Нарисуй мне август

      — Дима. Новиков. Проснись.       Димка открывает тяжёлые веки, смотрит на склонившуюся над ним медсестру, с трудом припоминает вчерашний день, когда он, теряя сознание, лежал на полу, пытаясь перетерпеть накатывающую снежными лавинами и поглощающую его целиком боль.       — Как ты себя чувствуешь?       — Хорошо, — едва шевеля непослушными губами, отвечает он, мечтая сейчас вновь закрыть глаза и провалиться в вязкий, тёплый, обволакивающий его со всех сторон сон.       — Голова не болит?       — Нет, — Димка на всякий случай прислушивается к своим ощущениям и повторяет: — Нет, не болит.       — Хорошо, — медсестра что-то отмечает в его карте и выходит.       Всё тело сковывает липкая вялость — так всегда после ударной дозы лекарств во время приступа. Да и вообще, за время нахождения в больнице, Димка чувствовал себя вменяемым раза два-три, когда просыпался перед подъёмом до нового приёма препаратов. Тогда сознание было ясное, он чувствовал себя так, как будто он какой-то новый усовершенствованный Димка Новиков, и ему хотелось жить, улыбаться и радоваться новому дню.       Но дальше, согласно установленному режиму, приходилось идти в процедурный, получать из рук медсестры стаканчик с таблетками и тут же, на её глазах, опрокидывать его в рот.       К своему овощному состоянию Димка уже привык, даже относился к нему с долей иронического снисхождения, называя себя мысленно залежавшимся кабачком, и сам же улыбался своей шутке.       Димка ещё некоторое время лежит в кровати, соседей у него нет, это только его палата — мать, не пожелавшая, чтобы её деточка лежала рядом с разными психами, оплатила эту дополнительную услугу, даже не задумываясь.       Хотя уединённость эта обманчива, личного пространства тут нет и быть не может, двери в палату не закрываются, а все действия, которые приходится выполнять пациентам, происходят под бдительным наблюдающим оком персонала.       Димка выходит в коридор и с удивлением наблюдает нетипичное для отделения оживление. Это явный и стопроцентный признак того, что оформляют кого-то новенького.       Развлечение, конечно, так себе, но за неимением лучшего и это сойдёт. Димка добредает до конца длинного коридора, где уже столпились особо любопытные пациенты, выглядывает в одно из окон. Так и есть: возле крыльца стоит полицейская машина, а это значит только одно — привезли наркоманов на освидетельствование.       Больные полулежат на подоконниках, самозабвенно корчат рожи стоящим внизу полицейским. Те смотрят на них снизу вверх с невозмутимыми лицами посетителей зоопарка, которые были тут уже несколько сотен раз, и ничем уже их не удивить.       Умывшись, Димка возвращается к себе в палату, садится на кровать и берёт в руки скетчбук. Он знает, что вновь ничего не выйдет, но руки соскучились по карандашам, поэтому пусть и не получится, но он хотя бы вспомнит это ощущение.       На листе появляются нечёткие линии, и вот уже видны очертания унылого больничного дворика, еле заметная штриховка дождя и набросок смутно знакомого силуэта возле одного из деревьев.       Димка перелистывает несколько листов назад… тут дождь, тут лужи, тут небо, затянутое тучами. Ни одного яркого пятна за всё время, что он тут находится. Уже пошёл второй месяц, а врач так и не говорит, когда его выпишут.       Жизнь Димки Новикова после того, как его собственная мать оповестила чуть ли не весь мир о его сомнительной ориентации, катилась под откос со скоростью взбесившейся лошади. Его спасало только то, что на носу были выпускные экзамены, одноклассникам было не до него, и Маша Антипова была всегда рядом, гневно бросаясь на каждого, кто только пытался посмотреть в его сторону.       Серёга Громов, предводитель команчей и признанный лидер всего одиннадцатого «А», был без памяти влюблён в Машу, а она, пользуясь этим, заставила его пообещать, что ни он сам, ни его шакалы к Димке не посмеют подойти ближе, чем позволяют приличия.       