По следам. Несказка.

Они вышли в переднюю, Штольман взглянул на часы и в недоумении остановился – стрелки почти подошли к десяти. Он уже, было, подумал, что ошибся, а часы встали и сделал шаг, чтобы проверить, но через мгновение послышался первый удар, затем второй, он в замешательстве остановился снова и очнулся лишь тогда, когда Анна, подступив ближе, коснулась его локтя и тихо произнесла: - Так бывает, там, в подвале, время изменило свой ход. он обернулся к ней, и она увидела, что недоумение на его лице, сменилось на понимание. Он пожал плечом и немного неуверенно, проговорил, не обращая внимания на бой часов: - Видимо, ты права…- и, взяв ее за руку, потянул за собой в кухню, уже отвернувшись, снова добавил что-то о чае и шоколаде, и Анна поняла, что то, что случилось в подвале, он больше обсуждать, не намерен. Ему сложно было понять, и сложно было говорить об этом. Для него это было уже прошлым, прошлым, к которому ему не хочется возвращаться и нет желания вспоминать и она, подумав о том, что он, как всегда, прав, решила, что так даже лучше. Она помнила о том, что услышала в своем странном и страшном забытье и как только шагнула за порог кладовой, начала догадываться о том, что произошло. Дар, он уходит, он еще не ушел совсем, но это так. Сейчас это было совсем не так, как тогда, в тот жуткий день – тогда это было ужасным ударом и все время, пока он не возвращался, ей остро хотелось, чтобы он вернулся. но тогда у нее была цель – ей нужно было знать, жив ли Штольман и что с ним. сейчас он был жив и рядом. То, что произошло там, внизу, в холодном и мрачном подвале было сложным, настолько сложным, что сейчас она не могла этого оценить. Но в этот раз не ощущалось боли и сожаления. Было нечто иное – гораздо более светлое и чистое и она поняла, что улыбается только тогда, когда уже вошла в кухню и увидела лицо Штольмана, обращенное к ней – выражение этого лица, который раз напомнило ей о прошлом – таким он был тогда, когда она сказала ему о том, что отказала Разумовскому. Выражение было чуть растерянным, чуть обеспокоенным, но некая странная, так несвойственная ему, робкая улыбка уже возникла на губах и в глазах эта робкая радость плеснулась тоже. И отчего-то, глядя в его лицо, мысль пришла странная и четкая – сейчас все идет, как тогда. Тогда он обрадовался тому, что услышал, но знал, что завтра может не прийти и сейчас все словно вернулось, только теперь все немного иначе – мы оба знаем, что происходит. Яков заметил, что улыбка, только что озарившая ее личико, сменилось странным выражением, но не сдвинулся с места – что-то изменилось в ней с того момента, как они вышли из кладовой. Что именно, он понять не мог, но сейчас она выглядела совсем иначе – она все еще была бледной, и было заметно, что все, что произошло там, далось ей нелегко, но то, что она стала иной, он понял мгновенно. И то, что эта перемена к лучшему, он тоже понял – он не знал, откуда пришло это понимание, оно просто пришло, как данность и он точно был уверен, что это так. Она снова улыбнулась, уже иначе, грустно и светло одновременно и, подступив ближе, проговорила, снова взяв его за запястье: - Давайте посмотрим, что здесь у нас. Времени не так уж и много. Тебе нужно сменить костюм…здесь везде осколки… Выговорив все это, чуть напряженным, но упрямым уже, тоном, она взглянул в его лицо, и он поразился, насколько быстро она взяла себя в руки. Это было очень похоже на что-то далекое и почти забытое – ее взгляд был обеспокоенным, но словно легким и он, осторожно радуясь в душе этим переменам, тотчас произнес совершенно неосознанно, то, что пришло на ум: - Да, я конечно сменю костюм, такое чувство, словно я вернулся с сеновала…- он передернул плечами, и в самом деле, видимо, мелкие осколки засыпались за ворот сорочки и ощущение было не из приятных – Но…я не думаю, что тебе стоит… - Нет. Уже нет. Даже не вздумай говорить о том, что мне нужно отдохнуть и остаться здесь. Я не останусь. – она видела, как он закрутил головой в попытке возразить и пока на его лице не возникло знакомое, упрямое выражение, она успела быстро добавить: - Я не хочу ссориться. Я не останусь и…мне полезно подышать. Я подожду тебя там, на улице. Он слушал ее и не мог отвести взгляда от ее лица- оно не было трагическим или печальным, выражение его было упрямым и только, упрямым и решительным, но он все же попытался возразить: - На улице…но это же…странно- и понял, что этот спор он проиграл. Она уже, взяв его за руку, осторожно разматывала повязку и проговорила, уже глядя на то, что ее сейчас беспокоило больше: - И ни в чем, то вы не можете со мной согласиться…присядьте, я вернусь сейчас. Ему осталось лишь смотреть на то, как она легкими, быстрыми шагами, отправилась в гостиную. Он опустился на стул и усмехнулся. - Вот так, господин надворный советник – пришла странная, совершенно не подходящая к моменту, мысль, но она, как ни странно, расставила все по местам и он подумал, что с этого вечера, все теперь будет иначе и понадеялся, что к лучшему. И ему уже не казались неразрешимыми те проблемы, о которых он думал, возвращаясь из гостиницы. Все было сложно, но сейчас он четко осознал одно – все, зависящее от себя для того, чтобы эта девушка, так ясно сейчас давшая ему понять, что теперь она всегда и во всем будет рядом, была счастлива – он сделает. Он отдаст Варфоломееву эти чертовы документы и потребует от него хоть каких-то гарантий. Требовать такое, он никогда не позволил бы себе раньше, но не теперь. Теперь ему было о ком беспокоиться, и он знал, что ради этого, пойдет на многое. Этот человек был ему, судя по всему, должен и сам прекрасно это понимал, иначе он не стал бы устраивать эти странности с ночными визитами и разговорами с Анной. Яков понимал, что Варфоломеев не просто по доброте душевной, играет в опасную игру с опасными людьми, сохраняя им с Анной жизнь. Что-то этому человеку было нужно от него и то, что он не знает, что именно, населяло душу тревогой. Он прекрасно понимал, что есть вещи, на которые он не согласится никогда и тогда он не выйдет из кабинета Петра Александровича – И тогда Анну не спасет ничто – ни то, что она поедет с ним, ни то, если она останется здесь - эта мысль пришла последней, и Штольману внезапно стало холодно. Анна умылась, взяла из гостиной коробку и неслышно, легко ступая, возвращалась в кухню. Она уже почти дошла, когда, подняв взгляд, увидела Штольмана. Он сидел за столом, положив больную руку перед собой, но выражение его лица испугало так, что она едва не выронила коробку из рук. Она замерла и внимательно вгляделась – он не видел ее, он словно ушел в себя настолько глубоко, что ничего не видел вокруг. Взгляд был таким же, как тогда, когда она приехала, произошел этот жуткий разговор, а затем он о чем – то задумался настолько, что ей показалось, что он где-то очень далеко. В душе шевельнулась тревога, а затем подступила жалость – она защипала глаза, заставила дрогнуть губы, руки задрожали, и она неосознанно пролетела эти последние шаги до него, пристроила коробку на стол и просто прижала его к себе. Штольман почувствовал, как его обхватили тонкие, теплые руки и голос, который много раз снился ему за все эти такие короткие и такие длинные полтора года зашептал, заговорил, горячо и взволнованно и очень близко: - Все будет хорошо. Все будет хорошо. Я верю ему. Он виноват- он дал мне понять, я знаю, я чувствую это, я не могла ошибиться, Яков. Все будет хорошо. Ты веришь мне? Верь…пожалуйста – это последнее ее, умоляющее, детское «пожалуйста» - накрыло сознание горячей волной и ему внезапно стало безразлично то, что времени мало и все неясно, то, что неизвестность пугает и то, что ладонь без повязки ощущается словно голой. Ее лицо оказалось близко, и когда он совсем не нежно коснулся губами ее губ, то услышал, как она толи вздохнула, толи всхлипнула под его руками и ответила ему так, что он, едва сознавая, что делает, подхватил ее на руки и успел уже дойти до гостиной, прежде чем она, чуть придя в себя, высвободилась, скользнула вниз и, снова обняв его за шею, не проговорила косноязычно: - Что же ты делаешь, ты… тебе нельзя – но он не слушал. Его руки скользнули ей за спину, расстегивая крючок за крючком, и нетерпеливо сдвигая вниз ткань и она, попыталась помочь. Их руки встретились там, за ее спиной и от этого случайного касания в сознании, словно что-то ярко вспыхнуло и окончательно замкнулось. *** - Прости – услышала она его все еще прерывистое и глухое, ей было совершенно безразлично, за что он просит прощения и вообще о чем он говорит. Ее мысли уже летели сами по себе, и она просто продолжила их вслух: - Мы, наверное, вечно будем ходить голодными… - Что?! – услышала она его настолько пораженное, что засмеялась и