По следам. Несказка.

Под утро, видимо, снова шел снег – тропинка едва виднелась в этой белой, пушистой, расступающейся перед ботинками, фонтанчиками, снежной пыли. Он привычно огляделся вокруг, не заметил ничего подозрительного и, увязая в снегу и чертыхаясь, наконец таки, выбрался на дорогу. Здесь, правда, тоже было не намного лучше, чем во дворе, но все же, идти было проще. Яков поднял воротник пальто, пожалев, что снова, как обычно, забыл надеть шарф и, вглядываясь в длинную, пустынную улицу, зашагал к перекрестку. Впереди показался забавный, самодельный экипаж. Штольман знал о таких, как знал и о том, что услугами этих смешных экипажей, пользуются студенты, коммивояжеры и прочие граждане, не отличающиеся набитым карманом. Появление здесь, в этом глухом месте, этого странного экипажа, удивила, и он замедлил шаг, искоса внимательно вглядываясь в возницу. Возница внезапно поправил съехавшую на глаза шапку и, натянув вожжи, весело и бесшабашно прикрикнул: - Тпру, стоять, Серый. Он проворно спрыгнул с козел и Штольман с возрастающим удивлением, понял, что этот странный незнакомец идет к нему. Рука привычно перехватила трость повыше, движение было неосознанным и выверенным, но незнакомец тотчас остановился, и чуть приподняв обе руки в смешных, толстых варежках, добродушно проговорил: - Но, но, господин хороший, спокойнее. Дверца экипажа распахнулась, и в снег сошел еще один, не менее странный, человек. На нем была форма проводника железной дороги, и на обшлаге Штольман разглядел знакомый знак отличия служащих николаевского вокзала. Эти люди явно явились по его душу, Яков чувствовал это интуитивно, но что им нужно и зачем они явились, было загадкой. Они оба стояли в пяти шагах от него и он, совершенно неосознанно оглянулся на дом, в котором пять минут назад, оставил Анну. - Нам бы поговорить, господин полицейский – услышал он другой, низкий голос и обернулся, уловив доброжелательный тон. До сих пор он не произнес ни слова, предоставив незнакомцам, возможность объясняться самим и сейчас, когда второй человек, назвал его полицейским, удивившись еще больше, тем более не стал ничего говорить, а просто стоял, и выжидающе вглядывался в лица этих людей. - О чем желаете побеседовать, господа? – наконец произнес этот бледный, словно весь состоящий из настороженности, человек, Петр Иванович понял, что пауза слишком затянулась, и поспешил заговорить, подбирая слова так, чтобы понять можно было проще. - Вы из седьмого вышли? – первым делом успокаивающе уточнил он и, увидев, что в глазах того, к кому они приехали, мгновенно мелькнуло некое обеспокоенное выражение, понял также, что, видимо, ехали они не зря, и, добавил - Вы не волнуйтесь так, с добром мы, барышня ваша Анна Викторовна… - Вы знаете Анну? – нервно и тихо перебил его этот немного странный человек, Петр Иванович, начал уже раздражаться от этого странного разговора, который не получался и добавил быстро: - Послушайте, нам поговорить надо с вами, дело серьезное. А барышня ваша такая милая девушка, в жизни не видал, чтобы барышни, путешествующие первым классом, прыгали в состав на ходу…- и осекся, заметив, что лицо этого нервного человека побелело. Его странные, зеленые глаза взглянули ошеломленно и он совсем тихо, произнес, словно выдохнул: - Что?! - Да она не сказала вам, ах ты – досадливо проговорил человек в форме и шагнув уже ближе, протянул руку: - Петр Иванович, проводник я, мы с невестой вашей из Затонска ехали, опоздали на три часа, Мишка ее сюда вез, я уж проследил, а тут…такое дело… Штольман машинально пожал протянутую руку и попытался осмыслить все, что услышал только что. В этом многословном, произнесенном дружелюбным и словно участливым, тоном, монологе, было слишком много странного и что в нем было самым важным, он с ходу не смог определить и спросил все же о том, что поразило его с самого начала: - На ходу…это как? - Послушайте, давайте пройдем в дом, разговор у нас длинный выйдет – я все объясню, все. Штольман понял, что этот человек абсолютно прав – говорить о чем – то на морозе было глупо и странно и эти постоянные намеки на некий «серьезный разговор» беспокоили все больше, но в дом он их пригласить не мог. Просто не мог. Эти люди явно явились с недобрыми вестями. Он это знал, чувствовал, и вести