вот, все вышло весьма неплохо, первый класс, без попутчиков. Правда, меня предупредили, что поезд может опоздать - погода-то, сами видите… До вокзала они доехали, как ни странно, быстро, если не считать того, что один раз завязли в сугробе, а в другой, лошадь отчего-то внезапно остановилась, никак не желала бежать дальше и Анна ее понимала – в такую погоду, среди ночи, везти тяжелый экипаж в снегу и метели, было непросто. Едва они, стряхивая с пальто снег, вошли в маленькое, неказистое здание затонского вокзала – к ним бросился смотритель с перепуганным лицом и у Анны, от дурного предчувствия, часто и больно забилось сердце. - Вот какое дело, уважаемые, мы деньги, конечно же, вернем, раз такое дело – быстро заговорил он, звучало это нервно и заискивающе, и Милц оборвал этот поток ненужных слов, проговорив спокойно и громко: - Что такое, Вы объяснить можете толком? Доброй ночи. - Доброй, - машинально ответил тот и с выражением ужаса на лице, объяснился: - Состав остановить никак невозможно. Лишь только сбавит ход, но…я не рекомендовал бы вам… - Нет. Мне непременно нужно быть завтра в Петербурге – твердо сказала Анна и двое мужчин уставились на нее в немом изумлении. - Ну – растерянно проговорил смотритель- такое бывает зимой. Никак невозможна стоянка – сами видите – он махнул рукой в сторону окна – я даже не знаю точное время – договорил он тихо. Было видно по нему, что он расстроен и сочувствует анне, но поделать ничего не может. - Ничего. Мы справимся, - уверенно сказала она и подошла к окну- метель все еще мела, но ей показалось, что ветер уже не настолько свиреп, как тогда, когда она вышла из дома. она взглянула на вокзальные часы – до фактического времени отправки, оставалось пять минут. - Мне нужно выйти, Александр Францевич, а если он не опоздает? – тихо сказала она Милцу, и он лишь руками развел: - Я понимаю все. Я помогу вам, - тоже тихо ответил он, они вышли на улицу и через пару минут уже были на перроне. Анна оказалась права - ветер уже не буянил так, как прежде – он летел временами быстрее, временами медленнее, но понятно было, что он уже устал кружить и беситься, и скоро уляжется на покой, уложив весь поднятый и кружащийся снег красиво и ровно, так, как следует. Анна очнулась от созерцания окрестностей и ей стало неловко – она ни слова не сказала доктору с того момента, как они вышли из здания вокзала. Она обернулась на него - он стоял, задумчиво глядя в сторону ожидания поезда, воротник пальто был поднят и весь его вид напомнил Анне нахохлившегося на морозе воробья. она улыбнулась этому, довольно странному сравнению, пришедшему в голову и тронув доктора за рукав, улыбнулась ему: - Вы не переживайте так, Александр Францевич, мы вернемся. Вместе. Я уверена в этом. Все хорошо будет. Доктор взглянул на нее печально и обеспокоенно и, вздохнув, ответил: - Да я бы не переживал, если бы все было…проще. Вы берегите себя, Анна Викторовна… То, что сказал доктор еще, Анна уже не услышала – раздался резкий, громкий в ночном зимнем воздухе, звук и Анна увидела свет вдалеке: - Они гудят, Александр Францевич! Они предупреждают, что нам пора…- взволнованно проговорила она и потянула у доктора из рук чемодан. Он, однако, не позволил и быстро зашагал рядом с ней ближе к путям. Состав действительно ехал очень медленно, однако, не останавливаясь. В первом от паровоза вагоне с легким щелчком, открылась дверь, и Анна увидела еще одно обеспокоенное лицо – человек был пожилой, его темные глаза смотрели с острым беспокойством и он громко крикнул им, еще не доехав: - Ближе подойдите - я помогу! Анна метнулась на этот голос, отдав Милцу ридикюль, человек протянул ей обе руки, опустившись на корточки и через мгновение, она уже стояла в тесном коридорчике, ощущая тепло на своем лице. Она обернулась – Милц уже подал этому человеку ридикюль и чемодан, и он так же ловко, как недавно Анну – подхватил чемодан и, поставив его на пол, облегченно проговорил: - Ну слава Богу. Провожатому махните, барышня, да я дверь закрою. Анна шагнула к открытой двери и увидела Милца – он стоял на перроне и махал ей своей, запорошенной снегом, шляпой. Анна взмахнула рукой и тотчас же, человек, так ловко сделавший для нее так много, захлопнул дверь. Он обернулся к ней и улыбнулся: - Погодка – то. С опозданием прибудем, как пить дать – досадливо добавил он и уже взглянул на Анну внимательней: - Пойдемте, я провожу вас - и, подхватив чемодан, пошел вперед по узкому коридорчику, на ходу объясняя: - Нет никого. Пустой вагон нынче, никто не едет – мороз, холод, праздники все еще гуляют. На каждой станции пассажиров выглядываю – вы первая, кто есть. Одни мы тут с вами, барышня. Он остановился у двери купе, открыл ее перед Анной и, впустив ее, внес чемодан. - Чаю хотите?