договорила, повернувшись к нему: - Я сейчас думала о том, что ты хотел чаю и шоколад, а я хотела перевязать тебе руку…и у нас не вышло…ничего. Она осторожно коснулась губами его плеча и проговорив быстро: - Мы так ничего не успеем, я жду тебя в кухне – моментально подхватилась с постели и схватив по пути плед - завернулась, метнулась к шифоньеру и бочком, прижимая к себе нечто, что грозило упасть и рассыпаться, вылетела за дверь. все это произошло за считанные секунды и Штольман, уже глядя на захлопнувшуюся дверь, успел подумать: - Интересно, когда же она перестанет так смущаться? Мысль была быстрой и странной, но, однако, привела в чувство. Было странное ощущение – некая смесь неловкости и радостного удивления. Эта неожиданная вспышка нежности и страсти, отодвинула то, что мучило, настолько далеко, что оно уже казалось нереальным. В спальне было светло, и он только сейчас понял, что ее так смутило – надо было свечи погасить – пришла еще одна странная мысль, и он усмехнулся, насколько она показалась глупой – он даже не заметил тогда, что они были зажжены. Яков спустил ноги на пол и тотчас охнул- что-то больно укололо и внимательно рассмотрев это, он понял, что Анна была права – переодеться стоило- на полу лежал довольно крупный осколок зеркала. Он поднял его, положил на стол и начал лихорадочно одеваться – времени действительно было мало, часы на комоде показывали четверть первого пополуночи. Сюртук и брюки были пятилетней давности и чуть великоваты, но выбирать не приходилось. Взгляд его скользнул по платьям Анны, висевшим на плечиках, затем вниз и он увидел нечто, что заставило оглянуться на дверь. На дне шифоньера лежал чемодан Анны, где она сегодня днем чем-то шуршала с весьма таинственным видом. Яков опустился на корточки, откинул крышку и первое, что он увидел – синее платьице с белым воротничком- то, что было на ней в ту ночь. Сейчас думать и вспоминать было некогда, хотя память упорно возвращала все, он постарался ни о чем не думать и, осторожно сдвинув платье, увидел большую тетрадь кофейного цвета, вынул ее, поднес к свечам и открыл посередине. Он не сразу понял, что это, а когда понял, сердце заколотилось где-то в горле и сглотнув этот подступивший комок, он захлопнул тетрадь, убрал обратно и осторожно закрыв дверцы шифоньера, только тогда позволил себе думать – Она писала обо всем, обо всей нашей истории, господи боже – он уже проклял себя за свое любопытство и не мог понять, что чувствует. Дверь открылась, он обернулся, постаравшись взять себя в руки и взглянув на нее, забыл о том, о чем думал только что – на ней было новое, темно синее платьице с белым кружевным воротничком и крохотными, обтянутыми тканью пуговками до талии. Волосы были убраны заколкой, а на лице читалось чуть обеспокоенное, но такое светлое выражение, что он невольно улыбнулся, когда восхищение чуть отпустило сознание. Штольман обернулся, и Анна успела уловить странное, мгновенно промелькнувшее и погасшее растерянное выражение, оно сменилось восхищением, он улыбнулся, и она подумала, что это выражение было вызвано тем, что на нем было надето. Сюртук был прекрасно сшит, но уже вышел из моды и казался чуть великоватым. Из-за этой малости, Яков выглядел чуть болезненно и трогательно, и она, вспомнив о том, что они еще не успели сделать, подошла, взяла его руку за запястье и осмотрела. То, что она увидела – порадовало – шов уже не выглядел болезненно и воспаленно и она, вскинув на Штольмана взгляд, радуясь этому факту, быстро проговорила: - Перевязать все равно придется, и не возражай. Он уже закрутил головой, пытаясь что-то ответить, но она внезапно, вспомнила о другом. - Подожди, я совсем забыла, я отдать тебе хотела…- услышал Штольман, Анна уже отпустила его руку, и ему осталось лишь с удивлением наблюдать за тем, как она вытягивает из-под кровати ридикюль. Замочек щелкнул, она зашелестела чем – то, затем щелкнуло снова и, обернувшись, она мгновенно подлетела обратно: - Вот. Это…помогло мне…ты забыл тогда. Он взглянул на то, что она держала в руках, и обомлел – на ее ладони лежали его карманные часы. Он совершенно не помнил, куда они делись и после всего посчитал, что уже никогда их не увидит, но оказался неправ. Яков взглянул Анне в лицо – она улыбалась торжествующей, светлой улыбкой, глаза ее сияли, и у него на душе стало легко. - Спасибо, родная – вылетело у него неосознанно, он быстро поцеловал ее куда-то за ухо и, забрав часы, уже легче проговорил: - Да, спешить надо, пойдем…в конце концов найдем шоколад, я, видимо, оставил его в кладовой, на холоде. Он уже шел к двери, выговаривая все это на ходу, она поняла, что проявлять чувства он все еще не привык и легко улыбнувшись, поспешила следом. Штольман уже почти пересек гостиную и так внезапно остановился, что она едва не налетела на него. Он обернулся, на лице его читалось загадочное, задумчивое словно, выражение и она услышала его задумчивое и легкое: - Если наше предприятие удастся, я думаю…нам не стоит сейчас баловаться шоколадом. Фраза была странной, но сказана она была таким легким, задумчивым тоном, что она даже не решилась спросить, о чем он. Ей не хотелось сейчас думать о том, что скоро придется идти в ночь и неизвестность и просто ждала, чем он закончит свой странный монолог. - Я позже тебе скажу, потом, когда поедем домой – договорил он уже совершенно спокойным, уверенным тоном и от этого тона, ей тоже стало спокойнее. они вернулись в кухню, Анна аккуратно перевязала ему кисть, и он послушно выпил гадость, которую Милц назвал чудесным лекарством. Обошлись хлебом, холодным мясом и пышками с чаем и этот ужин, поздний и странный, перемежающийся совершенно легким разговором о чем угодно, только не обо всем сложном, прошел, как нельзя лучше. Анна слушала его ироничное о том, как в детстве он едва не заблудился, в поисках очередного клада, пытался по солнцу определить время и направление, и она слушала, не перебивая, этот удивительный поток слов. Он рассказывал все это не глядя на нее, а увлеченно занимаясь ужином, не прекратил говорить, даже разливая чай и она понимала, зачем он делает это. Он таким образом не давал ей задуматься о том, что тревожило и пугало, и она отпустила себя. Она все слушала и через некоторое время действительно забыла обо всем – рассказ был занимательным и ироничным, и она уже могла себе представить маленького Штольмана, не знающего, что делать, но пытающегося решить проблему. Он допил чай и совершенно легко закончил рассказа: - Оказалось, я заблудился в трех соснах и когда пришел дед, возвращались мы десять минут. Он наконец взглянул на Анну и понял, что был прав – она сидела, подперев щеку рукой, и смотрела на него с таким безусловным восхищением и нежностью, что в душе что-то дрогнуло и снова пришло это странное, теплое ощущение. Яков взял в ладони ее руку, прикоснулся к ней губами, и ощущение тепла и света пришло так остро и ярко, что Анна закрыла глаза, стараясь задержать его в себе. Счастье – это счастье – пришло точное и четкое определение этому чувству. Она словно вернулась в прошлое – туда, в чайную на окраине, но теперь ей не нужно было никуда уходить, говорить совсем не то, что хотелось сказать и слышать не то, что хотелось услышать. Он поднял голову и сказал спокойно и тихо: - Нам пора. Поедем? И страх не пришел, он не возник тотчас, как обычно, была обеспокоенность и тревога, но не страх. И она не стала ничего говорить. Она молча кивнула ему, и у нее даже вышло улыбнуться. Он быстро поднялся, не выпуская ее руки из своей, и она услышала его спокойное и уверенное: - Вот и хорошо. Хорошо. Не думаю, что это займет много времени. Все будет хорошо. Анна уже надела сапожки, подняла взгляд и с удивлением увидела, как Яков вынул револьвер из пальто, и быстро метнувшись к черному ходу, убрал его в тайник. Она сидела на банкетке, с тревогой наблюдая за его действиями, и когда он уже обернулся, у нее совершенно неосознанно вылетело: - Ты поедешь…без оружия? Но… Он уже снял пальто с вешалки, и все же не совсем ловко надевая его, легко проговорил, не оборачиваясь: - Такие визиты не наносят с револьвером в кармане. Это…невежливо. Он взял в руки ее пальто, обернулся и с легкой улыбкой договорил: - Я жду вас, барышня. Яков выглядел совершенно спокойно, но что-то в его лице было такое, от чего мгновенно вернулось все, она поднялась и шагнула к нему, но пальцы предательски задрожали и слова, которые она хотела сказать, внезапно вылетели из сознания все до единого. Она не сразу попала в рукава, почувствовала, как его ладони задержались на плечах и услышала совсем близко , его негромкое и упрямое: - Все будет хорошо. Верь мне. И она не стала оборачиваться, она испугалась за себя, ей было беспокойно и тревожно еще до этого, а сейчас стало страшно. Это