По следам. Несказка.

Ужин удался. Как ни странно – ничего не пригорело, всего было достаточно и даже осталось на утро. Когда они добрались до чая с пышками, Анна все же попыталась осторожно задать вопрос, мучивший ее с того момента, как он прижал ее к своему холодному, заснеженному, пальто: - Что за дело…неотложное, так задержало тебя? Она произнесла это легким тоном, помешивая сахар в чашке, но то, что помешивала она, чуть позвякивая ложечкой, уже довольно долго, не укрылось от его внимания. Ложечка уже постукивала по краю чашки – звонко и дробно, создавая некое, словно осязаемое напряжение и он, вздрогнув от воспоминания, положил ей на руку свою ладонь, осторожно вынул ложку из ее дрожащих уже, пальчиков и прижал эту нервную руку к своим губам. Его губы прикоснулись уже к запястью, и Анна внезапно осознала, что еще мгновение и ей уже не будет дела до своего вопроса и до чего - либо еще. Она упрямо высвободила руку, услышала, как он вздохнул коротко, и взглянула ему прямо в глаза. - Я сам хотел поговорить об этом…спасибо, что спросила… Он усмехнулся, но ей было совсем не смешно. Она уловила промелькнувшее в его глазах беспокойство и не откликнулась на шутку, серьезно и внимательно вглядываясь в его лицо. И, когда он отвел взгляд, она почувствовала, что страх возвращается и замерла, глядя на него с уже замирающей от возникшего острого беспокойства, душой. Он шевельнулся, положил руки на стол, и она обратилась в слух, краем сознания уловив, некстати пришедшую мысль – надо бы повязку сменить – через марлю снова проступило пятно крови, не такое яркое и большое, как утром, но она тут же подумала с подступающим ужасом о том, отчего это могло случиться. - Я встретил людей…которых не ожидал встретить и они рассказали мне…любопытную историю. Штольман быстро взглянул Анне в лицо, понял, что слова нужно подбирать еще тщательнее и уже засомневался в том, о чем подумал, вынимая из тайника оружие. Однако, времена недосказанностей уходили, и сейчас он уже не мог позволить себе уйти, ничего ей не объяснив и оставив в неведении. Он собрался с мыслями и заговорил быстрее, стараясь разделаться с этим неприятным объяснением, как можно скорее. - Нам нужно закончить то, что началось еще тогда и…покончить с этим делом навсегда. Судя по тому…что я сегодня узнал, подтверждается то, о чем я уже догадывался. Мне нужно уйти сегодня…чуть позже, для того, чтобы уже…расставить все точки. Кроме того….нужно добраться до аптекаря, арника для героев уже на исходе, нужно пополнить запас. Анна слушала это несколько косноязычное объяснение, которое объяснением назвать было трудно. Услышав последнее, что он сказал, с недоумением взглянула в его лицо и увидела, что он улыбается. Он и сейчас пытался пошутить, для того лишь, чтобы успокоить ее, как обычно. И она улыбнулась ему в ответ. Она прекрасно понимала, что если он что-то решил для себя, остановить его не удастся никоим образом и ей остается, разве что поддержать и успокоить, как бы ни было больно. Однако и свое ее беспокоило тоже и она, уже сожалея, что придется оборвать этот легкий тон, поднялась, подошла к окну и взглянув в темную, синюю морозь, спросила, сделав над собой усилие : Расскажи мне…что случилось тогда. Мне нужно знать. - Тебе непременно нужно это знать? – тихо и, казалось бы. спокойно, спросил он, но Анна хорошо знала, что этот мнимо спокойный тон, мгновенно может обернуться совсем иным. Она обернулась и взглянула на него – он смотрел в стол, черты лица обозначились четче и на щеке, как бывало, резко запала ямка. Было понятно, что в душе его борются чувства не самые светлые и она, ощутив, как сердце сжалось и больно стукнуло, подошла ближе и осторожно положила свои ладони ему на