их к Анне, о жизни которой в эти две недели, он совершенно ничего не знал, он не мог. Он вспомнил страх, мелькнувший в ее глазах, это ее ужасное – « В лавку?!» и понял, что говорить нужно в любом другом месте, но не здесь. - Мне нужно провизией запастись, я для этого и вышел. Я не могу сейчас вернуться, если вы не против- поговорим в чайной, здесь не так далеко. Петр Иванович понял, что по каким-то причинам этот человек не хочет вести их в дом. Судя по тому, что рассказал ему Михаил, он мог его понять и раздумывать не стал. - В чайную так в чайную, дело нехитрое – произнес он спокойно и махнул рукой в сторону экипажа: - Поедем? Штольман думал с минуту, прежде чем забраться в эту странную, забавную повозку. Эти люди тоже были странными и приехали внезапно, словно снег на голову, но он научился неплохо разбираться в людях и чувствовал, что от этих людей не исходит никакой угрозы. Он усмехнулся своим мыслям, вспомнив о том, о чем думал утром. Люди, они все разные и сегодня кажется, что знаешь, с кем говоришь, и доверяешь им свою жизнь и не только свою…и ошибаешься. И понимаешь это слишком поздно. Второй, тот, что казался совсем мальчишкой, снова поправил шапку, шмыгнул носом, хлопнув себя по плечу варежкой и Штольман очнувшись от этих некстати явившихся мыслей, просто кивнул, соглашаясь. Анна задумчиво посмотрела на захлопнувшуюся перед ней дверь и засмеялась. Как бы то ни было, он всегда оказывался прав и этот раз не был исключением – «Уйдите уже, барышня…» - вспомнила она и оценила свою находчивость – она намеренно говорила ему «вы», чувствуя, что так ему проще. Сложностей оказалось гораздо больше, чем она могла себе представить, но сейчас ей казалось, что все преодолимо. Она прислушалась, стоя у входа в кладовую – ничего необычного не услышала и осторожно открыла дверь. Штольман оставил фонарь зажженным, едко пахло чем-то неприятным. Она зажгла свечи и потушила фонарь. Утром она не слишком хорошо разглядела все и теперь с любопытством огляделась снова – банок с вареньем здесь было много – закрытые вощеной бумагой и перевязанные тесьмой они выглядели очень мило, и она снова улыбнулась, вспомнив, как Яков помянул о Коробейникове. Вспомнив об Антоне Андреевиче, она тотчас вспомнила о доме. Представить, что там происходит сейчас, было сложно, но одна мысль утешала ее, мысль о том, что отец знает. было бы гораздо хуже, если бы она ушла, никому ничего не сказав, как собиралась изначально. Взгляд ее скользнул по двери в подвал и все беспокоящее, вернулось снова. Ей необходимо было попасть туда тогда, когда Штольмана нет здесь, но страх того, что за полчаса она ничего не успеет, не позволил ей пойти на поводу острого желания все выяснить. Вспомнив о том, зачем она пришла, она вздохнула и принялась носить дрова к печи и каминам. занятие это было нелегким и утомительным, но она упорно ходила туда и обратно, понимая, что Якову с одной здоровой рукой, управиться с этим делом, будет еще сложнее. Поддерживать огонь оказалось не так легко. Дверцы открывались непросто, в лицо, из открытого нутра, обдавало жаром, и когда она справилась со всем этим и, окинув взглядом аккуратно сложенные рядом с печками, дрова, глянула на часы, сердце стукнуло беспокойно и больно – прошло уже более часа.- Как же я времени не заметила – пришла растерянная мысль, но вторая, явившаяся следом, утопила ее во внезапно подступившем беспокойстве – Штольман сказал, полчаса- она прекрасно это понимала, то, что он не вернулся к обещанному времени, мгновенно вызвало страх, но она постаралась изо всех сил, сохранить спокойствие. Она вспомнила, как с любопытством выглядывала в замороженное окошко экипажа по пути сюда и последнюю лавку видела не ближе, чем за три перекрестка. Это воспоминание успокоило – Он просто не хотел меня расстраивать, идти далеко, поэтому и с собой идти не позволил. Все объяснив для себя и немного успокоившись, она снова взглянула на часы. Если она поняла правильно, судя по всему, в ближайшие минут сорок, если не больше, Яков точно не вернется и у нее, наконец, есть время на то, чтобы попытаться разобраться с тем, что так испугало ее. Сегодня в доме было тепло и тихо, в печке весело потрескивали, дрова и бесшумно передвигаясь по дому в этих смешных, вынутых Штольманом неизвестно