мерзкое чувство вернулось мгновенно, руки похолодели, к горлу подступил комок и стало нечем дышать. Она не вздрогнула, ее плечи просто как-то странно шевельнулись и он, уже сцепив зубы и понимая, что происходит, повернул ее к себе, опустил голову и, коснувшись губами ее лба, прижал ее голову к плечу. Было тихо, так тихо, что слышался лишь мерный звук часов в передней. – Что-то в этом мире еще способно на постоянство – пришла более чем странная, но уже ясная мысль и ей стало стыдно за свою минутную слабость. Она отстранилась, осторожно и легко провела ладонью по его плечу и, отступив, открыла дверь, вышла на крыльцо и огляделась. Штольман позади, закрывал дверь, она слышала звук ключа в замке, но не могла отвести взгляд от открывшейся перед ней картины – погода изменилась. Было тепло и тихо, а с неба летел снег. Небо было темным, звезды и луна светили тускло и туманно, но светили. Это выглядело странно, звездные ночи всегда были холодными в январе, но здесь все было иначе. Позади послышался шорох, и она услышала за своей спиной: - Погода меняется, здесь бывает так. Завтра вполне может быть, что и дождь пойдет. Он не сказал ничего особенного, нечто обыденное и простое, но она почувствовала, что страх отступил – он никуда не ушел, он отступил на время, она знала, что он непременно еще вернется, но сейчас стало легче. Тропинку замело, все выглядело так, словно вчера здесь никто не ходил, но сейчас ей нужно было собраться. Нужно было сделать этот первый шаг навстречу неизвестности и она, бессознательно закусив губу, шагнула с крыльца. Штольман наблюдал за ней от дверей. Он интуитивно чувствовал ее неуверенность и страх и готов был уже на что угодно – уговорить ее остаться, начать убеждать в том, в чем сам уверен не был, на что угодно. Он уже качнулся было сделать шаг вперед, но тут она сама шагнула с крыльца. Он не стал ничего говорить, глядя на то, как она упрямо пробирается в снова заметенном снегом пространстве, к воротам. Анна чуть качнулась, оступившись, и он мгновенно слетел с крыльца. Его ладонь крепко подхватила ее под локоть, и она тотчас, не оборачиваясь, смогла уже сказать: - Не надо, иди позади,- и услышала его ироничное: - Ты видишь здесь тропинку? Я абсолютно ничего не вижу. Позволь… Он придержал ее за плечо и дотянувшись, открыл калитку, она сдвинулась, загребая снег и они, наконец, выбрались на дорогу. Анна машинально стукнула каблучком об каблук, подняла взгляд и встретилась с его взглядом – он смотрел внимательно и оценивающе, в глазах плеснулось беспокойство и она, не понимая, в чем дело, спросила так, как обычно спрашивал он, коротко и взволнованно:- Что?! Он подступил ближе, его ладонь взлетела к ее лицу, он быстро провел кончиками пальцев по ее губам и тихо проговорил, так, чтобы не испугать: - У тебя кровь…уже все. она быстро отвела взгляд, коснулась пальцами губ и внезапно ответила совершенно иное, чем он ожидал услышать: - Прости. Это просто нервы. Со мной все в порядке, можем идти. Она повернулась, и насколько у нее получилось быстро, пошла к перекрестку и он, уже не проклиная ни себя, ни этот мир и не думая ни о чем, догнал ее в два шага и взял под локоть. - Я подожду на улице. Так мне будет легче и… ты не слишком задержишься, – услышал он ее уже более спокойный тон и понял, что она пытается пошутить, от этого почему-то стало больнее, чем от того, когда он увидел тонкую струйку крови на ее лице. Где-то в глубине сознания шевельнулось нечто темное и гневное, но он постарался загнать это, как можно глубже. Ему нужно было отвлечься, он быстро взглянул в ее бледное, словно отрешенное личико с устремленным вперед, но словно ничего вокруг не видящим взглядом и внезапно пришла мысль, способная отвлечь. « Это они сами виноваты в том, что так вышло, все считаю меня все еще непонятно, кем. Папа с мамой- ребенком, дядя – барышней, везде сующей свой нос, а Штольман – что обо мне думает Штольман, я так и не смогла ясно выразить в мыслях. Я пыталась вспомнить все, что происходило сегодня и не только сегодня, но и раньше, и так и не смогла. Точно я знаю только то, чувствую я и то, что подходить к нему близко не нужно, сегодня я осознала точно».- Он удивился себе, насколько четко он запомнил то, что прочел сегодня, открыв наугад страницу толстой тетради кофейного цвета. Он помнил, как уши тотчас загорелись, и лицо полыхнуло огнем, когда он понял, что держит в руках. Но эти слова не выходили из головы. То, что было до этих слов, он тоже помнил- они поссорились тогда, он позволил себе поссориться, но, судя по всему, она записала все это и изложила там свои мысли. И как бы ему ни было стыдно, он осознал, что непременно хочет это прочесть. Он снова взглянул в ее лицо – теперь на ее личике проступило знакомое упрямое выражение, взгляд ее скользнул в сторону, она тронула его за рукав и проговорила тихо и отчетливо: - Смотри. Они здесь. Штольман лишь сейчас осознал, что отвлечься у него вышло даже слишком хорошо – они уже вышли на перекресток и, проследив за взглядом Анны, справа он увидел, стоящий всего в нескольких шагах от них, экипаж. Возница мгновенно соскочил в снег и молча распахнул перед ними дверцу. Яков подал Анне руку и когда она вложила свою хрупкую руку в его ладонь, он почувствовал, как пальчики ее дрожат - нервно и сильно. Он быстро взглянул в ее лицо, но оно не выражало ничего – взгляд снова стал отрешенным, она смотрела словно сквозь него, и когда он опустился напротив и взял ее руки в свои, выражение ее лица не изменилось. Он не думал, что все это будет настолько тяжело. Это было во стократ хуже, чем то, что было вчера, когда ему было больно смотреть на то, как она изо всех сил старается выглядеть сильной.- Она и была сильной, если бы она была слабой, то отказалась бы от меня давно, очень давно – эта мысль пришла тотчас, как экипаж тронулся, и он понял, чем может ее отвлечь. Не спросить было нельзя и не сказать тоже было нельзя, и все это было сейчас просто необходимо. - Ты знаешь…я сегодня совершенно случайно видел кое-что там, в шифоньере. Нет, лгу, не случайно, я нарочно посмотрел. Я слышал, как ты шуршала там чем – то и видел твое лицо…и мне стало любопытно. Прости. Я идиот. Не надо было, но…что уж теперь. Он говорил уже нервно и сам это чувствовал, но поделать с собой ничего не мог и, видимо, это тоже сыграло роль – по мере того, как он говорил, что-то менялось в ней. В таком мраке разглядеть выражение ее лица было невозможно, но ее руки, безвольно лежащие в его ладонях, шевельнулись, затрепетали и он, не совсем понимая, что происходит, удержал эти нервные, дрожащие пальчики и снова добавил: - Прости. Я же не знал, что это… Она шевельнулась, но рук отнимать не стала, и он услышал ее тихое: - Я поняла, о чем ты…не сразу. Не думаю, чтобы тебе нужно было читать…это. А что там было? Ты много прочел? – договорила она уже живее, беспокойно и взволнованно, но он и этому был уже рад и поспешил ее успокоить: - Нет, нет, совсем немного…там…я позволил себе глупость, а ты решила, что…не нужно подходить ко мне близко… Она вздохнула облегченно и Штольман мысленно порадовался тому, что здесь темно – уши снова полыхнули огнем, он уже хотел было снова просить прощения за свое свинское любопытство, но не успел. Он успел только осознать, что это не любопытство, он просто должен знать. Знать ответ на единственный вопрос. Вопрос, который волновал его едва ли не первого момента их знакомства, там, у реки, когда ее глаза словно затуманились, она покачнулась, и он подхватил ее под локоть, не дав упасть. Именно тогда он почувствовал нечто странное. Странное настолько, что не смог отпустить ее тотчас, а понес какую-то чушь про велосипед. Тогда ему хотелось смотреть в это немного бледное, чуть настороженное и в то же время легкое лицо и он потом долго смотрел ей вслед, еще не понимая, что произошло. Тогда это казалось ничего не значащим интересом. А позже, когда все уже пошло всерьез, он никак не мог понять, почему. Почему она выбрала его.