плечи. - Если не хочешь, не надо. Не говори ничего. – тихо сказала она и услышала его глухое и нервное: - Отчего же…это не самые лучшие воспоминания, но…если тебе нужно знать… Анна терпеливо ждала, затаив дыхание и после длинной паузы, он заговорил так же глухо, но уже, словно равнодушно. - Я не стану рассказывать все. Это ни к чему. Тогда я должен был проследить, чтобы Брауна увезли без эксцессов. Мы с ним обо всем договорились, но…все сложилось иначе. Я не могу знать точно но…то, что Лассаль работает на полицию я, как и ты, услышал тогда от магистра. И то, что Брауна увез он, было весьма…неожиданно. Но я не мог тогда знать всего. Они…поменяли правила. И сообщить об этом мне…не посчитали нужным. Тогда…я вышел к филеру – как ты знаешь, он погиб утром. Он сообщил, что видел Лассаля, здесь, сейчас, рядом. Я не слишком верил в то, что найду его но…Мы обменялись одеждой, он вышел через черный ход и видимо, тогда же, за ним увязались…кто-то из этих людей… ушел он недалеко. И я не успел… Он усмехнулся настолько зло, что Анна вздрогнула, она слушала этот жуткий в своей правде, рассказ и чувствовала, как ему больно, но не знала, как ему помочь. Он молчал довольно долго и когда заговорил снова, ей стало холодно от его тона, в котором она уловила столько тихой ярости, что ей стало страшно. - Они хотели знать, где документы…я не все помню хорошенько… Штольман почувствовал, как ладони Анны, лежащие на его плечах, дрогнули при этих его словах и опомнился. Он забылся, вспоминая все это, сказал лишнее и теперь об этом сожалел. Он помнил все или почти все, плохо помнилось лишь то, что произошло уже там, возле михайловской усадьбы, боль, перерытый затоптанный снег, но главным было не это. Он хорошо помнил унижение, страх и гнев оттого, что говорил ему тогда, в гостиничном коридоре, этот больной ублюдок Уваков. И осознание собственного бессилия он помнил отчетливо. Но Анне знать об этом было не нужно, достаточно было того, что произошло за все эти дни и за то кровавое утро. Откуда в коридоре было столько крови, он понять не мог, возможно, филер тогда вернулся, а затем ушел снова, теперь это было уже неважно. А возможно, что он и сам действительно помнил не все. Но теперь он почти точно знал, кто виновен во всем произошедшем. То, что сегодня ему рассказали эти люди, странным образом вошедшие в их с Анной жизнь, лишь подтверждало все. Неясными оставались лишь детали. Но весь вопрос состоял в том, что он совершенно не знал. Не знал, как выпутаться из всей этой истории. Все то, что произошло, вызывало отвращение, гнев и горечь и он никак не мог определить, что из этого всего – главное. И Анна, она теперь здесь. Еще вчера, когда он яснее начал понимать о том, что опасения его далеко не беспочвенны, пришел гнев – это первое, острое и непроходящее чувство он ощущал довольно долго, но когда появилась она, все изменилось. Просто изменилось – оно не стало менее страшным или менее диким, но пути решения всего этого, теперь виделись совершенно иными, точнее сказать – не виделись вовсе. Она стояла позади него, он слышал ее взволнованное дыхание, но никак не мог собраться с мыслями, для того, чтобы рассказать остальное и вздрогнул, когда она, там, за спиной, тихо произнесла: - Не надо больше. Остальное я знаю. Он обернулся так стремительно, что она едва не отшатнулась: - Знаешь, откуда? Кто…- неосознанно вырвалось у него, но она, уже прикоснувшись кончиками пальцев к его губам и глядя ему в глаза, произнесла тихо и отчетливо: - Я была у Милца, ты забыл… и была у Аглаи Львовны, видела Лизу…у меня было много свободного времени и…я узнала многое. Личико ее было бледным и только сейчас Штольман, внимательно вглядевшись, понял, что оно иное не только от от