Курортный роман

☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼

       Во сне Минсок пробовал вязать, но вместо маленьких свитерков, которые он задумал связать малышам Чунмёна и Ханя, выходили какие-то длинные ленты Мёбиуса, что вились и вились, не зная конца. Тогда он отложил спицы и решил написать Сехуну.        Но буквы превращались в абракадабру, расползались по экрану и свисали на тонких лапках за пределы телефона, норовя прыгнуть вниз, подальше от ничего не понимающего Минсока, который как ни собирал буквы в слова — всё равно выходила бессмыслица.        Хань таскал гантели, несмотря на негодующие замечания Бэкхёна, Сехун скрывался от Ифаня среди листвы сакуры, Чунмён превратился в пышную булочку и пытался сбежать от голодного Юнхо, Тэхён прятал Тэмина в корзине, пытаясь провезти через границу. А Минсок только молча наблюдал сие безобразие в тщетной попытке разобраться, что к чему.        Его звали разные голоса, и, перебивая звук всех остальных, звучала колыбельная. Мягкая, тягучая. Минсок не помнил, кто напевал ему её, откуда он знал слова, но мелодия, казалось, древнее самого мира часто приходила к нему во сне, успокаивала и будоражила одновременно.       Твои волосы пахнут дождём,       А в улыбке прохлада ночи.       Чей приход мы с тревогой ждём,       Тем не менее очень — очень.        Минсок заворочался в постели, вслушиваясь в переливы чужого голоса, которые звучали приглушённо, словно проходили сквозь несколько плотных слоёв ваты. И голос становился неузнаваемым, иным, будто мог принадлежать самому морю, поющему извечные песни скалистым берегам.        Утро началось внезапно, когда во сне Минсок ощутил чужие прикосновения, мягкие, словно волны, тёплые, будто солнце, он изнеженно потянулся, подаваясь под них и улыбаясь от приятных сонных волн, расходящихся по телу.        Но через пару мгновений распахнул глаза и непонятливо вгляделся в изрезанный светом и тенью потолок. Какие-то звуки заставили его проснуться до будильника, и когда Минсок осознал, что это были за звуки, в лицо будто плеснули кипятком, и он поспешил прикрыть уши ладонями.        Чужая страсть будто туман ложилась на кожу плотным коконом, и несмотря на стук сердца и попытку заглушить звуки, Минсок понял, что стремительно и бесповоротно идёт пятнами, а внизу живота медленно скручивается узел желания, которое не возникало после Чонина ещё ни разу.        Он спешно выбрался из постели и поспешил в душ, но даже контрастное ополаскивание не помогло. В ушах стучало, а в паху болезненно скручивало. Минсок прикрыл глаза, медленно сползая по стенке душевой и сел в поддоне, склонив голову на колени.        Самоудовлетворением прежде он не занимался, да что и говорить — его сексуальность разбудил Чонин, и он же, по сути, её усыпил своим поступком. Минсок и расслабился, забывая, что организм может пронзать волнами наслаждения, тянущими, дрожащими, словно струны арфы под умелыми руками.        Он несмело коснулся возбуждённого члена и замер, сжимая в пальцах бархатистую кожу. О том, что она настолько гладкая и приятная на ощупь, когда член наливается кровью, поднимаясь к пупку, он даже не догадывался, а теперь осознание дало обухом по голове.        Минсок медленно повёл рукой вниз, потом вверх и рвано выдохнул сквозь зубы. Сверху лились прохладные капли, но они не в силах были смыть лихорадочный румянец со щёк и болезненное наслаждение, когда Минсок повторил движение, крепче сжимая пальцы. Почему-то было жутко стыдно, словно он занимался чем-то постыдным и неправильным, но жажда разрядки затмила всё.        Двигая рукой, он глотал стоны и кусал губы, стараясь не думать ни о чём. Но ни черта не выходило. В голову лезло прошлое, как бы он его ни гнал, пытаясь выдворить на задворки сознания. Он замер и убрал руку с паха, кусая губы. Ничего не выходило. ничего хорошего не выходило, и стоило остановиться, пока он не сошёл с ума.        