- все эти мысли пролетели мгновенно, воспоминание было настолько ярким, что он не сразу понял, что она сказала и переспросил: - Что? Прости, я отвлекся. Анна долго смотрела в его лицо – там, снаружи, уже изредка мелькали фонари, и его лицо время от времени выступало из мрака. О чем он так задумался, она не знала, но, судя по тому, что видела, чувствовала, что не о том, что ждет впереди. Он о чем – то вспомнил. О чем – то хорошем. Она не удивилась, услышав про записи, она знала, что он непременно поинтересуется тем, что ее так отвлекло днем. Анна поняла это еще тогда, в спальне, судя по его легкому тону, мгновенно сменившему иной. Она хорошо изучила все его выражения, жесты и взгляды за все это время и сейчас, глядя в его лицо, она знала, что не ошибается. Он так трогательно просил прощения, и она не могла подобрать слов для того, чтобы ответить. За окошком снова посветлело, лицо Штольмана выступило из мрака, и Анна увидела его – он снова был задумчив, сидел, опустив взгляд, словно ожидая приговора, и у нее вылетело совершенно не то, что она хотела сказать. - Я люблю тебя – услышал он и вскинул взгляд – они, видимо, уже выехали к центру, теперь было светло, и Яков отчетливо увидел ее лицо – оно было взволнованным, губы дрогнули и повторили уже ближе эти три слова, которые он ей так и не сказал. Экипаж занесло на повороте, Анну резко качнуло к нему и он, уже подхватив ее, поймал губами ее дрожащие губы. Экипаж уже давно выровнял ход, снаружи летел огромный, холодный, полный опасностей, город, но они словно растворились во времени и пространстве, и не сразу осознали, что движение чуть замедлилось и чуть погодя, остановилось совсем. Что-то изменилось, она осознала это какой-то равнодушной, отрешенной мыслью и поняла, что он осознал тоже. Его ладонь коснулась ее волос, он словно не хотел отпускать ее сейчас, сию минуту, неосознанно пытаясь удержать. Анна шевельнулась в его руках, и Яков опомнился, только сейчас осознав, что экипаж остановился. Его ладонь выскользнула из ее волос, он совершенно не помнил, как это вышло, но понял, что теперь научился контролировать свой гнев, но разучился контролировать чувства. Но сейчас думать и анализировать он просто был не в состоянии, да и не хотел. Сейчас главным было не это. Сейчас главным была та девушка, которая мгновенно соскользнула с его коленей, опустилась на сидение напротив, и на ее лице возникло настолько смущенное, милое выражение, что он едва не рассмеялся вслух. На ум снова пришли строчки со словами « папа и мама считают меня ребенком….» - и он подумал, что все же, этот ребенок еще не ушел совсем. От этой мысли стало как-то легко и спокойно, и он уже было хотел сказать ей что-то легкое, но в это мгновение дверца распахнулась и сказка закончилась. Осознание того, что он сейчас уйдет, пришло еще тогда, когда экипаж занесло на повороте и ее просто выбросило ему в руки, когда она чуть качнулась к нему сама. То, что случилось позже, было чем – то сказочным и волшебным. И, на некоторое время мысли покинули ее совсем. Лишь одна пришла уже тогда, когда экипаж замедлил ход. Когда он целует меня, я лишаюсь разума, интересно и где он этому так научился – эта мысль настолько смутила, что лицо загорелось, а когда она осознала, где находится, смутилась вдвойне, мгновенно слетела на свое место и опомнилась лишь тогда, когда взглянула ему в лицо и поймала чуть ироничный взгляд. На его губах мгновенно возникла и погасла легкая улыбка, и она даже успела улыбнуться ему в ответ. Дверца распахнулась, Штольман тотчас же поднялся на выход и она мгновенно, неосознанно, схватила его за лацканы пальто. Он осторожно и быстро взял ее за запястья и, отняв ее руки, быстро проговорил: - Все будет хорошо,- и моментально выскочил наружу. Она тотчас поняла, что выглядело это глупо и по-детски, и когда он подал ей руку, проговорила, уже не глядя на него: - Прости…это… Но он перебил ее, не обращая никакого внимания на человека, стоявшего в двух шагах и глядящего на них во все глаза, его ладони легли ей на плечи и он произнес близко и убеждающее: - Не надо извиняться. Довольно уже. Быть может, ты все таки побудешь там…там есть- тон был взволнованный и беспокойный и она попыталась объяснить: - Нет. Я не могу. Я побуду здесь. Я не хочу там, пойми. Я подожду – все это она говорила, глядя мимо него, совершенно бесцветным голосом и отрешенным лицом и он понимал, как ей трудно. Ей просто очень трудно, но сейчас он сам не знал, как повернется дело, и помнить ее такой он не хотел. И рассудок или что-то совсем иное мгновенно подсказало, что нужно сделать. Ей было нехорошо. До такой степени, что закружилась голова. Страх снова подступил и холодной, жесткой лапой сжал горло, но хуже всего было не это. Хуже всего было то, что изменить ничего невозможно и нужно снова положиться на бога и судьбу. Это было невыносимо больно, но когда боль уже застучала в висках, она еще смогла сказать ему о том, что останется здесь. Он молчал, пауза затянулась, она почувствовала, что его руки отпустили ее и тогда слезы подступили к глазам. Но он никуда не ушел, как она было успела подумать. Его ладони нежно коснулись ее лица и когда она, моргнув, открыла глаза, то прямо перед собой увидела его взгляд – в нем не было боли и сожаления. Нежность, любовь, понимание, надежда – все было в этом взгляде одновременно и она, улыбнувшись ему сквозь слезы, услышала у самого лица его дыхание и слова, сказанные невозможным, ни на что не похожим, тоном: - Аня, ты жди и…не бойся ничего. Я все решу. Верь мне. Я…Я люблю тебя. Он еще мгновение вглядывался в ее глаза, и когда в них вспыхнуло и загорелось нечто настолько светлое, что казалось нереальным, быстро прикоснулся губами к ее губам, отпустил ее и, не оборачиваясь, легко поднялся на крыльцо. Дверь чуть хлопнула, и Анна закрыла глаза. Слез уже не было – две одинокие слезинки скатились по лицу, она машинально смахнула их и поняла, что улыбается. Улыбается, несмотря ни на что – он все-таки сказал это, - пришла светлая какая-то, странно радостная мысль. До этого момента она думала, что это неважно, она и без слов знала это, но все равно оказалась не готова к тому, что он это скажет. Он много раз пытался говорить это иными словами. Почему он поступал именно так, ее волновало мало – так ей казалось тогда, посреди улицы, возле участка и позже, когда, казалось, что выхода нет, а он обвинил себя в том, что « растерял столько времени» и обозвал себя идиотом. Тогда и не только тогда она чувствовала, что вот так, таким непостижимым и странным образом, он говорил об этом.- Но сейчас он посчитал важным сказать то, что сказал – почему – эта, последняя мысль пришла тогда, когда она уже перешла мостовую, остановилась перед черным, чугунным парапетом и огляделась. Перед ней снова была закованная в гранит, набережная. Теперь она видела воду – посередине белого, ледяного пространства, черной, едва движущейся полосой, мимо текла река. Отчего – то она не замерзла целиком и эта черная, почти что неподвижная, холодная вода, притягивала взгляд. Снег все так же красиво падал, кружился и исчезал в этой черной, пугающей уже, воде. И, глядя на то, как красота тонет в этом холоде и мраке, последний вопрос, виделся уже в ином свете. Сердце больно сжалось еще до того, как она подумала о том, что он сделал ровно то же самое, что она сама сделала вчера – он хотел запомнить ее счастливой, поэтому и сказал мне это, он знал, что мне это нужно, хоть я и сказала, что нет. И он снова оказался прав. Мысли текли странно, и ей так хотелось, чтобы он оказался прав и во всем другом, но она понимала, что не все зависит от него. Это понимание с каждой минутой убивало душу – она оглянулась – этот огромный дом нависал над мостовой мрачной, огромной глыбой, все окна были темны и лишь в дальнем углу первого этажа, одно окно светилось мягким, желтым светом. Позади она уловила какое – то движение, в страхе вгляделась внимательней, но через минуту поняла, что это – два человека в синих шинелях, стояли довольно далеко друг от друга и время от времени поглядывали в ее сторону. Анна поняла, что это охрана – Варфоломеев послал приглядеть за ней на всякий случай, но эта мысль не успокоила – охрана в любой момент могла превратиться в охранников – это она теперь знала абсолютно точно. Эта мысль не добавила ни тепла, ни света. Прошло уже минимум пятнадцать минут с того момента, как за Штольманом закрылась дверь. Она снова обернулась к реке, вдоль реки пронесся легкий ветерок, растрепал ей и без того, выбившиеся из заколки волосы, но ей не было холодно. Тело словно перестало ощущать холод, тепло, свет, время – все ушло куда – то и осталось лишь ожидание. Время шло. Ничего не происходило, стояла тихая, снежная петербуржская ночь и внезапно Анна почувствовала себя страшно одинокой. Одна, здесь, в огромном, спящем городе и бесконечном пугающем ожидании. Она снова взглянула перед собой, взгляд скользнул вдоль реки, и возникло странное чувство – словно когда – то, где – то, она уже видела это – пальцы коснулись парапета, не ощущая холода и мысли внезапно ушли. Осталось только жуткое, беспокойное чувство ожидания. В висках стучало и сквозь этот шум, она едва отметила, что позади где-то далеко хлопнула дверь, а через мгновение послышались шаги. В затуманенном болью и страхом сознании, они звучали все громче и громче и, казалось, что человек идет не один, шаги подступили совсем близко, на плечо ее легла ладонь, но обернуться она не могла, как не могла и отнять онемевшие пальцы от парапета. *** Варфоломеев