нового выражения глаз – оно истончилось, глаза на похудевшем личике, казались огромными, под ними явно угадывались тени, а бледность была странной – словно восковой, полупрозрачной и болезненной и то, о чем он думал минуту назад – внезапно вернулось. Эти люди слишком много были ему должны, чтобы это обошлось легко. И, видимо, он, вглядываясь в ее лицо, подумав об этом – снова забылся. В ее глазах внезапно промелькнуло нечто, от чего перехватило дыхание, и он не успел ничего сказать, как она обхватила его, прижав к себе, как тогда, в гостинице и зашептала, заговорила горячо и быстро, где-то очень близко и очень взволнованно: - Нет! Я прошу, я умоляю тебя – нет. Не надо. Оставь их, бог им всем судья. Мы найдем другой выход, пожалуйста, Яков, ради всего святого… Он слушал и боялся пошевелиться, столько боли, горечи и отчаянья было в этом странном, похожем на бред, монологе. В сознании что-то сдвинулось и гнев, дремавший и промелькнувший, видимо, в его глазах так явно, что она заметила, вернулся снова. Яков закрыл глаза, попытавшись справиться с собой, а когда открыл – снова увидел ее взгляд – она уже отстранилась и смотрела на него странно отрешенным каким – то, взглядом. Он ожидал всего – слез, возражений, но не этого, она словно смотрела сквозь него, и от этого взгляда ему стало не по себе. - Ты думаешь…тебе одному так больно…а я… Или…вам все равно, ваше высокоблагородие и ваши…высокие принципы…важнее…всего? Все это уже вылетало неосознанно – она видела, как ярость, так испугавшая ее там, в бункере, так явно плеснулась во взгляде Якова сейчас. Он нашел, почти уверен был в том, кто виноват во всем и его характер, тут же выдал вот это, то, что едва не убило их обоих тогда, в усадьбе Гребневых. Она поняла, отчего он закрыл глаза, выражение лица его не поменялось, оно было таким же – необычайно нервным, бледным и на нем написаны были все мысли, которые проносились в его сознании, относительно тех, кто не имеет права жить. Она отступила на шаг – в лице Штольмана это яростное, упрямое выражение, сменилось на нечто неопределимое, но внезапно ей стало жутко – она снова ничего не могла изменить. Все снова летело и рушилось и от осознания собственной беспомощности теперь уже подступили слезы. Она шаг за шагом отступала в переднюю и не могла отвести взгляд от его лица, хотя виделось оно все более смутно. Слезы уже готовы были пролиться, она видела, как он поднялся, но не шагнул к ней – он так и стоял там, возле стола и смотрел уже иным, но странным, взглядом. Она вспомнила этот взгляд, он смотрел так же, как тогда в участке, когда она ждала, что он шагнет к ней. За спиной шумел дождь, ей было грустно и больно, после разговора с Уллой, но он так и не шевельнулся, как и теперь и тогда она резко развернулась и ушла. Шагов за спиной так и не было, она опустилась в кресло у камина и внезапно поняла, почему Варфоломеев написал письмо ей, ей одной. Как бы плохо он ни знал Штольмана, но, видимо, об этой его особенности, терять разум от праведного гнева, он знал. Знал и, видимо не хотел, чтобы все обернулось трагедией – эта мысль уже была светлее, чем прежние и маленькая искорка надежды загорелась в душе и не погасла уже, как бывало прежде. Штольман смотрел вслед уходящей Анне и то темное, что так мгновенно затмило разум, постепенно уходило, уступая место сожалению. Гнев не ушел насовсем, он притаился где – то совсем неподалеку, но рассудок уже отметил, уяснил то, что она в чем – то, права. Прежде, чем что-то предпринимать, нужно разобраться со всем до конца. И даже, если его догадки подтвердятся, наказать всех виновных у него не получится. Это он осознал ясно. Что-то не складывалось в стройную схему, слишком много тогда произошло страшного