Но тело требовало разрядки и внимания, и как бы ему ни хотелось оставить всё как есть в паху ныло так, что перед глазами плавали круги. Минсок тяжело вздохнул, глядя на немного запотевшее стекло душевой и протёр его рукой, попытался встать, но сел обратно, понимая, что без успокоения возбуждения отсюда выйти не получится. — Чёртов Ким Чонин, — зло выдохнул Минсок, опуская руки на член. — Что ты наделал…        Минсоку было стыдно за свои слова, ведь он сам позволил, сам открылся, поддался и поверил, а Чонин совершил лишь то, что рано или поздно всё равно случилось бы. Не с ним, так с другим альфой. И не вина Чонина в том, что он помог омеге познать наслаждение.        На какое-то мгновение Минсоку захотелось никогда не взрослеть, не знать многих вещей, к которым стремятся дети, но вырастая понимают, как сильно они ошибались, лелея мечту стать старше, чтобы открыть себе доступ к запретному, пока были детьми. Не стоит оно того.        Душевные метания, масса боли и разочарований, постоянный выбор, за который ты ответственен сам, и если возлагаешь вину на другого — ты просто глупец. Кем-кем, а глупеньким омежкой Минсок мог себя назвать только за то, что иногда терялся в волне обстоятельств. Но он привык отвечать за свои слова и поступки.        Как бы в последствии ни было больно и страшно. Как бы ни горело в груди после выбора, как бы ни было плохо потом. Почему-то именно утреннее возбуждение дало очередной толчок вперёд. Макнуло Минсока в причины и следствия, во взрослую жизнь взрослого, познавшего альфу омеги.        Раньше, до Чонина, он не испытывал ничего подобного, но слышал от других омег, что часто обсуждали, как они просыпаются в смятых и влажных простынях, как стыдно потом застирывать их и сушить на обозрении, но ничего другого им не оставалось, потому что тело работало само по себе, отдавая дань природе.        Минсок с таким не мучился, его несколько гиперфаз прошли довольно спокойно и незаметно. Он не мучился болью, не выл на луну, желая получить разрядку. Потому считал себя ущербным среди других, мечущихся от непонятного ещё и непреодолимого желания юных омег.        Многим позже, растворяясь в руках Чонина, он понял, что такое быть желанным омегой, получать удовольствие и быть частью чего-то настолько большего, что в груди болезненно колотилось, разрастаясь и ширясь. Тогда хотелось обнять весь мир, чтобы выразить все свои чувства и эмоции.        Ему повезло, несказанно повезло не испытывать стыда за реакции тела, потому сегодняшнее утро ударило пыльным мешком из-за угла. Он несмело двинул сжатыми в кольцо пальцами вниз и прикрыл глаза, не в силах бороться с видением смуглой руки. это не помогло, казалось, Чонин здесь, и Минсок рвано выдохнул, двинув рукой снова.        Спустя несколько движений, он окончательно зажмурился, отдаваясь ощущениям и больше не пытался гнать фантомное ощущение чужих рук на своём теле. Переспорить себя и перебороть мысли не выходило, а тело натянуло струной, и Минсок боялся, что приступ может застать его в таком виде — скрученного неумолимой судорогой на дне душевой с почти касающимся пупка возбуждённым членом.        Ведь не найдя его поутру в комнате, услышав шум воды и не дождавшись отклика, в ванную мог войти не только Чунмён, перед которым было бы крайне неловко, но и взрослый альфа. И тогда Минсок никогда бы не посмел поднять взгляд на Юнхо.        Жар, словно огонь, полз по телу, распространялся пожаром под кожей, заставляя тело гореть, изнывая. Минсок двигал рукой, перехватывал иначе, сжимал и разжимал пальцы в попытке найти именно те движения, которые облегчили бы его состоянии, доводя до скорейшей разрядки.        Мысли о правильности и неправильности, о стыде и смущении отошли на второй план. По шее вместе с водой стекали капельки пота, Минсок ощущал, что горит, до невозможного плавится под ласками, которые за плотно закрытыми веками совершали далеко не его руки.        Было ли постыдным удовлетворять себя и внезапно проснувшееся желание? Было ли это неправильным? Минсок не знал наверняка. Но одно он знал точно, что к отношениям с альфами не готов. Даже нравящийся ему внимательный Чанмин пугал. Потому что Минсок не представлял, как это быть с другим альфой.        