обернулся на стук и внимательным, цепким взглядом окинул визитера. То, что Штольман снял пальто не слишком ловко и то, что трость он не оставил у двери, Петр Александрович отметил мгновенно – Однако же характерец – успел подумать он, прежде чем пожать протянутую руку. Он взглянул Штольману в лицо и понял, что перед ним человек, которому нечего терять - взгляд был настороженный и весь он словно состоял из настороженности и готовности в любой момент на что угодно – нечего терять, кроме того…что у него есть – вспомнил Варфоломеев о вчерашнем ночном визите мадемуазель Мироновой. Яков взглянул в лицо Варфоломеева и отметил то, что тот абсолютно спокоен – или я просто плохо его знаю – мелькнула холодная мысль, но иная не пришла, поскольку то, что сказал Варфоломеев, поразило. - Любовь – произнес Варфоломеев неопределимым тоном, и молча сделав приглашающий жест в сторону кресла, добавил: - Я, признаться, уже забыл, как это бывает. Он опустился в соседнее кресло и добавил еще, не глядя на Штольмана: - Я женат так давно и так…надежно, что забыл. Но вам это не грозит, судя по тому, что я видел вчера ночью. Яков слушал молча. То, что его не обыскали при входе и не забрали трость, вселило некую надежду – уровень доверия в таких ситуациях, измерялся в странных вещах. Он не понимал, зачем и с чего Петр Александрович вообще начал разговор с этого. Мысли по этому поводу полетели разные и настороженность и тревога никуда не делись, а лишь усилились. Варфоломеев вздохнул, взглянул на него снова, мелькнувшее в его глазах странное, мягкое выражение погасло, и он начал говорить об ином. Разговор продлился не больше двадцати минут и все это время говорил в основном Петр Александрович. Штольман лишь иногда вставлял короткие реплики и чем дольше Варфоломеев вглядывался в этого странного человека, тем больше ощущал желание видеть его среди своих. Но, однако, когда он намекнул о Гатчине, вскользь упомянув о том, что служба там весьма интересна и карьера может сложиться моментально, он заметил, что Штольман чуть усмехнулся. Не явно, такого он никогда бы себе не позволил, но Варфоломеев это уловил. Ему стало жаль, что так вышло, но понять этого человека он мог. - Вы не спешите с решениями, Яков Платонович, поверьте, я всегда буду рад вас видеть. Сейчас…сложные времена, но они пройдут, и тогда мы еще поговорим, я надеюсь что то, о чем я вас попросил… - Вы полагаете, что может быть иначе? – услышал он довольно резкий ответ, еще раз пожалел о том, что все сложилось так, как сложилось, и поспешил извиниться за свой промах: - Нет. Конечно, нет. Он поднялся, услышав, как за его спиной Штольман поднялся тоже, уверенно дошел до сейфа, вынул пачку банкнот, и очень аккуратно подбирая слова, заговорил снова: - Я понимаю, что полгода, это большой срок, но я не уверен, что дело решится раньше. И…я знаю о вашем положении. Считайте это …благодарностью за службу. Я понимаю, как это выглядит, но…время не терпит, вы должны понимать. У вас есть сутки на то, чтобы решить об отъезде. Этого хватит на полгода…если дело решится раньше… - Нет. Я справлюсь сам. Но…у меня есть просьба. – услышал он ответ и не удивился, его уже тяготило то, что по отношению к этому человеку, его постоянно посещало чувство вины и сейчас он совершенно искренне откликнулся на это, сказанное чуть нервно и взволнованно: - Я вас слушаю. - Егерь, Ермолай, он спас мне жизнь. Мне бы не хотелось, чтобы у него…возникли сложности. Я так полагаю, что-то произошло той ночью. Он в бегах. Я обязан ему. Штольман смотрел прямо в глаза и Варфоломеев не выдержал этого беспокойного, тревожного взгляда, отвел свой и поспешно ответил: - Не волнуйтесь. Он подстрелил Лассаля – пустяковая царапина, он…не в претензии. Это был несчастный случай. Дело даже не было открыто. Можете передать вашему егерю… Постойте, вы же не хотите сказать, что вернетесь в Затонск? Это опасно. Я не смогу…так быстро все решить. Варфоломеев оправдывался и действительно хотел помочь. Он оправдывался весь этот недлинный, но сложный разговор и сейчас Штольман понял, что Анна права – все не настолько плохо, как он думал. Он быстро взглянул в глаза Петра Александровича и отчетливо понял, что тот тоже оказался в сложном положении. Для человека такого уровня, он был очень откровенен, Яков не мог понять, почему, да и не хотел в этом разбираться. Он неосознанно взглянул на окно и услышал, как Варфоломеев мягко проговорил, чуть коснувшись его плеча: - Не волнуйтесь, Яков Платонович, за ней проследят…чтобы ничего не случилось. Вы…можете мне не верить, но мне жаль, что все сложилось именно так. Я умею признавать вину. Последнее прозвучало уже очень серьезно и в душе у Штольмана шевельнулось сочувствие. При других обстоятельствах этот человек, возможно, даже был бы ему симпатичен, но сейчас он не был настроен на сентиментальность. Однако, сказать что-то было необходимо. Разговор себя исчерпал, все было сказано, и Варфоломеев просто протянул руку, намереваясь попрощаться, Штольман крепко пожал его ладонь, и у него сложилось стойкое ощущение, что в это рукопожатие вложено многое. На лице Варфоломеева промелькнуло странное выражение, он отпустил руку Штольмана и неожиданно спросил тем же странным, мягким тоном, что и в начале: - Случилось еще что-то, чего я не знаю? На лице Штольмана возникло непонимание, затем оно сменилось, и Варфоломеев услышал спокойное и упрямое: - Нет. Не беспокойтесь… Это не относится к делу. - Варфоломеев понял, что о природе возникновения свежей царапины на своем лице Штольман явно ничего не скажет и поспешил попрощаться: - Жаль, чаю не успели…впрочем, вы же торопитесь. Я надеюсь на скорую встречу. И наконец, он увидел, что Штольман умеет улыбаться – улыбка была мимолетной и тотчас погасла, но она была, он проговорил быстро: - До встречи, – чуть кивнул головой, быстро отправился к вешалке и, поспешно натянув пальто и подхватив трость, открыл дверь. Петр Александрович услышал, как вестовой тут же проговорил: - Я провожу вас – послышались быстрые, торопливые шаги и все стихло. Варфоломеев устало опустился было в кресло, но передумал, подошел к окну и выглянул. Внизу громко хлопнула дверь так, что услышалось здесь, и он увидел, как Штольман стремительно шагает куда-то вперед и вбок. Он вгляделся внимательней и вдалеке, у парапета, заметил темную, хрупкую фигурку. Штольман замедлил шаг, затем пошел быстрее и вскоре оказался рядом со своей Анной. Неподалеку Петр Александрович заметил двух человек из своей охраны и облегченно вздохнул. Он не думал, что эта история, настолько тронет его. Его давно уже никто и ничто не трогало, он привык к тому, что окружающие его люди, все до единого, так или иначе, были себе на уме. Мир, приближенных к императору жесток и сложен и лишь в семье, он мог ощутить себя обычным человеком, но теперь, в последние два года и семью приходилось видеть гораздо реже, чем хотелось. Видимо, поэтому его так тронула история этих людей. Ему предстоял еще непростой разговор с императором, он знал, что сможет уйти из этой, непростой для него ситуации без потерь, но то, что случилось из-за его нелепой ошибки с этими людьми, так и не давало покоя. Он смотрел, как они пешком уходили вдоль ночной набережной и подумал о том, что все же, будь что будет, но завтра ночью им не помешает охрана. Его беспокоил этот опасный и странный человек – Уваков Илья Петрович. Он знал его давно и знал, что сейчас он неприкасаем даже для такого чиновника, каким был он сам. Но, зная его давно, он знал и иное – этот человек опасен, как никто, и если он затаил обиду или злобу, месть его не заставит долго ждать. Варфоломеев вспомнил странный, хищный блеск его глаз при упоминании имен этих, уходящих в зимнюю ночь, двоих. Он был уверен, что еще сутки им ничего не грозит, но затем…о том, что может случиться, он думать не хотел. Что-то еще произошло там, в Затонске и у Ильи Петровича к этим людям теперь личные счеты - в этом Варфоломеев уже был уверен и понимал, что и в этом он тоже, косвенно, но виновен. Он предупредил Штольмана и, судя по всему, следующей ночью или под утро они уедут. - Этот гордый упрямец не взял деньги, теперь все будет хлопотней, но придется помочь – эта, последняя мысль, успокоила, наконец, странно беспокойную душу, он вгляделся в ночь – ни Якова, ни Анны видно уже не было и он, вернувшись к столу, вынул лист бумаги. Лист был белый и ровный, Петр Александрович опустился на стул, провел по листу ладонью и, поразмыслив, принялся писать. Прежде, чем идти к Александру Николаевичу, нужно было попытаться сформулировать все таким образом, чтобы все остались целы и здоровы, это было непросто, но сделать это было необходимо. *** Штольман издали уже увидел тонкую, напряженную фигурку и сердце сжалось от острого