откуда, теплых носках, она остановилась в нерешительности. У нее было совсем немного времени на все – на то, чтобы подумать о том, сказать или нет Якову о письме, она никак не могла решить эту, казалось бы, простую задачу, а уж подумать о вовсе неразрешимой - как выбраться из дому, если не сказать, думать было еще сложнее. – Если не удастся выбраться – нужно сказать- решив, таким образом одну из неразрешимых задач, теперь можно было подумать о другом. Ее снедало любопытство относительно осмотра дома, Штольман так и не сказал ничего о том, чей это дом и кому принадлежит, да и времени на разговоры снова не оказалось, но сейчас и на это – времени не было. это она решила отложить на время и все же, испытывая не самые приятные ощущения, дошла до кладовой. Вошла и прислушалась. Здесь было тихо, настолько тихо, что было странно – словно здесь было некое иное пространство в котором звуки не возникают вовсе. это было странно еще и оттого, что когда они были здесь утром – такого ощущения не возникало. Анна огляделась – все было по прежнему, на полках так же стояли банки, лежали разные, нужные в хозяйстве вещи – свечи, подсвечники, угольный утюг, начищенный до блеска, какая – то посуда – все было аккуратно и уютно, как то, что она видела во дворе и снова подумалось о том, чей же это дом – ей сложно было представить Штольмана, расставляющего с такой педантичностью все вокруг. Эти мысли снова отвлекли ее от главного, и когда она увидела то, зачем пришла сюда, то неосознанно вздрогнула, однако, не в ее правилах было отступаться от задуманного. Она так и не была уверена до конца, что там, внизу, заперт по какой-то неведомой причине, призрак Нины, ей очень не хотелось верить в это, и посему, разобраться было просто необходимо. Она засветила фонарь, цепко обхватила пальцами, чуть качнувшуюся, ручку, подошла к запретной двери, коснулась ее кончиками пальцев и прислушалась. Не прошло и минуты, как послышался плач. Такой же горький и безутешный, как прежде. Она помедлила лишь мгновение и решительно открыла дверь. Лестница, как прежде, круто уходила в темноту, но сейчас, внимательно вглядываясь в уходящий под ногами, мрак, она заметила, что мрак этот не настолько непроницаемый, как ей показалось утром. Какой-то странный, неясный свет, словно отражался от фонаря, который она держала в руке. Плач повторился, уже громче и яснее, анна подобрала подол и ступила на первую ступеньку. Опускаясь все ниже и ниже, с каждым шагом и каждой ступенью, охватывало ощущение холода, и чем дальше и глубже уходила вниз лестница – тем холоднее становилось. Уходящий над головой, косой потолок закончился на счете семнадцать – она считала ступени, заглушая все ближе подступающий в сознание, страх и когда над головой внезапно открылось некое пространство, от неожиданности, едва не выронила фонарь. Она остановилась, не спустившись до конца. Взгляд выхватил огромный зал, другой конец которого заканчивался мраком – туда свет фонаря не мог добраться. Но не это поразило ее, хотя размеры того, что Штольман назвал подвалом, впечатлило. Ее поразило то, что было в нем – везде, куда хватало света фонаря, на стенах висели огромные, старинные зеркала и их отделяли друг от друга лишь держатели для факелов, такие же древние и огромные. Анна, замерев при виде этого странного зрелища, никак не могла осмыслить и понять того, что увидела. Не было ни страха, ни ужаса – было лишь удивление и первая мысль, которая пришла после первого потрясения была не страшной, а иной – Если Яков собирался показать мне это, значит, ничего страшного здесь быть не может, здесь просто необычно и всему есть объяснение. Она едва успела додумать мысль, как, словно опровергая то, о чем она думала, пришло ощущение жуткого, ледяного холода. этот холод был странным – он стелился по полу, внизу, словно поднимаясь к ней и внезапно ощутив дикий, подступающий к горлу ужас, она поняла, что этот холод осязаем – что-то ледяное коснулось ее лодыжки, чуть повыше этого милого, шерстяного носка. Нечто, словно попыталось обхватить ее ногу и уже с подступающей паникой, она, не удержавшись на этой, третьей ступени от пола, полетела вниз, успев подумать – Господи, что это…фонарь… - Не ушиблись? – звук голоса, знакомый и в то же время, нет, привел ее в чувство, и еще