и неясного. Одно он знал точно, то, что двое людей, или, точнее сказать – нелюдей, должны получить по заслугам. Без них этот мир станет чище. То, что говорил ему тогда, в гостиничном коридоре, Уваков, было отвратительно. Отвратительно и оскорбительно, и гнев, охвативший его тогда, едва не стоил ему жизни. Ему страшно было представить, как тогда, после того, как этот маньяк упустил его, он вел себя с Анной. Милц вкратце рассказал о том, что произошло, о явлении Варфоломеева и о том, что тот явился, похоже, в самое время. Ему не хотелось думать о том, что могло бы случиться, если бы Варфоломеев явился через сутки. Увакову были нужны эти документы, и он не остановился бы ни перед чем. Еще тогда, когда он очнулся в экипаже, увидел перед собой знакомый, клетчатый макинтош Лассаля и неосознанно подался вперед, холодный и мрачный тон Увакова дал ему понять, что вернуться у него уже не выйдет. И то, что он оставил папку Анне, оставил и не успел забрать, жутким грузом давило душу и было первым после того, как он пришел в себя. Тогда явился Милц и когда он рассказал о том, что происходит в городе, Штольман понял, что эти люди не успокоятся, пока не получат желаемое. Они не тронули Анну, это обрадовало и поразило, но то, что они здесь, значило, что они просто сомневаются в том, где искать, но не сомневаются, что искать нужно здесь, в Затонске. Эта странная история с адептами и магистром, который оказался наемником от полиции, тоже не давала покоя. Он еще тогда, когда все это начало происходить, понял, что это не просто сборище ненормальных и окончательно убедился в этом тогда, когда увидел нацеленные на него со всех сторон, револьверы. Если бы тогда он пришел не один, то трудно представить, чем бы все это обернулось. Все могло выйти иначе и хуже, чем было. Все три дня после того, как он пришел в себя в этой каморке у черного входа борделя, он мучительно пытался понять, почему все сложилось именно так. Все с самого начала, с того самого дня, как явился человек от Варфоломеева, медленно и верно складывалось именно так, чтобы в конце концов вылиться в то, во что вылилось. И когда он попытался сложить все воедино, вспомнив все, что происходило с того момента, то в сотый раз обругал себя за наивность. Как бы то ни было, как бы он не был осторожен и подозрителен, но некоторые вещи он из внимания упустил. То, что в полиции Затонска, явно были люди с той или другой стороны, он понял давно, но понять, кто это был, он не успел. И в итоге, единственным человеком, которому он мог доверять, была Анна. Эти две мысли – о полиции и об Анне, вывели его из оцепенения и он, наконец, сдвинулся с места, обернулся к чайнику, прикоснулся к его круглому, рыжему боку и, отдернув пальцы, схватился за ухо – чайник оказался обжигающе горячим. Он налил чаю в беленькую, нарядную чашечку, добавил сахар и коротко вздохнув, отправился в гостиную. Яков быстро пересек переднюю и застыл с чашкой в руке. Картина, представившаяся ему, была совсем не такой, какой он видел ее в своем воображении. Анна вовсе не сидела, съежившись в несчастный, исходящий слезами комочек в кресле, а стояла у снова разожженного камина. Она распустила косу – в душе шевельнулось беспокойство, и он мрачно усмехнулся, подумав о том, что в прежние времена этот факт вызвал бы совсем иные чувства. Он пристроил чашку на этажерку, подошел и, взяв ее за локоть, повернул к себе. Она взглянула ему в лицо, и он поразился снова – глаза были блестящими от недавних слез, но сейчас слез уже не было, а смотрела она серьезно и изучающее. Анна взглянула в его лицо, уловила во взгляде стремительно промелькнувшее и погасшее виноватое выражение, внутренне улыбнулась этому и пока он не начал оправдываться, насилуя