чувства жалости, сочувствия и благодарности. И он пошел, неосознанно все ускоряя шаг. Снег и ледяные крошки хрустели под ногами, и этот звук отчего-то больно отдавался в сознании. Он уже дошел до нее, но она не оборачивалась на его шаги, и беспокойство плеснулось настолько ярко, что перехватило дыхание. Он осторожно положил ладонь на это хрупкое, напряженное плечико и, заглянув ей в лицо, ужаснулся – она, замерев, смотрела невидящим взглядом в темную, медленно плывущую, застывающую воду. Он понял, что она не видит его, погрузившись в настолько мрачные размышления, которые ему трудно было представить. Он перевел взгляд на ее руки, вцепившиеся в парапет, и ему стало жутко. Ладони на ее плече уже не было – она уловила это краем испуганного сознания, попыталась отнять пальцы и обернуться уже, но не успела. Теплые ладони опустились на ее побелевшие пальцы, и она услышала родной голос у самого уха: - Все хорошо…хорошо. И от этого звука все темное, что мгновение назад, населяло душу, отступило, уступив место теплу. Она смогла, наконец, отвести взгляд от темной речной воды и посмотрела перед собой – она даже не заметила, что он уже отнял ее пальцы от холодного, обжигающего чугуна парапета и теперь, просто стоял позади, держа ее руки в своих ладонях и прижимая ее к себе. Анна шевельнулась в его руках, он понял, что она, наконец, вернулась и, касаясь губами ее маленького, холодного уха, еще раз произнес: - Все хорошо. Все кончилось…сейчас домой поедем. Она обернулась и внезапно, ненадолго, прежде, чем он успел среагировать, коснулась губами его губ. - Все? Ты уверен? – спросила она дрогнувшим от волнения голосом, с такой надеждой глядя ему в глаза, что он просто притянул ее к себе и ответил чуть глухо: - Да. Я…не сторонник всего этого…кошмара но, я ничего не смогу изменить. Браун, Стоун, Петров, Иванов – без разницы. Люди не остановятся перед тем, чтобы не искать…более изощренного способа убийства. Я с радостью утопил бы эти документы в этой реке, но…к сожалению, смысла в этом нет. Он перевел дыхание, объяснившись в главном, отчего – то ему непременно нужно было ей это сказать, он сам не понимал, зачем и замолчал, уже понимая, что говорил это, скорее для себя. Она шевельнулась и он, не отпуская, быстро проговорил уже о другом: - Поедем домой, умоляю тебя… Яков вздохнул прерывисто, Анна чувствовала, как ему тяжело и непросто и внезапно ее посетила светлая уже, мысль. - Поедем. У меня есть для тебя…сюрприз – услышал он ее легкое уже и, отстранив, внимательно вгляделся в ее лицо – оно было словно просветлевшим каким – то, она улыбалась слабой, но светлой, улыбкой, он улыбнулся в ответ и спросил осторожно: - Надеюсь, этот…сюрприз не опасен для жизни? - Нет. Совсем нет, тебе понравится, – она уже взяла его под руку, снег летел с серого уже, неба медленно и красиво и Штольман осторожно подумал о том, что, возможно, что он и прав – все кончилось. - Мы пойдем пешком?- услышал он ее уже легкое и отвлекся от мыслей. - Ну, нас некому подвезти. Он оглянулся – набережная была абсолютно пустынной, охрана, любезно предоставленная Варфоломеевым, видимо, уже убралась, и Штольман усмехнулся поначалу, но позже, сообразив, в чем дело, понял, что тот поступил именно так потому, что не хочет проблем. Он долго и дипломатично объяснял Штольману о том, что произошло тогда. Настолько долго и настолько дипломатично, что ему и тогда хотелось усмехнуться. Из всего этого потока слов, он вычленил три четкие вещи – то, что Варфоломеев ошибся три раза – в первый раз тогда, когда не учел масштабов и ресурсов противоположной стороны и вынужден был менять правила, время и действующее лицо. Вторую - когда послал вместо курьера депешу для него, Штольмана и самую главную и сложную – ту, что дело, которое, похоже, поручил ему лично император, он провалил. В какой-то момент, Яков посочувствовал этому человеку – заниматься этой побочной для него, шпионской игрой, разрываясь между делом всей своей жизни и навязанной проблемой, Петру Александровичу было не по рангу и не по вкусу, но отказать императору в личной просьбе, он не мог. Теперь он вынужден выходить из положения всеми доступными средствами и общаться с людьми, которые были ему лично неприятны. Его намеки о Гатчине и карьере в службе государственной охраны во всем этом свете, казались неприемлемыми. Такого уровня грязи Штольман не мог и не хотел представлять, и теперь он ясно понимал, чего он точно не хочет в этой жизни. – Уровень грязи – Штольман усмехнулся собственному определению и понял, что то, чем он занимался до всей этой истории, его устраивает целиком и полностью. Анна осторожно ступала рядом, время от времени, бросая быстрые взгляды в его лицо, но говорить ничего не стала. Она знала, что всего о том, что сказал ему Варфоломеев, он, конечно, не скажет, но то, что посчитает нужным – скажет непременно – она улыбнулась собственной мысли и поплотнее подхватила его под руку. Было тихо, тепло и безветренно, снег все летел с серого, уже не звездного, неба, улица была совершенно пустой и она, уже не думая ни о чем, наслаждалась постепенно заполняющим душу спокойствием. Он сказал главное – все кончилось, все остальное – неважно – эта мысль тоже уже была спокойной и неторопливой, и когда позади, послышался топот конских копыт и уже знакомый свист полозьев, она не успела испугаться. Знакомый звук отвлек его от размышлений, и он поразился собственной реакции – рука мгновенно убрала Анну за себя, трость была перехвачена посередине, и он за мгновение успел обернуться на звук. К ним подлетали открытые сани, и через минуту Яков с облегчением увидел, что они пусты. На облучке сидел человек в синей жандармской шинели и Штольман с изумлением узнал в нем вестового Варфоломеева. Тот быстро соскочил на дорогу, мгновенно оказался рядом, и уже пожимая руку Штольману. проговорил спокойно и коротко: - Петр Александрович беспокоится. Я все проверил. Они держат слово. Не бог весть, какой транспорт но, так быстрее будет. Яков взглянул ему в лицо – молодое и улыбчивое, серые глаза смотрели прямо и серьезно, что абсолютно не вязалось с улыбкой под модными усиками, но причин не доверять ему у Штольмана не было. - Поедем? – услышала Анна легкий и даже слегка некий бесшабашный, тон Штольмана и страх, подступивший было, отпустил. Яков уже обернулся к ней, и она сделала эти пару шагов, приняла его руку, и они устроились в этом, не самом лучшем, но, как оказалось, весьма быстром, транспорте, как на диване. Она нырнула ему под руку, в лицо ударил встречный поток воздуха и, подняв взгляд, она увидела летящее над собой небо. С неба падал снег, и ей снова подумалось, что, как бы ни было все непонятно и неясно еще, но все равно все это кажется волшебным. Она взглянула на Штольмана – он смотрел на нее снова не иронично и снисходительно, а как-то иначе и, видимо, подумал о том же, плотнее прижал ее к себе, и она услышала его необычный, легкий, но словно, немного робкий тон: - Я…вот что хотел сказать…давай отметим рождество. У нас есть целые сутки…почти что. Погода подходящая и вообще, почему бы и нет? Она отстранилась, повернулась к нему и едва не задохнулась от подступивших чувств, от взгляда этих необыкновенных глаз, глядящих с любовью, нежностью и лукавством и ответила почти мгновенно, не раздумывая: - Рождество…почему нет? Это Рождество…Но он не дал ей вспомнить о печальном, в его взгляде мелькнули озорные чертики и она, уже сознавая, что за этим последует, закрыла глаза. Они уже подъехали к дому, сани встали, и Яков подал ей руку. Анна легко сошла в снег и уже не ужаснулась тому, что его здесь так много. Снег все летел, и пока Яков вполголоса о чем-то говорил с возницей, она пыталась в этом ночном полумраке разглядеть снежинки на своем рукаве. Сегодня, действительно, это были снежинки – не крупа, непохожая ни на что, не легкая, словно звездная, ледяная пыль, а снежинки – прекрасные, совершенные и строгие в своем совершенстве. Луна скрылась уже давно, было довольно мрачно, но совсем темно не стало – снег отражал некий свет. Позади послышались быстрые шаги, и она, оглянувшись, удивилась – Штольман уже подходил, саней не было, а она и не заметила того, что они остались на дороге одни. - Снег, сегодня идет снег – услышал он ее странный тон и неосознанно переспросил: - Снег? А до этого что было? - А до этого было все, что угодно, но не снег – услышал он ответ и улыбнулся, разглядев ее личико в полумраке, и ответил, то, что пришло в голову: - Как скажешь. Анна пыталась уловить выражение его лица, но сделать это было сложно – он улыбнулся, и чуть пожал плечом, соглашаясь и было совершенно непонятно, обеспокоило его то, что ему говорил Варфоломеев или нет. Он, словно угадал, о чем она думала только что, и уже подступив