Да, именно Маше он обязан тем, что смог доучиться в одиннадцатом классе, сдать экзамены, что само по себе было чудом, учитывая то, что он по-прежнему не мог спать. Как только приходила ночь и он ложился в постель — начинало неимоверно крутить ноги, руки, затекала шея, суставы становились деревянными, болела спина, и любая поза, какую бы он ни принимал, казалась невыносимо неудобной и болезненной.       На свой страх и риск он сам пошёл в больницу на приём к терапевту, но тот, выслушав его жалобы, только хмыкнул, сказал не придуриваться — не может быть, чтобы в таком возрасте у него были подобные боли.       «Тебе что, восемьдесят? — ехидно спросил он. — Вот будет восемьдесят, тогда я тебе поверю. А теперь иди, уроки учи, симулянт».       Больше он и не пытался, и мать также не знала о его проблемах, потому что и она, Димка был просто в этом уверен, не поверила бы ему, как не верила ничему из того, что он ей говорил.       Всё труднее было просыпаться утром на занятия, проворочавшись всю ночь, только перед рассветом Димка забывался в тревожном полусне на час-полтора. Этот сон не приносил облегчения, отдохнуть не удавалось, и чувствовал он себя с каждым днем всё хуже.       Дошло до того, что уже и днём боль не отпускала его: ломило предплечья, каждый шаг отдавался страданием, он не мог долго сидеть в одной позе, поэтому, когда были выложены результаты ЕГЭ, Димка не поверил своим глазам, увидев высокие баллы по всем предметам.       Мать в тот день была счастлива — как же, её мальчик оправдал её ожидания, не опозорил её в очередной раз, теперь он поступит на бюджет в любой вуз, куда только захочет, и она будет гордиться им.       Нина Васильевна с упоением готовила праздничный ужин, надела самое нарядное платье — надо отметить такое важное событие. Димка присаживается за стол, хотя аппетита нет совсем, корябает вилкой по тарелке, делая вид, что ест. Мать же, ещё раз похвалив его за хорошие оценки, спрашивает:       — А когда у вас выпускной?       — Тридцатого июня.       — Так, мне надо взять на этот день выходной.       — Зачем? — изумленно вскидывает на неё глаза Димка.       — Ну как зачем? — удивляется Нина Васильевна. — Торжественное вручение аттестатов, потом кафе. Ты что, Димочка, это же последний день, когда ты видишь своих одноклассников всех вместе. Самый счастливый день прощания со школой.       — Я не пойду, — отрицательно крутит головой Димка.       — Как это не пойдёшь? Я на последнем родительском собрании и деньги на кафе сдала на двоих: на тебя и на себя. Теперь их уже и не вернешь. Перестань капризничать, ты единственный медалист на всю школу, все тобой гордятся, дай и матери почувствовать за тебя гордость, за все-то мои страдания.       Димка обречённо кивает: если уж мать что-то решила, она это сделает, даже если ей придется идти по костям.       Если бы Димка тогда знал, чем закончится это торжественное и такое важное для каждого выпускника прощание со школой, он бы в этот же день бросился под колёса первого же проезжающего на полной скорости автомобиля. Он бы прыгнул с крыши, выпил яда, застрелился бы неизвестно из чего, но ни за что не пошёл бы на этот так называемый праздник.       В тот день мать, гордая и нарядная, шла рядом с ним по школьному коридору в сторону актового зала. Она выбрала Димке самый дорогой и модный костюм из всего, что могли предложить элитные магазины их города. Она широко улыбалась всем, кто попадался им навстречу. Димка шёл рядом с ней и думал, как ему постараться пережить этот день хотя бы без эмоциональных потерь. В том, что они будут, он и не сомневался.       Проходя мимо Громова и его компании, Димка напрягается, и не зря. Как только те оказались за их спиной, кто-то презрительно хмыкнул:       — Вы только посмотрите, как он вырядился. Красавица Леголас, не меньше.       