свой характер, поспешила заговорить о том, что было сейчас важнее: - Что за дело так задержало вас сегодня? Она постаралась задать вопрос так, чтобы у него не было возможности увильнуть и, уловив в его взгляде досаду, поняла, что спросила правильно. Она стояла перед ним, неосознанно и нервно прижав пальцы к шее, и ожидала ответа. Его руки, державшие ее дрогнули, он отпустил ее и шагнув к камину, зачем – то поставил ровнее часы. Она наблюдала за его манипуляциями молча, понимая, что ему трудно рассказать ей о том, что может ей навредить, но пауза затянулась слишком надолго. Она уже едва не проговорила нечто язвительное относительно его доктрины о своей безопасности, но когда он обернулся, поняла, что этот человек, вероятно, будет поражать ее всю оставшуюся жизнь. Он улыбнулся забавной, легкой улыбкой и иронично проговорил: - Я встретил вашего проводника и …узнал от него много интересного – и о тебе, и о себе, и о многом другом. И у меня тоже есть вопросы. Какого черта вы прыгали в состав на ходу? Последние слова он произнес уже не иронично и не легко, а досадливо и возмущенно, и Анна вспомнила, что все их странные разговоры, всегда так начинались, но заканчивались, как правило, совсем не так, как того бы хотелось. Сейчас все было иначе, но он снова пытался сделать ей выговор и это отчего – то рассмешило. Она так и стояла, прижав ладони к шее, но теперь на ее лице было совсем иное выражение – в глазах вспыхнули веселые искорки, она засмеялась, он никак не мог понять, отчего, но, глядя в ее улыбающееся личико, засмеялся сам. Он шагнул к ней и, отняв ее ладошки, взял их в свои и прикоснулся губами к этим тонким, чуть дрожащим пальчикам. Затем еще раз и еще и она, уже забеспокоившись, осторожно высвободила руки, понимая, что еще немного и ее совершенно перестанут беспокоить любые вопросы. - Вы избрали новую тактику, господин сыщик?- услышал он ее невозможный, громкий шепот и от этого ее тона, ясность мысли начала уходить куда – то, уступая место иному. Она даже не поняла, как это случилось, но через мгновение, уже отвечала этим горячим, ставшим внезапно очень настойчивыми, губам, а ее руки, уже обняли его за шею, нежно и осторожно поднимаясь все выше и уже, перебирая пальчиками, добрались до отросших на затылке волос. Мысли начали путаться, он прижимал ее к себе все сильнее, а губы, уже отпустив ее, проложили горячую дорожку к шее и тогда она, уже уходящим куда –то сознанием, успела уловить промелькнувшую в горячечном уже разуме, мысль – Он уходит. Он куда – то собирается уйти. Это мгновенно вернуло ее в реальность, ее рука скользнула вниз и она уперлась ему ладошкой в грудь, пролепетав едва слышно: - Прекрати. Прекрати это… Он отпустил ее, взглянул ей в лицо, и его неодолимо потянуло обратно – личико ее порозовело, полураскрытые губы уже готовы были что-то сказать и удержаться от соблазна у него не вышло. Его ладонь оказалась на ее затылке, пальцы ощущали струящиеся сквозь них пряди, и это ощущение сводило с ума. Звонкий и громкий звук, раздавшийся в абсолютной тишине, заставил обоих вздрогнуть. Он отпустил ее на мгновение, а она испуганно успела спросить: - Что это?! Звук повторился снова и снова и они, наконец, осознали, что это часы бьют в передней. - Десять – ответил он и снова потянулся к ее губам, но теперь она успела увернуться и быстро спросила: - А почему десять? Это что-то значит? Она смотрела ему в лицо и видела, что ему жутко досадно оттого, что их так грубо прервали. Он чуть пожал плечом и ответил глухо: - Не знаю. Они всегда бьют в десять. Часы пробили еще шесть ударов, и наступила тишина. - Я уйду не раньше двенадцати и все успею тебе рассказать, позже…- его губы, выговаривая это медленно и раздельно, касались