совсем близко, так, что она почувствовала его дыхание на своем лице, быстро проговорил: - Пойдем в дом, я все тебе расскажу. Он быстро прикоснулся губами к уголку ее губ и, взяв под локоть, повел к воротам. Она шла рядом с ним, снова увязая в снегу, и с каждым шагом подступала усталость. Это пришло внезапно и неожиданно, но она вдруг осознала, что жутко устала за эти двое суток – все происходило так стремительно, и всего было, слишком много. Они уже дошли до крыльца и пока Штольман отпирал дверь, она прислонилась к стене и закрыла глаза. Уже не хотелось думать ни о чем, еще там, когда они шли от набережной и Штольман снова задумался о чем – то, она поняла, что все непросто. Она знала, что все не закончится, как в сказке – в один миг и навсегда, но теперь осознала, что хотела этого. Штольман не сразу понял, в чем дело, он оглянулся и не сразу увидел, что Анна уже не стоит за спиной. Она стояла у стены, прижавшись к ней и закрыв глаза, и он внезапно ощутил чувство вины. За эти двое непростых суток, они оба дико устали и, видимо, эта последняя поездка и нервное напряжение на протяжении всего ее пребывания здесь, далось ей слишком тяжело. Он многое отдал бы сейчас для того, чтобы как – то успокоить ее и сказать, что все закончилось раз и навсегда, но он не мог ей лгать. Анна слышала, что он уже открыл дверь, но сдвинуться с места оказалось выше ее сил. - Тебе отдохнуть надо. Ты как себя чувствуешь? Ты…можешь идти, Аня? – услышала она его очень тихое и очень близко и, с трудом открыв глаза, все же смогла собраться и ответить: - Да. Конечно, ну что ты… То, как она прошелестела ему в ответ это, с усилием сказанное, но в явной попытке успокоить, тронуло так, как он от себя не ожидал и от этого странного, словно пугающего чувства, ему стало не по себе. Однако, позволить себе слабость сейчас, когда ей так нужна его помощь, он не мог. Он просто привлек ее к себе и проговорил быстро, насколько вышло: - Да ты спишь уже, пойдем домой, там тепло. И она послушно, не сказав ни слова, ступая осторожно, словно уже во сне, позволила завести себя в дом. Он оставил ее на мгновение, для того, чтобы засветить свечи и закрыть дверь – это заняло пару минут. Он торопился, спички отчего – то ломались и когда он, наконец, справился и оглянулся на дверь – Анны не было. Яков чертыхнулся, разозлился на себя за нерасторопность и как был – в пальто и ботинках, пролетел в кухню, затем снова через переднюю в гостиную, машинально подобрал с пола ее пальто и, кинув его в кресло, влетел в спальню. Он открыл дверь и замер на пороге – Анна стояла перед зеркалом и в этот момент вынула из волос заколку, волосы рассыпались по плечам. и она медленно провела по ним гребнем, таким усталым жестом, что у него сжалось сердце. - Ты чайник согрей, я подойду позже – не оборачиваясь, каким – то надтреснутым словно, голосом, проговорила она, и он послушно отступил и закрыл дверь. Яков с минуту постоял, прислушиваясь, ничего не услышал и, осторожно ступая, отправился в кухню, по пути подобрав ее пальто. Этот человек, тот, что догнал их по пути, был обеспокоен не только тем, чтобы довезти их до дому. Варфоломеев так и не оставил идеи каким – то образом помочь и завтра к ночи обещал прислать визитеров. Он поставил Штольмана в непростое положение – решить за пару минут, куда выправить проездные документы. Это оказалось непросто, но пришлось. Выбор был невелик, а решать нужно было быстро. Штольман и сам понимал, что справится за один день с тем, чтобы решить, куда уехать, да еще и устроить все, будет весьма непросто. Но он хотел сначала поговорить об этом с Анной. Теперь же вышло, что он все решил сам. Это было досадно, так как менять свои планы он не любил, но в последнее время о любых планах приходилось только мечтать. Отказываться от такой помощи было бы совсем нехорошо, и Варфоломеев прекрасно это понимал. Петр Александрович не оставил Якову выбора и это вызывало раздражение. Он вспомнил о своей идее отметить рождество и невесело усмехнулся – теперь это уже не казалось хорошей идеей, судя по тому, как выглядела Анна в последние полчаса. Вспомнив о времени, он перевел взгляд на часы в передней – стрелки застыли на мгновение на четырех, а затем одна сдвинулась и четко отсчитала начало пятого. - Ты почему в пальто, что-то случилось? – услышал он за своей спиной, вздрогнул от неожиданности и обернулся. Задумавшись, он так и не разделся и мысль пришла, совершенно не подходящая к моменту- Надо выспаться.- она промелькнула и погасла, Анна уже подступила совсем близко и увидев выражение ее лица – обеспокоенное и тревожное, он поспешил ее успокоить: - Я смотрю, тебе лучше уже? Ничего не случилось. Просто задумался. Анна внимательно вгляделась в его лицо, и отчего-то вспомнились слова Нины: « Он изменился. Похоже – устал». Теперь она ясно видела, что в этом Нежинская или, точнее сказать, то, во что она превратилась, была права – он выглядел усталым, едва ли лучше, чем тогда, когда она увидела его здесь в первый раз – осунувшееся, похудевшее лицо было бледным, черты его проступали четко и глаза на этом лице казались огромными. Из них даже словно ушла зелень, так поразившая ее когда – то – темные от вечного беспокойства, они словно изменили цвет. Все эти перемены отозвались болью, она подступила еще ближе, и осторожно положив руки ему на грудь, почувствовала, как он шевельнулся в ответ, обнял ее, и его губы быстро поцеловали ее куда-то за ухом. Такое уже было однажды, там, в бункере, в ту ужасную, последнюю ночь перед кошмаром, но теперь она не стала отстраняться. Это воспоминание промелькнуло и ушло – здесь было тихо и тепло, часы в передней успокаивающе отсчитывали минуты, этот дом словно успокаивал ее сам, и она поняла, что нужно сделать сейчас. Анна шевельнулась под его руками, и он не сразу понял, что она делает – она расстегивала пуговицы на пальто, быстро и ловко и он услышал, как она произнесла, уже совершенно спокойным тоном: - Я сама чай сделаю. Ты приходи. Она в мгновение ока стянула с него пальто, отдала ему в руки, и он не успел ничего сказать, успел лишь обернуться – она легкими шагами уходила в сторону кухни. Через мгновение в тишине послышался звук чиркающих спичек, что-то звенькнуло, и Штольман с силой провел ладонью по лицу, отгоняя это мерзкое, нелюбимое ощущение усталости. Пока он стоял, забывшись в размышлениях, он успел было подумать о том, что она уже спит, но он ошибся. И это было к лучшему. Начинать новый день с объяснений было бы гораздо хуже, и он порадовался тому, что все вышло именно так. Сейчас, когда все почти прояснилось и на душе стало чуть спокойнее, он в первый раз подумал о том, что проблем меньше не стало – просто они стали иными. То, что придется некоторое время быть неизвестно где, с этим он уже смирился, но Анна, как она поедет с ним куда – то, будучи неизвестно кем. Об этом он задумался в первый раз и понял, что все гораздо сложнее, чем казалось. В кухне явно что-то происходило – слышалось звяканье, затем он услышал знакомый звук отпираемой печной дверцы, а через секунду послышался еще один звук, заставивший сорваться с места. Он влетел в кухню и открывшаяся перед ним картина, повергла в растерянность – Анна сидела на полу с поленом в руках и, закусив губу, внимательно что-то рассматривала. Он моментально опустился на колени и, осторожно забрав и отложив в сторону полено, заглядывая в ее лицо, быстро спросил: - Что еще такое? - Смотри…ничего нет, – услышал он ее некий странный тон и посмотрел – она осторожно касалась кончиками пальцев своей лодыжки – там, где раньше четко виднелись белые, мертвенные отпечатки – ничего не было. Домашние туфли она надела на босые ноги, теперь с одной из них обувь была снята и узкая, изящная босая ножка выглядела удивительно беззащитно. Он провел ладонью там, где только что были ее пальцы, сглотнул подступивший неизвестно откуда комок в горле и проговорил глухо: - Это хорошо? Это хорошо.