не открыв глаз и не успев ощутить ничего другого, она ощутила страх. Страх не оттого, что голос этот она узнала, а оттого, что звучал он, словно живой – насмешливо и иронично. Точно так, как Нина Нежинская говорила с ней всегда. Анна осторожно пошевелилась – болело плечо и ушибленный при падении бок, что-то странное, липкое и теплое ощущалось под ухом, но острой боли она не почувствовала. Она открыла глаза – фонарь лежал на боку и фитилек слабо, совсем маленьким, уже мерцающим огоньком, едва горел. Она села и машинально поставила фонарь как следует – огонек тотчас приобрел прежнюю форму и теплый, желтоватый свет, разлился вокруг неясным, светлым пятном. - Вам везет невероятно, впрочем – как всегда – снова, уже мрачно, произнес голос Нины и Анна, попытавшись унять шум в ушах мыслью о том, что это всего лишь призрак, неосознанно коснулась пальцами чего – то теплого и липкого под ухом. Она повернулась на звук, и уже краем сознания поняла, что то, что она ощущала под пальцами – кровь, но испугаться не успела – то, что она увидела перед собой, мгновенно отогнало все ощущения, даже страх. В огромном зеркале, с точно таким же белым, словно мраморным лицом, отражался призрак – Нина стояла, скрестив на груди руки, как тогда, в мертвецкой Милца. - Что вам нужно от нас? – вглядываясь в это белое лицо с темными, уже насмешливо глядящими глазами, проговорила Анна и онемела на мгновение, услышав ответ: - От вас? От вас лично мне ничего не нужно. А если вы, о другом…вы обольщаетесь, дорогая Анна, никаких «вас» не будет никогда. - Что вы хотите этим сказать? – неосознанно вырвалось то, что показалось логичным спросить. - Ничего. Сказать – ничего. Как только я выберусь отсюда, вы первая узнаете о том, что мне нужно – губы Нины скривились в усмешке, но на лице проглянуло досадливое выражение, какое бывает, когда человек говорит лишнее и Анна снова ощутила ужас, ужас оттого, что Нина говорит и выглядит почти как живая. - Штольману передайте – пусть не скучает…скоро все кончится - уже спокойно и уверенно произнесла Нина. - Что кончится?- прошептала Анна, совершенно не понимая, что происходит. Эта женщина при жизни доставила много неприятных и мрачных минут, но, похоже, что после смерти она стала гораздо опаснее и Анна поняла, что пришла сюда напрасно. Она внезапно вспомнила слова дяди о том, что у призраков есть свои желания, фантазии и своя жизнь. Тогда она посмеялась над этим, как над шуткой, но теперь его слова так просто и жутко обрели смысл. Она осторожно поднялась на ноги и посмотрела вверх – там, наверху сиял прямоугольный выход в кладовую. - Уже уходите? Куда же вы так торопитесь? – вдруг услышала она уже у себя за спиной и, посмотрев перед собой, увидела, что в том зеркале, где была только что Нина – ее уже нет. Она обернулась, чувствуя нарастающий страх, грозящий обернуться паникой и начала медленно, оглядываясь по сторонам, отступать к лестнице. Нины не было нигде. Пятки уткнулись в основание первой ступеньки, и она осторожно поднялась на нее, затем еще на одну, еще и внезапно, холод, будто бы ненадолго отступивший там, внизу, вернулся снова, но иначе. Он стал ледяным, подступил совсем близко и, попытавшись ступить на следующую ступеньку, Анна почувствовала, как ее тонкую лодыжку охватывает нечто обжигающе ледяное и жуткое. Она попыталась стряхнуть это невидимое, страшное зло, но оно держалось крепко и тогда, уже отчаявшись и чувствуя, что еще немного и она снова полетит вниз – в холод и темноту, она взмахнула фонарем, словно отсекая от себя этот пугающий, могильный холод. Раздался странный звук - словно чуть слышный вскрик боли, а затем, все стихло. То, что держало и не отпускало – ушло и Анна, уже обернувшись на вход, быстро, насколько смогла, путаясь в юбке и не ощущая боли, взлетела по этой крутой, опасной лестнице. Она влетела в кладовую и захлопнула за собой дверь, переводя дыхание. Лодыжку жгло, так, словно там, внизу, был не холод, а огонь. Теперь стало больно. Так больно, что тотчас выступили слезы и закапали, побежали по лицу, вымывая страх и ужас из оцепеневшего сознания. Эта боль, постоянная и жгучая, не отпускала и не позволяла мыслить ясно, единственное, что вспомнилось – Лед, надо приложить лед. Льда под рукой не было, но зато за дверью, во дворе, был