Не с тем, кто вызывал в нём такой ворох чувств и эмоций, что Минсока вполне могло разорвать. Не с тем, с кем он познал, что такое быть омегой, по-настоящему омегой, желанным и нужным, подчинившимся законам сладострастия и наслаждения. По-настоящему живым в чужих руках.        Минсок ускорял движения, и вскоре мысли окончательно покинули его голову. Осталось лишь звенящее от напряжения тело, огненно-горячее возбуждение и смуглые руки из воспоминаний. Ему казалось, что даже дыхание ложится на кожу плеча. Словно за ним и впрямь сидит Чонин.        Щёки вновь обдало жаром, хотя казалось, что ещё чуть — и он попросту испепелится от запретного ощущения, от собственного безрассудства, но слишком явственной была картинка, как опираясь на чужую грудь спиной, Минсок откидывает голову Чонину на плечо, позволяя двигать пальцами в глухо ноющем горящем паху.        Как сильные и крепкие руки скользят по животу, цепляя соски, как возвращаются к паху, лаская нежную кожу и надавливая на головку, растирают, гладят, сжимают. Он будто наяву слышал чуть сбившееся дыхание Чонина, отдающее хвоей и цитрусами.        Минсок откинул голову на стекло душевой, не останавливая движений. Потом ему обязательно будет стыдно за то, что он видит сейчас перед внутренним взором, потом будет плохо за свой срыв и за всё, что он представляет. Но это будет потом, когда сойдёт с тела томная нега, словно лавина с вершин.        А пока пусть выдуманный Чонин ласкает, доводит до пика, как тогда в неполные сутки, наполненные страстью, нежностью, самопознанием и жаждой другого человека. Желанием ощущать в себе чужие движения, и знать, что это самое прекрасное, что только мог подарить тебе мир и судьба.        Минсок метался, словно и впрямь его гладили чужие руки, словно он ощущал не только дыхание, но и мягкие поцелуи на своей шее, на щеках и ушах. Словно он и впрямь прижимался, разведя ноги, к Чонину, позволяя доставлять себе удовольствие, как и тогда. Но сейчас оно было такое сладко-запретное, что голова отчётливо кружилась.        Он сам запрещал себе думать о Чонине, вспоминать о нём, развивать мысли «а что если бы?». Он сам запрещал, закрывался, прятался. А теперь безвольно позволяет делать подсознанию с собой всё, что угодно. Словно не было запретов, словно не было той боли, что до сих пор ломала его в неподходящие моменты. Словно Чонин и правда здесь, а всё произошедшее — страшный сон.        Но не думать не получалось, не выходило выгнать образ Чонина и заменить его чужим. Неважно каким. Хоть образом знакомого альфы, хоть альфы из фильмов и реклам. Перед внутренним взором всё равно стоял Чонин. И именно он приносил наслаждение своими рваными движениями, от которых Минсок судорожно пытался втянуть воздух в горящие лёгкие и дрожал, не переставая.        Словно все запреты, попытки оградиться рухнули под напором вырвавшегося из загонов дамб водохранилища. Минсока вместе с его попытками забыть и отдалиться смывало неостановимой волной, и сейчас он не был против, желая поскорее получить разрядку, а потом уже себя бичевать.        В голове было пусто-пусто, тело дрожало, и Минсоку казалось, что огонь уже не внутри — он пылает уже по-настоящему, объятый пламенем внутренних демонов и зло сыгравшей с ним судьбы. Обставившей его в простой, на первый взгляд, игре в альфу и омегу. — Чонин.        Протяжно, не сдерживаясь, позабыв обо всём — где он находится, кто рядом и кто может услышать. Его накрыло волной, и он нырнул туда, откуда нет возврата. Отойдя от содрогающей тело дрожи, Минсок устало поднялся и упёрся ладонями в стенку душевой, пытаясь привести мысли в порядок.        Выходило из рук вон плохо. Он чувствовал себя предателем, извращенцем и прочими нелицеприятными личностями. Вывалившись из душа, он даже не стал обтираться, а принялся яростно тереть зубы щёткой, словно это поможет избавиться от вороха клубящихся внутри змей. По телу ползла сладкая нега, и Минсок с ненавистью посмотрел на себя в зеркало. — Ты идиот, Ким Минсок. Какой же ты идиот…