- вышло несколько косноязычно. он взглянул ей в лицо и увидев, как оно начинает заливаться румянцем, постарался смягчить неловкость и поспешил спросить: - Я не понял…я слышал что-то, ты ушиблась? Анна никак не могла справиться с собой, она настроилась на то, что сейчас все снова будет нелегко, но это полено спутало все карты. Оно словно нарочно выскользнуло из рук, больно ударив по пальцам. Слезы чуть не брызнули из глаз, и она неосознанно, мгновенно опустилась на пол, взяв полено в руку и сняв туфельку с ноги, попыталась оценить положение, но, когда увидела, что то, что ее так пугало, ушло, замерла на месте. Она даже не заметила, что Штольман был уже здесь, и очнулась от созерцания только тогда, когда он задал первый вопрос и его пальцы осторожно коснулись кожи. Лицо мгновенно вспыхнуло, ее уже начала раздражать собственная нелепость, но ничего поделать с собой, она не могла. Анна быстро опустила подол платья, поднялась в одно мгновение и попыталась надеть туфельку – от волнения у нее ничего не выходило, мягкий задник не надевался, она закрутилась на одном месте, и внезапно ему стало смешно. Смешно и легко. Он смотрел на то, как она, уже, похоже, разозлившись на себя, наклонилась, надела туфельку и притопнула ногой и уже не смог сдержаться. Туфелька никак не хотела надеваться, Штольман так и сидел на полу и она, услышав странный звук, обернулась. Он сидел, по-турецки скрестив ноги, закрыв лицо руками, и смеялся. Она не поверила своим глазам, раздражение на себя ушло мгновенно, что-то светлое шевельнулось в душе и, уже опустившись рядом и представив, что его насмешило, она улыбнулась. Видимо, все это выглядело забавно – ее смущение, то, как она злилась, не попадая в туфельку и то, как она по-детски, притопнула ногой. Он отнял руки от лица и проговорил, уже улыбаясь: - Прости, ради всего святого, но ты иногда просто поражаешь…я впечатлен. - Ну, не все же мне одной впечатляться, – услышал он ее легкое, и взглянул в ее лицо – она улыбалась и вдруг тоже засмеялась легким, тихим смехом и добавила через мгновение уже с легкой, светлой улыбкой, задумчиво глядя ему в лицо: - Вы коварный тип, господин Штольман, впечатляете барышень, а потом водите их за нос… Этот легкий, внезапный, совершенно неожиданный после всего, разговор, настолько поразил, что он не нашелся, что ответить и уже потянулся было к ней, но не успел – чайник зашипел и заплевался мелкими брызгами, Анна подхватилась с пола, и ловко сдернув тряпочку с железной перекладины, аккуратно сняла чайник с керосинки. Он смотрел на нее, и не мог отвести взгляд – она прикрутила фитилек, дунула легонько, помахала кистью, разгоняя сизый дымок, и Штольман подумал, что на эту картину он мог бы смотреть вечно. Она обернулась и, снова улыбнувшись, спросила тем же тоном: - Вы и чай там намерены принимать? И осеклась, внимательно вглядевшись в его лицо – оно не было мрачным или обеспокоенным, но смотрел он странно, она не смогла прочитать это выражение, и у нее неосознанно вылетело уже взволнованное: - ты что? Он поднялся и, оказавшись очень близко, чуть пожал плечом и ответил, уже без улыбки: - Странное чувство…не могу объяснить. Она еще мгновение смотрела ему в глаза, а затем, тоже без улыбки, проговорила, глядя мимо него: - Я понимаю…кажется. Мы просто разучились…кажется, что все не вовремя и ни к месту. Анна выразилась неясно, но, как ни странно, он обрадовался – она поняла, о чем он и, похоже, чувствовала то же самое. Тема, однако, была не легкая и не светлая, и он решил, что не стоит сейчас в этом разбираться. Выражение его лица изменилось, Анна уловила это, поняла, что он сейчас, как обычно, сменит тему и не ошиблась. Он улыбнулся чуть грустно, легко прикоснулся губами к ее виску, и быстро проговорив: - Давай пить чай, уже поздно…или рано. Тебе отдохнуть надо – деловито принялся вынимать из буфета чашки. - Нам обоим надо отдохнуть. Что тебе сказал Варфоломеев? Я так понимаю…возникли трудности? – сказано это было тихо и спокойно, Но Штольман едва не пролил чай мимо чашки, услышав эти слова. Он знал, что нужно будет сказать и объяснить, но сегодня отчего-то это все давалось особенно трудно. Послышалось шелестенье платья, Анна забрала у него чайник, не глядя, поставила на плиту и сказала, осторожно подбирая слова: - Если хочешь, расскажи завтра. Или…давай….- она не договорила, метнулась куда – то к передней и он, не понимая, что происходит и злясь на себя за свою, неизвестно откуда подступившую робость, поспешил следом, вышел в переднюю и остановился в растерянности. Позади скрипнула дверь, он обернулся и обомлел – Анна выходила из кладовой, в руке у нее была бутылка коньяка и плитка шоколада. - Ты зачем вышел? Пойдем. Мы просто устали…от всего – она шла, выговаривая все это неким задумчивым тоном, словно говорила не ему, а себе: - Рождество никуда не денется, да и…вообще. Мы и елку станем наряжать? – закончила она вопросом свой странный монолог, уже войдя в кухню, обернувшись, вручила ему бутылку и вопросительно заглянула в лицо. Он не смог не улыбнуться, глядя в ее упрямое, чуть обеспокоенное, но такое свежее личико и ответил совершенно машинально: - Ну конечно будем. Ты…будешь пить коньяк? – он спросил просто так, не думая ни о чем и снова улыбнулся, услышав ответ: - Разумеется, нет. Я буду пить чай, коньяк будешь пить ты. Анна наблюдала за ним, уже опустившись на стул и похвалила себя за сообразительность. Он снова успокоился, ловко откупорил бутылку, вынул из буфета рюмку, она услышала булькающий звук и вспомнила, как однажды он никак не мог выпить этот несчастный коньяк, и ей тогда пришлось отправиться прогуляться по кабинету, чтобы избавить его от неловкости. В этот раз, ей было чем заняться, кроме прогулки, она положила сахар и принялась размешивать чай, затем занялась шоколадом и, уже услышав странный звон, посмотрела. Пустая рюмка стояла на буфете, а Штольман что-то увлеченно вылавливал из-под крышки сотейника на тарелку. Он уже успел снять сюртук и закатать рукава сорочки, выглядел совершенно спокойно и безмятежно, и она лишь успела удивиться тому, как это все так быстро у него получилось. Яков почувствовал ее взгляд и обернулся – она смотрела странно, он не смог сразу подобрать определения, а когда подобрал, понял, что стоит налить еще рюмку – она смотрела ласково. Так смотрят на любимых детей, занятых и увлеченных игрой, он не был ребенком, но взгляд этот помнил. Рука предательски дрогнула, горлышко звенькнуло о край стекла, и он вдруг ощутил, что некая странная неловкость от странной сцены на полу, ушла. Коньяк не брал совершенно, и дело было не в нем – дело было именно в этом теплом, ласковом взгляде. Он знал это теперь абсолютно точно и уже спокойно сложил холодное мясо на тарелку, положил на стол, туда же поставил бутылку с коньком и налитую рюмку и проговорил уже совершенно легко и спокойно: - Нет. Мы не станем ничего откладывать. Я не хочу завтра начинать день с этого. Анна почувствовала эту перемену, на душе стало легче и уже глядя на то, как он ловко разделывается с мясом, успокоилась. налила себе еще чаю, достала из буфета оставшиеся пышки и просто стала ждать, когда он начнет говорить, наслаждаясь пока горячим и вкусным. Он рассказал ей все, скрывать было нечего и без того все было слишком сложно, но об отъезде спокойно рассказать не вышло – вышло нервно, чуть косноязычно и коротко и, не услышав ответ сразу, он внутренне приготовился ко всему. Анна слушала его поначалу спокойный тон и время от времени бросала быстрые взгляды в его лицо. Он не смотрел на нее, и ей было понятно, почему. Его раздражала вся эта история, вся эта ситуация и когда в самом конце, он сказал о том, что нужно уехать «ради безопасности» в его нервном тоне, явно прозвучала злость. Не растерянность, гнев или беспокойство, а именно злость. Он злился на то, что им придется где-то пережидать довольно долгое время, на то, что все это так скоропалительно и на то, отчего все это происходит. Она взглянула в его лицо внимательней и спохватилась – пауза слишком затянулась и она разозлилась уже на себя. - Ну что же…если так, поедем. Возможно, нам не придется быть там так долго. Мы еще поговорим. А сейчас – пойдем спать, пять часов утра. – услышал он и посмотрел в ее лицо – она смотрела в его глаза чуть обеспокоенно и серьезно, он уже выдохнул было, но внезапно вспомнил о том, что не сказал главного. Он не смог сказать ей о том, что, похоже, теперь у него есть личный враг. Он не хотел ее пугать тем, чего, возможно, что и не случится никогда, довольно было того, что после дуэли с Разумовским, она едва пришла в себя. Он не мог позволить ей жить в постоянном страхе и неизвестности. И сейчас вдруг снова пожалел о том, что она приехала так внезапно. - Есть что-то еще…чего я не знаю?- осторожно спросила Анна. Это знакомое, темное и жесткое, промелькнуло на его лице так быстро, что она едва уловила это, но уловила и это испугало. Она и не рассчитывала на то, что он расскажет ей все, но это, это было что-то очень сложное, очень темное и очень пугающее. Она поняла это мгновенно, как и то, что говорить об этом он не станет. - Пойдем спать. Все, – она произнесла это уже поднимаясь. Он сделал какое-то быстрое, неуловимое движение, через мгновение его губы уже коснулись ее ладони, и она услышала его глухое и взволнованное: - Да, да, все завтра. Ее теплые губы прикоснулись к его виску, он услышал над собой ее легкое: - Вот и славно. И едва заметил, что она задула свечи, кухня погрузилась в полумрак, и когда он уже поднялся ей вслед, мысль пришла тягучая и странная – не уснуть бы по пути.