- услышала она, оглядываясь по сторонам. - Чаю? Она обернулась и внимательно посмотрела на него снова – хорошее, открытое лицо, темные, по-доброму глядящие, глаза и смешные, по старой моде, с загнутыми кончиками, усики. - Пожалуй, что не откажусь, – ответила она, и лицо его осветилось улыбкой. - Вот прекрасно! Я мигом! – быстро сказал он и вышел, прикрыв дверь. Анна огляделась – ничего необычного, кроме того, она смутно помнила свою предыдущую поездку, это было очень давно, ей было лет шесть и саму обстановку тогда она не помнила вовсе. Столик, диванчик, на столе масляная лампа горела мягким, желтым светом. Шторы на окне были задернуты, и было не холодно. Не настолько тепло, как дома, но терпимо. Она убрала чемодан в угол, спрятала ридикюль между диваном и стеной вагона и, заметив крючки над диваном, задумалась, стоит ли раздеваться здесь. Дверь скрипнула, и снова вошел проводник - на подносе дымился стакан с чаем в блестящем в свете лампы, подстаканнике и стояла вазочка, накрытая белой салфеткой. Он поставил все это на стол и чай в стакане тотчас начал дрожать в такт стуку колес, а на стене заплясал маленький дрожащий, солнечный зайчик, созданный бликом от света лампы. - Я дров подброшу - теплее будет, барышня. Не знаю, когда будем, - сокрушенно проговорил проводник, и Анна отвела взгляд от стены с дрожащим на ней бликом и тихо проговорила: - Я Анна…Анна Викторовна, спасибо вам за все…а время прибытия не подскажете? Он посмотрел на нее удивленно, затем словно очнувшись, провел ладонью по затылку и задумчиво ответил: - Ну…я полагаю…не позже трех прибудем, но…Бог его знает. - Так долго? – вскинулась, было, Анна, но затем опомнилась: - Да, я понимаю, погода… Она улыбнулась чуть смущенно и негромко произнесла: - Вы сказали, мы одни…не хотите мне компанию составить…к чаю? Проводник снова, уже изумленно посмотрел на нее и заговорил чуть иначе. - Да…доехать бы, барышня, а уж там неважно…к жениху поди? – внезапно спросил он. Она чуть было не возмутилась такой вольности, но взглянув в его лицо и встретив лишь добродушную улыбку и участливый взгляд темных глаз, кивнула, не вдаваясь в подробности: - Да. Этот странный человек словно смутился, отвел взгляд и она услышала: - Ну…доброй ночи вам. Я завтра стукну, как кипяток поспеет. Он смешно прищелкнул каблуками, словно бывший военный, вышел, прикрыв за собой дверь, и Анна только сейчас поняла, что он так и не назвал своего имени. - Ну и ладно. Будет тепло и слава Богу, - подумала она, сняла таки, пальто, повесила его на крючок и опустилась обратно, взяв в руки стакан. Подстаканник был белого металла, похожего на черненое серебро и Анна вспомнила похожий – однажды такой она отняла у Штольмана в летнем, ночном кабинете, он отдал его легко и безропотно, а она тотчас поднесла его к губам. Анна улыбнулась воспоминаниям. Странно, за последние сутки она ни разу не вспомнила что-то пугающее и трагическое – на ум приходило только вот такое, как только что или нечто забавное и смешное. Чай оказался горячим и вкусным, в вазочке под салфеткой обнаружился сахар и маленькие, забавные эклеры, ей стало теплее и на душе тоже потеплело. Она потянулась и посмотрела в окно, отодвинув штору – за стеклом летело звездное небо – огромное и пугающее своей бездонной, вселенской пустотой и совершенством. Ни снега, ни ветра, ни облаков – до самого горизонта было только это темное, усеянное мириадами ярких, сверкающих капель, небо и свет луны ярко и в то же время, мягко, освещал быстро бегущие навстречу и пропадающие во мраке черные тела деревьев.