снег. И она, потихоньку, морщась от боли и хромая, добралась до двери черного хода и вышла на улицу. На город уже опускались сумерки, воздух стал голубоватым и плотным, мороз словно сгустил его, и казалось, что с каждой минутой становится все темней и холодней. Анна, уже не слишком заботясь о том, что делает и как это может выглядеть, опустилась на верхнюю ступеньку, стянула с ноги носок и, не глядя, зажмурившись, опустила ступню в пушистый, белый холод. Через минуту боль утихла, стало гораздо легче и сознание прояснилось. И как только боль ушла, тотчас явилось беспокойство – Где же Яков, столько времени прошло – пришла растерянная и уже остро беспокойная мысль, она шевельнула ступней – боль появилась снова, но была уже гораздо слабее, настолько, что мысли полетели совершенно разные и уже о разном. Она вспомнила слова Нины, которая говорила, словно живая, и в словах ее явно звучала угроза. Анна не могла понять, зачем она явилась, ей не нужна было справедливость, и желание покарать убийцу ее явно не волновало тоже, тогда что, что? – «Когда я выберусь» - внезапно вспомнила она и догадка пришла, она все же не ошиблась – призрак заперт, она заперта там, в этом странном подвале не похожем на подвал, почему. Анна вспомнила зал, зеркала, которые были везде, и пожалела о том, что не догадалась взять с собой книгу заклинаний, возможно, там можно было найти какие-то ответы. Непонятно было, как Нина, попав в ловушку, собирается выбраться, но то, что собирается, было ясно. Неясно было иное, до этого момента Анна думала, что духи свободно перемещаются куда угодно и как угодно, но теперь выходило, что нет. Этот призрак был странным сам по себе еще и тем, что смог перебраться так далеко, что тоже было странно. Или Нина имела в виду что-то совсем иное, неясное и одной ей известное, но пугающее до жуткого, осязаемого ужаса. Подумав об осязаемом ужасе, Анна почувствовала, что замерзла, она собралась с духом и вытянув ступню из снега, взглянула на лодыжку. В сумеречном свете на тонкой, изящной лодыжке ясно были заметны, отпечатавшиеся следы от пальцев – это не выглядело, как ожог – следы были абсолютно белыми, но видно их было четко.- Нужно, чтобы Яков этого не увидел, до поры – неожиданно подумала Анна, эта мысль внезапно смутила, и ее уже перестало волновать то, что все же ощущается некий дискомфорт на месте отпечатавшейся кисти. Она подхватилась с крыльца, быстро надела носок и уже не хромая, вошла в дом, долетела до кухни, опустилась на стул и задумалась. На часах было уже четверть пятого, с того момента, как Штольман вышел из дому, прошло уже более двух часов и мысли полетели одна мрачнее другой. Даже если представить, что она выйдет на улицу и отправится на поиски, она даже не представляла себе, в какую сторону он отправился после перекрестка. С призраком, поселившимся в подвале и по какой – то причине, запертым там, было совершенно ничего не понятно, зачем она явилась, чего хочет и что она имеет в виду под своими словами. Одно было понятно – она заманила туда Анну, своими крокодильими слезами, а Анна, как обычно, на это повелась, как ребенок. Это тоже было сознавать крайне неприятно. Получалось, единственное, что она сделала хорошего за этот день, это то, что в доме все же было тепло. Тепло, но темно - пришла заключительная, такая же мрачная, как все остальные, мысль и она обвела взглядом кухню – действительно, становилось темно – в углах сгустился мрак, арка в переднюю уже казалась входом в подвал, а за окном без штор, было нечто синее и темное. Штольман задумчиво смотрел за окно – сумерки уже стали синими, почти чернильными и над крышей дома напротив, на темном уже, небе, засветились звезды. - Уважаемый, чаю не желаете?