ее уха, она почувствовала, как его пальцы уже расстегивают крючки на платье, действуя не слишком ловко, и перестала сопротивляться. Слишком долго и тяжело они шли к тому, чтобы сейчас могли позволить себе все, что угодно и упускать возможность побыть вместе тогда, когда вокруг все еще неясно и пугающе, она не смогла. - Хочешь чаю, я сделаю? – услышал Яков и, открыв глаза, поразился – получалось, что он уснул и не заметил этого. Анна сидела на краешке постели – в коричнево-сером платьице с кружевным воротничком и уже заплетенной косой. Взгляд был грустный и чуть настороженный и Яков, поймав этот взгляд, ощутил, что чувство, казалось бы, ушедшее, вернулось – чувство вины и обеспокоенности. - Все хорошо. Еще только четверть двенадцатого. Ты все успеешь. – тем же странно спокойным тоном, проговорила она и отвела взгляд. Он смотрел, как она бессознательно, нервно теребит складку на платье, задумчиво глядя перед собой, и ему стоило большого труда не поддаться соблазну и не накрыть своей ладонью эту хрупкую, нервную руку. Она, видимо, поняла это, вздохнула, поднялась и, взглянув на него уже спокойнее, тихо произнесла чуть дрогнувшим голосом: - Я…жду тебя в кухне. Она мгновенно развернулась и ушла. Он слышал ее легкие, быстрые шаги и вспомнил, что так и не ответил на ее вопрос. Анна уже поставила чайник на огонь и просто ждала, когда Штольман придет, скрестив руки на груди и глядя в окно. Она уже поняла, что у нее появился шанс исполнить то, что было в письме Варфоломеева. Документов у нее не было, но, по крайней мере, время было назначено, и был шанс узнать хоть что-то, прежде чем Штольман начнет осуществлять свой жуткий план мести. Если Яков уходит лишь сейчас, то к двум он вернется, навряд ли, а если она будет ждать его здесь, то просто сойдет с ума. То, что он рассказал ей, вызывало гнев и отвращение. Он не говорил прямо и не называл имен, но она понимала, о ком он говорил и о том, кто, по его мнению, «поменял правила», она поняла тоже. Ей непременно нужно было узнать, почему все случилось именно так. Ей не хотелось верить в то, что все это было сделано намеренно и подло, просто играя их жизнями, ради того, чтобы отвлечь тех, кто мог мешать. Теперь у нее был шанс узнать это и упускать его она права не имела. Если все не настолько плохо, как думает Штольман, то вполне может быть, что все еще обойдется – эта мысль пришла последней, перед тем, как она услышала его шаги. Она постаралась взять себя в руки и, придав лицу спокойное выражение, обернулась и улыбнулась ему. Он уже вошел, мимолетно улыбнулся ей, метнулся к плите, и она лишь сейчас заметила, что чайник, видимо, давно вскипел – из изогнутого носика вился дымок, а круглая крышечка подпрыгивала, издавая забавный звук. Штольман снял с керосинки чайник, привычно схватился за ухо, и она невольно улыбнулась – такие милые вещи до сегодняшнего дня были недоступны ей, и снова душу залило теплой, светлой волной. - Я сделаю - коснулась она его локтя, он взглянул быстро и кивнув молча, отступил, опустился на стул у стены и она чувствовала его взгляд, пока вынимала из буфета чашки. - У этих людей счет к Увакову и Жиляеву – услышала она его негромкое, и чашки едва не выпали у нее из рук, не от неожиданно прозвучавшего голоса в тишине, а от того, что этот голос произнес. Она так стремительно обернулась, что он испугался, неосознанно вскочил на ноги и, шагнув к ней, осторожно взял под локти: - Тихо, тихо…незачем было говорить – вырвалось у него, и внимательно вглядываясь в ее побледневшее личико, он аккуратно забрал у нее чашки, поставил куда-то за ее спину, на плиту. Усадил ее на стул, подтянул другой поближе и опустился рядом, взяв в ладони ее руки. - Этот человек, Петр