Димка тут же испуганно смотрит на мать, но та, видимо, не сообразив, что это замечание относится к её сыну, по-прежнему безмятежно оглядывалась вокруг.       Да, это действительно был праздник. По крайней мере, действие, разворачивающееся на сцене, очень было похоже на праздник. Димку много поздравляли: и с золотой медалью, и с многочисленными грамотами за призовые места в различных олимпиадах местного и всероссийского значения.       Ему громко аплодировали, на какое-то время Димка почувствовал себя обычным школьником, которому, и в самом деле, есть чему радоваться. Даже боль, казалось, исчезла от переполнявших его эмоций, на душе было легко, он впервые за долгое время улыбался открыто и искренне, забыв обо всех своих проблемах.       После торжественной части было ритуальное запускание шаров надежды и пожеланий в ярко-синее небо под громкие песни посреди школьного двора, а потом все, загрузившись в машины, отправились в выкупленное ими на эту ночь кафе, чтобы отметить окончание одиннадцати лет каторги уже по-настоящему.       Вечер и в самом деле был чудесным. Начавшись чинно и благородно, с шампанского для детей и чего покрепче для родителей и учителей, он плавно перетёк во всеобщее братание, признания в любви, обещания ввек не забывать родную школу.       Выяснилось, что их учителя самые что ни на есть лучшие на всей планете, что каждый день, проведённый в школе, был праздником, да и все одиннадцать лет были праздником, вечным праздником с перерывом на ненавистные каникулы. Учителя плакали, пьяный тамада устраивал непотребные конкурсы — все были счастливы и довольны.       Димка сидел за столом, не принимая участия во всеобщей вакханалии, радуясь, что хоть тут про него забыли. Мать самозабвенно отплясывала посреди танцпола на пару с физруком, также забыв про сына, что его, в принципе, вполне устраивало.       За весь вечер Димка выпивает пару бокалов шампанского, в голове было странно и чуть мутно, по телу разливается приятное оцепенение, наблюдать за беснующимися одноклассниками было интересно, а большего ему и не надо было.       Димка уже начинает радоваться, что не зря всё-таки мать уговорила пойти его на этот вечер.       В зале с каждым часом становилось более душно, и, наконец, Димка решает выйти на улицу, чтобы немного подышать свежим воздухом.       Снаружи, как ни странно, никого не было, в зале как раз начался очередной конкурс — тамада нынче у них был в ударе, из зала неслись крики, хохот и визг девчонок.       Внезапно Димку со спины кто-то дёргает за руку и тут же прижимает к каменной стене кафе.       Димка задирает вверх голову — в надвигающихся сумерках над ним нависает совершенно пьяное лицо Громова. Он придавливает Димку всё сильнее своим телом и хрипло шепчет:       — Слушай, Новиков, ну что тебе жалко? Что ты из себя целку корчишь? Я же знаю, что тебе хочется. Я никому не скажу. Никто не узнает.       На этих словах Серёга впивается злым, жёстким поцелуем в губы Димки, а он, к своему ужасу, не отталкивает его, а задыхается от нахлынувших вдруг ощущений, лишивших его возможности адекватно оценить эту ситуацию, не дающую ему возможности вздохнуть и вырваться из шарящих по его телу рук Громова.       А Серёга шепчет ему между поцелуями:       — Я не должен был никому говорить тогда про тебя, тогда бы ты не ломался. Я только об этом и думаю с того дня, как буду трахать тебя, а тебе это будет нравиться, и ты будешь просить меня, чтобы я не останавливался.       Громов уже рвёт пуговицы на его рубашке, забирается руками под ткань, гладит отзывающуюся на его прикосновения кожу, а Димка плывёт под его поцелуями-укусами, и уже совсем ничего не соображает.       — Мой мальчик, моя красавица Леголас, — дышит ему в шею Громов, чуть ли не складываясь вдвое над ним — чёртова разница в росте, так неудобно.       Вдруг громкий вскрик заставляет их отпрянуть друг от друга. Димка смотрит за спину Серёги и видит свою мать, застывшую в нескольких шагах от них и прижимающую руку к своему рту.