- услышал он над собой и очнулся от размышлений. На него смотрел официант, он улыбнулся, и Яков машинально ответил: - Нет, спасибо, я ухожу. - Ну, как знаете – пожал плечами тот и, обмахнув стол салфеткой, удалился. Штольман взглянул на часы и все размышления, тотчас вылетели из головы – Пять часов, Господи, Анна…- он встал и метнулся, было, к двери, затем опомнился, вернулся, бросил на стол деньги и уже тогда, стремительно вылетел вон. Идти было не близко, он не сказал Анне всей правды – да, лавка действительно находилась за перекрестком, но для того, чтобы до нее добраться, нужно было пересечь еще три. Благо, что сюда его довезли. Он толкнул знакомую дверь лавочки и услышал знакомый, доброжелательный, тон: - Яков Платонович! Давненько не виделись, чего изволите? Этого человека Штольман знал давно, так давно, что не мог вспомнить, когда они познакомились, казалось, что они знакомы всю жизнь. Но сегодня ему некогда было говорить с Петром Ильичем, он быстро проговорил о том, что ему нужно, успел заметить, как хозяин чуть удивленно, вскинул на него взгляд и ушел, записав все на бумажку, выполнять заказ. Яков снова бросил взгляд на часы на стене, в душе шевельнулось темное, глухое беспокойство и он обругал себя последними словами за то, что позволил себе настолько задержаться. Зная Анну, он мог себе представить, о чем она сейчас думает, но сильнее волновало не это, больше беспокоило то, что она, с ее упрямым характером, может пуститься на поиски. Он бессознательно, нервно уже, барабанил пальцами по столешнице прилавка, когда хозяин вернулся с коробкой в руках. Штольман взглянул на коробку и понял, что сделал что-то не так, он лихорадочно размышлял, как поступить и тут, Петр Ильич неожиданно предложил, внимательно глядя ему в лицо: - Есть корзинки для пикников, с лета остались, могу предложить. Или…может быть, помочь вам? Последние слова он произнес тихо, глядя в сторону уже, и Яков понял, что старый лавочник заметил все – и его болезненный вид и то, что с левой рукой у него далеко не все в порядке. чувство было неприятное и нелюбимое им, но отказываться было глупо. Он улыбнулся легко, насколько получилось, и проговорил, испытующе глядя на Петра Ильича: - Все-то вы примечаете, Петр Ильич, несите свою корзинку. Лавочник ушел в подсобку, через минуту вернулся и, перекладывая свертки, после длинной паузы, проговорил тихо, вздохнув и оглянувшись на дверь: - О вас спрашивали, я, как договаривались, сказал, что не видел вас, пять лет. - Когда? – быстро спросил Штольман, ощущая, как дурное предчувствие подступает беспокойно и быстро. - С месяц где-то, нет, меньше, до Рождества еще – все так же, не глядя на него, и складывая в корзинку свертки, тихо ответил лавочник и, уложив последнее, спросил, взглянув Штольману в лицо: - Это все? Уверены? услышав это простой и понятный вопрос, Яков внезапно понял, что совершенно не знает о том, что любит Анна. Он привычно взял то, что, по его разумению, было необходимо, но о том, что может ее порадовать, уяснить не мог, и пришла растерянность. Он ненавидел это чувство, едва ли не с большим неприятием, чем жалость, это внезапное ощущение вызвало досаду, и он сказал первое, что пришло в голову: - Пожалуй, что нет…еще шоколад, пышки и пастилу. У Петра Ильича внезапно вытянулось лицо, брови непроизвольно поползли вверх, повисла пауза и он, очнувшись, сказал совершенно не о том, о чем надо было: - Иван Иваныч был бы рад. Он тут же пожалел о своей болтливости, увидев, как у Штольмана изменилось лицо – по нему словно пробежала тень, оно приобрело отрешенное и официальное выражение, и он добавил сухо: - Да, коньяк еще и что-то легкое. Петр Ильич, обругав себя за вольность, принес то, что велено, сложил все туда же и не успел сказать больше ни слова. Штольман бросил на прилавок две хрустящие бумажки, забрал корзинку, осторожно и неловко взял в левую руку, трость и вылетел за дверь. Лавочник вздохнул, глядя на захлопнувшуюся за Яковом дверь, убрал деньги, которых оказалось больше, чем нужно и тяжело опустился на стул за стойкой. Штольман вылетел из лавки и снова понял, что чертовски опаздывает – было совсем уже темно, редкие фонари светили тускло, поднялся ветер и из темного, почти черного, звездного неба летела мелкая, блестящая в свете фонарей, снежная пыль. Стряхнув с себя некстати явившиеся воспоминания, разбуженные неосторожным упоминанием, он задумался о другом. То, что рассказали эти люди, очень стройно ложилось на то, о чем он думал утром, стоя у парадной двери и что старательно отгонял от себя, все еще не желая в это поверить. Теперь все виделось яснее, но легче от этого не стало. Мало того, чем дольше он шел, с каждым шагом, понимание того, что произошло тогда, рождало темное и практически осязаемое чувство гнева и отвращения. То, что оно стало осязаемым, он ощутил физически – левую