Иванович…у него был товарищ, отец Михаила. Три года назад он был убит…как свидетель, я полагаю. Анна уже пришла в себя. Обеспокоенное выражение с ее лица не ушло, но бледность немного сошла. Она смотрела ему прямо в глаза, ничего не говорила, но он видел, что в этих родных глазах плещется страх. Ему было неловко, чувство было отвратительное, словно он втягивал ее во что-то, во что втягивать права не имел и на душе от осознания этого, было гадко. - Эти люди имеют отношение к его убийству? – тихо спросила Анна, ее рука, словно сама по себе, высвободилась из его ладони и легла ему на предплечье, затеребив нервно ткань сорочки. Он снова поймал ее руку, осторожно коснулся губами этих нервных пальчиков и произнес уже спокойно и твердо, понимая, что не сказать нельзя. - Да. Судя по всему, отец Михаила видел убийство…некоего, либо высокопоставленного чиновника, либо кого-то в этом духе. Убийцей был Жиляев. Это случилось за десять минут до того, как состав прибыл в Петербург. Полиция отчего – то прибыла моментально и…то, что он видел убийцу, он рассказал не кому иному, как… - Увакову – за него сказала Анна. Он ощутил, как ее пальцы сильно вздрогнули в его ладони, взглянул ей в лицо и, уловив в его выражении смесь отвращения и страха, быстро и чуть косноязычно, спросил: - Он…он…был с тобой…любезен? Анна видела, как он с большим трудом подобрал последние слово и вообще ему трудно дался этот вопрос. И она не знала, что ответить. Сказать правду – подтолкнуть его к тому же, из-за чего они едва не рассорились, а говорить неправду она ему не могла. Она вспомнила то унижение, страх и чудовищное чувство беспомощности во время общения с этим жутким человеком и не успела подобрать слов, как почувствовала его руки на своих плечах. Он прижал ее к себе и проговорил совсем тихо над ее ухом: - Не надо. Не говори ничего. Штольман видел, как после его вопроса ее лицо изменилось настолько, что он испугался за нее и в ее, глядящих мимо, обращенных в прошлое, глазах, промелькнуло столько всего, что ему мгновенно стало все понятно без вопросов. Но гнев, как ни странно, не пришел мгновенно, разум не вспыхнул яростью, а холодно и рассудочно принялся рассчитывать варианты возмездия. Анна поняла, что что-то случилось, и отстранилась. Лицо Якова было задумчивым и беспокойным, он смотрел мимо нее и так глубоко задумался, что не заметил, что она уже отстранилась. Она вглядывалась в его лицо и мысль пришла, короткая и безжалостная - Господи, когда же это кончится? Она понимала, что сейчас, через несколько минут, он уже отправится в эту холодную, черную, зимнюю ночь и ей останется лишь молить Бога о том, чтобы он, в своих поисках истины, остался цел. Она нежно провела ладонью по этой нервной щеке, он моргнул, взгляд его встретился с ее взглядом уже осмысленно, его ладонь совершенно машинально поймала ее руку и он прикоснулся губами к ее ладони. Она решила не плакать. Она старалась изо всех сил, и когда он поднял взгляд и произнес тихо:- Идти нужно. Пора.- она смогла улыбнуться ему. Штольман видел, каких усилий ей стоит отпустить его сейчас, ему было неимоверно жаль ее, но пойти на поводу своих эмоций он себе позволить не мог. Он поднялся и, взяв ее за руку, потянул за собой. Они, без единого слова прошли в переднюю, им обоим было что сказать и они оба боялись, что как только начнут говорить, остановиться уже не смогут и все это будет лишь больнее. Он надел пальто и когда она, осторожно помогла ему, едва не схватил ее. Она не смотрела ему в лицо все это время, пока он собирался и он знал, почему. И знал, что не сможет уйти, не зная, как повернутся его поиски правды, не взглянув в эти прекрасные, любимые глаза. Она застегнула пуговицы на пальто, ее руки, словно