Гнилое яблоко

Когда станет страшно богам И почудится шорох в углах, Они вспомнят тогда о себе самих И полюбят себя в зеркалах.

      Кира не любил, когда его загоняли в угол, — он безжалостно уничтожил Лайта, когда тот подобрался слишком близко. Саю пошла на похороны, хоть мама и отговаривала ее. Но он был ее братом. Как она могла не прийти?..       День выдался насмешливо солнечный и жаркий. Налитая силой трава покачивалась, ловя слабые порывы ветра. Лайт лежал в гробу, отрешенный и спокойный, будто просто спал. Саю охватило жуткое чувство, будто вот-вот дрогнут его ресницы и глаза приоткроются. Он… умер. Умер. Никогда больше он не повесит пиджак на крючок в прихожей, никогда не скрипнут ступеньки под его ногами, когда он направится в комнату, что была его до того, как они с Мисой стали жить вместе. Ее брат погиб. Кира его убил. Человек, что уничтожал преступников, что боролся за справедливость, убил ее брата лишь потому, что тот пытался его остановить.       Минуты текли под надсадный звон в ушах, пальцы до боли впились в складки юбки, но лицо Лайта оставалось белым и неподвижным. В голове мелькнула почти крамольная мысль: что он видел перед смертью?.. Саю не хотела думать об этом. Не хотела.       Все пошло под откос.       Казалось, их общее на четверых слово «семья» разрубили кривым тесаком напополам. Больше некого встречать вечером у двери, потому что он задержался на работе. Больше не к кому заглянуть в комнату и попросить помочь с математикой.       Мама старалась не говорить об этом, но Саю замечала, как она, бывало, подолгу стоит у серванта, где за стеклом приткнулась фотография в деревянной рамке — старая, сделанная много лет назад в тот день, когда Лайт победил на чемпионате по теннису среди средних школ. Он улыбался, одетый в новую белую форму с красными полосками на коротких рукавах.       Мама осунулась, ее короткие волосы прорезала седина, как когда-то было с отцом. Иногда она заводила с Саю неловкие разговоры, будто боялась, что однажды и она исчезнет, а потом ее мертвой найдут на ступеньках заброшенного склада, но все ходило по кругу. Шло под откос.       — Как дела в университете?       — Хорошо.       Или что-то вроде:       — Саю, скажи, тебе кто-нибудь нравится?       — Нет. Никто.       Дважды в неделю тренировки по плаванию, трижды — репетиция, еще дважды — сеансы у психолога. Только бы забыться. Только бы не дать себе ни минуты передышки, ведь тогда ужасные мысли наползут на нее и похоронят под собой в ворохе чернильных когтистых лап и клыкастых пастей. Клейкая лента, залепившая рот. Тряска и тьма в багажном отделении самолета. Впившаяся в руки веревка. Пистолет у груди и искаженное отчаянием лицо отца за пуленепробиваемым стеклом.       И мягкий шорох страниц тетради в черной обложке.       Как бы Саю хотела избавиться от этих воспоминаний! Вот только ночью, во снах и наяву, они все равно захлестывали ее. Она, наверное, даже смогла бы смириться через годы, смогла бы сделать вид, что боль и нечеловеческий ужас, преследовавшие ее каждый миг во время похищения, отступили в прошлое, если бы однажды тех людей не показали по телевизору наряду с полицейскими и погибшими шесть лет назад агентами ФБР. «Герои, погибшие в борьбе против Киры». Вереница имен пробежала перед глазами, имен достойных людей, а среди них — кучка мафиози и он. Ублюдок, руководивший ее похищением.       В тот момент она ожила. Его имя раскаленной иглой вошло в растревоженный мозг.       «Михаэль Кель, частный детектив, больше известный как Мелло».       Пальцы сжались на подлокотниках инвалидного кресла, и Саю подалась вперед, разглядывая до боли знакомое наглое лицо в обрамлении длинных золотистых волос, рассеченное темным шрамом-ожогом.       Горло перехватило, и неожиданно захотелось смеяться. Саю закружилась по комнате, надсадно шурша шинами по линолеуму и глотая слезы сквозь улыбку, и даже попыталась встать, позабыв на миг, как ослабели ноги, как мышцы потеряли плавность. Она с грохотом упала на пол, гостиная подпрыгнула перед глазами и перевернулась на бок, но уши вдруг различили со стороны кухни мерный стук ножа и шипение жареного лука на сковороде. Звуки впервые за долгий, очень долгий месяц достигли ее сознания.       Потому что Михаэль Кель, Мелло, человек, национальный герой, борец с Кирой и человек, сломавший Саю жизнь, мертв, и убил его Кира.       Плавание. Репетиции. Походы к психологу. Если бы Кира не прекратил убийства — раз так получилось, скорее всего, его уже нет в живых, — в скором времени маньяки, убийцы и воры забились бы в свои норы, опасаясь возмездия, а сейчас…       «Из уважения к родственникам Киры мы не станем раскрывать его личность», — эхом отдавался голос диктора в голове. Саю представила, как бы это было. Семье Киры по почте присылали бы подарки и письма с благодарностями, а в окна закидывали химические гранаты. Репортеры и доморощенные психоаналитики замучили бы их расспросами о жизни известнейшего деятеля и маньяка современности.       Она растянулась на кровати и закрыла глаза. Клейкая лента. Тьма и тряска. Пронзительный, тяжелый взгляд Михаэля Келя. Если бы только у нее была сила Киры, если бы только она могла наказать всех, кто считает, что имеет право издеваться над другими и убивать… Вот только она бы действовала немного иначе. Не карала бы тех, кто просто перешел ей дорогу: если у них иной взгляд на справедливость, отличный от ее, они имеют право остаться при нем. И ни за что не смела бы безжалостной силой такого человека, как Лайт, порядочного, доброго и справедливого.       Каждую ночь — будто мантра. Клейкая лента. Тьма и тряска. Лицо отца, взгляд Михаэля Келя. Если бы только у нее, Саю, была сила Киры…       Каждую ночь она засыпала с надеждой, каждое утро вставала и ныряла в промозглое утро, чтобы пойти в университет — а потом плаванье, репетиция, психолог. Оставалось лишь верить, что однажды бог услышит ее мольбы.       Бог смерти.