кисть прострелило болью, и он понял, что потеряв контроль над своими ощущениями, пальцы неосознанно сжали трость. Этот мир, который когда – то, он наивно, хотел сделать чище, становился лишь грязнее. Понятия о долге и чести размывались в угоду самым разным вещам, и ему на мгновение показалось, что выхода нет. Однако, эти мрачные мысли мгновенно покинули его, как только он свернул с перекрестка на знакомую улицу. Здесь не было фонарей, но не это волновало его сейчас, там, на темной и пустой улице, не было ни единого светлого пятна. Все, стоящие вдоль дороги дома смотрели темными, слепыми окнами и в доме, куда он так спешил сейчас, тоже было темно. От внезапно подступившего чувства острого беспокойства он замер, вглядываясь внимательней, но ничего не увидел. В окнах был мрак, точно такой, как снаружи и отсюда дом казался мертвым и мрачным, словно памятник среди других, таких же пустых и брошенных людьми. Это жуткое сравнение с кладбищем пришло, видимо, оттуда, из того мрачного и темного, о чем он думал по пути, но нечто другое сейчас отогнало все иные мысли: - Анна – неосознанно проговорил он вслух и, прибавив шаг, попытался мыслить ясно. Он даже не заметил неудобства из-за которого чертыхался днем и эти несколько шагов от ворот пролетел настолько быстро, что остановился лишь на крыльце. Остановился и огляделся внимательно вокруг, не заметил ничего, кроме своих следов, взгляд скользнул под ноги и в свете луны он отчетливо увидел перед лестницей, прямо в снегу, странный след, словно кто-то ступил в снег босой ногой, да так и застыл на месте, неизвестно, зачем. Он моментально вспомнил, как Анна уходила от него в переднюю, забавно взмахнув рукой, свое, неизвестно зачем, сказанное – « не обожгись» и даже не успев ужаснуться, бросил корзинку на крыльце и рванул дверь на себя. Анна поочередно засветила оба подсвечника в кухне – стало гораздо светлее, свет выхватил из темноты весело блеснувший рыжий медный бок чайника, заплясал бликами на чашках и она, оглядев кухню и постаравшись отогнать от себя мысли о том, что Штольмана так и нет, отправилась зажигать свечи в передней. Лодыжка уже не болела вовсе и Анна внимательно глянула на себя в зеркало, стараясь понять, что не так с ухом – кроме струйки засохшей крови, ничего видно не было, она метнулась в кухню, сняла с крючка полотенце и, намочив краешек, вернулась к зеркалу. Такое было уже однажды – в подземелье на кладбище, когда Серебряков заставил ее раскрыть секрет иконы и нервное напряжение оказалось слишком велико. Она вспомнила тот жуткий день и то, что произошло позже – страшный, неимоверной силы, взрыв, едва не стоивший ей жизни. Позади что-то грохнуло. От этого звука, так страшно совпавшего с воспоминанием, в ушах зашумело, и полотенце выпало из испуганных рук. Она обернулась – в переднюю стремительно влетел Штольман и при виде его бледного лица, Анна испуганно метнулась навстречу, но вышло слишком быстро – поскользнувшись на паркете шерстяным носочком, она буквально влетела ему в руки, не успев остановиться. - Тихо, тихо, тихо – проговорил он, прижав ее к себе – Что случилось, пока меня не было здесь? И почему ты сидишь без огня? Я едва с ума не сошел… - Да неужели?- услышал он ее язвительное и возмущенное. Она шевельнулась в его руках и он, понимая уже, что она сейчас скажет, не отпуская, тихо добавил: - Я не мог придти раньше…образовалось неотложное дело. Совершенно внезапно… Она уже уперлась ему ладонью в грудь, и ему ничего не оставалось, как отпустить. - Что такое? Какое дело?- От возмущения не осталось и следа, она вглядывалась в его лицо, пытаясь определить выражение, и не могла – он смотрел спокойно до невозможности и откуда-то ей, было понятно, что спокойствие это, напускное. И это подтвердилось тотчас, он усмехнулся, глядя в ее, обеспокоенное уже, лицо и проговорил тихо: - Я вернусь сейчас туда, откуда пришел, позже договорим- и, отпустив ее, вернулся к черному ходу. Снова хлопнула дверь, Анна растерянно огляделась, подобрала полотенце и решительно шагнула вслед за ним, но не успела. Он уже вошел и, улыбнувшись легко, легко же проговорил: - Пойдем, разберем, что у нас на ужин. И…у меня есть вопросы… Это, последнее, было сказано уже иным, серьезным тоном и Анна ощутила беспокойство. Яков поставил корзинку