разглаживая невидимые складки, нежно и трепетно пробежались от плеча вниз и он не выдержал всего этого. - Аня, посмотри на меня – услышала Анна его взволнованный, срывающийся голос и моментально взглянула ему в глаза, забыв о том, что давала себе обещание не делать этого до самого последнего момента. Его необыкновенные, когда – то так поразившие ее, умеющие так много сказать, зеленые глаза и в этот раз смотрели обеспокоенно, тревожно и нежно одновременно, и она не могла отвести взгляда от этих, теперь уже родных, единственно любимых глаз. - Ты не жди. Я, возможно, под утро только буду. И дверь запри, я прошу тебя, не забудь – он нес всю эту чушь только ради того, чтобы из этих, глядящих на него с болью и беспокойством глаз, хоть что-то пугающее ушло. Она качнула головой и, ни слова не говоря, потянулась к нему, прикоснулась губами к его губам и, обхватив руками за шею и уже спрятав лицо, проговорила как-то глухо: - Ты иди. Я здесь справлюсь. Береги себя, Яков. Последние три слова прозвучали, как заклинание и он, услышав это, уже словно неосознанное, вздрогнул. Он не думал, что уйти будет так трудно, но было трудно. Он коснулся губами ее, так и не отпустившей его руки и осторожно, за запястья, опустил ее руки. - Я…я сказать должен… Анна, услышав это, сказанное каким-то странным, беспокойным тоном, снова вскинула взгляд. Лицо его выражало много всего разного, выражение глаз было таким же, и она не представляла себе, что же можно сказать, таким невозможным тоном и с таким невозможным взглядом. Его руки отпустили ее, он, словно неосознанно, машинально, положил руку в карман пальто и внезапно и выражение и взгляд изменился, он стал серьезен и словно отрешился как – то. Она с тревогой всматривалась в эти перемены и услышала, как он заговорил, быстро и взволнованно, но уже по иному: - Аня, я вам оставлю это. Я полагаю, вы справитесь, если что-то случится. Я не могу оставить вас здесь одну, хотя бы без такого…средства обороны. Возьмите, это очень легко, смотрите… Она с изумлением слушала этот сбивчивый монолог и после его последнего слова, посмотрела на то, что он вынул из кармана – небольшой пистолет, чуть побольше того, что она уже видела однажды, нацеленным на себя. Он ловко щелкнул предохранителем, объясняя ей в двух словах принцип работы этого нехитрого, убийственного механизма, но она и без него все прекрасно знала – дядя когда – то уже объяснял ей все это и они даже стреляли за городом на стрельбище. Она слушала его, не отводя взгляда от его лица – он немного развеялся, отвлекся от своих больных дум, объясняя ей все это и глядя в его, уже увлеченное, уверенное лицо, она пыталась запомнить. Запомнить его вот таким – не грустным и обеспокоенным, а таким – заинтересованным и деловитым- это был прежний Штольман, такой, каким она полюбила его, еще детской своей любовью – легкий, заинтересованный и ироничный – внезапно пронеслось в сознании и она поразилась когда он, подняв взгляд, проговорил этот третий, недостающий элемент: - Простая игрушка, справится любой…главное правильно выбрать цель – он усмехнулся и добавил- и, не забыть, куда нужно нажать. - За дурочку меня держите? – она улыбнулась, на душе внезапно стало теплее, словно вместе с этим легким разговором на совсем не легкую тему, ушла острая, душная тревога и пришла уверенность в том, что с ним ничего не случится. Почему и откуда это пришло, она не знала, но ощущения были именно такими. Он, видимо, почувствовал ее состояние – лицо его посветлело, взгляд не был уже обеспокоенным и тревожным и он, быстро и легко прижал ее к себе на мгновение, прошептал на ухо: - Утром увидимся. До встречи. – легонько коснулся его губами и, не оборачиваясь, вышел через парадный вход.