на стол, обернулся к ней и она мгновенно поняла, что то, что то, что он намерен знать, беспокоит его необычайно. Он стоял близко, вглядываясь в ее лицо внимательно и изучающее, словно не доверяя до конца и она не выдержала и спросила: - Что такое? - Там, у крыльца…странное что-то. Вы ничего не хотите мне сказать? Он спросил осторожно, тщательно подбирая слова и пытаясь уловить в ее лице ответ. Она улыбнулась и ответила беспечно, подступая к столу и беспечно же, взмахнув рукой: - Да, ерунда, уголек выпал из печи, просто испугалась, запаниковала… - Я могу взглянуть? – услышала она его жесткий тон и ее охватила растерянность. Она помнила этот тон, понимала, что справиться с ним будет непросто и, не нашла ничего лучшего, как, откинув крышку корзинки, восторженно воскликнуть: - В лавке после вашего налета хоть что-то осталось? А это что? Она наугад выхватила из корзинки один из верхних пакетов, заглянула внутрь и услышала совсем рядом уже иное: - Это…это есть только в Петербурге, такого ты еще не пробовала – пышки с сахарной пудрой. Его рука протянулась из-за ее плеча, и он начал выкладывать все, что принес, на стол. Анна осторожно взглянула в его лицо и не уловила в нем прежнего упрямого выражения, которое ожидала увидеть. Она облегченно вздохнула, посчитав, что он оставил желание видеть то, о чем просил, судя по ее цветущему виду, и оживленно принялась ему помогать. Ужин также дался непросто, как и все в этот день. Ей пришлось чистить картошку и резать мясо, складывая все это в кастрюльку на плите. От плиты исходил жар, было непросто и неудобно, но она упрямо делала то, что делала, возрадовавшись в душе, тому, что когда –то, Прасковья научила ее многому. Штольман некоторое время топтался в кухне, помощи от него не было никакой и, в конце концов, когда она в очередной раз, уже сердито взглянула на него в тот момент, когда он неосторожно попытался воспользоваться левой рукой, услышал ее, нервное: - Уйдите уже, ради всего святого – отправился в гостиную, посмотреть, что там с камином. То, что она нарочно начала увлеченно разбирать корзинку, он понял сразу, но не стал настаивать. Теперь, когда она была здесь и все, что беспокоило, стало понемногу проясняться, он понял, что действовать с ней нужно осторожно, так, чтобы вдруг все не испортить. Он слышал, как она возится в кухне, уже позвякивая посудой, вспомнил, какое выражение лица у нее было, когда он вошел и внезапно подумал о том, что если она не хочет о чем – то говорить, то у него нет права требовать от нее ответа. В свое время она не требовала ответов от него, хотя ей было больно и непонятно. Она нервничала, обижалась, злилась, но никогда не требовала ответов. Он вспомнил то, о чем подумал, вглядываясь в ее глаза этой ночью. То, что он увидел в них и ужаснулся тогда, насколько изменился ее взгляд. Но теперь и это виделось иначе – то, что она не тот ребенок, который вечно виделся ему в ней, позволяло подумать и об ином. Он прошел в переднюю, подошел к стене кладовой и привычным движением нажал на край рамы, висевшей на стене, картины. Прозвучал щелчок, Штольман потянул раму, словно дверцу, удовлетворенно окинул взглядом содержимое ниши, вынул то, что посчитал подходящим и закрыл тайник снова. Яков услышал щелчок и внезапно почувствовал, словно легкий, но необычайно холодный ветер прошелся рядом. Словно чья-то невидимая, но холодная ладонь, взъерошила волосы. Это было всего мгновение и первое, что пришло в голову – сквозняк. Яков шагнул к двери и удивился тому, что она оказалась плотно заперта. Чувство было странным, странным и непростым, неприятным до такой степени, что холод пробежал по спине. Он огляделся, все было, по прежнему - было тепло и светло, из кухни потянуло чем – то явно вкусным и беспокойство, возникшее было, улеглось. Он вышел в переднюю, убрал то, что вынул из тайника в карман пальто и еще раз огляделся. - Видимо, показалось – пришла успокаивающая, быстрая, мысль, а позже, и задумываться стало некогда – послышались легкие шаги, шуршание платья и он услышал за своей спиной, легкий тон Анны: - Ужин, ваше высокоблагородие, простите, что не в столовой, но… Она уже летела ему навстречу – легкая, с розовым личиком и радостно светящимися глазами и ему стало безразлично все, о чем он думал только что.